24795-й шаг- ночь.
Странное чувство охватило меня во дворе этого храма. Ноги
словно налились свинцом. Я всё же сумел подняться на паперть.
Стою перед массивной дверью, которую я должен открыть. Там
идёт служба. Но у меня нет сил. Я медлю. Нерешительно оглядываюсь – и вот я почему-то опять во дворе. Сижу на скамейке, мимо которой только что прошел. На этой же скамейке сидят ещё двое. Парень и девушка. Они разговаривают друг с другом так,словно меня нет. Он одет по-походному, на коленях держит боль-
шой рюкзак. Его лица я не вижу. Зато девушка вся передо мной.
Красивая. Смотрит на меня печальными глазами.
– Ты решил уйти в монастырь. Прошу тебя, подумай ещё. Ты
совершаешь ошибку. Это не твой путь. - Говорит она.
– Откуда ты знаешь, где мой путь? Прежней жизнью я уже
не могу жить… - Отвечает ей юноша.
– Я люблю тебя. Мы должны быть вместе. Это я твёрдо
знаю!
– Ты молода. Красива. Талантлива. У тебя прекрасные роли.
Тебя ждёт большое сценическое будущее. Наши пути разошлись
– Без тебя мне ничего не надо. Позволь мне быть около тебя.
Я буду работать на кухне в трапезной для паломников. Я не буду
тебе мешать.
Я срываюсь со скамейки и пулей вылетаю с церковного двора. Бегу неизвестно куда и неизвестно зачем. Вокруг темно, неуютно.…
И просыпаюсь…
Эти двое так реально были со мной. Я их очень хорошо знаю.
Вот только никак не могу вспомнить, кто они. Но это всего лишь
сон. Мало ли, что может присниться.
В своей комсомольской юности я был знаком с архимандритом. Мало кто об этом знал. Эта тема – табу! Но кончилось всё для меня очень печально…
6574 шаг-день.
Я знаю, время невозможно повернуть вспять. Свою прожитую молодость не повторишь. Но у нас есть память и знание той жизни. Я погружаюсь в память-знание, что называется, нарисуем – будем жить. Картина будет далека от идентичности, причина – я сегодняшний. Вторичное переживание событий мною не возможно без моих сегодняшних возрастных наслоений.
ВСТРЕЧА С АРХИМАНДРИТОМ.
Студентом-медиком я не состоялся, хотя уже был приказ о моём зачислении. Я забрал документы, ушел из мединститута, не проучившись в нём и дня. Молча ушел.
– А, делай что хочешь! – Огорченная мама махнула на меня рукой.
– Пойдёшь служить в армию…
Для меня наступил тайм-аут. Полоса моей невостребованности. До осеннего призыва в Армию. И сразу необъятный мир сузился до размеров нашей улицы и семьи. Как жить дальше? Кому задать вопросы? Всезнающих школьных
учителей рядом уже нет. С родителями контакта нет. В то время как мысли и чаяния всех советских людей устремлены в светлое будущее коммунизма, мысли и чаяния моих родителей не идут дальше: - Хватит ли денег до получки и что мы будем есть завтра? Нет! С такими родителями одна дорога – в мещанское болото!
... Голова моя, что кокосовый орех, сверху твёрдо, а внутри – жидко. Мозги в «кипящем» состоянии. Я абсолютно неуправляемый. Кстати, несколько слов о моих всезнающих школьных учителях. Не мама с папой, учителя воспитали меня, родная школа с ее непререкаемым авторитетом для всей нашей семьи. В основ- ном, учителя были женщины. Иногда появлялся мужчина - физик или математик. Но вскоре исчезал. И мы быстро его забывали. Зато училки были особенные. Они все были идеологически выдержаны. Глаза светились от постоянного желания жертвовать собой. А может, от постоянного недоедания?
– Я хочу быть врачом и лечить негров в Африке. Капиталисты поставили их на грань вымирания! – Решительно заявил я нашей историчке на большой перемене.
– Да! Оканчивай медицинский институт и езжай работать в
Африку! – С фанатичным блеском в глазах одобрила она моё решение.
Мой самый любимый фильм – «Подвиг разведчика». Смотрел его несколько раз. Откуда-то бралось терпение выстоять два часа в очереди за билетом на этот фильм. Я твёрдо решил стать разведчиком. И сообщил об этом Нине Ивановне, учительнице по литературе, потому что ей нравились мои сочинения. Все три года преподавания в нашем
классе она появлялась в одном и том же черном платье с круглым
воротничком под самое горло. Мама сказала, что её платье перелицовано и много штопки.
– Я могу стать разведчиком? – Спросил Нину Ивановну напрямую.– Где этому учат?
– Конечно! Можешь! – Уверенно ответила она.– Поступай в МИМО. Будешь дипломатом!
В искренности и истинности её ответа я не сомневался. Главное, чтоб у меня было желание...
Теперь рядом со мной учителей не было, а голова моя требовала себе работы. Кипела. Длинными, медленно тянущимися летними вечерами, когда спадала жара, я подолгу бродил один по городу. Это бродяжничество у меня ещё со школы. Хорошо рифмовались мои стихи в темп шагов:
...- Люблю Ташкент, мой город чудный, с пьянящей зеленью садов. К тебе я рвался из далекой страны снегов и холодов. И пусть небо над тобою не голубое,как в Москве, но, взявшись за руки, весною приходим мы к тебе на сквер. Там все тенистые аллеи, скамеек длинный ряд и тёплый воздух осязает на белых платиях девчат. А как солнце закатИтся, на небе выплывет луна, мой сквер огнями озарИтся и будет весел до утра...
Всего на один вечер, сейчас уже не помню кто, дал мне почитать маленький
сборничек стихотворений полу-запрещенного Сергея Есенина. Он мне не просто понравился: я прочитал его взахлеб, на одном дыхании, не мог оторваться.
Забыл, что книжка не моя, где-то в конце её, после оглавления, с восторгом написал карандашом:
- Ты любил и был любимым, мял цветы рукой, а меня не называли милым, так я же молодой. Ты писал ландшафт деревни, жидкий лунный свет и твои стихи гремели - молодец поэт! Но не смог переродиться, хоть не старым был. И пошел ты вниз катиться, до сырых могил. Написал, а сам не верю: правду ль говорю. Дело темное, поверьте - это я не вру...
Мой друг, Валентин Корзун, который на год раньше меня закончил школу и учился на первом курсе филфака, дал почитать Достоевского «Преступление и наказание». Это было моё первое знакомство с Достоевским. Прочитав, я понял, что Раскольникову очень плохо. Тяжесть его состояния я ощущал почти физически. Ещё понял, что они, его семья, очень бедные. Нищета. Безвыходность. Мармеладовы. Железный круг!
А больше ничего не понял. Однако почувствовал, есть в романе то, чего нет в советской литературе.
– Идеализм… – многозначительно сказал Валентин. Он был на год старше меня, из интеллигентной семьи и менее закомплексован.
- Идеализм, - повторял я это новое, загадочное, таинственное слово на разные лады. Это слово чем-то мне напоминало крест на куполе собора ,мимо которого я часто проходил или проезжал на трамвае.
Оказывается, школа сильно заслоняла город. В смысле времени и видения города. Теперь времени было у меня много. И город был весь в моём распоряжении. Не только его улицы, театры и музеи. Но и все-все красивые девушки, куда-то спешащие мимо меня. Я был подобен мухе, которая ползёт по арбузу, не имея понятия, что у него внутри. Какая сила ежедневно после работы гоняла меня по вечерним улицам большого южного города?
- К добру ли такие прогулки? – Ворчала мама
В один из таких вечеров, порядком уставший, я случайно проходил мимо церкви на госпитальном. Это в районе, где был военный госпиталь. Там всё: рынок, баня, кинотеатр назывались- «на госпитальном».
И вдруг я свернул в открытые ворота церковного двора. Почему – вдруг? Спустя много лет, понимаю, ничего «вдруг» не бывает. Неожиданно для самого себя я вошёл в церковный двор. Так захотели мои ноги.
Был поздний вечер южного лета. Последние лучи солнца слабо касались креста на куполе собора. Молодой человек в черном одеянии, с растрёпанной рыжей растительностью на лице, задрав голову, печально смотрел на этот крест. Повернулся ко мне лицом,
– Вам кого? – спросил тихо...
– Мне бы с кем-нибудь поговорить…– опять неожиданно для самого себя ответил я.
– А-а, . . Вам к отцу Борису, - почти пропел он. Подвёл меня к двери
с надписью "КРЕСТИЛЬНЯ" церковно-славянским шрифтом. Кажется, так.
Крестильня помещалась в одной из дворовых одноэтажных построек, чуть не вплотную окружавших Собор. Они отстояли от стен Собора не далее десяти метров. Вот и весь церковный двор. Так, кажется.
…Я понятия не имел, для чего созданы церкви. Чем они занимаются? Единственное, что я знал - там отпевают мертвецов. Я был молод, смерть для меня – что-то запредельное, отвратительная штука...
С тех пор прошло почти пятьдесят лет. Кое-что из деталей подзабылось. Однако, тот, кто меня встретил в полумраке крестильной, до сих пор стоит передо мной, воистину, как живой!
Прости меня, Отче! Знаю, нет мне прощения окаянному! Не тупость мою, не глупость мою – им нет прощения! Прости меня того, кто стоит за этой необразованностью, меня сегодняшнего.
Ты для меня - самая первая, самая значительная Божественная Милость в моей суматошной жизни.
Как прошла первая встреча – не помню. Что я говорил? Что он говорил? Я, как Садко, нырнувший в глубины морского царства! Вот примерное впечатление от моего первого визита к отцу Борису. Какого роста был отец Борис? Какого телосложения? Какие черты его лица? Не знаю! Знаю только одно: очень красивый, очень добрый и очень умный человек. Седые прядки мягких на
взгляд волос спускались с головы до такой же седой белой бороды. Иногда в задумчивости поглаживал рукой прядь. Желтоватая кожа лица и открытого лба чистая без единой морщинки. Голос очень дружелюбный, направлен в самую глубь собеседника. Встречая меня, здоровался за руку, встряхивая её вверх. До сих пор чувствую прикосновение тёплой его ладони. Его чистые живые глаза успевали взглянуть в мои глаза. И сразу он вырастал под потолок, заполнял собой всю комнату, а я уютно устраивался где-то внутри него. Тогда ему было за шестьдесят лет. Тогда я ещё не знал, что он был очень болен. Я вообще о нём ничего не знал. Через много лет, когда мне исполнится столько же лет, сколько ему сейчас, я прочту в книге иерея Павла Адильгейма "Своими глазами", следующие строчки об отце Борисе (ХОЛЧЕВЕ).
" ...Современником и сподвижником архиепископа Ермогена был замечательный светильник церкви архимандрит Борис Холчев. Родился в 1895 году. В 1913 закончил гимназию с золотой медалью, а затем и философское отделение историко-филологического факультета МГУ. Стал духовным сыном о.Алексия Мечёва. В 1915 году впервые поехал в Оптину пустынь и обрёл духовное окормление у иеромонаха Нектария.
Первое тюремное заключение о. Борис пережил в 1922г. по делу об изъятии церковных ценностей. Провёл в тюрьме два месяца, но обвинение ему не предъявили. С 1922г. трудился на научном поприще в Орловском, потом Московском Университетах. Занимался экспериментальной психологией и написал кандидатскую диссертацию. Когда назначили день защиты, поехал за благословением к о. Нектарию в Оптину.
Доселе поощрявший его труды, старец неожиданно сказал:
«А теперь оставь всё и посвящайся в диакона Никольского храма Клёниках».
Отсюда начался путь исповедничества. О.Борис без колебаний оставил научную карьеру. Послушание воле Божией стало его жизненным принципом. В 1928 году о. Борис был рукоположен в священника. В 1931 осуждён к пяти годам и отправлен в Вишерский лагерь ОГПУ. Духовные дети ежедневно дежурили по двое на Северном вокзале, откуда шёл этап. З/ка привозили в автобусе с зарешеченными окнами, высаживали, выстраивали и вели под конвоем к вагонзакам. Однажды увидели группу з\к и среди них о.Бориса. Он поднял руку благословить своих чад. Конвоир так ударил его, что он упал на одно колено.
Заключение о. Борис переносил тяжело. Возобновился туберкулёзный процесс. Работал на стройке, потом этапирован в г.Юрга Кемеровской обл. Особенно страшен был этап. Кто падал, не поднимали. Они оставались умирать на дороге. О.Борис шёл из последних сил и ободрял соседа: «Поверьте, придёт время, будем вспоминать этот этап, как прошлое». В Юрге о.Борис встретил оптинского монаха. Он был ветеринаром и пользовался привилегией жить не в общем бараке, а в отдельном помещении. Это было стойло в свинарнике. Там они вместе встречали Пасху. В том же году закрыли Маросейский храм. Н.А. Павлович писала:
Храм наш заперт. Но в страданье
Светел он и прост.
И дано нам покаянье,
Как в Великий пост.
В этом стихотворении есть строки об о.Борисе:
Был другой: спокоен строг и светел,
Весь как луч.
Помяни нас на рассвете
Средь уральских круч
И в бараке задымлённом, душном
Он неколебим.
Райской лестницей воздушной
Засияй пред ним.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Каждое моё посещение отца Бориса могло стать последним. Просто так пришёл и просто так мог больше не прийти. Очень тонкая была ниточка-связь Он это знал. И каждый раз уделял мне максимум времени. В ущерб людям, дожидающимся своей очереди за дверью.
Насколько трагичны в своей разности концы - веревки жизни моей? Разность потенциалов на полюсах создаёт напряжение. В жизни человека – это его крестный путь. Я этого не знал. А он знал. Мой путь прошёл через его больное сердце. Это всё рассуждения сегодняшнего дня.
А тогда, после светского приветствия, я проходил и садился в единственное кресло-трон, очень удобное, я бы сказал покойное. Так он хотел. Рядом на табуретку садился сам. Слева от меня маленький столик у окошечка, затянутого белыми подшторниками. На столике пара каких-то книг, накрытых чистым платком. За спиной отца Бориса ширма. Там крестильная купель. Вот и вся крестильня. Её стены сложены из кирпича-сырца. Даже в летнюю жару здесь прохладно.
Разговаривать с ним было очень легко. Он мало расспрашивал, только отвечал на мои вопросы. Я же постоянно помнил, что религия – опиум для народа, что здесь я случайно, просто так, из любопытства. Я – хозяин жизни! Передо мной открыты все пути, а эти люди – в тупике. «Солнцу и ветру навстречу, расправив упрямые плечи, вперёд комсомольцы идут» И тон наших бесед был соответствующий.
– Где вы видели Бога? – как молодой петух наскакивал я.
– А вы, Витя, видели ветер? – мягко вопрошал отец Борис.
– Детский довод, – парировал я. – Ветер – это движение воздуха, который состоит из невидимых глазу молекул! Это знает любой умный человек!
– Врач-нейрохирург, который сделал много операций на мозге, сказал, что он ни у кого не видел ума…
Тогда впервые для меня прозвучало имя Войно-Ясенецкого. Завязался ещё один маленький узелок в моей духовной биографии… Каждый раз я уходил от отца Бориса почти победителем. В наших спорах последнее слово оставалось за мной. Так мне тогда казалось.
– Всё меньше людей ходят в церковь. Кругом жизнь бьет ключом, а у вас полный застой. Скоро никто не будет ходить в церковь! В нашей буче боевой, кипучей…– И ещё что-то в том же духе, говорил я отцу Борису.
Были у нас с отцом Борисом разговоры и о нечистой силе. Как же, быть в таком загадочном месте и не затронуть эту тему. Уже не помню, что говорил отец Борис о тёмных силах, которые мешают людям. В тёмные силы я, конечно, не верил и сказал:
– Мне вот не хотелось сегодня идти к вам. Это тоже тёмные
силы мешали?
– Может быть. - мягко, но серьёзно сказал отец Борис.
– Нет никаких тёмных сил! Это раньше были колдуны и ведьмы.
– А вот недавно, Витя, одни люди в Подмосковье купили дачу. На чердаке нашли двенадцать восковых фигурок. Значит, кто-то и сейчас занимается такими делами.
После этого визита, какое-то время я не встречался с отцом Борисом. Я уже был острижен наголо и стеснялся появляться где-либо без своей роскошной шевелюры. Позади были районная и городская призывные медицинские комиссии. Я был готов исполнить свой почётный долг – занять место в строю доблестных защитников Родины. Но областная медкомиссия признала меня негодным по зрению к службе в Армии. Для меня это – как удар ниже пояса. Я возненавидел свой военный билет. При поступлении на любую работу придётся писать в анкете – «невоеннообязанный». Долго скрывал от друзей этот позорный факт своей биографии. Стеснялся. Чувствовал себя неполноценным. Не знал, куда пойти работать.
– Сколько ещё будешь тут киснуть? Иди в ученики. Выбери себе профессию,- подсказала мама. Она могла бы помочь мне. Но была очень на меня сердита.
Я побывал в отделе кадров заводов «Радиоламповый» и «Сельмаш». Но они уже закончили набор учеников.
Я не знал, как мне быть дальше. Я совершенно один. Мои любимые друзья: Павка Корчагин, Олег Кошевой, Зоя Космодемьянская, Володя Дубинин остались на страницах книг. Помню, Павка Корчагин работал в райкоме. Райкомы есть и сейчас. На улице Пролетарская, в кирпичном доме райком партии Ленинского района. Во дворе этого дома, во флигеле из саманного кирпича-сырца – райком комсомола. Там мне вручали комсомольский билет, когда я учился в девятом классе. Мои ноги сами привели меня во двор райкома комсомола. Я хотел спросить – что мне делать, где найти работу?
Первый секретарь райкома комсомола Гальцева, словно только меня и ждала
– Пойдёшь комсоргом на хлебозавод, - сказала она. - Там в основном рабо-
тают девушки. Согласен? Вот направление. Улица Жуковского, дом №3.
Я – согласен, я взял направление. Это был прыжок в неизвестность. Эх, где ты была, моя мама?!
Через два часа, вооружённого до зубов коротким инструктажем-напутствием собирать членские взносы, принимать новых членов в комсомол и ворохом постановлений, меня уже оформлял начальник отдела кадров хлебозавода, худенький невыразительный, мужчина, на первую в моей жизни работу. Это действо заняло несколько минут.
- Иди к Злобинскому, - прокуренным голосом выдавил из себя этот мужичок и закашлялся.
Ох, знать бы тогда, что эта, первая в моей жизни, работа через полгода приведёт меня на койку в психоневрологический диспансер! Целый месяц буду лежать полутрупом в состоянии сумеречного сознания. Во всём виноваты мои ноги. Они привели меня к архимандриту Борису Холчеву в храм. Они же привели в райком комсомола.
Кстати, храм и райком были недалеко друг от друга, как когда-то в России храм и кабак на одной улице. Биография абсурда? Из песни слов не выбросишь.
Дома я не сразу рассказал о своём поступлении на работу.
Всю ночь мне снился страшный сон: я захожу с улицы в темную комнату, кто-то невидимый зловеще произносит – Иди к Злобинскому!
Дверь за моей спиной со скрежетом сама закрылась, за ней навсегда остались недоступными для меня солнце, голубое небо, зелень деревьев, теперь мой удел только полумрак этой комнаты-склепа, а главный ужас в том, что исчезла сама дверь.
Начало учебного года я всё же встретил на студенческой скамье. Это была университетская аудитория филологического факультета. Виновник – всё тот же Валентин Корзун, он учился уже на втором курсе дневного отделения и очень хотел, что бы я послушал профессора, который ему нравился, в смысле как тот читает свои лекции. Не помню тему лекции, но содержание её произвело на меня огромное впечатление. В результате я вскоре стал студентом филфака вечернего отделения. Сказались отметки вступительных экзаменов в мединститут.
Теперь у меня кроме дома, моего места жительства, было ещё место где я слушал лекции по филологии, ещё место, где я был комсоргом и ещё место, где в тайне от всех, я встречался с архимандритом .
Под большим секретом я поведал Валентину о своих визитах к отцу Борису.
– Очень интересный человек, много знает, сходи к нему, – посоветовал я.
– Ладно, схожу, поболтаем, – улыбнулся Валентин.
Через неделю я спросил его:
– Был у отца Бориса?
– Был, – неохотно ответил он, и отвёл взгляд.
– Ну, и как?
– Чудак с глазами старого таракана. Протянул мне пустой стакан с ложечкой. Поболтайте, говорит, вы же хотели поболтать. - Валентин открыто с неприязнью посмотрел на меня.
– Честное слово! Я давно не был у него! – вскричал я испугано.
- ?
Это уже не сон. Это – реальность. Мой первый рабочий день. Я в чреве хлебозавода, я ищу Злобинского, он – парторг, мой непосредственный шеф.
- Где Злобинский?
- Злобинского не видели?
- Как найти Злобинского?
Весь цех залит с потолка ярким электрическим светом. Бестеневые люди похожи на призраки, все в белых халатах разной свежести и опрятности. Те, которым я кричу свой вопрос, стараясь перекрыть стук, лязг и скрежет работающих механизмов, пожимают плечами или молча отмахиваются рукой куда-то вглубь цеха. Воздух горячий, как на верхней полке в парилке – электрические печи без устали выдыхают зной аравийских пустынь. Мои ушные перепонки посылают в мой мозг металлический грохот от выколачивания из форм готового хлеба. Прибавьте сюда разноголосый скрип конвейерной ленты, лязг колёс перевозимой в огромных чанах опары и уханье железной руки тестомесов.
Обоняние дурманит насыщенный запах пшеничного хлеба свежей выпечки. Ещё горячие хлебные кирпичики с конвейерной ленты попадали на поворотный круг. Ловкие руки женщин-укладчиц перемещают его на тележки.
Здесь было не так жарко и намного тише. Обессиленный и одурманенный какофонией впечатлений я присел на скамеечку около питьевого фонтанчика. Рядом лежала надломленная буханка хлеба. Я отломил от неё корочку, подержал в струйке воды, отправил в свой рот, стал жевать. Но проглотить не успел.
Передо мной стоял очень высокий, так мне показалось, очень толстый мужчина в отглаженном белом халате.
- Я – Злобинский! - произнёс он, отвернулся и быстро пошел прочь.
Давясь хлебом, закашлявшись до слёз, я бежал за ним на второй этаж. Прошли узким коридором мимо кабинета директора до другой двери с надписью «партком». Злобинский вставил в замок этой двери ключ, открыл её и вошел в комнату, следом робко вошел я. Никто меня туда не приглашал. Я сам туда вошел.
Комнатка оказалась очень маленькая, без окна, в ней едва умещались два письменных стола, освещалась электрической лампочкой без абажура. Письменный стол у самой двери был поменьше, однотумбовый, очень старый, рассохшийся так, что казалось вот-вот рассыпется. Давненько к нему никто не прикасался.
Злобинский осторожно потянул на себя его выдвижной ящик. Извлёк из него серую папку, развязал на ней белые тесёмки и раскрыл её. Я увидел стопку разноформатных листочков, заполненных рукописным и машинописным текстами.
- Это комсомольская документация, - произнёс тоном, «А на сегодня хватит!» и прошел к двухтумбовому столу у стены. На нём стоял маленький железный сейф, Злобинский открыл его , что-то там делал, закрыл и молча вышел из комнаты. Так прошла первая встреча комсорга со своим шефом парторгом.
После визита в райком – моего прыжка в неизвестность и устройства на эту работу, я жил, как в подвешенном состоянии, мне нужна была новая точка опоры. Все мои ожидания рухнули после этой встречи с парторгом. Из огня да в полымя – это про меня. Теперь, спустя много лет, я понимаю, Злобинский просто швырнул меня, как щенка на середину реки. Выплывет? Утонет? Его проблемы!
Это был неосознанный мною короткий, без размаха, удар по моей ещё неустоявшейся психике.
Присел на рядом стоящий стул, скрипучий, тоже рассохшийся. Через него в меня вошла вибрация от работающих механизмов в цеху на первом этаже. В школе было проще, можно было обмануть учителя или просто удрать с урока. А что делать сейчас? Да не было никакого вопроса.
Я сидел, тупо уставившись в папку с документами, пока мой взгляд не упёрся в слова: Протокол комсомольского собрания… Слушали: Приём в члены ВЛКСМ Коцюбы Галины…….. Постановили: Принять Коцюбу Галину в ряды ВЛКСМ. Потом шел Список членов первичной организации ВЛКСМ… Я стал подряд читать фамилии, имена, , год рождения, когда принят в члены ВЛКСМ. Их было много. К сожалению, против большинства фамилий стояло слово - ВЫБЫЛ – это значит, уволен. Всё равно – это были настоящие, живые сегодняшние люди, в большинстве – девушки.
... Я слышу весёлое разноголосие.
- Сколько в твоей организации членов комсомола?
-Двести штыков могу выставить!
- Радик Юркин, ты принят в члены ВЛКСМ! Поздравляю!
- Комса! Бей контру!
-Дан приказ ему на запад. Ей – в другую сторону. Уходили комсомольцы на гражданскую войну!
-Эх, яблочко, куда котишься? В губчека попадёшь – не воротишься!
Топот копыт! Пошла «Конармия» Бабеля. РВС – Гайдара!
Не знаю почему, но я захмелел от такой компании, я был один во всех лицах - все лица были во мне, мог пойти в пляс - была бы гармошка...
Я стыдливо спохватился, это уже неприлично, я же на работе!
Мне досталась комсомольская организация, в которой два
года не было никакой работы. Пришлось собирать взносы, проводить собрания, принимать новых членов в комсомол. Делать это было нелегко. Люди работают в три смены. Ребятам приходится оставаться после работы. Я не только вывешиваю объявление, но обязательно поговорю с каждым на его рабочем месте, особенно если речь идёт о вступлении в комсомол.
К моей несказанной радости первая же девушка дала своё согласие, когда я предложил ей вступить в комсомол. Это был первый разговор при первом знакомстве. Мы немного рассказали друг другу о себе. У неё на лице улыбаются только глаза. Она приезжая. Из большой многодетной семьи Здесь работает уже полгода. Деньги отсылает домой, маме. Сказала, что зовут её – Офелия, по документам оказалась Фекла Кошечкина.
Вторая девушка, Оля, наоборот, улыбалась только губами, глаза были злые. На заводе всего месяц, до этого работала водителем у какого-то начальника. Шла по коридору мне навстречу из душа, брезгливо несла в вытянутой перед собой руке свой рабочий белый халат, как напаскудевшую кошку, за шкирку.
- Согласная я в комсомол, - пропела она, как только увидела меня. - знаю, почему ты к девкам не липнешь - вдове груши жмёшь!
Согласились ещё одна девушка и два парня, слесари-ремонтники. В райком я привёл пять человек, их всех приняли.
Гальцева была довольна
- Молодец! Я в тебе не ошиблась, - сказала она.. У меня остановилось дыхание. Кто бы смерил моё давление или хотя бы пульс пощупал.
Воистину не знаешь, где найдёшь, где потеряешь
- Эй, комсорг! Зайди ко мне, - услышал я в открытую дверь властный женский голос, когда проходил по коридору мимо открытой двери бельевой. Голос исходил из кастелянши, она же кладовщица, она же завхоз, женщина не первой молодости и свежести, что ясно было написано на её обрюзгшем нарумяненном лице. В комнате было много белого белья в узлах до стирки и аккуратно сложенное стопками на полках - после стирки. Успел увидеть ещё большую гладильную доску с утюгом.
- Вот, забери это у меня! Чтобы мне больше глаза не мозолила! – Пнула ногой большую картонную коробку под нижней полкой стеллажа. Я здесь же осмотрел содержимое пропылившейся от времени коробки с надписью "мыло". Половину этой коробки занимала большая волейбольная сетка. Под ней я обнаружил старый комплект настольного тенниса, воланы, ракетки, волейбольный мяч, пару камер к нему, комплекты шахмат в коробках.
Всё это я отнес ребятам в слесарный цех, потому что у них я видел старый теннисный стол. Однако ребятам больше приглянулся волейбольный мяч. Они быстро накачали его, осмотрели сетку, она была абсолютно целая. На другой день за цехом в углу двора мы вкопали две стойки, на них натянули сетку.. Оказалось много желающих в обед поиграть в волейбол.
При встрече в райкоме с Гальцевой я и об этом ей рассказал.
- Теперь у нас в районе на одну волейбольную секцию стало больше, - одобрительно заметила она. Я уходил от неё счастливый. Да, она бы очень понравилась Павке Корчагину! Ну, настоящая Рита Устинович!
Надо прислушиваться к массам даже в раздевалке душа - хорошо, что я там был. Быть в нужном месте и в нужное время – залог успеха! Почему я там оказался – это я уже не помню. В тот день я только что пришел на работу, после ночной смены ребята мылись в душе, одевались и уходили. Человека три-четыре не спешно одевались, разговаривая друг с другом. Двух из них, электрика и слесаря я знал по имени, а вот тестомеса видел впервые. Разговор шел о том что Хрущов в своём докладе на съезде пообещал, что советские люди через двадцать лет будут жить при коммунизме.
- Тогда мне будет сорок пять, - значительно сказал тестомес, - а моему сыну – двадцать два.- нежно добавил он. Эх, Эльдар Рязанов! Где ты был? Не пили водку эти ребята. Они – пели. Тестомес тихо запел приятным баритоном:
- Спят уставшие игрушки…
- Одеяла и подушки ждут ребят, - озорно подхватил Серёжа-слесарь. – Баю бай, - заканчивали песню они уже втроём, потому что электрик Колька, подтанцовывая в одной штанине, буквально проорал последние слова. Я выяснил, тестомеса зовут Владимир.
- В армии я был запевалой, - гордо сообщил он. Его лицо приняло грозный вид, как на плакате – Дойдём до Берлина!
Вдруг запел:
- Бывало в землянке сквозь грохот и взрыв мы слышим сержанта горячий призыв. Держитесь ребята, держись не робей, штыком и гранатой и пулей убей.
Я знаю ребята вы смелый народ покрепче ударим и наша возьмёт.
Как по команде –« Смирно!» стояли Сергей и Колька с заблестевшими глазами. В общем идея и зерно нашего будущего хора родились в этой раздевалке-предбаннике. Двенадцать ребят согласились записаться в хор. Но мне и в голову не пришло приглашать в хор девушек. Через неделю назначили первую репетицию.
За это время мне пришлось много побегать. Самая большая проблема была найти хормейстера. Кто-то указал на консерваторию. И вот я уже сижу перед секретарём партийной организации в консерватории.
- Мы у себя организовали мужской хор . В среду первая репетиция. Нам срочно нужен грамотный руководитель хора, - выпалил я секретарю почти в требовательном тоне. В своё время так заявлял Павка Корчагин, что ему нужны рамы и стёкла для утепления барака в Боярке.
Верите? Нет? В среду у нас был на репетиции преподаватель хорового отделения консерватории. Молодой очень приятный парень, кандидат в члены КПСС. Возможно, это была ему нагрузка по партийной линии. Первое занятие целиком ушло на прослушивание каждого участника хора. Старшиной-старостой хора единогласно выбрали тестомеса Владимира, несмотря на его трёхсменную работу. Наш руководитель остался доволен и голосами и слухом ребят. И он нам понравился. Не помню какой репертуар он нам предложил.
- Мы организовали мужской хор, -доложил я Гальцевой на ближайшем заседании бюро райкома.
- Тебе надо подтянуть антирелигиозную пропаганду в свете решений пленума ЦК КПСС. Ты – перспективный кадр! – Сказала она и впервые улыбнулась мне. С этого дня в мире не было человека счастливее меня.
Кто бы знал, чего мне стоила каждая репетиция этого хора. Я пропускал одно за другим занятия в университете. Домой приходил в двенадцатом часу ночи с трудом поглощал то, что наливала в тарелку мама. Она с тревогой ждала меня в мои поздние возвращения.
-Понимаю, на вашем заводе все заняты производством хлеба. А ты там что? С боку припёку? Можно подумать, кроме тебя там и работать уже некому. Есть директор, парторг, профорг. Ты от них шарахаешься или они от тебя? - Ну и работу ты себе нашел, скоро и ног таскать не будешь.
На полочке моей памяти высветился эпизод случайно подслушанного мною разговора парторга с главным инженером. Дело было после заседания бюро райкома, часов в семь по дороге домой я забежал на завод по срочному делу. Иду по коридору, в открытую парткомовскую дверь слышу голос Злобинского: - За ним кто-то стоит, ещё бы, прёт как бульдозер и всё у него получается –наверняка, кто-то его ведёт, хомо инкогнито.
Что разговор шел обо мне – я это понял потом, но содержание, смысл разговора я не понял и скоро забыл. … Оказывается, было у них такое предположение, меня вроде как побаивались… Мне бы тогда чуть постоять за дверью, дослушать, но я вошел в комнату и обомлел: на моём столе расстелена газетка, на ней куски растерзанного батона колбасы, хлеба, два стакана и недопитая бутылка водки. И всё это на моём столе! Не ожидали моего прихода.. Злобинский забрал стаканы, сунул их в свой сейф и вышел. Главный инженер развёл руки, потянулся
- Ну, что Гамлет, быть или не быть? Тащи сюда свою Офелию, – показал на стол. – Убери это всё! – И тоже вышел из комнаты, сунув бутылку в карман халата. Мне бы рассказать это всё сейчас маме, но я тут же всё забыл. Уснул, кажется, раньше, чем голова коснулась подушки.
* * *
Если есть солнце, должна быть и тень, в смысле – теневая сторона жизни, изнанка жизни. Я не видел изнанку жизни, а она была вокруг меня. Я не обратил внимания, когда диспетчер Алевтина, разбитная женщина лет тридцати пяти, довольно симпатичная с округлыми формами и перекисью под блондинку, кому-то возмущенно говорила:
- Кобель сучку и то сначала обнюхивает, а он мне сразу – ложись!- речь шла о ком-то из начальства.
Однажды я случайно стал свидетелем, как пожилая работница в халате стояла перед Злобинским на коленях, плакала, просила её не увольнять, пыталась поцеловать ему руку. При моём появлении Злобинский вышел из конторки, а женщина произнесла:
- Ведь я одна, у меня никого нет, как жить буду…
Не обращал внимания я и на слова начальника охраны, что начальство целыми машинами увозят и кому-то продаЮт хлеб куда-то в район или меняют там на мясо. Ни в школе на уроках, ни в газетах, ни в нашей прекрасной литературе я об этом ничего не слышал и не читал. Значит, это не имеет место быть. Надо быть выше сплетен. Я высоко нёс свою честную комсомольскую голову.
* * *
В разгар своей комсомольской деятельности, после долгого перерыва, я вновь пришёл к отцу Борису. Теперь перед ним сидел я, привыкший организовывать людей на ту или иную деятельность. В манерах моих говорить и держать себя, появился некоторый налёт от руководителя. Теперь я говорил примерно так.
– Трудно работать с массами!.. Пока добьёшься своего!.. Неблагодарная работа! Как в прорву! Хорошо у вас тут. Тихо. Люди сами приходят, поговорите и разойдётесь.
Чем больше я говорил, тем задумчивее, даже печальнее делался отец Борис. Наконец, он сказал:
– Не так уж, Витя, у нас легко. Люди такое рассказывают. Пока в себе всё переберёшь, сердце так изболится… Вы, Витя, не читали «Исповедь атеиста»? Унылая, безрадостная жизнь без Бога. Ещё есть книга Мадзини «Обручённые» Обязательно прочитайте.
– Да где же я возьму эти книги? Они, наверно, все в спецхране. О чём «Обручённые»?
– О радости общения с Богом. Это такая радость, Витя. Нет выше радости молитвы Богу.
Мне знакома радость, когда сочиняешь стихи, поэтому спросил:
– Радость молитвы Богу выше даже радости творчества?
– Да, выше, - тихо произнёс отец Борис.
В другой раз он сказал: – В этой активной жизни иногда не видят горе отдельного человека. Не до него как-то…– тихо, чуть печально, произнёс отец Борис. – Недавно умерла мама у одной девочки. Товарищи по работе помогли похоронить. Оказали помощь. А потом уже больше к девочке никто не пришёл. Она учится в девятом классе. Совсем одна осталась. Вот и прильнула девочка к нашей уборщице, соседке. В церковь вместе ходят, - просто, как факт, рассказал это отец Борис.
На следующий день, только я переступил порог крестильни, отец Борис сказал:
– У меня только что была девочка, о которой я вам, Витя, вчера рассказывал. Нина, её имя… - Он светился радугой любви.
– А, это та, которая мне встретилась во дворе! Я сейчас! – И я бросился за дверь, догонять ту девочку. Она уже стояла на остановке трамвая, около магазина «Узкитаб». Маленькая. Худенькая. Как воробушек. Она потеряла самое дорогое в жизни – маму. У меня были мама и папа. Я за ними, как за каменной стеной. Я был часть этой стены. Сейчас летел, как камень из пращи,
не заботясь, что сделаю больно.
– Вы – Нина? – Налетел я, запыхавшись.
– Да. - испуганно ответила она.
– Скажите, почему вы стали ходить в церковь? Что вас туда привело?
– Душа…- тихо ответила девочка.
Если бы она сослалась не на душу, а на цунами в Японии, или пожар в Африке, до меня бы скорее дошло. Я стоял около неё, окончательно сбитый с толку. Рогатой улиткой подполз и замер перед нами рыжий трамвай. Приветливо распахнул двери-ширмы. Поглотил девочку в своё пустое нутро. Одна на весь вагон. Но мне там места не было. Нутро захлопнулось. Рога со скрежетом высекли электрическую искру. Улитка уползла с драгоценной жемчужиной внутри.
…Столько лет прошло, но всё помню. Камнем преткновения торчал я на остановке, смотрел вслед ушедшему трамваю. Его наводящие токи успели пройти сквозь меня. Будет ли шаить подспудно во мне напряжение ума или полыхнёт чистым очищающим пламенем Любовь? Но это в Храме - на маленьком пятачке,
огороженном высоким забором. А несколько метров в сторону – и ты в буче, боевой, кипучей – так сказал Поэт. Варимся в одной большой кастрюле, имя ей – Государство
– У меня есть журнал Московской епархии. Там печатаются интересные статьи. – сказал о. Борис
– Можно посмотреть... - Неуверенно ответил я и пожал плечами. Отец Борис завернул в бумагу несколько журналов и тщательно перевязал шпагатом.
– Вдруг бумага разорвётся в дороге, и все увидят, что вы несёте, Витя. -
Подавая мне свёрток, полушутя сказал он.
– А я так и растерялся! Моё дело! – Весело сказал я и взял свёрток. Отец Борис улыбнулся. Журналы я скоро вернул ему в авоське, даже не завернув их
в газету.
– Что-нибудь было интересно? – спросил отец Борис.
– Хроника, – ответил я. – Юбилей Мясковского. Оказывается, у него есть религиозные сочинения.
– У Рахманинова тоже есть, Витя. Вы слышали его «Литургию»?
– Да они все сбежали за границу!
– А что ещё понравилось?
– Как один миссионер к больным проказой ездил. Интересно. А вообще журнал немного скучный.
Не помню, по какому поводу, отец Борис подарил мне «Молитвослов» и маленькую, меньше чем с ладонь, картонную иконку святого Пантелеимона. Он немного рассказал о Пантелеимоне. Этот святой мне стал, как старший брат.
А ещё, он подарил мне свои конспекты по старославянскому языку, (хотя какой он старославянский), размноженные на дореволюционной технике. Эти пожелтевшие листочки плотной бумаги я долго берёг. Лекции по старославянскому языку я слушал на дневном отделении со студентами второго курса. Было что-то загадочное, таинственное в языке, которым пользовались наши предки. Я рассказал это отцу Борису, и у него совсем по-молодому
заблестели глаза. На другой день он и подарил мне эти конспекты.
Не помню, по какому поводу, я был в ударе, о чём-то много говорил.
– Чистая вы душа, Витя. - Улыбнулся отец Борис.
…Позже, когда я работал в Узсовпрофе, мой шеф Косымходжаев сказал с упрёком
– У тебя прямые мысли!
А ещё позже в Подмосковье я работал начальником жилищно-
эксплуатационной конторы. Сам не брал ни у кого и не давал никому взяток. Мой начальник говорил обо мне с досадой.
– Зелёный! Камень преткновения!..
Это я к тому, что только в храме характеризуется душа. В социуме – личность.
В другой раз, прощаясь с отцом Борисом и вдохновленный
его беседой со мной, неожиданно для себя сказал.
– Я буду священником.
– Вот как. – Произнес он.
Отстраненным взглядом посмотрел куда-то вдаль за моей
спиной. Лицо его стало очень серьезным. Куда он смотрел? Что
он там видел? Я не спросил. Теперь этот взгляд вспоминаю часто.
Однажды показал мне свою групповую гимназическую фотографию. На меня смотрели молодые открытые лица начала двадцатого века. Мне всегда не нравились лица на наших ежегодных фотографиях моего класса. Мы все были на одно лицо. Большинство из нас тогда хлеба досыта не ели. Серые, не вы-
разительные лица с запавшими глазами. Я сказал, что люди его времени были думающие, одухотворённые. Он согласно кивнул головой. Кажется, это уже было в его жилой комнатке.
В это помещение меня провела послушница.
– Отец Борис вас ждёт там. - Сказала она мне во дворе. Её глаза радовались, что я сейчас увижу что-то необыкновенное. Возможно, отец Борис болел, но не хотел срывать нашу встречу. Поэтому велел провести
меня в свою келью. Плохо помню, кажется, его жилая комнатка вдвое меньше крестильной. Едва вмещался большой старый гардероб ручной работы. За ним у стены – казарменная койка, застеленная серым солдатским одеялом.
Отец Борис открыл гардероб – он был наполнен книгами. Достал альбом репродукций. Раскрыл его и протянул мне. Помню «Видение отрока Варфоломея», «Два философа». Ещё портрет какого-то священника.
– Как живой! - Вырвалось у меня.– Сейчас раздастся: «Братии и сестры»
– Этот может и ещё кое-что сказать. - Заметил отец Борис. Я обратил внимание на портрет хирурга Юдина, кажется. Носатое лицо в очках. Длинные тонкие пальцы.
– Прекрасный был хирург. - Сказал отец Борис. Он комментировал только то, на что я обращал внимание. От него впервые услышал о Метерлинке.
– МХАТ ставил спектакль «Синяя птица» Метерлинка. Дети идут искать синюю птицу. Очень красочный был спектакль,Витя.
Про себя я повторял: Метерлинк, синяя птица. В библиотеке
филфака буду брать на абонемент не только то, что надо по программе.
Пора рассказать о самом для меня трудном. Как я отказал отцу Борису в его просьбе. До конца дней не прощу себе! Но что теперь делать!
Он попросил меня снять для него на месяц комнатку в горах под Ташкентом, в Бричмулле. У какой-нибудь верующей старушки. Раз в неделю привозить ему корзину продуктов. Он хотел провести в горах свой отпуск. Ради меня хотел он уединиться со мной в горах. Чего бы казалось проще!
Ан, нет! Я посчитал, что не имею права. Это будет измена
делу партии и комсомола.
И не состоялись прогулки в горах, как у аббата Монтанелли
с Артуром.
Это была победа Николая Островского и Павки Корчагина. На долгие годы они заняли во мне сакральную нишу, которая есть в душе каждого человека.
***
Тот понедельник у меня с утра выдался особенным. В переполненном автобусе, по дороге на работу, я столкнулся со своей бывшей одноклассницей баскетболисткой Валей Кожевниковой.
- Привет, верста коломенская, -обозвал я её на школьный лад за высокий рост. Она уже играла в сборной за республику, ехала на тренировку, молчала и смотрела на меня. Потом спросила на полный серьёз.
- Ты почему такой весь измождённый, какой-то изношенный? Очень тяжело болел? Или один удовлетворял сразу всех девчонок из баскетбольной команды? Шучу, конечно. - Согнувшись чуть не вдвое в дверях, вылезла на остановке из автобуса, прижимая обеими руками к себе свою спортивную сумку. С таким ростом и так тренированным телом она могла позволить себе такие шутки. А может и не шутит? Недавно мама заставила меня сходить к врачу, когда я пожаловался ей на боли в ногах, особенно в левой. Врач прощупал вену на левой стопе, подробно расспрашивал о моей работе, не болел ли сифилисом, не травмировал ли ноги. А когда я сказал, что в детстве сильно отмораживал в лютую зиму, сочувственно покачал головой.
- У вас почти нет пульса на ноге, нужен щадящий режим и лечение грязями в санаториях «Ласточка», «Цхалтубо», «Мацеста».
- Да где я возьму такие путёвки???
- Вы же работаете в комсомоле, там должны беречь своих работников…
Я тут же забыл автобусную встречу с Валентиной, у меня было прекрасное настроение. Я прискакал на работу на невидимом коне. Бойцом первой конной. Как Павка Корчагин. Всю дорогу во мне гудело конармейское:
– Даёшь!
Сегодня у нас репетиция хора. Четверо останутся после смены. Двое придут из дома. Придут ли? Они работали в ночь. Когда же мы соберём на репетицию сразу всех участников хора? Почему-то одни мужчины: дежурные электрики и слесари. Хоровика это устраивает. Говорит, у ребят хорошие голоса.
Надо ещё раз поговорить с новенькой укладчицей. . Её недавно приняли
к нам на работу. Забыл её имя. С первого знакомства не запоминаю. Согласилась вступить в комсомол Дам ей устав и заполним анкету.
Правильно говорят, понедельник день тяжелый. А этот оказался – убийственно тяжелый. После него вся моя жизнь пошла наперекосяк.
Только я появился на работе, ко мне подходит, вся зареванная, моя
комсомолка Офелия из экспедиции. Это там, где загружают лотки с хлебом в автофургоны.
– Они пьяные, повалили меня на диван. Я вырвалась и убежала. Теперь они меня уволят. Что мне делать? Здесь хлеба сколько хочешь. Хорошо мочить тёплую корочку в питьевом фонтанчике. За общежитие платить мало. Так боюсь
потерять эту работу.
Оказывается, в три часа ночи на завод пришли главный инженер, парторг
и начальник отдела кадров. Все трое пьяные. Вызвали её в кабинет. Не
уговаривали. Молча, толкнули на диван. Как она могла вырваться? Сильно пьяные были. Или другие клушки в этом курятнике были посговорчивей?
Рассказывая, продолжала реветь. Она была такая несчастная. У неё было такое некрасивое зареванное лицо.
К такому событию я был не готов, жизнь подсунула мне свою изнаночную сторону. Ни в одной книге про подобный случай я не читал. Но обратилась то она ко мне. К своему комсоргу. Возмущению моему не было предела. Ещё бы! Все трое члены партии, им доверены ответственные участки работы. Да такое безобразие надо выжигать калёным железом! Корчагин трахнул подлеца стулом по спине. Мне бы тоже пойти к парторгу для мужского разговора. Глядишь, восполнил бы пробел в моём воспитании.
Где там! Я так пришпорил своего скакуна! Так натянул поводья! В мгновенье ока был за проходной. Стрелой, выпущенной из лука, нёсся я в райком комсомола.
Зачем дальнейшие подробности? О них лучше не вспоминать.
– Ты ведёшь себя, как ненормальный! Лечиться надо! - Процедила сквозь зубы первый секретарь райкома Гальцева. И отвернулась.
Тут бы и подать заявление по собственному желанию. Ещё было не поздно И не лежал бы я через неделю полутрупом на койке в психо-неврологическом диспансере…
Беда не приходит одна – это верно. На следующий день меня срочно вызвали в райком комсомола к Гальцевой. На столе у неё лежало несколько фотографий.
- Ну что, узнаёшь? - Показывая на них рукой, зловеще спросила она. На фотографиях я узнал самого себя, входящим и выходящим в церковный двор.
- Молишься, значит!
-Нет-нет, мы только разговариваем…
- Ты действительно больной! Ничего – мы тебя подлечим! Ты ещё пригодишься нашему делу!
- Да нет же, всё не так…
- Сво-бо-ден! – Отчеканила Гальцева и брезгливо швырнула фотографии в корзину. Я едва вышел из кабинета, ноги мои стали, как ватные, не помню, сколько времени, и как я добирался до своего дома. Там меня уже ждало письмо из деканата с приказом отчислить меня из университета за систематические пропуски занятий без уважительной причины. На заводе мне быстро нашли замену. Появилась миниатюрная девчушка, черная стрижка каре, примерно моего возраста, молчаливая, беспомощно настороженная…
Я вышел за проходную с трудовой книжкой в кармане и мгновенно превратился в ничто… Куда идти? Назад дороги нет. До дома не дойду, там скандал. Из университета – выгнали, а храм - это карточный домик, дырявый щит. В ногах - пожар, я отупел от боли, каждый шаг - по раскалённым углям, в глазах темно. Сил дойти до дому не было. А какая разница где спать в теплую летнюю ночь? Через какое то время я обнаружил себя, лежащим в парке на этой скамейке. Парочка в обнимку, щека к щеке, подошла к моей скамейке.
– Ой, здесь кто-то лежит, - пискнула девчушка. И они сгинули в темноте.
Разве уже ночь? Боже, как глубоко и часто я дышу – дыханье разрывает мне грудь! Звёздный свет объял меня. Никогда больше я не был так близок к звёздам. Сказать, что я был един со всей этой небесной россыпью ярких и не очень ярких звёзд, значит, ничего не сказать. Я улыбался им, они тоже улыбались и что то шептали мне.
В эту ночь, на этой скамейке закольцевались начало и конец моей судьбы. Какой Стрелочник перевёл мою жизнь на рельсы, которые в любой последующей ситуации всегда будут оканчиваться тупиком? Пройдут годы, а я и на этот раз опять не смогу подписать акт госприемки вновь построенных домов-уродов, в которых протекают кровля, межпанельные швы и вся сантехника. Опять искать себе новое место работы, стараться выдержать, не запить, не попасть в психдиспансер, спасаться бездумьем...
Уже не на скамейке, и не на больничной койке, на краю ямы-бездны лежал полу труп девятнадцатилетнего молодого человека. Весь в собственном тексте, написанном и пережитом им день за днём в течение полугода, после сдачи школьных экзаменов на аттестат зрелости. Никому не нужный, вымышленный, реально-ирреальный, гибрид советской идеологии. Не желательный ни в каком социуме. Государство, в котором общепризнанный идеал - Павка Карчагин и подобные ему молодогвардейцы, это государство без будущего
- Доктор, какой писать диагноз? - Произнёс женский голос.
- Пишите что-нибудь, типа: гомункулус советикус-литералли, шучу канешна... Не он первый, не он последний... Будем лечить! Аминозинчик,поднимаем до четырёх таблеток, четыре раза в день, в течение месяца...
- Доктор, кажется, он что-то шепчет... да-да, он повторяет одно и то же:
- Дверь… Дверь... Где дверь? Чистый воздух! Свет!
http://www.proza.ru/2014/10/02/927