___От Автора: рассказ по мотивам "Планеты обезьян"(версия 2001).
Посвящается одному моему знакомому и его безусловно высокоразумным потомкам, с большой надеждой, что текст сохранится.
Как известно, дом, разделившийся в себе, не устоит. Их дом устоял, но путь впереди еще длинный.
За беспардонную историческую ассоциацию спрашивайте с Бертона. Я тут ни при чем.
Все права на персонажей принадлежат их создателям.
___
Легко и почти незаметно трогая вязы, буки и ясени, в город поздним вечером пришла осень. Луны не было, и никто не заметил этот визит, только ветки деревьев да ползучие растения, оплетающие жилые комплексы, тихонько вздрогнули, почувствовав первый поцелуй грядущего холода.
В полутемной комнате на высоте многих метров от земли дочери сенатора снился сон.
Она снова видела себя подростком – она исследовала вершины одной разросшейся рощи, далеко от дома, где давно мечтала побывать; ветви задевали ее лицо, и она щурилась, почти ничего не видя в сплошной листве и перепрыгивая от ствола к стволу, замирая на каждом и на мгновение прижимаясь щекой к холодной коре. В руках уже чувствовалась приятная усталость. Сердце колотилось, и от восторга слегка кружило голову.
Наконец она остановилась и, откинув со лба волосы, всмотрелась вниз, сквозь желтеющую листву.
На открытой поляне под деревьями паслись две лошади – значит, она приехала сюда не одна...
«Ты устала. Держись за меня, и мы спустимся вниз».
Он прикоснулся к ее лбу.
– Ари! Ари...
Мгновенно открыв глаза, она увидела у своей постели главнокомандующего.
– Уже уезжаешь? – хрипло спросонок шепнула она.
Он кивнул и поднялся. Его тронутое сединой тело высветил случайный блик света из приоткрытого входа.
– Не вставай – Олли сегодня уложит детей.
Снизу доносилась приглушенная возня и звуки тяжелых прыжков – видимо, Олли не торопилась приступать к своим нудным вечерним обязанностям и вовсю развлекалась с подопечными.
Ари согласно кивнула.
– Я изучала это, – она показала на учебник азбуки Эванса – аппараты стояли уже практически в каждом доме, и символы требовалось выучить как можно скорее.
– Продолжишь завтра, ни к чему тебе уставать. Спи.
Ари блаженно зажмурилась и завозилась, подыскивая самую удобную позу. В последнее время это было так трудно сделать.
Собираясь выйти из комнаты, генерал Тэйд долго смотрел на нее.
Он ненавидел долго собираться. Будь его воля – он с удовольствием не снимал бы доспех никогда, разве только на время сна. Правду сказать, он раньше зачастую и спал в нем же – это был комплект, изготовленный для него когда-то по специальному заказу отца, удобный, как второе тело, и прекрасно державший удар.
Но нельзя было спорить, что ему так к лицу был и серый сюртук, в дополнение к которому он повязывал белый шарф, а узкие брюки из шерсти изящной выделки удачно подчеркивали мускулистость и длину его ног.
Он ненавидел долго собираться, но вместе с тем любил рассматривать свое отражение в отполированной металлической панели, в полумраке. Это были едва не единственные минуты, когда он мог побыть наедине с собой и даже с собой пообщаться.
Задать себе вопросы, на которые иногда получал мудрый ответ, а иногда не получал никакого. О чем-нибудь вспомнить. Что-нибудь запланировать.
Или подумать о том, что не давало спать. Нет ничего хорошего во всеобщем владении оружием. И завтра в Сенате никто не сможет продавить этот закон – он ни перед чем не остановится, чтобы заткнуть особо ретивых. Иначе он не главнокомандующий.
Иначе мы ничем не будем отличаться от людей.
И следует подумать о статусе организаций по защите человеческих прав. Прежний состав Сената позволял им слишком многое, но та позиция была вполне понятна – слабеющие политики вынуждены были прикармливать действительно реальную силу.
Тэйду приходилось схватываться с противниками и посильнее. Этих он сделает легко – они уже сами себя топят, их достаточно лишь слегка подтолкнуть...
«Тэйд, негодник! Перестань сейчас же!»
«А что я сделал, мам?..»
«Да ведь хуже нет приметы, чем смотреться в зеркало сидя! Немедленно встань!»
Он вздохнул, прогоняя воспоминание, и снова поднялся – усталый пятидесятилетний шимпанзе, жизнь которого пылала, как во все небо пылает молния.
За стеной аппарат Эванса подал вызов.
«Приветствую тебя, Евфрат, приём», – усевшись у пульта, генерал быстро стучал ключом.
«Собираешься в театр, Тэйд? Приём».
«Как всегда, на премьеру. Хотел просить вас составить компанию, я за вами буду через две-три циклии, приём».
«Поезжайте с Джуди. Я себя неважно чувствую, а ей, как обычно, хочется в свет, приём».
«Скажи ей, чтобы собиралась, приём».
«Ты меня выручаешь, высокочтимый мой родственник. Каково ей было бы сидеть целыми вечерами в компании старого разваливающегося орангутана, улыбка. До встречи, конец связи».
Ради всего святого – как у него всё легко!
Заперев аппаратную, Тэйд скоро спустился вниз. Он до сих пор с легкостью мог спускаться и по внешней стене, но в этот вечер ему хотелось непременно повидать детей перед выходом.
В огромной зале, занимавшей весь этаж, вечернее веселье поутихло. Малютка Мишель дремала на руках у Олли, чье круглое добродушное лицо имело насыщенный бурый цвет от прилившей крови, – дети, как всегда, заставили ее хорошо поразмяться. Гигантская круглая люстра высоко под потолком ещё слегка раскачивалась. Рорк с невинным видом сидел на полу и, крепко зажав в ногах, доламывал какую-то старую механическую игрушку, видимо, пытаясь понять принцип ее работы.
– Олли, не дарите ему больше такого, – Тэйд кивнул на Рорка. – Попробуйте дать ему самому заработать, а не тратить ваше жалованье.
– У меня не маленькое жалованье, сэр, – тут же ответила нянька. – В мальчике, может быть, растет инженер. Пусть его копается.
Мишель потянулась во сне, вцепившись маленькими ручками в длинную рыжую шерсть Олли. Та издала тихий ворчащий звук из самой глубины своего мощного тела. По сморщившемуся нежно-розовому личику девочки пробежали, словно рябь по воде, остатки какого-то сна, и оно вновь разгладилось.
– Отличный костюм, – оценил Рорк внешний вид генерала и тут же склонился над игрушкой снова.
– Не засиживайтесь с ними допоздна, – каждый раз Тэйд придумывал фразы, находил самые примитивные и несущественные предлоги, лишь бы подольше не уходить от сына и дочери. Они были для него намного важнее, чем жизнь и благополучие всего его народа, только генерал никогда и никому не признался бы в этом.
– Как скажете, сэр.
Он мог не волноваться. Олли держала дисциплину в доме не хуже, чем горилла элитного подразделения, и Тэйд не сомневался не только в том, что дети будут спать в урочный час, но и в том, что даже коляска уже заложена и дожидается его внизу.
Едва ли сотня обезьян из всего города держала собственный выезд, и благодаря Тэйду и его политическим союзникам было общеизвестно, что иметь лошадей в качестве тягловой силы куда проще, нежели заставлять людей таскать повозки, потому что люди были непослушны, плохо обучаемы, да и кормов им требовалось куда как больше.
Зато ездить в запряжённой лошадьми коляске теперь считалось шиком. Обычно для этого использовали пару, но у Тэйда была четверка превосходно обученных животных, на которых он выезжал в особые дни. В первые полгода после покупки лошадей они простаивали – ему претило использовать их, и в Сенат он частенько приезжал верхом на своем любимом жеребчике, но все же привык мало-помалу и к выезду, и к другим атрибутам положения аристократа. К тому же – смотрелись бы они теперь с Джуди вдвоем-то на одном жеребце!
Он ухмыльнулся и легко тронул вожжи.
Сестра была таким же заядлым театралом, как он сам. В первые годы ее замужества она всюду появлялась со стареющим Евфратом, но ее энергичность не могла долго мириться с его любовью к покою и длинным, спокойным и тягучим светским беседам в компании громадных рыжих чиновников – круга, к которому принадлежал Евфрат. Выросшая рядом с Тэйдом, она так же, как брат, неравнодушна была к верховой езде, физическим упражнениям и фехтованию. Ее сухощавое, подтянутое тело как будто не замечало возраста – лишь кожа потемнела почти до коричневого, как ее шерсть, цвета. Она коротко состригала волосы на голове и лице и совсем, ни единого разу в жизни не красилась.
Ему нравилось, что есть она, которую можно взять в компаньоны на ужин или любое развлечение, при том смотрелась Джуди просто потрясающе. Правда, на всевозможные официальные приемы этикет требовал от него являться только в сопровождении Ари.
До дома Евфрата дорога занимала совсем непродолжительное время. Джуди уже ждала его на высоком крыльце, погруженная в какие-то свои думы, и слегка раскачивалась, уцепившись ногой и рукой за балюстраду и кутаясь от холода в широкий красный плащ.
Завидев Тэйда, она легко оттолкнулась от перил и одним прыжком уселась в коляску, рядом. Приветствуя сестру, он дотронулся до холодных, обветренных костяшек ее пальцев.
– Как здоровье Ари? – огромные темные глаза Джуди блестели от предвкушения хорошей постановки, о которой она много слышала. Однако Ари была ее первым интересом, а здоровье невестки – главным поводом беспокойства. «Я никогда не перестану любить ту, которая спасла твою жизнь, Тэйд. Сказать по совести, она спасла и всех нас, потому что мы не стали бы без тебя теми, кто мы есть».
– В последнее время, как и положено, она большей частью спит, – зная, как Джуди любит править, Тэйд вручил ей вожжи.
Они выезжали на главную улицу города. Здесь был совсем другой мир.
От многоярусной и пестрой мешанины, шокирующего разнообразия, что можно было наблюдать здесь же пятнадцать лет назад, не осталось и следа.
Широкая, ровная, словно по веревке проложенная улица, по которой разрешено было только конное движение, осененная рядами подвесных тротуаров, никогда не утихала и не гасла. Здесь было светло, как на рассвете, чисто и спокойно. И ни одного человека. Тэйд работал для этого всю свою жизнь.
Вдоль улицы, как и практически во всем городе, тянулись провода, забранные для безопасности в толстую, маслянисто блестевшую изоляцию. Тут и там, задушенный городским шумом и голосами, слышался тихий треск статики; доносилось еле уловимое гудение паровых установок.
Ярко освещенные стены домов в четыре и пять этажей пестрели от теней обезьян, спешащих высоко над мостовой по своим делам.
Обезьян теперь было намного больше, чем во времена детства Тэйда и Джуди. Партия Тэйда, несмотря на первоначальные резкие возражения правительства, финансировала содержание пяти дополнительных госпиталей на окраине, в двух из которых работали его старшие дети.
– Ох, Евфрат тоже спит постоянно. Сегодня он лёг еще до твоего приезда... – Джуди смолкла, и Тэйд посмотрел в ее глаза. Она знала, что он спросит следом.
– А где...
– Она в лаборатории. Сказала, что они там на несколько дней. Добывают какой-то газ, – Джуди вздохнула. – Тэйд, она боится, что пойдут разговоры. Ведь она становится все больше похожа на тебя.
– Разве кто-то не знает, что племянники часто бывают похожи на дядю? – сварливо отозвался генерал, с отсутствующим видом рассматривая прибитую на стену дома гигантскую деревянную вывеску с нарисованной на ней молодой гориллой и каким-то голубоватым сосудом с удлинённым горлышком.
– У нее уже какая-то паранойя. Я знаю, что мы были правы, не скрывая от нее, но...
– Я поговорю с ней. Освобожусь от возни в Сенате – и поговорю.
Детали того, что брат пренебрежительно называл «возней в Сенате», Джуди были известны. Она отдала бы что угодно, чтобы подарить Тэйду хоть немного спокойной жизни, которой у него никогда не было.
Непроизвольно она погнала лошадей; вдали показалось ярко освещенное – в особенности вход и крыша – невысокое здание театра из гладкого серого камня.
Она не могла, смотря на брата, не заметить, как он ещё постарел за последние годы, как изменился. Прежним – жёстким и цепким – оставался только взгляд.
– Мне дурной сон снился, – неожиданно сказал Тэйд, и Джуди вздрогнула. Никогда ей не приходилось слышать от него таких слов, ни говорить с ним на эти темы – снов и тому подобного.
– Дурной сон? – изо всех сил она старалась не выглядеть растерянной или удивленной.
– Да. Днем мне снились... похороны.
Она засмеялась, стараясь выровнять коляску, чтобы не создавать затора – на подъезде к театру было полно экипажей, виднелись и четверки.
– Но они снятся к хорошему, – Джуди наконец остановила лошадей и скинула на сиденье плащ, оставшись в длинном двубортном жакете с плетением индивидуальной работы, своего любимого ультрамаринового цвета. Она продолжала пренебрегать одеждой мануфактурного производства. – А чьи же это были похороны?
Тэйд искоса взглянул на неё и хрустнул пальцами.
– Мои собственные.
Он едва успевал приветствовать всех; здесь ему было знакомо каждое лицо.
Джуди держалась рядом и скромно щурилась, ни с кем не заговаривая. О, если бы она была на его, главнокомандующего, месте – она бы не закрывала рта, ведь ей всегда было известно, что хочет услышать каждый!
Тэйд не отрываясь глядел на приближающуюся к ним крупную, осанистую гориллу. У нее была неожиданно легкая для ее сложения походка, и она так же, как Тэйд, по всей очевидности, любила костюмы из белой шерсти.
Уже несколько раз подряд он видел ее здесь. Он знал – она искала любого случая поговорить с ним. Больше всего в жизни она любила говорить на самые разные темы с самыми разными личностями, а потом в своём листке оповещать всех о предмете этих разговоров. Любовь и ненависть обезьян, живущих в городе, не могли поделить ее.
Подойдя, она первая протянула ему руку. Шерсть на ее запястьях была коротко выстрижена – почти до кожи.
Финансовый советник-орангутан и ещё невысокий и некрупный горилла из молодого состава чиновников, подошедшие было к главнокомандующему, были только рады поводу переключить свое внимание на Джуди.
– Берри, вам следует придумать какое-нибудь название для вашего листка, – он коснулся ее пальцев, отметив, какая горячая и нежная у нее кожа.
– Почему, генерал? – Берри застенчиво повела головой и чуть улыбнулась.
– Потому, что скоро ещё кто-нибудь приобретет паровой механизм для оттисков, научится так же интересно пересказывать события и беседы, и ваш листок станет уже не единственным...
Он ждал, когда она задаст ему вопрос о декларации, принятой тремя месяцами назад. Но Берри молчала.
Орангутаны уже неспешно рассаживались слева от сцены; некоторые, что были помоложе, забрались на верхнюю площадку и чинно занимали свои обычные места, практически молча, как и было у них заведено.
Однако Рама, непривычно болтливый для орангутана финансовый советник, всегда сидел в театре рядом с Тэйдом и его спутницей, кто бы ею ни был. И сейчас, устав стоять, так же, как и остальные, он возился на прочном кресле, способном выдержать вес двоих таких, как он, и хитро посматривал на генерала и Берри.
– Тэйд, не хотите сейчас дать комментарий к недавней декларации о переселении? Всем интересно!
Берри уставилась на них обоих, взволнованная, весь вид ее говорил: «какая отличная фраза!». Тонкий красный шарф на ее шее колыхался от ее мощного дыхания.
Театр разом вздрогнул и замер. Обезьяны подняли головы и остановили взгляды на своём лидере.
Генерал сжал руками спинку кресла. Острые плетеные края впились в ладони, но он этого даже не понял.
– Я настоял на переселении людей подальше от нас и я буду продолжать, – глухо сказал Тэйд, но каждый присутствующий в театре слышал его. Никто не сомневался в его следовании собственным словам. – Я не могу представить большего бедствия, чем интеграция человека в нашу социальную и политическую жизнь в качестве равного нам. Им не следует позволять пользоваться достижениями нашей цивилизации, потому что, развиваясь, они будут интенсивнее размножаться и представлять для нас угрозу, как уже было. Это самые жестокие, вероломные и опасные существа. У них нет социума, нет философии... Между нами значительные физические различия, которые, по моему мнению, никогда не позволят нам сосуществовать в условиях равенства. Мы никогда не сможем достичь единения с людьми, с низшей расой, чья ассимиляция не является ни допустимой, ни желательной.
Словно устав от этой короткой и незапланированной речи, Тэйд подал руку Джуди, помогая ей сесть, и сам неловко, подобно дряхлеющему и тяжелому Раме, опустился в свое кресло.
«Как там написать о нем... Жёсткая рука и честное сердце, – подумала Берри и, покусывая свое всегда заточенное стило, посмотрела на Джуди. – Иногда мне хотелось бы стать шимпанзе».
Человек стоял в почти абсолютной темноте, наблюдая за тем, как наверху, над сценой, на каких-то механизмах висят, бездельничая в ожидании спектакля, двое не то актеров, не то рабочих. Он впервые был в театре, и не имел понятия, как устроено здание и где его могут заметить и сразу же убить.
Он знал, что уже не выйдет отсюда. Попасть в театр было непросто, но выйти тем же путем он не сможет.
Даже если его не убьют – отправят туда, где, по слухам, на голову надевают коробку и запускают туда какой-то смертоносный воздух, от вдыхания которого наступает вечный сон.
Сделав несколько десятков медленных шагов в темноте, вжимаясь то в одну, то в другую тень, он обогнул все помещение и поднялся по короткой лестнице.
Он едва не вскрикнул, увидев, что вышел на прекрасный обзор. Отсюда, из самого конца залы весь театр просматривался как нельзя лучше. Орангутаны тихо сидели на отдельной площадке, изредка издавая шумные вздохи; шимпанзе и гориллы расселись вперемешку и переговаривались – гориллы звучными голосами, голоса шимпанзе были чуть нежнее и выше.
Он поискал взглядом и почти сразу же обнаружил генерала Тэйда – воротник дорогого костюма, ссутуленные плечи и совсем поредевшие, седые волосы. Рядом с ним сидели ещё трое.
Сунув за пазуху руку, человек осторожно извлек и развернул оружие – оно было нагретым и тяжелым. Соплеменникам удалось добыть его относительно просто – закон ограничения владения оружием даже среди обезьян был ещё не в ходу.
«Заряд всего один», – вспомнилось ему.
Он всматривался, чтобы не ошибиться, – пусть сегодня здесь не совершится освобождение его народа, но хотя бы месть... дело человека. Привилегия и добродетель людской чести.
Человек уперся спиной в стену, поудобнее перехватил оружие в дрожащих руках и прицелился.