***
Короткий конец очепа был вздёрнут к небу. Замёрзший соболь висел в полуметре от земли, вниз головой, бессильно вытянув короткие передние лапки. Сегодня это четвёртая по счёту картинка, достойная учебника по технике добычи. Женька, утомлённый многочасовым переходом, уже не кинулся к драгоценной «находке» с щенячьей прытью. Я освободил окровавленную лапку мёртвого соболишки из капкана. Очередной крупный и очень тёмный «баргузин», с голубой подпушью – законные сто двадцать рублей. Пока я привязывал его к поняге, мой напарник уже уверенно приводил в рабочее состояние очеп, подвешивал в глубине «домика» свежую порцию приманки и настораживал капкан.
Женька – натура артистическая. Он непринуждённо входил в любой предложенный образ, а мне уже не нравилась его лёгкая небрежность при исполнении роли «бывалого капканщика». И я всё тщательно перепроверял или переделывал, ворча про сапёра, который ошибается только один раз. Работа с капканами заняла весь световой день, но возвращение сулило горячий ужин в протопленной избушке. Оставалось перейти реку по крепкому и надёжному льду…
Избушка стояла на месте, из её трубы ровным столбом выходил дым. И река никуда не делась, но за прошедший день она изменилась до неузнаваемости. Мы тупо смотрели на близкий огонёк керосиновой лампы в окне и русло Пульваногны, обильно залитое чёрной водой, парящей на морозе. Обходить эту наледь не имело смысла – близость раскалённой печки диктовала единственно правильное решение: мы осторожно перешли коварную реку по колено в ледяной воде.
Иван всё подготовил к нашему походу в верховья и даже разведал путь до того места, где река перемёрзла до дна, и вода вышла на лёд. Этот первый отрезок многочасового пути нам пришлось пройти по ещё тёмной предутренней тайге, в километре от извилистого русла реки. Выскочив, наконец, на её крепкий лёд, мы почти бежали, не чувствуя ни полубессонной ночи, ни усталости, ни тяжести груза за плечами. На левом берегу широкого плёса, который на карте был отмечен, как длинное озеро, мы остановились на перекур у незамерзающего родничка. Место было знакомым, как и металлический вкус воды. Прошлой зимой, полностью обессилев от хронического голода и беспощадного холода, замораживающего даже мозги, мы заготовили здесь лес для строительства зимовья. И сейчас с недоумением смотрели на лиственничные жерди, которые чуть менее года назад казались нам толстыми брёвнами.
Река выше озера уже не петляла. Почти прямые коридоры русла, плавно переходящие один в другой, были утоптаны стадом северных оленей-дикарей. Изредка попадались старые следы росомахи и волка. И собольи следы разной свежести разжигали азарт и внушали большие надежды. Я отметил, что мест для установки капканов по будущему «речному» путику не так уж много. И устраивать ловушки придётся в стороне от реки, прокладывая путики по неведомым пока «хребтикам» и распадкам.
Устье Барукты оказалось хорошо заметным. Мы добежали до него ещё засветло. Этот ручей даже на первый взгляд резко отличался от обжитой мной Хаикты – притоку Верхней Пульваногны в среднем её течении. Хаикта – неприметная речушка, протекающая между метровыми кочками по широченному коридору непроходимой тундры. Там – заросли карликовой берёзы и игрушечные полувековые ели – до пояса. Здесь – всё иначе.
С изготовлением низенького сруба и жёсткого каркаса для палатки мы возились недолго. Печка-экономка давала ровное тепло, позволяя крепко засыпать на полтора-два часа.
Утром мы смогли по-настоящему осмотреться. Для строительства избушки и сухостоя хватало, и спелого леса подходящей толщины, и замёрзшего, но пышного мха. Иван вынес приговор:
- Тебе одному хватит избушки в четыре квадрата. Бревёшки по два с половиной метра сможешь таскать один. Предлагаю по-быстрому заложить основу – первые два венца.
На основу нового зимовья мы потратили часа три, а потом до самого вечера шли вдоль кромки тайги по левому берегу Барукты, выставляя капканы с очепами в самых надёжных, по общему мнению, местах.
Женька встретил нас в Курье поздним вечером следующего дня. На него так подействовало почти трёхсуточное одиночество, что он не знал: куда нас усадить и чем угостить. Я отметил, что тщательно сберегаемый неприкосновенный запас заметно убавился: мой напарник прикончил без нас три банки тушёнки, хотя вполне мог обойтись и одной, как это сделали мы с Иваном – одной банкой на двоих. Ванька тоже это заметил, помрачнел, но промолчал вместе со мной.
Мы простились с Иваном ранним утром, когда Женька ещё мирно храпел, так ни разу не поднявшись за ночь, чтобы подживить огонь в железной печке. На прощание мой друг сказал вполголоса:
- Да, паря, хватишь ты горя…
И ушёл «за тридевять земель» в своё маленькое промысловое царство.
Через месяц совместной жизни под одной крышей Женька уже люто меня ненавидел, а я его бесконечно презирал. Причин для этого находилось множество: громкий храп и здоровый сон, сделавшие из меня истопника, чавканье во время еды, вонючие портянки…
Разговаривали мы редко. Я поручил ему надзор за уже выставленным «железом», полагая, что для этого не требуется особого опыта. А сам уходил время от времени в палатку на Барукте. Потихоньку достраивал игрушечную избушку и расставлял оставшиеся капканы.
Начались снегопады, а хитрое соболье племя упорно не желало гибнуть в моих ловушках.
***
Новый год я встретил в Ербогачёне. Лилит лежала в больнице, её готовили к отправке на «большую землю», в Иркутск. С ней мы встретились так же холодно, как и простились осенью.
Ревность выжгла без остатка всё, оставив внешнюю оболочку супружеских обязательств с обременительным клеймом «муж».
В свои двадцать пять я чувствовал себя бесконечно старым и удушающе женатым человеком. А старики любят общество упоительно красивых женщин. Красавицы бескорыстно дарят давно утраченные иллюзии молодости, они позволяют целовать нежную кожу ласковых рук и, мимолётно, по-отечески приобнимать…
В новогоднюю ночь я сидел на маленькой кухоньке учительского дома, рядом с горячей кирпичной печкой и женой презираемого мной напарника. Да я был рядом с красивой женщиной, с аккордеоном на её округлых коленях и задушевными песнями, которые она пела только для меня…
Мы очнулись после ночи безумия, совершив всё то, что в нашем положении вовсе не следовало делать. Закрученные в нас пружины просто лопнули – одновременно.
Но результат оказался разным: она почувствовала себя счастливой и свободной, а я…
Я признал себя гнусным предателем и законченным подонком.
Она всё поняла скорее, чем я собрал подходящие слова…
- Где же мне найти второго тебя…
На этот вопрос у меня был ответ, но я промолчал, не желая больше моделировать чужое счастье. Всё произойдёт и без моего участия. Она тихо продолжила:
- Мы всё сохраним в тайне...
Меня охватило необъяснимое бешенство:
- Этого не будет. Прости. Но я должен поставить в известность жену и сказать об этом твоему мужу.
- Разве мы с тобой им что-то должны? Подумай о последствиях…
- Результат меня не волнует, но они обязаны знать. Слишком много лжи накопилось между нами.
- Делай, как считаешь нужным, - сказала она и крепко меня обняла.
- Да, пусть всё развалится.
Лилит встретила известие о супружеской измене с холодной усмешкой: «Ты выбрал самый подходящий момент для мести».
В рождественскую ночь она родила мальчика, подарив мне в ответ пожизненное сомнение в отцовстве.
В конце февраля по причине нездоровья из тайги вышел Иван. Я давно был готов заменить друга «на передовой» и с облегчением передал ему все пустячные заботы о женщинах и детях, которые на удивление мирно жили в учительском доме.
Мне предстояло объяснение с Женькой, но наши пути не пересеклись ни на нартовой дороге до Тетеи, ни на лыжне до палатки в устье Барукты. Возможно, он отъедался перед дальним переходом у Володи Черезова в его Логове, а я прошёл мимо, не желая тратить время на обязательное ведро браги – «за окончание сезона».
Обманутый мной муж всё-таки пришёл.
Наверное, он совершил по-настоящему марафонский переход от Ербогачёна до далёкой Барукты, чтобы убить меня. Но таёжные километры отнимают столько сил, что самая жгучая ненависть, заполняющая всю душу без остатка, незаметно исчезает. Эти километры лишили и меня глубочайшего презрения, оставив чувство неискупимой вины перед этим парнем.
Я сказал ему: «Рядом с тобой – моя винтовка. Если считаешь нужным – стреляй».
Сказал не от показной смелости, а от мерзкого расчёта: я слишком хорошо знал этого человека и был уверен: он ни за что в меня не выстрелит.
А потом мы вместе возвращались. И даже часами беседовали в зимовьях, где останавливались на ночлег. Мы уже не были ни друзьями, ни врагами. Но мы оба не понимали смысла будущей жизни. Не понимали по-разному. Мы не говорили о гибели светлой идеи построения коммунистической колонии. Эта идея развалилась, оставив от карточного домика лишь отдельные карты, на которых уже невозможно различить ни масть, ни достоинство. Короткая жизнь колонии уместила в себе десятилетие обычного существования, в котором ложь, лицемерие и подлость – привычное дело.
В морозном апреле 1979 года меня и Лилит заочно исключили из числа колонистов, что показалось мне совершенно справедливым решением. Мы с ней начали новую жизнь с непоправимо перепачканного и измятого листа. Что же могло у нас получиться, если ошибки прошлого невозможно исправить? Их тёмные следы остаются, услужливая память не желает стирать ничего, даруя жгучий стыд.
А стыд, в отличие от тела, сохраняет молодость до конца дней.
И чем ближе к смерти, тем очевиднее справедливость этих слов.
Мне до сих пор стыдно за бесцеремонное вмешательство в чужие жизни, за моделирование судеб и чьего-то счастья, за советы, которые давал с беспечной самоуверенностью.
Продолжение http://www.proza.ru/2014/09/28/1685