Мне шесть лет
Мне шесть лет. Сегодня суббота - все дома. Бабушка неторопливо, но с силой и энергией наклоняется и разгибается: она приводит в порядок у себя в комнате шкаф, гардероб. Вхожу, останавливаюсь рядом. Бабушка меня видит.
- Что? - спрашивает она. – Ну, что глядишь? Видишь, скоко добра накопили? Твово тут пока ещё нет ничего, не думай. Тут всё токо моё. Захочу – подарю тебе или матери твоей, захочу – отберу подарённое назад. Заруби себе на носу.
Остановив на моём затылке взгляд, бабушка ждёт. Подняв глаза, говорю:
-Знаю я. Ты у меня своё зелёное стеклянное яичко отобрала, как будто я разобью, а я с ним осторожно.
- Разобьёшь – не разобьёшь, а токо оно лежало на моём телевизоре и будет лежать. Не смей его трогать, а то материна это вина будет, на матери твоей отразится, понял?
Я смотрю на бабушку и чувствую, что к моему горлу что-то поднимается, как будто внутри у меня вырос камень. Она стоит такая крепкая, здоровая, и её щёки весело двигаются в ходе разборки вещей, а я стою тут в полном бессилии, которое, дойдя до своей последней точки, переходит в отчаяние, а затем становится глухой злостью. Мои глаза широко открываются и с ненавистью смотрят на бабушку Валю. Да, детская ненависть есть – это сильное, всепоглощающее чувство.
Бабушка заводит со мной разговор на одну из своих любимых тем: мама якобы не любит меня, и, однажды, под горячую руку швырнула. Не помню такого за мамой, но хорошо помню, что такое проделывала со мной баба Валя и её младшая сестра Вера тоже.
С бабушкиного стола смотрит застеклённая фотография её младшего сына Володи - папиного младшего брата и моего дяди. Его я никогда не видела - он погиб задолго до моего рождения, попал под машину, когда ему было двадцать лет. Под запылённым стеклом стоит его фотография – чёрные волосы и брови, уши слегка торчат, прямой нос, а верхняя губа поднялась и показывает два сахарных зуба. В-общем, лицо довольно красивое и создаёт впечатление очень, даже слишком правильного молодого человека - правильного до приторности. Неожиданно для себя я говорю:
- А Володя, твой второй сын, умер.
С бабушкой происходит метаморфоза. Издав икающий звук, она роняет все платья на пол. Опустив покрасневшие веки, она медленно достаёт из нагрудного кармана платок, так же медленно закрывает им лицо и начинает громко, в голос рыдать.
- Володенька, сыночек мой! Ой-ой-ой, что ты наделал! Володенька! Тебя больше нет!
Я почувствовала разливающуюся в душе радость, ликование. Ведь бабушка всегда радовалась, когда мне или маме плохо, делала нарочно, и её не уязвишь. А тут мне случайно удалось сделать такое же ей.
Но бабушка не замечала меня. Её намокшее, красное лицо было в складках. Подоспевшей маме я объяснила, в чём дело. Почти оттащив меня за руку, мама увлекла меня в большую комнату, и там, поставив перед собой, долго молчала, глотая горечь. Потом сказала, что это очень большое горе – потерять сына.
- Вот если бы с тобой такое случилось, как с Володей? – спросила она меня.
Я попятилась назад, сопротивляясь всем своим существом чему-то невероятному, чего со мной не могло быть. Конечно, в моём возрасте невозможно осознать, что такое смерть, но я, в общем-то, понимала, что смерть – это значит, человека нет, похоронили.
- Вот представь себе – тебя бы больше не было, - добавляет мама. Я бы не пережила. Твоя бабушка Валя – сильная женщина.
- Но, я же не знала, что так бывает, - уже жалея, что так получилось, пыталась я оправдаться, - я не понимала, что так нельзя говорить, мне же всего шесть лет.
- Очень жаль, - сказала мама. Она не успокаивалась, всё глубже уходя в своё упорное, несговорчивое огорчение, - ты уже сознательный человек, чтобы понимать, что нельзя проявлять такую удивительную жестокость. Я в шесть лет такие вещи сама понимала и никогда бы так не сделала.
Этот разговор подействовал на меня: я поняла, что так поступать нельзя.