ЛИПКИ
Уху мы не сварили. Просто приехали поздно и чтобы не остаться на ночь без дров, сразу взялись за их поиски. Река делала здесь крутой поворот и по весне половодье выносило на берег много всякого деревянного хлама. Судя по тому, что с дровами нам пришлось порядком повозиться, река в этом году высоко не поднималась. Еще мы приволокли по охапке сена от ближайшего стога, на что тоже пришлось потратить драгоценное вечернее время, но обеспечить на ночь относительный комфорт было важней. "Ничего! На утре наверстаем!" - успокаивал меня, а может себя, отец. На зорьке мы успели надергать с десяток окунишек, но, сложив прелесть чистить их почти в полной темноте с прелестью есть уху с мелкой чешуей, решили их не трогать. Я еще пытался рассмотреть поплавок, когда отец, разведя на берегу костер, принялся за приготовление нашего резервного рыбацкого блюда, "супа вермишелевого с мясом", как гордо значилось на его упаковке. Все было как всегда. Река, тихо звенящая на перекате; вечные проблемы с дровами, камыши, суп из пакета, размытая полоска заката и звезды. Казалось что в мире не изменилось ничего. Даже мы сами. Я помню как отец впервые привез меня сюда. Мне тогда было года три, может быть четыре. Здесь я поймал первую в своей жизни рыбешку и еще семь и долго хвастался этим перед такими же, как и я, малышами. Еще бы! Прикоснуться ко взрослой жизни... Я вздохнул, вытащил удочку из воды и направился к костру, стараясь не упасть в сумерках на покатом берегу.
Отец, услышав шаги, обернулся.
- Наконец - то..., Ну что? Давай что ли? - на свет появилась пол-литровая бутылка
"Русской", - А то я огурчики с лучком порезал, да и суп готов уже.
Я бросил удочку в сторону и сел рядом с отцом на охапку сена. Мы выпили и, похрустев огурцами, принялись за суп.
- Не хотел брать, - кивнул отец на бутылку, - А потом подумал, а вдруг дождь.
Отец очень боится простудиться, хотя всячески и скрывает это. Боязнь у него с тех как умер его отец, мой дед, промочивший в апрельскую распутицу ноги. Было, наверное, невыносимо страшно видеть, как любимый человек, недавно вернувшийся с финской войны, медленно умирает от воспаления легких. Мой дед умирал дома, на глазах своих детей. Их недолгая радость от возвращения сменилась неожиданным горем. Страшный контраст. В то время моему отцу не было еще и десяти лет и этот детский страх остался в нем навсегда.
По очереди наклоняя котелок мы доели суп. Я спустился к реке и принес для чая воды. Мы курили, смотрели на огонь, а вокруг нас была ночь - тихая и безлунная.
- Сколько ты уже ездишь сюда, пап? - спросил я, бросая окурок в костер.
- На Липки- то? Да лет сорок уже, хотя нет..., - он что- то посчитал в уме, - лет тридцать пять, еще пять пешком ходил, велосипеда тогда не было.
- И не лень было? - улыбнулся я, некстати вспомнив почтальона Печкина из Простоквашино.
Отец пожал плечами.
- Такие времена были, вроде как и надо. В ЗАГС мы с матерью тоже пешком шли, сейчас это и не представить.
Вода в котелке зашумела. Я снял его с огня и засыпал чай.
- А Липки что? Деревня раньше здесь такая была? Вроде поле как поле...
- Не поле здесь, луга. Я тоже все бывал здесь и не задумывался, да раз случай помог, - улыбнулся отец.
- Расскажи, пап, - попросил я, вороша палкой угли.
- Если коротко - неинтересно, если все как было - долго, - возразил он.
- А куда спешить? Рассказывай как было.
- Ладно. Наливай давай, выпьем, а потом за чай. Да дров подбрось сколько- то, а то, видишь, туман поднимается.
От воды действительно поднимался туман. Через десять- пятнадцать минут он отгородит белой стеной наш освещенный костром круг от всего остального мира на несколько часов.
Я подбросил дров, разлил водку, мы выпили. Отец неторопливо пожевал бутерброд и начал неохотно.
- Было мне тогда годов в аккурат как тебе сейчас, ну, может, побольше чуть. Ловил я тогда на той стороне на спиннинг. Они тогда в большом почете были. Мне так шурин катушку привез из Германии, до сих пор жива где- то..., - внезапно похвалился он, но, спохватившись, продолжил.
- Ну и засадил я блесну за кусты через речку. Дергаю и так и этак - не отпускает. Надо рвать, а я только пришел, ну раз десять может кинул. Опять же блесну жалко. Все, думаю, плыть надо. Разделся уже, смотрю - мужик какой- то по этой стороне идет. Я ему крикнул, чтобы он блесну- то отцепил, он еще искал долго, где? ему из- за кустов- то не видно.... Но отцепил. Я тут пока леску смотал, пока оделся, кинул еще раза четыре и наверх поднимаюсь. Вижу, а мужик то этот на земле лежит, вроде приподняться пытается, да не выходит никак у него. Я ему кричу, он не слышит. Ну, думаю, не дай бог, с сердцем что. Куда бежать? Кого звать? Кругом, кроме нас, нет никого. До деревни ближайшей километра четыре. До дороги два, да кто по ней поедет ли? Решил про себя, понесу! Сколько смогу понесу, мужик- то здоровый вроде, в годах. Ну, как был, только плащ снял, да сапоги скинул, к берегу сбежал и поплыл...
Отец подозрительно посмотрел на меня, не заснул ли я случайно. Я протянул ему сигареты и головешку из костра. Если бы он спросил меня, чтобы я делал на его месте? я бы честно ответил, - не знаю. Но он не спросил. Взял сигарету, прикурил от головешки и кивнул мне, возвращая. Несколько раз глубоко затянулся, потом продолжил.
-На берег выбрался, к нему бегом. А он лежит на боку и плачет. Я ему: " Что с тобой? Помочь чем?" А он мне среди травы ростки такие показывает.
- Вот, - говорит, - смотри, липки. Их косят здесь, каждый год косят; а они все растут и растут...
Отец закашлялся, посмотрел на бутылку, в ней еще что- то оставалось.
- Крепко я обиделся на него тогда. И все- то вымокло, и сигареты и спички. Еще мужик этот некурящий оказался. Да и сам я весь мокрый был, хорошо хоть сапоги сухие.... Да уж чего там...
Отец потянулся за котелком, налил из него в кружку воды. Бросив ложку сахара, начал неторопливо размешивать.
- Понятно, - произнес я, пытаясь сказать еще что- то.
- Ничего тебе не понятно..., - вдруг резко оборвал меня отец,
- Выяснилось, что был он здесь чуть ли не председателем колхоза перед войной, ну и посадили его за это самое. Враг народа, короче. Сначала лагерь, потом фронт, в офицеры даже вышел, грамотный был по тем временам. С войны опять в лагерь - досиживать, да ссылки добавили лет сколько- то. Это он мне, пока я папиросы свои сушил, рассказал. Спичек мне полную коробку дал, хотел больше, да я не взял. Да и не было у него ничего с собой, только узелок, а в нем спички, коробка три, да соль...
Отец посмотрел на свою нетронутую кружку с чаем, вылил чай обратно в котелок и требовательно протянул кружку мне. Пока я разливал, он продолжил, половчее устраиваясь на сене.
- Говорит мне - умирать сюда приехал, хотел перед смертью на липки эти вот посмотреть...
Отец посмотрел на еле видные сквозь туман звезды, потом на часы.
- Ну все! Давай по остаточку и спать. А то заболтались, светать часа через два начнет.
Мы допили водку, наскоро выпили по пол - кружки чаю, потом отгребли палками наш костерок метра на полтора в сторону. Я, веником из ивовых прутьев, вымел дочиста землю, чтобы не осталось ни одного уголька, и уложил сено. Мы сняли с себя курточки, прикрыли ими сено и легли на них, прикрывшись сверху плащом. Из всех известных мне способов ночевки этот самый предпочтительный. Нагретая костром земля остывает небыстро, до утра хватает даже с избытком. Вначале, конечно, жарковато; но потом привыкаешь. А какой запах у нагретого сена!!!
Жара и история, рассказанная отцом, все же не давали мне покоя. Минут через пять я окликнул его.
- Пап, спишь?
- Нет еще!
- Пап, а чего это он с солью и спичками здесь умирать- то собрался?
- Из ссылки сюда вернулся. Он говорил где был, да я не запомнил, далеко очень. У него денег на поезд только до Челябинска хватило. Там он бабке какой- то дом, что ли, помог поправить, та солью и рассчиталась.
- А от Челябинска сюда он как без денег? Это же черте сколько...
- Пешком все больше, говорит, шел. Соль продавал да менял по дороге. Все ж лучше, чем Христа ради просить. Где дров поколет, где поможет чем, тем и кормился. По весне пальто свое продал. Сюда- то ему уже недалеко оставалось.
- Так сколько ж тогда он шел?
- Пол - года вроде...
Отец заворочался. Видимо я начал надоедать ему своими разговорами. Я не успокаивался, выдержал паузу и начал снова.
- Слышь, пап. А может он жулик какой? Уж больно на Ломоносова похож. И пешком, и соль...
- Да нет, точно. Он меня все про здешних расспрашивал, да я откуда деревенских то знаю?...
Отец начал раздражаться. Это по его голосу чувствовалось очень даже заметно. Я не то чтобы не верил в эту историю. Нет, я верил. Но уж слишком жуткой показалась она мне сейчас, здесь, на этом тихом ночном берегу. Как будто что- то непонятное, чуждое, безжалостное пытается влезть, ворваться в мою квартиру, а я, не в силах ничего предпринять, просто смотрю, выдержит ли дверь этот беспощадный напор. Меня даже передернуло.
- Пап! А звали его как? - все же спросил я.
- Не знаю. Говорили больше часу мы с ним, да так и не познакомились. Да и незачем было. Таких- то, как он, ой как сколько по земле тогда ходило. Спи, старлей, не встанешь! - внезапно уколол он меня.
- Да, выпало же вам времечко! - проворчал я, отворачиваясь.
- А вам? - услышал я, уже отвернувшись.
Сколько я спал, я не знаю. Мне снился все тот же сон, преследующий меня несколько последних месяцев. Встречная колонна грязных зеленых "Уралов", двигающаяся из неизвестности; листы ватмана на канцелярских кнопках с написанными черной тушью фамилиями, издали похожие на объявления, если бы не горящие перед ними свечи; залитый кровью белый плюшевый медвежонок в руках у растерянного бойца тверского ОМОНа. Взлетная полоса с уложенными ровными рядами "двухсотыми", завернутыми в фольгу и привязанными крест-накрест к санитарным носилкам...
Потом я проснулся. Туман редел, светало. Я посмотрел на часы - четыре, пора. Из- под плаща выбираться страшно не хотелось, но отца рядом уже не было. В стороне, на еще тлевшем костерке, подогревался наш ночной чай. Я рывком встал и осмотрелся. Метрах в десяти я увидел отца. Подзывая, он махнул мне рукой. Я подошел.
- Смотри! - отец аккуратно раздвинул траву.
Среди стеблей я увидел тонкие зеленые побеги.
- Это липки, - сказал отец.
1999 г.