День в минусе

      
 
К полудню ветер так разбушевался, его порывы стали такими неистовыми, словно он хотел, наконец,  всех сдуть, смыть с лица земли и доказать, что он единственный в этом углу мира имеет право на существование, остальным здесь не место.
      
Однако, напрасные старания! Начиная со времени  голоштанных индейцев, которым когда-то понравилось и здешнее озеро и полноводная река, и, главное, дикий лук по ее берегам  «чи-ка-гуа», и заканчивая нынешней цивилизацией, построившей на месте выдернутого лука кучу небоскребов, логично назвав эту кучу «Чикаго»,  этот ветер с его нервными порывами никого и никогда не пугал, его смирили и приручили и даже сделали ему как бы комплимент, дав городу Чикаго второе имя - «Windy city».
      
Татьяну продувало насквозь. Она шла, пригнувшись, опустив голову, держа обеими скрещенными руками сумку на груди – иначе ее бы вырвало из рук. Но ее мучило совсем другое, не ветер, не пыль-песок в глаза. Ее мучила обида, бесконечная, убийственная обида. Еще вчера все было как всегда, никаких туч, никакой тревоги. А сегодня... Директор школы – сама любезность – вызвал ее и спокойно, даже с улыбкой сказал: «С завтрашнего дня вы свободны».
        Изверг!
       
Здесь, в Америке, это так принято – раз! - и уволили. Но это же дикость, с людьми так нельзя. Ведь Татьяна, мягкая, добрая, уравновешенная, всеми уважаемая Tatiana не заслужила такой пощечины!
         
Шла домой, прижимаясь к стенам, не видя асфальта, натыкаясь на таких же укрывающихся от вихря прохожих. Не плакала, крепилась, и вдруг у самого подъезда  – разрыдалась.
         
Дома бросила сумку и ключи – хорошо, мужа нет, он будет к вечеру, - и первым делом подошла к плейеру. С высоченной стойки, чуть не под потолок, взяла диск, не глядя – там были только избранные - и зарядила плейер. Села на подоконник, и БГ своим чарующим голосом начал петь ей песенку:
      
 ...Во дворе поленья, а на них кошка.
       Хватит лить слезы, посмотри в окошко,
       Какое там небо, какие краски.
       Божьи коровки, да анютины глазки.

       Так у Татьяны было заведено. Известная истина «время лечит» ей всегда действовала на нервы. Ей казалось, что за этим стоит разрешение на бесчувственность, на равнодушие, то есть, сиди теперь, сложа руки, и жди, когда боль, досада или обида – что там у вас произошло – утихнет сама собой.  Лично Татьяна не полагается на время. У нее другая манера лечить свои раны.
      
 Повелось это издавна, с начала жизни в Чикаго.  Однажды ее остановил полицейский. Ваши права, мэм? Но я... Она повела себя по-русски. Что я такого сделала? И попыталась вылезти из машины. Сожалею, стандартно сказал страж порядка,  но вы повернули направо на красный. Татьяна вскипела: но на красный направо можно! Когда нет знака, мэм. И протянул ей квитанцию. За листьями, за развесистыми кленовыми ветками она не заметила запретительной надписи. Разумеется, это была мелочь, но домой она ехала с камнем в душе. Предстояла возня - четырехчасовые «образовательные» курсы, уплата штрафа. Противно и досадно. Но когда она зашла в дом, то услышала музыку. Она лилась из кабинета мужа. Татьяна присела на угловое кресло и поняла, что звучит финальная часть ее любимой «Патетической» Чайковского.  Не раздеваясь, она осталась тихо сидеть и слушать симфонию до конца.
      
 Почему музыка оказывает волшебное воздействие на душу? Никогда не понять и не растолковать. Чайковский сам писал брату, что плакал, сочиняя эту вещь. Татьянино сердце всегда точно откликалось на эти звуки, на тоску автора перед лицом страданий и на его восторг и преклонение перед всем прекрасным, что есть в жизни. Но в тот злополучный вечер, испорченный встречей с полицейским, финал Шестой Патетической просто выжал слезы из ее глаз.  Красота и гармония  тягучего адажио, где  мелодия как бы истаивает, умирает, а все живое растворяется в Великом Ничто, омыли ее душу светом и погрузили в почти физическое наслаждение. Когда есть на свете такая музыка, разве могут волновать какие-то квитанции, какие-то полицейские?
       
С тех пор это стало правилом. Таня лечила свои недуги музыкой.
       
        Так и сейчас. Она сидела на подоконнике их уютного эркера (кстати, именно этот нетипичный для американских домов эркер, ровно такой, на подоконнике которого она провела все свое питерское дошкольное детство, сыграл роль в выборе квартиры), слушала гребенщиковские баллады и смотрела в окно.
      
 Их старый дом стоял в удивительно уютном месте города. Красивая прославленная улица прославленного генерала Шеридана делала здесь изящный лебединый изгиб и подходила к самому берегу Мичигана – от воды ее отделял песочный пятачок ничейной земли. Нигде в другом месте, ни в южном направлении, ни в северном эта чикагская магистраль не поворачивала так резко к воде озера. Нельзя, неверное, говорить о «ничейной земле», в этой стране такого не бывает, но этот крохотный пятачок действительно выглядел брошенным, никому не нужным, потому что его трудно было бы использовать - там лишь торчал из земли кусок серой скалы и росли кусты дикого папоротника-диллазиума.
      
 Справа и слева от пятачка, оберегая его своей мощью, возвышались белокаменные небоскребы, узкие и плоские, блистающие стеклами на солнце, что делало их похожими на громадные ножи, воткнутые в землю. А дом Татьяны, хотя он и стоял через дорогу напротив, являлся как бы третьей стороной, защищающей пятачок с тыла. И удивительное дело, получалось, что этот кусочек берега принадлежит больше как раз таниному дому, потому что он всем своим фасадом и парадным входом смотрел на этот пятачок, а небоскребы его не видели – их окна и балконы выходили с одного торца на улицу, а с другого – в открытое озеро. Более того, рассказывали, что хозяин таниного дома – сам он жил, естественно, где-то далеко на собственной вилле, - однажды привез сюда самосвал мелкого белого песка, утрамбовал им корявый берег, поставил пару скамеек, и получился маленький привлекательный пляж. Наверное, он думал в первую очередь о привлекательности своего дома, его расположения, но так или иначе все в округе были дововольны. А городская власть, говорят, с этим самоуправством смирилась.
      
       Татьяна тоже любит сиживать на этом пляже и вслушиваться в шум прибоя.
       Разумеется, не в такие ветреные дни как сегодня.

        Впрочем, пока она предавалась размышлениям о случившемся, о своем новом статусе солдата армии безработных, погода еще раз напомнила, что она – чикагская. Сработала всем известна присказка: «вам не нравится погода в Чикаго, потерпите пятнадцать минут – она переменится». Ветер абсолютно стих, прохожие выпрямили спины и повеселели.
       
Вон даже сосед – она увидела его в левую створку окна - вышел на балкон, видимо, пришло время предвечернего намаза. Татьяна слабо разбиралась в этой сфере, и вовсе не была уверена, что правильно употребляет здесь слово намаз.  Скорее наоборот, была уверена, что неправильно.  Дело в том, что сосед был индусом, и даже, кажется, сигхом в красиво накрученной чалме. А сигхи, как она помнит из лекций по истории религий, это не индуисты и не мусульмане – это сигхи! При намазе мусульмане стелят коврики на пол, ладонями «омывают» лицо, ничего похожего ее сосед не делал, однако он очень настойчиво, скрупулезно и регулярно выходил на балкон молиться. И молился изысканно, даже как-то сценично, молча, закрыв глаза и сильно запрокинув лицо к небу. Так он стоял, замерев на долгие пять минут, а потом трижды повторял это па, обратившись к другим трем сторонам света. Он похож был в эти минуты на звездочета.
      
 Однажды Таня разговаривала у порога дома с Мирандой, женой смотрителя их дома, и обе они увидели индуса, молящегося. Миранда рассказала, что индус, оказывается, благодарил бога, за то, что он послал ему... болезнь. Он был компьютерщиком, но от перегрузки  у него развилась глубокая атрофия мышцы правой руки, проще говоря, развился паралич, он не мог работать дальше, и теперь компания – за полученную на службе профессиональную травму – выплачивает ему хорошую пенсию. «Он думал, что я ему поверю - со смешком сказала Миранда. – Мол, рад, что бог послал ему возможность больше отдавать времени молитве. А я думаю, что он просто лентяй и лоботряс, и рад, что теперь он с деньгами, и может не работать» .
      
 Татьяна еще раз посмотрела на застывшую фигуру человека на балконе. Только тут она заметила, что руки его неподвижно висят вдоль тела – молится без рук. И, что, можно поверить, что он благодарит бога за свои страдания?
      
 Тут Таня вспомнила о собственной беде.
        Разумеется, лишиться заработка – не шутка. Но еще больнее было сознавать свою ненужность, невостребованность. А с другой стороны, какая из нее учительница русского языка? Сто лет назад она окончила педагогический, но ведь ни дня нигде не работала в школе. Еще надо спасибо сказать фантазеру-директору, придумавшему на свой страх и риск открыть в своей школе «Russian Training» для «любителей русской культуры и языка». И, главное, выбрал ее из трех претенденток – уж, что тут сработало, неясно, скорее всего – почтенный возраст Татьяны и аккуратный седой пучок.

        Татьяна целых два года тянула этот «проект», как теперь модно говорить. И вот... К новому сентябрю из любителей русского набралась, видимо, столь мизерная кучка, что директору уже фантазировать расхотелось.
 
        Будет тоска и страдание, пока не найду себе занятие, подумала Татьяна.
        Как там говорится у Элизабет Гилберт в ее последней книге? - вчера как раз читала. Она не поленилась, подошла к книжному шкафу. И нашла, страница 166.
        «...Однажды ты поймешь, что страдания не минуют никого в этом мире, даже если человек выглядит счастливым.
        - И что же нам делать с этими страданиями? – спросила Альма.
        ... - Что ж, дитя, со своими страданиями можешь делать все, что пожелаешь. Они принадлежат тебе. Но я скажу тебе, как поступаю со своими. Беру их на загривок, бросаю на пол и топчу каблуком сапога! И тебе бы научиться делать так же.»
       Татьяна поставила книгу на место, вернулась к окну.
      
       Там, напротив, на пятачке, было пустынно.  Ни детей, ни главного «прихожанина» - Таня придумала этому старику свое прозвище, хотя его все звали «mister grumpy». Да, в доме, стоящем слева от пляжа, где он жил, – правый небоскреб был нежилым домом, административным, - его не особенно любили. Mister grumpy  и вправду был старый ворчун и зануда с неиссякаемыми претензиями ко всему миру. Он постоянно скандалил то с шумными соседями, то с нерасторопным почтальоном, то с уборщиком. Но зато благодаря своему занудству он добился – единственный в доме! – разрешения держать в съемной квартире собаку.
      
  Татьяна давно прониклась сочувствием к этому престарелому одинокому человеку. Нередко в отсутствии мужа – его, как толкового гидротехника часто включали в экспертные проверки, и он уезжал в командировки  – Татьяна брала книжку и приходила сюда, на берег.  И непременно находила здесь старика, согбенного, нахохлившегося, сидевшего у самой воды на собственном покосившемся стуле – он давно приволок его сюда, и никто не осмеливался занимать этот стул. На коленях у старика всегда спала... следовало бы сказать «свернувшаяся калачиком собака», но нет, это была просто неряшливая кучка шерсти. Маленький лохматый неизвестного цвета и породы песик всем своим обликом, поведением и возрастом столь походил на хозяина, что было ясно без слов: эти два существа – два друга до гроба. Они прожили вместе одну жизнь и имеют одну судьбу.
        Старик никогда не заговаривал с Татьяной, но такое уединенное, параллельное и долгое сидение рядом удивительным образом сближало их, словно протягивало меж ними тонкую струнку взаимопонимания. А однажды старик повернул к Тане склоненную голову и явственно и тепло улыбнулся ей. У нее защипало глаза.
        Кто-то говорил, что mister grumpy был когда-то цирковым артистом, известным на весь мир.

      
 Татьяна смотрела на безлюдный пляж и вдруг вспомнила, почему она давно не видела «прихожанина» - он переживал потерю. Пропала его собака. Украли? Убили? Спрятали в насмешку? Старик обыскал, обегал, насколько можно было применить к нему это слово, все соседние улицы и переулки, дворы и подъезды, всюду приклеивал, привязывал веревочкой  объявления о пропаже маленького Smokey – все было напрасно. Песик не находился. Люди, даже не любившие старика, сочувствовали ему, - его постоянно видели в слезах.
        Татьяна невольно вздохнула и мысленно пожелала старику мужества. БГ тем временем заканчивал рефрен своей последней песни на диске «Белая лошадь» - слова были наполнены магическим смыслом:
               ...Пусть  ангелы несут тебя
               Дорогой небесных огней.
               Но не забывай -
               Господу видней.
       
        Она нажала на кнопку, выключила плейер и ужаснулась, взглянув на часы. Пятый час. Стыдно бездельничать, распускать слюни, скоро придет муж с работы.
       
        Пошла на кухню, открыла холодильник, выставила на прилавок половинку курицы, пластиковую коробку зеленого салата – обойдемся сегодня вчерашними остатками.
        Увидела вдруг стопку тетрадей на краю кухонного прилавка – как так получилось, что Миша забыл ее? И, кстати, с какого дня здесь лежат эти тетради, ведь занятия в предыдущую среду он, кажется, пропустил?
        Смешной парень, этот белобрысый Миша, - Татьяна размышляла о нем с симпатией.
        Единственный их русский сосед во всем доме. Переехал сюда примерно год назад - снял маленькую студию, но с таким же шикарным эркером, как и у Тани. И вскоре, буквально на второй-третий день, кое-как устроившись, расставив скудную айкиевскую мебель, он постучался к ним в дверь и сказал без обиняков:
    
   - Надо познакомиться!
        Потом, смеясь, затараторил: 
        - Прочел вашу фамилию, там, в холле, и понял - надо бежать знакомиться. Мы же почти родственники, только я без вашей «л» обошелся. Вот вы - Михаил Малкин. – Муж Тани кивнул, переглянувшись с ней. – А я Миша Макин. Это же добрый знак! – Глаза его блестели, улыбка растягивалась от уха до уха, он как конь крутил головой, только что не фыркал от удовольствия: - Да-а-а...  Ну, точно у меня сегодня день в плюсе!
      
  И они легко сдружились с Мишей.
        Он тоже был когда-то питерцем, служил судовым врачом, а однажды просто не вернулся на корабль. Из Нью-Йорского морского порта. Теперь Миша работает ночным санитаром  в доме престарелых, а все остальное время сидит с учебниками. Он четыре раза проваливал экзамены на медицинский лайсенс, но дал себе слово пройти эту экзекуцию до победного конца, хоть бы и до цифры десять. Легкий, смешливый Миша, неуемный балагур – хотя именно эта его черта и не нравилась Татьяне, считающей, что врачу не приличествует быть балагуром, – он никогда не шутил на тему об экзаменах. Это был вопрос жизни и смерти. И – чести. У Миши все всегда измерялось четко и по максимуму. День в плюсе или день в минусе. Никак иначе.
    
    Михаил Григорьевич, танин муж, узнав о его проблемах, тут же предложил заниматься с ним английским – для него самого, приехавшего в Чикаго в трехлетнем возрасте, английский был родным. Так у них завелись «среды». В иные дни – все, что угодно, концерты, гости, прогулки, но по средам – «муки Макина», так Миша сам определил эти святые среды.
        В чем же дело, куда он провалился?
       Таня подошла телефону. Он, конечно же дома, но без звонка идти неудобно.
       - Здравствуйте, Миша. Я хотела зайти. Вы оставили свои тетради...
       - С-с-с... с удовольствием.
        Что – с удовольствием?
        Пожала плечами.
       
        Татьяне никогда – за целый год – не приходилось бывать в квартире у Миши, а он жил всего лишь в конце коридора, на том же, четвертом этаже. Теперь, войдя в дверь, которую он предупредительно оставил открытой, она не поверила своим глазам. Что это – цирк? Карнавал? Ярмарка?
       Нет, это было жилище безумца.
    
  Все поверхности – горизонтальные и вертикальные, все вещи, висячие и лежачие, даже потолок, даже лампа – все было обклеено маленькими записочками с английскими словами и фразами. То есть, сидя, лежа, стоя, жуя или умываясь – каждую минуту пребывания в этой студии вы могли зубрить эти слова. Мише следовало бы запатентовать столь авангардный метод обучения.
    
  Татьяна как раз и приготовилась высказать свою... как бы подобрать правильное слово?.. свою ошарашенность , но увидела, что хозяин сидит явно не в настроении. Ба! Да он пьян! Глаза смотрят куда-то в бездну, туловище качается, и голова вот-вот рухнет лбом на стол, и можно себе представить, какой будет стоять грохот – ведь это сейчас не голова, а чугунный котел.
      - Что случилось, Миша? – Таня была испугана не на шутку. – Вы... выпили?
      Миша артистично вскинул голову, словно собрался читать стихи, только этот эффектный жест принес плачевный результат – Миша чуть не свалился со стула, но удержался, и ему даже удалось улыбнуться.
   
  -  Деп... Деп... Депардье пьет четырнадцать  бутылок в день... а чем я ху...ху...
      - Прекратите паясничать, Миша. Мы с Михаилом Григорьевичем никогда не видели вас пьяным. Что, наконец, случилось?
      Нетвердой рукой он широко обвел комнату и вдруг ясно и четко сказал:
      - Все это – напрасно! Я – бездарь. Мне сорок восемь лет – поздно! Мне не выучить язык.
      - Вам всего сорок восемь. – С нажимом возразила Таня. - Вы слышали о Генрихе Шлимане, который раскопал Трою? Ему было шестьдесят восемь, а не сорок восемь, когда он взялся изучать очередной иностранный язык, шестнадцатый по счету.
   
  - Д-да? А Будда знал сто пятьдесят языков, и – что? Я не Будда. Я Миша Макин, и я... – Тут Миша встал, опершись о стол. – Я был врачом. Меня на судне называли волшебником! Я мог сшить разорванную селезенку, мог вправить вывих плеча, даже его внутригрудную дислокацию, мог запустить остановившуюся сердечную мышцу. Мне стоило положить нашему припадочному истерику Ковальчуку руку на лоб, и он мгновенно утихомиривался, становился человеком. А теперь? Теперь я лучший в мире сторож в богадельне... Таким я и помру в этом вашем сраном Чикаго.
        - Следите за речью, Миша.
        В ответ Миша взорвался.
       - Listen to me, my fair lady! – заорал он и тут же остановился, понял, что дальше так складно не получится. – Шла бы...  вы домой, Tatiana. У меня сегодня день в минусе.
        Татьяна резко повернулась, но услышала следующую фразу, сказанную чуть тише.
       - Мне впору самому – головой в воду, и капец! Как этот утренний старикашка...

       Ее словно обдало кипятком. Она молча приблизилась к Мише, схватила за плечи. В ее глазах стоял немой, но ясный вопрос.
       - А вы не знаете? Сегодня утром. А-а-а, ну да, вы же в школе по утрам. Что здесь творилось! – Миша обхватил окончательно протрезвевшую голову руками. – Скорая, полиция, пожарные. Старика вытащили, разодранный мокрый плащ разлетелся в стороны, как крылья. Ну, прямо – не человек, а громадная убитая птица на песке. Конечно, всякие слухи поползли. Всякие версии. Мол, споткнулся. Он же все бродил, собаку искал. Мол, сдуло в воду – ветер ведь страшенный дул утром, люди за столбы держались. Но я знаю! Чую! Это он сам.
        Миша почему-то с вызовом и даже зло посмотрел на Татьяну.
        - Это он сам, добровольно! Не захотел больше мучится.

        Выйдя в коридор, Таня дала волю слезам. Прислонилась к стене, зажала рот руками, старалась унять всхлипы. Она плакала за всех, за себя, побитую утренней бедой, за индуса-звездочета с его несчастьем, за пьяного Мишу с его муками Макина. За старика, мистера grumpy. Старый чужой незнакомый человек, она ведь не знала даже имени его, почему же горе так сразило ее? Такое сокрушающее, непомерное.
      
  Она прикрыла глаза. За веками встала четкая картинка – пустынный берег,  покосившийся стул, на нем старик в долгополом плаще, с согнутой спиной, с жалостливой растерянной улыбкой. Абсолютное, азбучное воплощение страдания. Иллюстрация к букварю. Буква А – Арбуз. Буква С – Страдание. Сокрушенный Страданиями Старик Сидит Со Своей Старой  Собакой...
   
   Так вот кто правильно поступил! Вот кто схватил свои страдания за загривок, бросил на пол и растоптал каблуком сапога.  И выбросил в море. И для эффектной коды - выбросился сам.
       
   
  Таня вошла в свою квартиру.  Как обычно, подошла к стойке с дисками. Она знала, какую надо сейчас слушать музыку – Малера, только Малера. Пятую симфонию, ее четвертую часть. Надо испить горькую чашу до конца. Выслушать эту самую печальную симфонию, когда либо сочиненную музыкантом.
   
   Она знала - гибельная красота этой мелодии зачарует ее, увлечет, словно в водоворот, в пучину, погрузит в драму жизни, в борьбу иллюзий, в бездну человеческого зла и в светлую сферу добра, в истину, наконец. А потом спасительная волна рондо-финала высвободит ее из водоворота, и она станет медленно подниматься вверх, к мерцающему свету, выплывет, и ее охватит радость от самого факта собственного существования. Она останется жива, прочувствовав, однако, самые горестные из человеческих чувств - отчаяние,  одиночество и бесприютность.
   
     Звуки, наконец, стихли, замерли. Татьяна сидела, не шевелясь.
         Потом сказала вслух:
         - Отчаяние, одиночество и бесприютность.
         И вдруг резко встала:
         - Я знаю, что я сделаю, - сказала она себе. – Я пойду завтра в шелтер и возьму собаку.