1
«Швейцарец приехал», - сообщила Ирина Василевская коллегам-переводчикам нерадостную весть, возвратившись в отдел переводов с очередного «девичника». «Девичником» называли ежедневный двадцати-, тридцати-минутный слёт женщин редакции на чаепитие, во время которого происходил обмен новостями, мнениями и накопившимися за сутки эмоциями. Девичники были главным внутриинформационным центром редакции, поскольку никакое другое мероприятие не может быть более эффективным в информационно-аналитическом отношении, чем собрание приватно общающихся женщин. Надо сказать, что в рамках проведения таких собраний Ирина была негласным, но безусловным лидером.
Итак, приехал швейцарец. А это означало, что всех сотрудников отдела перевода одного из подразделений информационного агентства теперь будут по очереди дёргать в отдел фотопроизводства для перевода инструктажа по эксплуатации новой проявочной машины, для чего фирма-поставщик прислала специалиста из Швейцарии. Это также означало, что нагрузка по переводу «текучки» увеличится, и на левую работу, если она у кого есть, времени практически не останется. А халтурка появлялась время от времени у каждого переводчика для восполнения государственного недофинансирования (во всяком случае, с точки зрения самих переводчиков). Формально такая левая работа, конечно, запрещалась, но фактически начальство смотрело на это сквозь пальцы, понимая, что на зарплату советского служащего, даже в престижном агентстве, не забалуешь. Однажды главный редактор Владимир Борисович вызвал начальницу редакции и строго предупредил о недопустимости работы на сторону (кто-то настучал). Начальница кивала головой и обещала принять меры, но в конце разговора мягко призвала главреда к пониманию: «Разбегутся». Главред тоже был советский человек и, хотя внешне и проявил необходимую принципиальность, в глазах его начальница редакции, с присущей ей чуткостью к настроениям начальства, усмотрела разумную толерантность.
Весть нерадостная, хотя и ожидаемая (начальница предупредила за неделю до приезда иностранца), да тут ещё, как назло, один из переводчиков, Алексей, был в отпуске, правда, должен был выйти через три дня. Услышав новость, старший контрольный редактор-переводчик Михаил Авдеев ударил кулаком по столу и тихо выругался. Так-то он был человек сдержанный и немногословный, но в такие минуты, когда какие-либо досадные обстоятельства отрывали его от непосредственной работы, позволял себе такую эмоциональность. Лицо его при этом немного краснело, длинные, зачёсанные назад русые волосы от резкого движения ниспадали на лоб, и всё его существо выражало страдальческую примиренность с неизбежной в этом мире несправедливостью. На столе у Михаила лежал левый технический перевод, сроки сдачи которого сильно поджимали.
От произведенного удара весело звякнула ложка в кофейной чашке на столе Авдеева. Ирина ахнула от притворного испуга и с наигранным удивлением посмотрела на Сергея Ивашова. Они оба привыкли к таким неожиданным всплескам эмоций «контрольного», хотя внезапные переходы от сосредоточенного безмолвия к яростному взрыву, как ни привыкай, всё равно заставали врасплох. Это как летом в непогоду: знаешь, что с небес может громыхнуть, а при ударе всё-таки вздрагиваешь.
- Кто пойдёт? - тихо спросил Авдеев через некоторое время, оправившись от морального ущерба.
Ирина и Сергей посмотрели друг на друга.
- Я сегодня не могу, послезавтра надо бодягу сдавать, – честно сказал Михаил. «Бодягой» он называл любой материал, и официальный и левый.
Лена посмотрела на Сергея, и во взгляде её лучилось нечто детское (это означало, что у неё после работы запланировано очередное социальное мероприятие, и задерживаться было нельзя), и Сергей согласился пойти первым.
- Ладно», - сказал он, - тем более что «бодяги» у меня сейчас нет.
- Послушай, старик, - сказал Михаил усталым голосом (он обращался так ко всем знакомым мужского пола), - я тут выписал термины по машине, если хочешь, возьми.
Сергей не любил технические темы, и ему было лень возиться с поисками скучных терминов о всяких там блоках, механизмах, растворах и прочее. В таких случаях он надеялся, что как-нибудь разберётся по ходу дела. Трудно сначала, но потом термины постоянно повторяются и осточертевают до зевоты. Но вначале готовые выписанные термины очень даже пригодятся. Сергей поблагодарил коллегу. «Дотошный, как всегда», - подумал Сергей про Михаила. «Безалаберный, как всегда», - подумал Михаил про Сергея.
2
Михаил и Сергей учились в институте в одной группе. Благодаря своему однокурснику Сергей и попал в редакцию после армии (служил офицером-«двухгодичником»). В институте Авдеев был, как сейчас называют, «ботаником». Правда, тогда, хоть и считали их «белыми воронами», хоть над ними и посмеивались, но таких унизительных терминов для усердных школяров не придумывали и втайне уважали. Михаил держался в стороне от однокурсников, почти ни с кем не общался, не принимал участия в многочисленных увеселительных мероприятиях и совершенно не интересовался западной музыкой («не наш человек!»), которой болело всё тогдашнее поколение молодых, а уж студенты «иняза» и тем паче.
Авдеев рос без отца, мать работала на низкооплачиваемой работе, и он хорошо знал, что такое бедность. Поэтому он твёрдо поставил перед собой цель – «выйти в люди». Поначалу Михаил мечтал стать капитаном морского судна, но так получилось, что попал на речной флот, и пару лет работал на захудалом судёнышке, курсировавшем вниз и вверх по Волге-матушке для перевозки каких-то грузов. Тем не менее, давняя мечта ярко отразилась на его внешнем виде: длинные волосы, борода, трубка, и даже в тёплую погоду на нём был шкиперский свитер «под горло». Если приплюсовать к этому еще и густые русые брови, сурово нависавшие над неподвижным усталым взором маленьких серых глаз, то, надо признать, что образ был абсолютно законченным.
Работа оказалась, конечно, не той, о которой мечталось, не сулила больших перспектив, и главное – материальная сторона дела была не совсем удовлетворительной. Существовала ещё одна проблема: работа эта оказалась еще и тяжелой физически, а природа не одарила до крайности худого Михаила большой мускульной силой, и потому исполнение обязанностей часто было сопряжено с мучительным физическим перенапряжением.
Он стал подумывать о смене профессии и вспомнил, что в школе ему хорошо давался английский язык. На протекцию рассчитывать не приходилось, и готовился он к поступлению, не жалея себя, исступлённо, по 12-14 часов в сутки. И поступил. Без всякой протекции. Есть-таки на земле хоть какая-то справедливость. Окрылённый удачей, Авдеев продолжал так же исступлённо трудиться в институте все пять курсов. Однокурсники над ним, как уже было сказано, подсмеивались и некоторые даже вполне искренне советовали не изводить себя и не хоронить себя заживо в незабываемые и столь быстро пролетающие студенческие годы, но в ответ он глубокомысленно помалкивал, вспоминал басню Крылова «Стрекоза и муравей» и продолжал выучивать всё, что задавали с ещё большим упорством. В результате он чуть было не получил красный диплом по окончании (подвела четвёрка по английской литературе). Его распределили в отдел переводов одной из главных редакций известного информационного агентства, где он вскоре стал контрольным редактором-переводчиком. И по заслугам. Самозабвенный труд принёс свои результаты, хотя амбициозный Михаил, разумеется, надеялся на большее. Переводить надо было в основном на английский, и каждый письменный переводчик знает, что делать качественный перевод на чужой язык – дело сложное, как бы добросовестно ты его ни изучал. Для этого надо не просто знать язык, надо буквально вжиться в него, знать национальные реалии и чувствовать национальный менталитет (ходячее словечко в те перестроечные времена).
Когда Ивашов пришёл работать в редакцию под его началом, он фактически стал проходить там строгую и качественную школу перевода, какой не было даже в институте. Первые месяцы черновики переводов Сергея были испещрены поправками Авдеева. «Слушай, старик», - говорил Михаил, устало сморщившись, - «эту бодягу надо уплотнить, ну ты понимаешь, это у тебя не British English, а Russian English. Пиши компактнее, точнее, избегай повторов и ненужных эмоций, больше опирайся на контекст (английский язык очень контекстуальный). И выбрасывай все эти красивости в русском тексте». Поначалу Сергею было обидно, что его учит его же однокурсник, как репетитор абитуриента, он горячился, не соглашался, спорил, но тот только устало морщился и доказывал Сергею свою правоту примерами из толстых, респектабельных словарей и американских или английских оригинальных газетных статей. По прошествии времени Сергей всё больше понимал правоту своего трудолюбивого коллеги и возражал ему всё реже, разве только тогда, когда Авдеева вдруг «заклинивало», и он предлагал явно абсурдные варианты. Такое бывало, хотя и нечасто.
Свобода действий у них была большая, так как никто из начальства не имел такого уровня знаний языка как у них, им доверяли и, в отличие от русских текстов, которые подвергались большому количеству правок и различных цензурных согласований, английский вариант оставляли практически на усмотрение редакторов-переводчиков.
Михаил этим пользовался, выбрасывал при переводе неизбежную «воду», всякие «встречные планы», «подъёмы трудящихся» и прочие «советскости», объясняя это, в случае необходимости, их несовместимостью с английским менталитетом. При этом некоторые авторы текстов обижались, полагая, что из их творений выбрасывали самую их «художественную» часть. Сергею всё это дело очень нравилось, и он всё больше пользовался предоставленной свободой, не только очень вольно редактируя исходные тексты, но даже и добавляя к ним какую-либо информацию, если считал, что тема недостаточно раскрыта. Начальница об этом знала и время от времени сдерживала чрезмерно вольные творческие порывы (в случае чего, отвечать-то ей), но в целом доверяла, а иногда даже сама просила Сергея расширить исходный текст, если он казался ей куцым. Михаила заинтересовала эта импровизационная публицистика его товарища, он тоже было попробовал, но получалось что-то не очень вразумительное, и он понял, что сочинительство – не его стихия. Более высокого начальства всё это вообще не касалось. Раз нареканий ни с какой стороны нет, пусть себе работают, как работают. Такая вот свобода слова случилась в одной из редакций информационного агентства в разгар «застойного тоталитаризма» и, конечно, позже, в годы незабываемой перестройки.
3
На следующее утро Сергей пришёл в кабинет заместителя главного редактора по производству Валерия Владимировича. Это был полноватый, холёный, всегда хорошо одетый мужчина лет пятидесяти с ухоженной черной шевелюрой с проседью, регулярно пользующийся французской туалетной водой. Поговаривали, что он имеет какие-то родственные отношения с главредом, и, может быть, именно по этой причине, последний часто и показательно распекал своего зама по производству на летучках, мол, сами видите - никакого тут кумовства! Но, правда, до наказаний дело не доходило. У Валерия Владимировича было плохое зрение, он носил очки с сильной оптикой, через которые на окружающий мир смотрела пара зелёных, мудро улыбающихся глаз. Улыбка эта была достаточно мягкой и только чуть-чуть сардонической, и, возможно, не привлекала бы к себе какого-то особого внимания, если бы не её перманентность, то есть она практически не сходила с лица. И, кроме того, в ней определённо ощущался некий глубинный подтекст. Даже не очень проницательный взор мог бы уловить в ней следующий, как теперь говорят, «месседж»: «Да, знаю, хорошо знаю всё несовершенство расы, едва ли не в насмешку именуемой homo sapiens. Вижу все хитрости и увёртки. Вижу, вижу. И всё же не перестаю снисходить ко всем её слабостям и порокам, ибо и сам к ней принадлежу, и сам грешен есмь, но с интересом и удивлением созерцаю богатство и разнообразие человеческой природы». Такой вот мог быть прочитан подтекст. Кто-то, может быть, предложил бы какую-либо иную трактовку этого подтекста, но упомянутый вариант представляется наиболее очевидным.
Итак, за столом сидел Валерий Владимирович, а рядом с ним техник Витя (его так все и называли) в своём неизменном салатовом халате с рыжими пятнами от химикатов, из правого кармана которого выглядывала толстая чёрная ручка знаменитой отвёртки. Знаменитой она была потому, что он с ней никогда не расставался, и почти всегда держал её в руках, т.е. не только тогда, когда использовал по прямому назначению, но и когда проносился в развевающемся от стремительного движения халате куда-то по этажам производственного отдела, держа её то за одну, то за другую оконечность, или когда вёл с кем-нибудь беседу – тогда он проделывал с ней различного рода интересные, а подчас, даже можно сказать, артистические манипуляции: то лихо крутил её в ладони, то раскачивал, как маятник, а иногда подбрасывал в воздух и ловко, не глядя, ловил. Словом, и отвёртка, и салатовый халат с рыжими пятнами были неотъемлемыми атрибутами его идентичности, так что представить техника Витю без них было трудно, практически невозможно.
Техник Витя был высокий и худой, как столб, блондин, тоже носил очки, и за ними виднелись большие серые глаза, которые не выражали ничего. То есть, вообще ничего и ни при каких обстоятельствах. Это был просто взгляд в пространство, который никак не выполнял приписываемую человеческим глазам функцию быть «зеркалом души», а играл чисто физиологическую роль – смотреть и видеть - без всякой посторонней коннотации.
Техник Витя имел распространённую в России слабость: любил выпить. Да ладно бы дома, так сказать, вдали от посторонних глаз, как это делает большинство. Выпивал же он и в отделе после окончания рабочего дня и, что хуже всего, нередко и во время оного. Внешне это никак не проявлялось. Глаза его и в этом случае продолжали ничего не выражать вне зависимости от степени опьянения. Правда, он становился несколько разговорчивее, но это мало ли что, может, у него было хорошее настроение. Однако выдавал запах. Витя предпочитал портвейн, а портвейн, как известно, пахуч. По этой причине часто его застукивали, и нередко ему доставалось от начальства. Валерий Владимирович, конечно же, его ругал, отчитывал и не раз грозился уволить, хотя сам прекрасно понимал, что угрозе этой не суждено было сбыться, и не только по причине его давнишней снисходительности к несовершенной человеческой природе, а главным образом потому, что техник Витя был классным специалистом. Мало того - незаменимым. Не какие-нибудь инженеры, вооруженные отвлечёнными теоретическими знаниями и пространными инструкциями, не тем более сам Валерий Владимирович, который имел дело исключительно с бумагами, которые он аккуратно носил повсюду в дорогой кожаной папке, - но только он, простой техник Витя, мог быстро устранить любые неполадки в дорогостоящей импортной технике. И за это его, конечно, ценили. Как он это делал - никто не понимал. Случись какая неполадка, сразу начинают искать техника Витю по всем этажам отдела, а когда находят, на глазах у всех присутствующих развёртывается настоящее ремонтно-профилактическое священнодействие. Вот он протирает очки краем салатового халата, вот подходит к машине, как бы нерешительно, как бы сомневаясь, топчется около машины некоторое время, направляя на неё свой отсутствующий взор и терпкое амбре, а затем – резкими движениями тычет в неё свою отвёртку, куда-то нажимает или за что-то дёргает, и – voila! - машина, как чувствующий уверенные и заботливые руки хозяина благодарный зверёк, прекращает хандрить и работает как новенькая. «Спасибо, Витя!» - говорят ему при этом облачённые в белые халаты проявщицы, возобновляя эксплуатацию. А Витя, сделав своё дело, моментально уносится куда-то по своим делам, крутя отвёртку в руках.
Незаменимым техник Витя был не только в отношении своей непосредственной работы, а также для многих сотрудниц агентства, которые носили ему для починки часы, бытовые электроприборы и даже личные аксессуары. Помогал он и буфетчице, если, например, у неё ломалась кофеварка. Виктор был безотказен, принимал всё и чинил всё так же быстро и эффективно, как и фотооборудование, вне зависимости от того, давали ли ему за это какой-нибудь гонорар (часто натурой в виде бутылки портвейна) или ограничивались благодарностью. Словом техник Витя был мастер на все руки.
Он сознавал, конечно, свою незаменимость и злоупотреблял ею для безнаказанного удовлетворения упомянутой порочной потребности. Однако тут были свои сложности. Не со стороны начальства, как уже было сказано. Существовала другая, более грозная сила, ограничивающая его свободу. И силой этой была жена Тамара, по всей видимости, единственный человек, которого Виктор по-настоящему боялся. Это была небольшого роста полная женщина с мягкими чертами лица, медленной, утиной походкой и завитыми с помощью бигуди мягкими светлыми локонами на голове. Работала она в бухгалтерии, сидела где-то в уголке, на отшибе, и всегда была тиха и приветлива. Изредка внимательный взор, однако, мог приметить, как приветливое выражение её лица менялась на печально-задумчивое. И смотрела она тогда этим печально-задумчивым взором в окно, то на беспечно щебетавших птиц, восславлявших летнее тепло, то на лёгкое падение осенних листьев, то на танцующий хоровод снежинок. И с высокой степенью достоверности можно было предположить, что виной этой скрытой печали в любое время года был не кто иной, как её супруг. Внешность, как известно, бывает обманчива, особенно женская. И за внешней мягкостью или печалью вполне может скрываться и решительность, и непреклонность. Судя по всему, так оно и было в случае с Тамарой, потому как незаменимый и не боящийся начальства техник Витя, приняв на работе стакан портвейна, прятался от неё по всему зданию, по всем его затаённым углам, и спрашивал у каждого, не видел ли он где-нибудь поблизости его жены. Тамара была единственным человеком на земле, способным безошибочно идентифицировать как сам факт, так и вероятную степень опьянения Виктора задолго до достаточного к нему приближения, позволяющего произвести такую идентификацию посредством обоняния. Как можно было усмотреть это издали в никогда не меняющемся и ничего не выражающем взгляде супруга? Неизвестно. И как она вообще могла заочно, сидя у себя в бухгалтерии, вовремя почувствовать неладное, чтобы выйти на поиск? Это навсегда останется её тайной. И когда Виктор наконец попадался и оказывался под непосредственным воздействием пристального взора супруги, в эти роковые минуты под тяжестью этого взора он как-то по-детски съеживался, вжимал плечи и не казался уже таким высоким и таким уж незаменимым, и в этом взоре, чудесно преобразившемся из мягкого и приветливого в неумолимо строгий и презрительно-укоризненный, ясно ощущал он и степень своей вины, и неотвратимость отложенного до вечера наказания…
- Что ты пришёл сюда в этом своём заляпанном халате? – укоризненно спросил Витю Валерий Владимирович. - Сейчас придёт специалист из Швейцарии, из Европы. Главный уже звонил. Что он, глядя на тебя, о нас подумает?
- Так я, это, вы же знаете, с растворами возился, - ответил Виктор.
- Ну, возился с растворами, а потом-то можно было снять?
- Так я…
- Давай снимай, снимай, он сейчас придёт. Главный звонил.
Витя снял свой салатовый халат и остался в клетчатой рубашке и чёрных брюках. Странно было видеть его в таком непривычном обличии. Перед присутствующими предстал уже как бы не «техник Витя», не мастер на все руки, проворный и незаменимый, а какой-то совсем чужой, худой и субтильный мужичок, неизвестно как очутившийся в информационной цитадели. Виктор и сам чувствовал крайнюю неловкость своего положения, как будто его раздели догола и выставили всем напоказ. Он уставился в окно своим ничего не выражающим взглядом, переминаясь с ноги на ногу.
В этот момент распахнулась дверь и энергичной, пружинистой походкой вошёл главред Владимир Борисович, плотный лысоватый мужчина, разменявший шестой десяток.
- Прошу любить и жаловать – Карл Люонд, специалист по фотооборудованию из Швейцарии! – сказал, улыбаясь, Владимир Борисович.
Специалист был пожилой человек с солидным брюшком, с широким и очень белым лицом, на котором контрастно выделялись красные пятна в области щёк, и с серыми, рыбьими глазами навыкат. «Классический бюргер», - подумал Сергей. Ему поначалу показалось, что глаза швейцарца такие же никогда ничего не выражающие, как и у техника Вити. Но он ошибался. Как только специалист услышал своё имя, он расплылся в вежливой улыбке и сказал по-английски: «Можно просто Карл». На присутствующих пахнуло европейской цивилизацией. Герр Люонд был одет в чёрные брюки, пиджак булыжного цвета, под которым виднелись тёплый шерстяной жилет и тёплая фланелевая рубашка (приехал ведь не куда-нибудь, а в занесённую вьюжными снегами Россию).
У Сергея началась работа. Швейцарец знал английский хорошо, но, видимо, так ничего и не смог поделать со своим произношением. Он говорил именно так, как говорят в кино англичане, передразнивая немецкий акцент с его неистребимо-агрессивным «ррр». Главред представил иностранцу всех присутствующих, поучаствовал несколько минут в приятной вступительной беседе и энергично вышел, сославшись на неотложные дела.
Герр Люонд приступил к делу. Улыбка сошла с его лица, на которое вернулся неподвижный рыбий взор со знаковой серьёзностью (шутки в сторону!). Он открыл свой элегантный кейс, из которого бережно, не спеша, вынул толстую инструкцию по эксплуатации и еще какие-то бумаги. Тщательно разложив всё это по своим местам, он сказал: «Итак, начнём».
Открыв инструкцию на первой странице, он стал разъяснять присутствующим историю создания машины, её предназначение, потом как её следует подготовить к эксплуатации: открыть крышку, подсоединить провода и т.д.
Неспешно переходил он от пункта к пункту с суровой серьёзностью на лице, которая время от времени сменялась внезапной праздничной улыбкой, будто он что-то только что вспомнил и чему-то сильно обрадовался, будто случилось, наконец, нечто долгожданное. Сергей поймал себя на том, что чуть было не улыбнулся в ответ, но вовремя сдержался. И правильно, потому что улыбка носила чисто технический характер и призвана была облегчать психологическую нагрузку ответственного инструктажа. Так же резко улыбка сменилась на исходное серьезное выражение. В дальнейшем это чередование улыбки с подчёркнутой серьёзностью происходило с завидной регулярностью, будто перед швейцарцем был невидимый остальным присутствующим секундомер или метроном, точно отсчитывающий равномерные интервалы для появления очередной улыбки. «Как они это делают?» - в очередной раз подумал Сергей.
Таким образом инструктаж продолжался два с лишним часа. Глухой, потрескивающий голос специалиста, казалось, только усугублял убаюкивающую тишину в уютном кабинете зама по производству, обставленного симпатичными сувенирами и аксессуарами. И только у Сергея глаза светились от напряжения. Улыбка на лице Валерия Владимировича начала постепенно таять, и за ней стало проглядываться нечто неопределённое – то ли какая-то скрытая досада, то ли синдром оглушения сознания. Так бывает у лишённого музыкального слуха человека, прихотью судьбы оказавшегося на оперном спектакле и усилием воли симулирующего внимание. У техника Вити глаза, как всегда, ничего не выражали. Он только непоседливо ёрзал на стуле, с каждым часом всё интенсивнее, тем самым вызывая на себя время от времени недоумённо-строгий взгляд Валерия Владимировича.
Воспользовавшись паузой в инструктаже, ознаменованной очередной улыбкой, и видя, что неутомимый швейцарец переходит к следующему пункту, Валерий Владимирович поспешил упредить его, сказав: «Господин Люонд, должно быть, немного устал, да и пора бы сделать перерыв и что-нибудь перекусить. Сергей, проводите, пожалуйста, нашего гостя в буфет, а после перерыва мы продолжим».
Швейцарец и Сергей направились в буфет. Там, как всегда, было много народу. Люди стояли одиночно и группами, т.е. редакциями и отделами, шумно переговариваясь. Из всей очереди белыми халатами выделялась группа проявщиц. Сергей подошёл к буфетчице Анне Павловне. Так её уважительно называли, потому как была мягкая и любитель пошутить, однако, если что - за словом в карман не лезла. Впрочем, те завсегдатаи буфета, что постарше, звали её просто «Пална» и позволяли себе с ней весьма панибратские отношения. Сергей шепнул Анне Павловне что-то на ухо, глазами указывая на швейцарца. У буфетчицы лицо стало озабоченно-строгим, и она понимающе кивнула.
Надо сказать, Сергей опасался, что местный ассортимент покажется избалованному европейцу убогим и недостаточно качественным. Несмотря на престижность агентства, буфет этот и впрямь трудно было назвать первоклассным. Простые работники бывало жаловались друг другу по этому поводу, но самой Анне Павловне делать замечания, конечно, не дерзали. На такое имело моральное право разве что начальство, но даже и начальству находчивая буфетчица не позволяла садиться себе на шею. Ивашов подвёл герра Люонда к Анне Павловне, и швейцарец, оглядываясь на стоящую толпу людей, спросил Сергея, удобно ли вот так, без очереди? Сергей ответил, что гостям оказываются преференции. Сама очередь понимающе молчала. Герр Люонд взял салат из помидоров и огурцов, апельсиновый сок и хилого, неказистого цыплёнка. «Молчит и улыбается», - думал Сергей, - «и из вежливости не хочет показать, что не нравится». Анна Павловна энергичными движениями обслуживала клиента. Швейцарец спросил у Сергея «сколько?», неспешно вынул кошелёк из внутреннего кармана пиджака и стал копаться в его многочисленных отделениях, по которым были аккуратно распределены денежные средства согласно их достоинствам и национальным принадлежностям. Получив сдачу, он также неспешно стал раскладывать монеты по соответствующим ячейкам. Когда же Сергей стал платить за себя, ему стало немного неловко, так как, в отличие от аккуратного швейцарца, он не мог похвастаться не только точной разложенностью денег в кошельке, но и самим наличием такового, доставая деньги непосредственно из заднего кармана брюк.
Пищу швейцарец принимал так же неспешно и обстоятельно, как делал всё остальное. Сначала съел салат, не оставив ни одного кусочка, и даже помакал несколько раз кусок хлеба в оставшейся на дне овощной сок со сметаной. И несчастного цыплёнка он ел так же основательно, заканчивая процесс тщательным высасыванием мясной массы из межрёберного пространства птицы. Сергей явно ошибался насчёт скрываемого иностранцем неудовольствия. Трапезничал герр Люонд с очевидным усердием, время от времени даже закрывая глаза от удовлетворения.
После приёма пищи швейцарец долго вытирал рот и руки салфетками, затем с улыбкой посмотрел на Сергея, сказав: «Ну что ж, пора продолжить работу».
4
На следующий день настал черёд Ирины. Она сильно волновалась, но не из-за того, конечно, что ей придётся работать с иностранцем. В своё время Ирина немало поездила по миру и даже жила несколько лет за границей, в Германии и в той же Швейцарии, и находила тамошнюю жизнь комфортной и цивилизованной, но немного скучной. Ирина волновалась из-за предстоящего перевода. Если и для Сергея все эти технические реалии были весьма далёкими, то для неё, женщины - и вовсе китайской грамотой. Но Сергей старался её успокоить, передал ей список терминов Михаила и уверил, что они постоянно повторяются во время инструктажа. Наконец Ирина отправилась в производственный отдел, а Сергей и Михаил занялись своей работой.
Совершенно неожиданно Михаил спросил у Сергея:
- Слушай, старик, у тебя есть магнитофон?
- Да, - ответил удивлённый Сергей. - А что?
- Тут такое дело. Сегодня вечером в восемь часов по второму каналу будет выступать казачий хор.
- Хор?
- Да. Ты не мог бы это выступление записать на магнитофон?
- Зачем?
- Понимаешь, - замялся Михаил. - Тут такое дело, я свой маг сдал в ремонт, а мне нужна эта запись.
- Слушай, я, конечно, запишу, но зачем тебе?
- Ну, значит, надо.
Он дал Сергею пустую кассету для записи.
- Ты что, увлекаешься казачьим фольклором, или кто-то из знакомых казак?
- Я сам казак.
Казалось бы, столько лет Сергей его знал, но вот до сих пор открывается что-то новое.
- Ладно, запишу. Так ты любишь хоровое пение? Не знал.
- Нет. Просто корни.
«Наверно, он таким образом хотел сообщить мне, что он казак», - догадался Сергей, - «он этим явно гордится». Сергей никогда раньше не слышал, чтобы Авдеев говорил о каких-нибудь предметах, связанных с музыкой, искусством или литературой, не видел, чтобы он читал какую-нибудь беллетристику. Впрочем, несколько раз замечал в его руках детективные романы. «Детективы читаешь?» – спросил его тогда Сергей. «Только чтобы узнать, что это был дворецкий», - отшутился Михаил. Поэтому сейчас Сергей решил воспользоваться этой возможностью и что-то узнать о его взглядах и вкусах.
- Не знал, что у тебя есть такой интерес.
- Интерес этнографический.
- Ну а как насчёт художественной стороны дела? Иностранцы, ты знаешь, тащатся от нашего фольклора.
- Что ты имеешь в виду под «художественной стороной»?
- Ну, там, «трогательная чистота и душевное богатство народного пения», и тому подобное.
- Ерунда. Нет никакой «художественной стороны».
- То есть как?
- А так. «Художественность», «искусство», «творческое воспроизведение действительности» - всё это чушь. Всё это выдумали, чтобы фантазировать, красоваться и играть в эстетические игры.
«Опа! Базаров нашего времени! Прикалывается? Хочет быть оригинальным?» - думал Сергей, - «Не похоже. Вон как глаза загорелись. Видно, сокровенное».
Михаил продолжал:
- Послушать хотя бы этих критиков от классической музыки или изобразительного искусства. Бред сивой кобылы. Кто в лес, кто по дрова. Мелят с умным видом никому не понятную невнятицу, всякий глубокомысленный вздор, и получают за это звания, репутацию, деньги.
«А тут он отчасти прав», - подумал Сергей, - «немало экспертов, способных своей абракадаброй надолго отбить желание «приобщиться к высокому». Но вот слово «деньги» - ключевое слово в устах Авдеева», - думал Сергей. Он вспомнил, как пару лет назад вошёл в отдел и увидел его склонившимся над ведомостью комсомольских членских взносов. Рядом в мешочке хранились монеты (эти самые взносы). Михаил их тщательно пересчитывал, делал записи в ведомости, подводил итог, и совершал всё это очень основательно и увлечённо. Сергей спросил его тогда:
- Это что, у тебя такая общественная работа?
- Да – недовольно ответил Михаил.
«Странно», - подумал Сергей, - «в институте, и здесь, в агентстве, он, как и я, не любил, когда ему в очередной раз навязывали какую-либо «общественную работу», считая её профанацией и пустой тратой времени».
- Охота тебе такой фигнёй заниматься? - спросил Сергей.
- Это не фигня, - тихо проворчал Михаил, сдвинув густые брови и бережно укладывая пересчитанные монеты в мешочек, – это ДЕНЬГИ.
Деньги… Сергей помнил, как это было сказано: значительно, уважительно, твёрдо.
Он решил продолжить разговор о «художественности»:
- Послушай, борода, ты что, всерьёз считаешь, что никакой реальной ценности в гуманитарном творчестве не существует?
- Никакой. Естествознание, точные науки, техника – другое дело.
- Но ведь ты, тем не менее, пошёл в гуманитарный ВУЗ, стал переводчиком, имеешь дело с языком и хорошо чувствуешь слово.
- Переводчик – инструмент для необходимого общения между народами. А что касается слова, коли взялся переводить на чужой язык, должен знать и соблюдать его правила и стилистику. Вот и всё.
- Если «художества» ерунда, почему столько далеко не глупых и образованных людей придавали и придают этому большое значение? Почему ходят на выставки, концерты, в театры, в кино, читают романы? Они что, в отличие от тебя не понимают, что это ерунда? Или притворяются? Что-то я не врубаюсь.
- Существует много сфер деятельности, без которых человечество вполне могло бы обойтись, и гуманитарная сфера из таковых. С таким же успехом можно увлекаться коллекционированием, haute couture, психологией и так далее. Только относиться к этому надо реалистично. Я вот тоже собираю старинные монеты, но при этом сознаю, что это прихоть, развлечение, не более того. А люди часто относятся к таким вещам неоправданно серьёзно.
- Почему?
- Думаю, дело здесь в личной выгоде и в тщеславии. Один из способов самоутверждения. Хотят проявить себя, сделать на этом репутацию или заработать. Ну а в сфере «художеств» - показать свою образованность, особость, принадлежность к высшей касте.
- Ну а если я скажу про себя, что считаю искусство и литературу действительно важными в своей жизни и думаю, что без них она была бы скудна и неинтересна, ты мне поверишь, или подумаешь, что я тоже «самоутверждаюсь»?
- Не знаю. Это твоё личное дело, принимать ли эту игру всерьёз или нет. Многие фанаты, например, считают проигрыш Спартака в очередном матче своей личной трагедией. Пусть считают. Это их дело.
- Да разве можно сравнивать по значимости спорт и культуру? Культура – душа любой нации, она формирует её, даже определяет её историческую судьбу.
- «Душа», «судьба», - сказал Михаил устало поморщившись, - отвлечённые понятия, ничего этого на самом деле нет.
- А что есть? И как отличить важное от несущественного?
- Очень просто. Без всяких там «искусств» и увлечений вполне можно прожить, а без материальной основы – нет. Так что, есть то, что есть: повседневная жизнь с её заботами, материальные ценности, работа, дети. «Искусствами» балуются в благополучных странах, и это понятно – ты меня сначала одень, накорми, а потом, может быть, я и пойду в театр.
- Ну, хорошо, а Пушкин, Чайковский, Толстой? Тоже ерунда, игра?
- Да, игра, фантазия, хотя и мудрёная. Да и всё это давно в прошлом. Девятнадцатый век, там… «идеализм», «романтизм» и прочее. Жизнь давно уже не та.
- А какая сейчас жизнь?
- Реальная.
- То есть?
- То есть, прагматичная. Ещё Маркс говорил про базис и надстройку. Базис он и есть базис, значит, главное.
- Значит, «сначала накорми, а потом в театр»? Тебя послушать, можно подумать, например, что в самолёте главное – керосин, а не сам полёт, так как без керосина нет его физической возможности.
- Что? – переспросил Авдеев и, не дождавшись ответа, пожал плечами.
«Какой замечательный бытовой позитивизм», - думал Ивашов, - «откровенный, доведённый до своего логического предела». Было ясно, что дальнейший разговор на эту тему бесполезен.
- Ну а кино? – уцепился всё же Сергей за последний шанс.
- И кино тоже. Хотя… разве что «Белое солнце пустыни». Это жизненно.
Сергей удивился существованию такого неожиданного исключения из аксиомы, вообще-то не предусматривающей никаких исключений. «ЧуднО, - подумал он. «И всё же, действительно ли он так считает, или в какой-то мере кривит душой?». Он вспомнил, что, когда в институте при Авдееве он говорил с кем-то о музыке или кино, тот молчал и, Сергею казалось, втайне завидовал. Если он так думает, почему завидовал? Потому ли, что не способен понять того, что доступно его однокурсникам? Или потому, что его сверстники через это якобы понимание умели, в отличие от него, хорошо играть в эту игру, «самоутверждаться» и, таким образом приобщаться, по его логике, к некому кругу «избранных», к «золотой молодёжи»? Скорее второе. Иногда Михаил пытался поддержать такой разговор, «приобщиться», но каждый раз эти его попытки были настолько нелепы, так очевидно выдавали его незнание и непонимание предмета, что становилось неловко, все замолкали, не зная, что сказать. Михаил это чувствовал, краснел от смущения и досады и решался на подобные попытки всё реже и реже. В конце концов, он должен был возненавидеть эти разговоры и подобные темы, которые заставляли его чувствовать себя аутсайдером. И это его-то! Который учился лучше всех, у которого многие списывали и спрашивали совета, который, в отличие от многих папенькиных сынков, попавших в престижный ВУЗ по протекции, сделал себя сам! Так действительно ли он не верил? Да, не верил, но так как эта тема, как оказалось, его так сильно волнует, наверно, в глубине души что-то говорило ему, что он неправ, и что-то такое важное в этих «художествах» всё-таки есть, и это смутное и мучительное, как зубная боль, ощущение свой неспособности и неправоты заставляло его ненавидеть то, «без чего можно обойтись», ещё больше.
И, думал Сергей, он ведь вовсе не один так думает. Есть немало людей, которые втайне считают точно так же, но не решаются высказать это прямо, как только что сделал Михаил, что в какой-то мере даже достойно уважения. Многие действительно относятся к художественному творчеству как к затейливой игре, «ярмарке тщеславия» или увлекательному кроссворду, разгадыванию закодированных в художественной символике неких смыслов, причём чаще всего таких, в которых заложен скрытый протест против господствующей идеологии и власти. И смыслы эти, и фиги в кармане усердно ищутся и отыскиваются (и нередко действительно закладываются) в современной литературе, в кино, в театре, в изобразительном искусстве с многозначительной компетенцией.
Его однокурсники, студенты одного из ведущих идеологических ВУЗов страны, в большинстве своём читали мало, а если читали, то главным образом модных иностранных авторов типа Курта Воннегута или Стивена Кинга, или детективы Агаты Кристи и Дика Френсиса. Были и такие, которые позволяли себе Фолкнера или Джона Фаулза, хотя таких было немного. И уж совсем редко читали русскую классическую литературу. Во всяком случае, не в «инязе», там царил совсем другой дух. Как сказал Михаил, «всё это в прошлом», несовременно по умолчанию. И когда однокурсники замечали у Сергея книги Тургенева или Достоевского, то смотрели на него с удивлением или недоверием, то ли книжный червь, то ли выпендривается, и он чувствовал себя порой едва ли не большим аутсайдером, чем Михаил. Хотя его это не сильно смущало.
- Есть ещё один фильм», - внезапно возобновил разговор Михаил, как-то загадочно улыбаясь, и при этом, воспользовавшись отсутствием Ирины, раскуривая трубку.
- Какой?
- Недавно вышедший - «Человек с бульвара Капуцинов».
«Лучше бы уж он всё отрицал», - подумал Сергей, - «утверждение ему не к лицу».
5
На следующее утро Ирина рассказала Сергею, о том, как она переводила швейцарца.
- Вначале было тяжело, с трудом находила нужные термины в списке. Потом решили перейти на немецкий (у неё немецкий был первый), и стало легче. Этот Люонд, он всё время просил называть его просто Карл, милый дядька, любезный такой, даже глазки строил, заигрывать со мной пытался. Занудный только. Читает монотонно параграф за параграфом, всем скучно, техник Витя на стуле ёрзает, а он ничего этого не замечает. А в перерыве Витя – в первый раз видела его без халата, без него он такой смешной, неуклюжий, при этом почему-то сразу становится видно, что у него большие уши, – так вот техник Витя попросил меня сказать швейцарцу, что всё это он уже знает, но у него есть несколько конкретных вопросов по машине. После перерыва, когда Карл вновь развернул свою инструкцию, я ему передала эту просьбу. Он немного помолчал, как бы соображая, что от него хотят, а потом сделался таким серьёзным и сказал, что проявочная машина – очень сложная техническая система, в ней нет ничего неважного, и необходимо внимательно усвоить всё до мелочей, пункт за пунктом («von Punkt zu Punkt»). Виктор хотел было возразить, но тот надул щёки, выпучил рыбьи глаза и повторил: «von Punkt zu Punkt», и потом, чтобы смягчить впечатление от своей непреклонности, включил любезную улыбку и продолжил инструктаж.
Настал черёд идти Михаилу.
В первую половину дня всё было нормально. Швейцарец читал, Авдеев переводил, техник Витя слушал. Но после перерыва случился казус: техник Витя куда-то пропал. Валерий Владимирович ещё до перерыва извинился, что во вторую половину дня не сможет присутствовать из-за неотложных дел, так что герр Люонд и переводчик остались вдвоём. Швейцарец выказывал непонимание, нетерпение и явное раздражение в связи с тем, что попунктовое продвижение инструктажа столкнулось с такой непредвиденной задержкой. По мере нарастания раздражения в его улыбке всё больше переставали участвовать глаза, улыбаться продолжали только мускулы лица, и сама продолжительность улыбки сократилась до такой степени, что трудно было понять, улыбка ли это вообще, или он просто кривит рот.
Михаилу пришлось самому идти на поиск пропавшего техника. Он спрашивал всех, где тот мог находиться и, наконец, нашёл Витю в одном из уголков производственного отдела.
- Слушай, старик, там швейцарец нервничает, надо идти.
- Не пойду, - ответил Виктор.
- Почему?
- Он меня достал. Что он мне читает? Это я и без него знаю. Я его по-человечески просил объяснить, что мне нужно. А он твердит своё: «Пункт за пунктом». У меня работа стоит.
- Старик, кончай ты эту бодягу, будут проблемы. Лучше пойдём.
- Не пойду.
- Накажут.
- Пусть наказывают.
Михаил был в некоторой растерянности, не зная, как ещё его убедить. Подумав немного, он сказал:
- Там, я видел, у него осталось совсем немного.
- Немного, говоришь? Ладно. Слушай, Миш, ты скажи ему, чтобы он на мои вопросы ответил. Скажи, что у меня времени нет. Понимаешь, третий день сижу, а толку никакого.
- Ладно, скажу. Пошли.
Когда они зашли в кабинет Валерия Владимировича, швейцарец сидел на своём месте и просматривал что-то в разложенных на столе бумагах. Увидев приведённого техника Витю, он открыл инструкцию на том месте, где вынужден был прерваться, и начал было читать, когда Авдеев деликатно передал ему просьбу Виктора. Лицо герра Люонда искривилось брезгливой миной, и в глазах блеснула сталь. Он покачал головой и сказал: «Молодой человек, зарубите себе на носу, что всякое дело, за которое берёшься, надо делать тщательно и добросовестно, и если вы действительно хотите достичь положительных результатов, вдумчивость и пунктуальность являются неотъемлемыми качествами всякого уважающего себя и своё дело специалиста. Только так - пункт за пунктом, пункт за пунктом ("point by point")». Он продолжил свой инструктаж. Строптивому технику ничего не оставалось, как сидеть и слушать монотонный, потрескивающий голос швейцарца, вперив свой ничего не выражающий взгляд то в окно, то в паркетный пол кабинета заместителя главного редактора по производственной части.
6
На следующее утро Михаил рассказал переводчикам о ситуации в производственном отделе. И, хотя рассказывал он всё это с явным неодобрением по отношению к технику Вите, учинившему дискредитирующий агентство конфуз перед иностранным специалистом, Ирина смеялась.
- Странное какое-то упрямство, - сказал Сергей.
- Вот и я говорю: глупость беспросветная, бегает, прячется, неловко за него становится, - согласился Михаил.
- Да нет, я про швейцарца говорю. Взял бы да по-человечески и объяснил то, о чём его спрашивают. К чему эта твердокаменная пунктуальность?
- У него, должно быть, есть специальная программа инструктажа, которой он обязан придерживаться. А этому технику Вите не ерепениться надо, а сидеть и внимательно слушать, что говорит специалист фирмы-поставщика, пока есть такая возможность. Агентство за инструктаж валютой платит.
- Зачем слушать, если, как он говорит, и так знает?
- Что-то знает, а что-то, может быть, и нет. Вечная наша халатность. Ведь потом будет тыкать своей отвёрткой по наитию.
- Так ведь получается.
- Сегодня получается, а завтра может и не получиться. Что он тогда будет делать? Специалиста здесь уже не будет. Всё у нас так в Рассее-матушке, по наитию, как-нибудь да что-нибудь, «авось да небось», потому и живём не как в Европе, а с голым задом, и при этом с большими претензиями. Человек специально приехал издалека, старается, хочет объяснить всё основательно, пункт за пунктом. Казалось бы, слушай да на ус мотай. Нет же, обязательно надо норов показать.
- «Пункт за пунктом», говоришь? Я что-то не вижу вокруг голых задов, но уж лучше даже «с голым задом», чем с эдаким кислым педантизмом и иезуитским высокомерием.
- Не понимаю тебя, книжки читаешь, музыку их слушаешь, а рассуждаешь как квасной патриот.
- Причём здесь «патриот»? И почему, если патриот, то обязательно «квасной»? И, кстати, что плохого в патриотизме?
- Патриотизм. Как сказал любимый тобой Толстой - последнее прибежище негодяев. И потом, патриотизм чего? Нашей безалаберности и бестолковщины? Мне вот кажется, что люди родились и вынуждены жить в этой стране как будто в наказание за какие-то тяжёлые грехи.
- В мейнстрим вливаешься? «Прогрессивной» прессы начитался? Гляди-ка, и «устаревший» Толстой пригодился.
- Ничего я не начитался, всегда так думал.
В этот момент раздался звонок, очередного переводчика приглашали в производственный отдел. Сергей, честно говоря, надеялся на то, что переводить будет не он, а его коллега Алексей, который сегодня должен был выйти из отпуска. Но он вчера позвонил и сказал, что взял бюллетень. ОРЗ там или что-то в этом роде. «Отпуск хочет продлить», - с досадой подумал Сергей.
Делать было нечего, надо было идти в производственный отдел.
В кабинете у Валерия Владимировича царила растерянность. Техник Витя пропал окончательно. Сам зам главного с озабоченным лицом звонил кому-то по телефону, а швейцарец склонился над своими бумагами. От удивления и возмущения красные пятна, которые обычно ограничивались пространством одутловатых щёк, распространились теперь на всю поверхность лица.
- Прячется где-то, мерзавец, - сказал Валерий Владимирович.
Виктор прятался в одной маленькой комнатушке, где хранились химикаты. Она находилась в самом глухом уголке производственного отдела, за дверью, скрытой висящим перед ней куском сукна. На технике снова был салатовый халат, и вообще настроен он был весьма решительно. А для укрепления духа принял уже стакан «Агдама».
- Витюшь, может, пойдешь всё-таки, а то ведь уволят, - мягко и сочувственно уговаривала его пожилая проявщица.
- Не уволят. Кто им тут всё делать будет за копейки? Нашли дурака, ножки свесили да погоняют. Я ему говорю, у меня вопросы, а он зарядил своё - «пункт за пунктом». А уволят, не беда. Меня вон в «Известия» звали. У них там работы меньше, а платят больше.
- Звали-то звали, а ну как не возьмут?
- Возьмут. Хорошие спецы везде нужны. И там такого бардака нет. Никто ни за что не отвечает, ничего не делает, на работяг всё перекладывают. Мне ребята говорили…
Тут открылась потайная дверь и вошёл Валерий Владимирович. Портвейные пары смешались с благовонием французской туалетной воды в причудливом букете. Проявщица стала суетливо разбирать мешки с химикатами. Виктор вперил взгляд в окно.
- Ты что это творишь, а? Ты что творишь, я тебя спрашиваю? Человек тебя уже битый час ждёт, весь красный от возмущения. Ты что-же нас позоришь, а? Портвейн, да? Ты на работе или как? Или у тебя тут частная лавочка?
- Я, Валерий Владимирович, не пойду, четвёртый день этот швейцарец губами шлёпает, резину тянет. У меня работа стоит. Машину надо устанавливать, еще две надо отрегулировать. Проявщицы жалуются, сами знаете. А он мне прописные истины с утра до вечера талдычит. «Какое предназначение машины?» Пусть еще расскажет, в каком году появилась фотография. А я ведь просил его, несколько раз просил по-человечески объяснить, что мне на самом деле нужно. А он мне лекции читает про добросовестных специалистов. Я своё дело не хуже его знаю.
- Правильно он всё делает. У него работа такая. А то ты потом напортачишь, а его обвинят, что он тебя не проинструктировал.
- Напортачу – сам отвечу, а на ликбез этот не пойду.
- То есть, как это не пойдешь?
- Не пойду и всё.
- Да ты кто такой? Возомнил из себя, понимаешь, Кулибина незаменимого. Раз, другой простили, думаешь и сейчас с рук сойдёт? Не сойдёт. Ты вот что, не забывайся. Незаменимых у нас нет! Найдём и тебе замену. Уволю в два счёта и уволю с волчьим билетом. Понял?
- Увольняйте. Всё одно не пойду.
Валерий Владимирович в крайнем раздражении развернулся, хотел хлопнуть дверью, но запутался в висящем сукне, дёрнул его и сорвал на пол. А Виктор налил второй стакан «Агдама» и выпил залпом.
В ярости Валерий Владимирович вошёл в свой кабинет, взял трубку местного телефона и стал звонить.
- Владимир Борисович, это Валерий беспокоит. Владимир Борисович, тут у нас проблема, срывается мероприятие. Этот наш техник совсем обнаглел, прячется в комнате с химикатами. Я, говорит, не пойду и всё. Пусть он меня, мол, инструктирует не так, как хочет, а как я хочу. (Пауза). Да, Владимир Борисович, я не раз уже говорил, что надо какие-то меры принимать, совсем зарвался, считает себя незаменимым, видите ли…
Швейцарец во время этого разговора посмотрел сначала на Валерия Владимировича, потом вопросительно на Сергея. Тот развёл руками. Швейцарец покачал головой.
- Я ему говорю, «что ж ты это делаешь, я тебя уволю», а он – «ну и увольняйте, всё равно не пойду». Владимир Борисович, так больше продолжаться не может. Натерпелся я от него, сил моих нет. Нужна управа, а то ведь совсем на шею сядет… Что? Сейчас придёте? Хорошо.
Валерий Владимирович положил трубку.
- Ну мерзавец, вот мерзавец!
Открылась дверь, пружинистой походкой вошёл главный редактор.
- Ну что тут у тебя? Сам не можешь разрулить? Что за люди, всё самому делать приходится, всё самому.
- Да я, Владимир Борисович…
- Да ладно, помолчи. Сергей, переведите г-ну Люонду, что мы приносим извинения за задержку, объясните, что наш специалист плохо себя чувствует и попросите, когда он придёт, немного сократить инструктаж, так как у специалиста завтра с утра, как выяснилось, будет важная командировка в наш филиал в другом городе для проведения неотложных ремонтных работ. Так что мы просим его понять нашу ситуацию, ну и так далее. И извинитесь ещё раз.
Сергей стал переводить, а главред взял трубку телефона и набрал номер.
- Бухгалтерия? Тамару позовите…
Герру Люонду всё же удалось довести свой инструктаж до конца, пусть и в несколько сокращённом варианте. Красный от возмущения, швейцарец дочитывал свою инструкцию тоном на пол-октавы выше обычного. Бледный от несправедливости и портвейна техник Витя досидел до конца. Наверно, впервые в его глазах можно было заметить проявление эмоций, похожих на обиду.
После окончания инструктажа Карл Люонд жал руки и любезно улыбался благодарившим его Владимиру Борисовичу и Валерию Владимировичу. Стороны обменялись сувенирами.
Выйдя из кабинета Валерия Владимировича, Сергей увидел в коридоре у окна Тамару, она смотрела в окно и Сергею показалось, что в глазах её были слёзы.
Когда Ивашов по пути в отдел переводов проходил мимо комнатушки, где женщины проводили очередной девичник, он услышал, как острая на язык Василевская рассказывала женщинам про швейцарца и про то, что произошло в производственном отделе.
- Этот наш техник Витя бегает от него со своей отвёрткой по всем этажам. «Не пойду!», - говорит. А герр Люонд, весь красный, щеки раздувает, глаза свои рыбьи вытаращивает: «Пункт за пунктом, пункт за пунктом».
Женщины смеялись.
- А он мне глазки строит, называйте, говорит, меня просто Карл. А в буфете причмокивает, курицу обсасывает и разные истории рассказывает да анекдоты. Сначала про политику, а потом перешёл на эротические. Карлуша-то наш - шалунишка…
7
Такая вот история произошла в информационном агентстве.
Герр Люонд возвращался домой довольный своей принципиальностью и окончательно убеждённый в том, что Советский Союз, Россия – дикая страна.
Техник Витя ушёл из агентства. То ли сам подал заявление, то ли заставили, неизвестно. Вскоре после него уволилась и его жена Тамара. Михаил Авдеев вскоре перешёл с повышением в другое подразделение. «Должность уже номенклатурная», - говорил он Сергею усталым голосом, сурово сдвигая брови и попыхивая трубкой. Упорный труд принёс свои плоды. А Сергей Ивашов стал старшим контрольным переводчиком вместо него. Как-то шёл он по коридору в производственном отделе, где встретил зама по производству.
- Ну как вы, Валерий Владимирович, без техника Вити, справляетесь? - спросил он.
- У нас незаменимых нет, - ответил Валерий Владимирович, излучая сквозь очки свою перманентную улыбку с глубоким подтекстом.
Август-сентябрь 2014 г.
-