Глава 33. ПЕРВЫЕ УЧИТЕЛЯ. УДАЧИ И НЕУДАЧИ.
Памятный день первого сентября сорок восьмого года я провёл в слезах, потому что все мои сверстники пошли в школу, а я вынужден был пасти своих козочек – больше некому было: младшему братишке Витюшке было всего два года, а Валерка только что родился. Отец на работе, дедушка на перевозе, маме по хозяйству хлопот полон рот, других вариантов не было, и я погнал козочек в поле. Дедушка меня утешал:
– Ты, внучок, не переживай, читать ты умеешь, считаешь хорошо, таблицу умножения уже знаешь, так что не отстанешь, другие ребяты будут только буквы учить, а ты их уже обогнал.
Попереживал я с дедушкой, попереживал, но недолго. Вариант с животными нашёлся как-то сам собой. Я до школы гнал своих козочек на речку, переправлял их на лодке на другой берег, а потом сам шёл в школу. Занятий в первом классе было немного, и через три-четыре часа я был уже свободен, приходил домой, брал в рот кусок хлеба и к деду на речку за козочками. А дальше, как по расписанию: обед, потом опять отгонял козочек в поле, потом уроки, вечером шёл за дедушкой и одновременно гнал домой скотину.
Учиться мне было совсем легко, никаких особых усилий к учёбе прилагать не приходилось. Особое пристрастие у меня возникло к рисованию и чистописанию. Мне нравилось красивое написание букв и цифр в букваре, прописей тогда не было, а на каждой странице букваря внизу была строчка в три косых линейки с образцами правильного написания букв. Учились писать мы палочки и крючки сначала карандашом, а потом стали писать буквы уже чернилами. Каждый ученик носил с собой в маленьком мешочке чернильницу-непроливайку. Портфель у меня появился только в четвёртом классе, а три года я ходил в школу с белой сумкой, сшитой мамой из старой наволочки, в ней был самодельный деревянный пенальчик, который сделал папа. В пенальчике – карандаш и ручка со стальным пером «звёздочка» или «лягушка», другие перья иметь нам не разрешали, особенно «рондо» с тупым кончиком. Тетрадей не хватало, да и бумага в них была неважная. Острое пёрышко часто цеплялось за шероховатости бумаги и делало такие брызги на всю страницу, что наш первый учитель-фронтовик Николай Петрович Азаров только удивлялся, как это можно так испортить страницу.
Уроки делались вечерами при коптилке из снарядной гильзы, сплющенной сверху, в эту сплющенную часть вставлялся фитиль из льняного полотна, когда фитиль подгорал и пламя уменьшалось, папа поддевал его шилом и немного вытаскивал, чтоб пламя было ярче. Керосин в коптилку наливали через отверстие, просверленное сбоку вверху гильзы. Только потом в продаже стали появляться керосиновые лампы: экономные семилинейные и более мощные десяти линейные. Мы пользовались всегда семилинейной лампой ввиду своей бедности. В мою обязанность входило ходить в город за керосином, там был такой подвальчик, где продавали керосин по литрам. А электричество появилось у нас в посёлке только в конце пятидесятых годов.
Учились мы в одной-единственной классной комнате одновременно два класса – первый и третий в первую смену, второй и четвёртый – во вторую. Школа была начальная под номером 5 в нашем городе. За стенкой класса была контора подсобного хозяйства «Городок», из которой порой доносились такие крепкие реплики и словечки, что весь класс прыскал от смеха, на что наш хроменький Николай Петрович Азаров грозил нам своей инвалидной палкой, подняв её к потолку и стыдя нас за нашу несдержанность. Николай Петрович жил с мамой в бараке, он был очень строгим, но добрым человеком. Ранение ноги было, видимо, серьёзное и донимало изрядно. Может быть, потому и личная жизнь у него не сложилась, он так и не обзавёлся семьёй, а спустя несколько лет стал выпивать, одалживать у людей деньги, когда пенсия по инвалидности исчезала в окошке местного ларька. Его мама очень переживала за своего сына, а поделать ничего не могла. Потом Николай Петрович переехал в город, и судьба его как-то выпала из нашего поля зрения.
Третий и четвёртый класс вела у нас прекрасная учительница – Мария Ивановна Цветкова. Это она привила нам настоящую любовь к чтению, к рисованию, раскрепощала наши детские послевоенные характеры и души, находя интересные занятия в кружках моделизма и художественной самодеятельности. Мы коллективно слушали чтение неизвестных нам тогда ещё книг Марка Твена, Аркадия Гайдара и Жюль Верна. Первые любимые книжки появились именно тогда: «Четвёртая высота», «Путешествия Гулливера» и русские сказки.
Однажды на уроке пения случился казус с моим ровесником Васей Годуновым. Мария Ивановна предложила каждому спеть свою любимую песню, кто какую знает. Кто-то спел знаменитую «Катюшу», кто-то «Шёл отряд по берегу…», кто-то «В лесу родилась ёлочка». Вдруг Вася поднимает руку:
– Мария Ивановна, я военную песню знаю про танкистов!
– Ну, спой, Вася, про танкистов. – Вася встал из-за парты и громко-громко запел:
– Три танкиста выпили по триста и закусили тухлой колбасой…
Класс взорвался от смеха. Вася стоял красный, как варёный рак, он искренне думал, что это правильные слова песни, он других просто не знал. Мария Ивановна, обладая необычайной выдержкой, не стала прерывать наш хохот, дождалась, когда он прекратится, и спокойно объяснила всем, что Вася спел не совсем правильно, что песня «Три танкиста» – песня боевая, она о наших доблестных танкистах, воевавших с японскими самураями, и рассказала историю её создания.
На следующий урок Мария Ивановна принесла патефон и пластинку с этой песней, а на обороте была «Песня о Щорсе». После того, как мы послушали эти песни, Мария Ивановна предложила к первому мая подготовить свой концерт и пригласить на него всех-всех родителей.
– Мы с вами, ребятки, разучим и споём эти песни, а ты, Вася, будешь у нас запевалой.
И действительно, наш первый в жизни концерт состоялся накануне праздника Первое Мая. Мы оканчивали начальную школу, впереди у нас предстояли экзамены аж по четырём предметам, но в концерте участвовал весь класс. При исполнении песен мы сами себе аккомпанировали ложками, это было похоже на настоящий стук копыт боевых коней. Была инсценировка басен Крылова «Мартышка и очки» и «Лиса и журавль». Я был журавлём, сделал себе картонные крылья и острый журавлиный клюв, которым пытался пробовать с широкого блюда лисьей каши. На первом ряду среди зрителей сидела моя мама и улыбалась. А я ещё должен был читать стихотворение «Из соседней голубятни голубь вылетел ручной…». Накануне, когда я разучивал дома этот стих, папа мне и говорит:
– Ты, Миня, должен представлять то, о чём рассказываешь. Голубь вылетел из голубятни, ты и посмотри туда, в каком боку могла она быть, да рукой покажи – вон, мол, откуда вылетел голубок, посмотрите, люди, какой он красивый, белый. Не стесняйся никогда рассказать так, чтоб было интересно.
Я этот папин совет запомнил, начал читать стих, да рукой как махну в ту сторону, откуда голубь вылетел… И в это время посмотрел на первый ряд, где сидела моя мама. А она-то меня не слышит, только смотрит, как её сын выступает и текут у неё ручьём слёзы, то ли от гордости за сына, то ли от обиды, что уши не слышат моего исполнения, только у меня вдруг перехватило горло, из глаз тоже хлынули слёзы, и я позорно дезертировал со сцены в коридор. Ах, как я подвёл Марию Ивановну, свою любимую учительницу! А она подошла ко мне, взяла за руку, привела в учительскую, вытерла мне слёзы своим ароматным платочком, спросила, что случилось. А я никак не могу унять слёз и только одно твержу ей:
– Там моя мама плачет…
– Успокойся, Миша, это она от радости, что ты у неё такой большой и способный вырос. Мы концерт продолжим, а ты успокойся, я тебя позову чуть позже, и ты ещё раз с самого начала прочтёшь этот замечательный стих, а маме я скажу, чтобы она не плакала.
Мне стало хорошо и спокойно, через минут десять я собрался с духом и с большим воодушевлением реабилитировал своё позорное бегство со сцены. Судя по тому, что зал мне долго аплодировал, прочитал я стих хорошо, а может быть, взрослые захотели поддержать меня, поняв причины моего расстройства.
Второй слёзный конфуз моего школьного детства случился после выпускного экзамена по русскому языку. В четвёртом классе мы должны были сдавать четыре экзамена. Весь год я учился на отлично, в табеле были одни пятёрки, и вот первый экзамен – диктант по русскому языку,в котором я умудрился сделать одну единственную ошибку, написав «в пионерских лагирях…», и сам того не заметил. На экзамене присутствовала старенькая учительница, представительница из РОНО, с добрым-добрым лицом.
Через час после диктанта, когда работы были проверены, нас позвали в класс и объявили оценки. Я был уверен, что у меня ошибок нет, а тут говорят «четыре», учительница из РОНО, сидевшая за учительским столом, с сожалением качала головой. И это её сочувствие было для меня такой запоминающейся укоризной, которую я помню до сих пор, её добрые глаза помню и какую-то материнскую грусть в них. Спустя много лет, когда я смотрел замечательный фильм «Сельская учительница», я увидел у учительницы Варвары Васильевны именно такие добрые сочувствующие глаза, какими смотрела на меня тогда та старенькая учительница из РОНО, имени которой я даже не знаю. Дали всем работы, чтобы посмотреть на свой брак, мне было так обидно и стыдно за то, что я подвёл и Марию Ивановну, которая рассчитывала, что похвальный лист у меня обязательно должен быть, и дедушку, который верил, что я не подведу, грамотей эдакий, а тут такой позор.
Пришёл я домой – сам не свой, ни есть, ни пить не захотел, лёг в кровать и дал волю глазной мокрятине. С работы пришёл отец, увидел моё зарёванное лицо и не стал ничего говорить и спрашивать. Дедушка сам слегка поохал, высказал отцу свою досаду, но потом успокоил внука – не это главное, ты всё-равно первый ученик, а впереди ещё шесть лет учёбы, всё у тебя получится.
Любимой поговоркой дедушки всегда была такая: «Старайся делать всё хорошо, а плохо само получится». Стремление делать всё хорошо, делать лучше, чем это делают другие, да ещё и других научить – было главным тезисом в жизни моего дедушки Пахома. И ещё, проповедуя мне это своё завещание, он добавлял: «И никогда не хвали сам себя, пусть тебя похвалят другие люди, если они возрадовались и восхитились твоим успехом». И эти мудрости я постигал потом в течение всей своей жизни, сталкиваясь одновременно с корыстью, с людской завистью и лестью, внося свои коррективы в мудрые тезисы дедушкиной жизни.
Глава 34. НАША ЛЮБИМАЯ РЕЧКА ВОПЬ.
Летние каникулы пролетали в повседневных заботах, о которых я уже довольно подробно рассказал. Любимым местом летом была речка, дедушкин перевоз, заречные заливные луга, в которых мы с пацанами собирали для щей сочный щавель, потчевали себя дикорастущей викой. Могу сказать, что я вырос на своей речке с её песчаным обрывом и пляжем с желтеньким, теплым песочком, в который можно было зарыться по самую шею, погреться, а потом выбраться и с разбегу плюхнуться в чистую воду, которая была настолько чиста, что мы её спокойно пили в жаркую погоду, не боясь никаких дурных последствий для здоровья. Чуть ниже пляжа был речной перекат с каменистым дном из мелкой речной гальки, на котором в сухое лето можно было взрослому перейти нашу речку вброд, правда, глубина там – по горлышко, и течение довольно сильное, могло и с ног сбить. Место это мы называли «камушки», здесь любили с друзьями побороться в плавании, соревнуясь против течения, а потом в изнеможении вылезали на противоположный берег и отдыхали на горячем, нагретом солнышком, жёлтом песочке. К тому же на камушках из-под берега бил маленький родничок, в котором вода была особенно вкусна, и мы в жару часто прикладывались к нему, чтоб испить хрустальной водички.
На камушках, на его быстринке, временами хорошо брал на муху приличный, грамм по сто, голавль. У дедушки Пахома был на примете любимый рыбачок, который часто приходил из города со своими удочками рыбачить и не только на камушки, он часто просил перевезти его на другой берег, где заранее присматривал уютное местечко для рыбалки и даже заранее подкармливал там рыбку. И так у него удачно складывалась рыбалка, что он редко возвращался обратно без рыбы. Звали рыбачка Серёжка Ковалёв. Был он моим ровесником, но в искусстве рыбной ловли он меня превзошёл намного, честно сказать. У меня не хватало терпения часами сидеть на берегу и следить за поплавком, особенно когда плохой клёв.
А Серёжка мог быть терпеливым, знал повадки той или иной рыбы, знал места, где и когда хорошо клюёт окунь, плотва, голавль, и на какую наживку она лучше берётся. Через несколько лет, когда я буду учиться с ним в одном классе, мы крепко подружимся и сохраним эту дружбу до настоящего времени. А тогда на камушках у нас были общие интересы в одном – поймать голавликов, да побольше, стоя в воде с засученными выше колен штанами.
На камушках лежал большой плоский камень длиной больше метра, на котором мы оставляли свои спичечные коробки с насадкой для рыбалки. Камень этот при нормальном, в меру дождливом лете, был в воде, метрах в трех-пяти от берега, а в жаркое лето русло реки сужалось и камень оказывался у самой кромки воды, а иногда и вовсе на берегу. Это был очень памятный камень, который составлял одну из достопримечательностей реки нашего детства. На камне удобно было даже посидеть, любуясь вечерним закатом солнышка и игрой рыбёшек на быстром течении и чуть ниже камушков.