РИЛЬКЕ: ЛЮБОВЬ В ПИСЬМАХ
Элегия Марине Цветаевой-Эфрон
О утраты вселенной, Марина, звездная россыпь!
Мы не умножим ее, куда мы не кинься, к любому
в руки созвездью. А в общем-то, всё сочтено.
Падая, тоже святого числа не уменьшить.
И исцеление нам есть в безнадежном прыжке.
Так неужели же всё только смена того же,
сдвиг, никого не позвать и лишь где-то прибыток родных?
Волны, Марина, мы море! Бездны, Марина, мы небо.
Если земля — мы земля. С весною стократно певучей,
с жавороночьей песней, в незримую вырвавшись высь,
мы затянули, ликуя, а нас она превосходит,
гири наши внезапно пенье потянут в плач.
А если и так: плач? Он ликует восторженно долу.
Славить нужно богов даже подземных, Марина.
Так уж невинны боги, что ждут похвалы как ребята.
Милая, будем же им расточать хвалу за хвалой.
Нашего нет ничего. Кладем ненадолго ладони
лотосам гибким на шеи. Я видел это на Ниле.
Так, Марина, самозабвенно цари расточают даянья.
Словно ангелы, двери спасаемых метя крестами,
мы прикасаемся к нежности тихо то к этой, то к той.
Ах, но как далеки, как рассеяны мы, Марина,
даже по наидушевному поводу, только сигнальщики мы.
Это тихое дело, когда этого кто-то из наших
больше не сносит и кинуться в битву решает,
мстя за себя, убивая. Есть в нем смертельная власть,
видели все мы ее по манерам его и осанке
и по силе нежной, которая нас из живущих
переживающими делает. Небытие.
знаешь, как часто слепое веленье несло нас?
Нас, через сени студеные пакирозденья.
Тело из глаз, що скрылось за сжатьями век. И несло
сердце целого рода, упавшее в нас. К цели птиц перелетных
тело несло изваяние нашей метаморфозы.
Те, кто любя, Марина, столько не смеют
ведать о гибели. Надо им заново быть.
Только их гроб постареет, опомнится, станет темнее
он под рыданьями дерева вспомнит о Давнем.
Только их гроб распадется, а сами гибки как лозы;
что их сгибает без меры, в полный венок их совьёт.
но облетают от майского ветра. От вечной средины,
где ты дышишь и грезишь, их отлучает мгновенье.
(О как понятна ты мне, женский цветок на том же
непреходящем кусте! Как рассыпаюсь я ночью
в ветре, тебя задевающем.) Древле научены боги
льстить половинам. А мы, круги совершая,
сделались целым и полным, как месяца диск.
В пору, когда убывает, а также в дни поворота,
нам никто никогда не помог к полноте возвратиться,
если б не шаг наш пустынный по долам бессонным.
(Существуют несколько переводов «Элегии...»,
здесь - перевод Сергея Петрова)
Поэт родился в 1875 году в Праге, столице королевства Чешского, входящего в Австро-Венгерскую монархию, где немецкий язык был официальным и широко распространенным в быту. [Здесь и далее я пользовался, специально не оговаривая, мсатериалами Викпедии и помещенной в Интернете книгой «Рильке, Пастернак, Цветаева» М. «Книга», 1990,]
Имя получил своеобразное: Рене Карл Вильгельм Иоганн Йозеф Мария (Рильке - фамилия). Вполне объясняет русскоязычному человеку некоторую странность имени то, что отец был успешным чиновником на государственной железной дороге. Сына он до поры до времени полностью содержал, а матери не было, она куда-то исчезла в двухлетнем ребенка возрасте.
Годы ученья говорят, что ни к какому занятию Рильке не испытывал влечения. Кадетское, потом высшее военное училище, — и от армейской карьеры он решительно отказался. Пробовал освоить коммерческое дело, философию и юриспруданцию, с начатками которых несколько лет знакомился в разных учебных заведениях, вплоть до Берлинского университета.
Между делом выпустил три сборника стихотворений, не привлекших внимания литературной критики, хотя автор был уверен, что поэзия — это то, что его прославит.
Не сразу, но именно так и случилось: в наши дни Рильке – классик иемецкой и мировой литературы, вершина немецкого языка в стихах и прозе.
...В 1897 году он познакомился с очень привлекательной русской женщиной, приятельницей в разное время Ницше и Фрейда, космополиткой Лу Андреас-Саломе, которая в течение немалых лет была подругой еврейского философа Поля Рэ, средних лет автора сочинений по «моральной философии» — сочетанию «практической пользы, рациональности и дарвинизма».
С первого взгляда влюбившись в Лу, Рэ сделал ей предложение. Та категорически отказала и потребовала, чтобы он полностью подавил свои сексуальные инстинкты: в награду он получит право существовать в ее жилище близ нее и жить вместе с ней... «общими духовными интересами». Сексу в этом союзе места категорически не было.
Рэ согласился на всё, отвергнув протесты родственников и друзей.
В результате Лу через него познакомилась с Фридрихом Ницше!
Их тройственный союз был скандален: на альпийской фотографии Лу сидит в двуколке с хлыстом в руке, в повозку же впряжены... Рэ и Ницше!
Лу обуревала мечта создать из них троих «интеллектуальную коммуну, святую как Троица». Ницше сказал как-то, что с Лу него «единственная разница — возраст».
И писал о ней своему другу: «...Она резкая как орел, сильная как львица, и при этом очень женственный ребенок... У нее невероятно твердый характер, и она точно знает, чего хочет, — не спрашивая ничьих советов и не заботясь об общественном мнении.»
Ницше рассорился из-за нее с сестрой и своей матерью. Однако сестринский характер был Лу не позубам: Ницше вернулся к сестре, впоследствии она стала его душеприказчицей.
Не лишне будет сказать, что Ницше обожал Лермонтова, «Демон» которого, запрещенный цензурой в России, вышел из печати в Германии и переиздавался там несколько раз.
Лу же вышла замуж за Фреда Андреаса, знатока восточных языков, изменила ему с Георгом Ледебуром, основателем социал-лемократической партии Германии, их тройственное согласие дало ей: абсолютную свободу, дом Андреаса, средства для литературных занятий, — и в мае 1897 года она встретилась с Рильке.
Четыре чувственных весны промелькнули как один день. Он писал: «...Я хочу видеть весь мир через тебя, потому что тогда я буду видеть не мир, а тебя, тебя, тебя.»
Один из ее любовников вспоминал: «Когда она смотрела на вас своими лучащимися голубыми глазами, она будто говорила: «Принять твое семя будет для меня верхом блаженства». У нее был огромный аппетит к этому. В любви она была безжалостна... Она была совершенно аморальна и одновременно очень благочестива — вампир и дитя.»
Главной любовью Рильке была Россия.
Еще не побывав в ней, он воображал ее как страну «вещих снов и патриархальных устоев». И «стал учить язык, писать стихи о русских богатырях и монахах, переписывался с русскими поэтами и даже... собирался переехать в Россию».
Под влиянием Лу он посетил в Москву и Петербург, но вначала сменил имя: она потребовала, чтобы он превратился из вялого Рене в мужественного Райнера.
Он побывал в России дважды: с апреля по июнь 1899 и с мая по август 1890 года.
Второй маршрут поражает: Москва —Тула — Ясная Поляна — Киев — Кременчуг — Полтава — Харьков — Воронеж — Саратов — Симбирск — Казань — Нижнеий Новгород.
Вернувшись в Германию, Рильке погрузился в атмосферу оставленной им страны: «...Россия, как я Вам и предсказывал, оказалась для меня чем-то более существенным, нежели случайное событие, — сообщал он в феврале 1900 года художнику Л.О.Пастернаку, отцу поэта Бориса. — С августа прошлого года я почти исключительно занят тем, что изучаю русское искусство, русскую историю и культуру, и ваш прекрасный несравненный язык; и хотя еще не могу на нем разговаривать, но уже без усилий читаю Ваших великих (и каких великих!) поэтов... А что за удовольствие читать в подлиннике стихи Лермонтова или прозу Толстого!»
Добавим, что Рильке писал статьи о русском искусстве, всемерно пропагандируя его в Германии, отразил «русский дух» в своих «Часослове» и «Истории о Господе Боге»... И даже написал по-русски несколько стихотворений!
Авторитет Рильке как поэта и искусствоведа был очень высок. Достаточно сказать, что в декабре 1925 года в странах Западной Европы отмечалссь его 50-летие.
Борис Пастернак писал Рильке, что обязан ему «своим духовным складом». Ведь Рильке подарил его отцу три своих надписанных книги: «Мне на праздник», «Книга образов» и «Часослов», которые произвели на Бориса исключительно сильное впечатление (так что уже много лет спустя Пастернак говорил : «...Во всем своем творчестве я только и делал, что переводил или варьировал его мотивы, ничего не добавляя к его собственному миру и плавая всегда в его водах.)»
[Борис Пастернак - из Москвы Рильке 12 апреля 1926 г.]
«Великий обожаемый поэт! [Именно так!- ВД]
<... >Я здешними окольными путями получил поэму, написанную так неподдельно и правдиво, как здесь в СССР никто из нас уже не может написать...Это – Марина Цветаева, прирожденный поэт большого таланта... Она живет в Париже в эмиграции... Я представляю себе, чем была бы для нее книга с Вашей надписью, может быть «Дуинезские элегии», известные мне лишь понаслышке. <...> Ее зовут Марина Ивановна Цветаева и живет она в Париже: (далее следует адрес).»
А Марина написала Рильке: «Вы — явление природы, воплощенная пятая стихия... Вы — то, из чего рождается поэзия и что больше её самой — Вас.» Она воспринимала этого поэта как «Германского Орфея, то есть Орфея, «на этот раз» явившегося в Германии.
И отношения ее к Рильке были отношениями высочайшей духовности: «Я не живу на своих устах, и тот, кто меня целует, минует меня ».
Рильке написал на форзаце «Дуинезских элегий», отправленных в подарок Марине весной 1926 г.:
Касаемся друг друга. Чем? Крылами.
Издалека ведем родство.
Поэт — один. И тот, кто нёс его,
Встречается с несущим временами.
Марина ответила 9 мая 1926 г.:
«Райнер Мария Рильке!
Смею ли так назвать Вас? Ведь Вы — воплощенная поэзия, должны знать, что уже само Ваше имя — стихотворение... Ваше имя не рифмуется с современностью, — оно — из прошлого или будущего — издалека. <...> Что после Ввас остается делать поэту? Можно преодолеть мамтера (например, Гёте), но преодолеть Вас — означает (означало бы) преодолеть поэзию. Поэт — тот, кто преодолевает (должен преодолеть) жизнь.
Вы — непреодолимая задача для будущих поэтов. Поэт, что придет после Вас, должен быть Вами, т.е. Вы должны еще раз родиться.
Вы возвращаете словам их изначальный смысл, вещам же — их изначальные слова (ценности).»
«Когда моя дочь Ариадна была еще совсем маленькая — два-три года — она часто спрашивала меня перед сном: «А ты будешь читать Рейнике?»
Отправив ему свою книгу «Психея. Романтика», Марина надписала: «Райнеру Мария Рильке – моему самому любимому на земле и после земли (над землей!).» И кое-где вписывала на полях пояснения по-немецки, чтобы Рильке смог понять ее некоторые довольно сложные для иностранца метафоры и инверсии.
В письме от 10 мая 1926 года Рильке писал: «...Марина, на моей внутренней карте где-то между Москвой и Толедо ясоздал пространство для натиска твоего океана.»
Марина наложила 50-летний запрет на публикацию их переписки: «Через пятьдесят лет, когда всё это пройдет, совсем пройдет, и тела истлеют, и чернила просветлеют, когда адресат давно уйдет к отправителю (я — вот первое письмо, которое дойдет!), когда письма Рильке станут просто письма Рильке — не мне — всем, когда я сама растворюсь во всём, и — о, это главное! — когда мне уже не нужны будут письма Рильке, раз у меня — весь Рильке...»
Она перевела на русский несколько писем Рильке разным поэтам. Причина переводов очевидна: рассуждения и советы Мастера о технике и смысле поэтического творчества, которые дает своим адресатам, — это высокого значения предметные уроки, важные для любого тиворческого человека. В том числе и для Цветаевой, коль скоро она, чрезвычайно ценя свое время, не скупилась тратить его на эту переводческую работу.
Поэтому в заключение этого «камушка мозаики» будем читать Рильке!
И одновременно Марину Цветаеву, потому что подлинник всегда подвергается трансформации, проходя через мозг переводчика. Становится ли текст лучше или хуже? Когда переводчик ответственно относится к своему ремеслу, — стих становится адекватен подлиннику, что переводчику лучшая похвала.
Письмо к молодому поэту (орфография перевода М. Цветаевой)
[Париж, 17 февраля 1903 г.] «...Вы спрашиваете, хороши ли у Вас стихи. Вы спрашиваете меня. До меня Вы спрашивали других. Вы посылаете их в журналы. Вы сравниваете их с другими стихами и тревожитесь, когда та или иная редакция Ваши попытки отклоняет. Итак (раз Вы разрешили мне Вам посоветовать, я попрошу Вас всё это оставить. Вы свотрите вовне, а это первое, чего Вы сейчас не должны делать. Никто не можетВам посоветовать и помочь никто. Есть только одно-единственное средство. Уйдите в себя. Испытуйте причину, заставляющую Вас писать; проверьте, простираются ли ее корни до самой глубины Вашего сердца, признайтесь себе, действительно ли Вы бы умерли, если бы Вам запретили писать. Это – прежде всего: спросите себя в тишайший час Вашей ночи: должен ли я писать? Доройтесь в себе до глубокого ответа. И если бы этот ответ был да, если бы Вам дано было простым и сильным «должен» ответить на этот насущный вопрос — тогда стройте свою жизнь по этой необходимости; вся Ваша жизнь, вплоть до самого безразличного и скудного ее часа, должна стать знаком и свидетельством этому «должен». Тогда приблизьтес к природе. Тогда попытайтесь, как первый человек, сказать, что Вы видите и чувствуете и любите и теряете. Не пишите любовных стихов; избегайте для начала слишком ходких и обычных тем; они самые трудные, ибо нужна большая зрелая сила — дать свое там, где уже дано столько хорошего, а частью и блестящего. Поэтому спасайтесь от общих тем к своим личным, поставляемым Вам данным днем Вашей жизни: расскажите свои печали и желания, преходящие мысли и веру во что-нибудь прекрасное — делайте все это с глубокой, тихой, смиренной правдивостью и берите, чтобы высказать себя. Вещи Вашего оеружения, образы Ваших снов и предметы Ваших воспоминаний. Если Вам Ваш день покажется бедным, не вините его, вините себя, скажите себе, что Вы недостаточно поэт — вызвать его сокровища; ибодля творящего нет бедности, нет такого бедного безразличного места на земле. И если бы Вы даже были в тюрьме, чьи стены не допускали бы до Вашего слуха ни одного из земных шумов — не оставалось ли бы у Вас еще Вашего детства, этого чудесного королевского сокровища, этой сокровищницы воспоминаний. Туда глядите. Попытайтесь вызвать к жизни затонувшие чувчтвования тех далеких времен; Ваша личность окрепнет, Ваше одиночество расширится и станет сумеречным жилищем, далеко минуемым всем людским шумом. — И если из этого оборота внутрь, из этого погружения в собственный мир получатся стихи, тогда Вам и в помыслы не придет кого-нибудь спрашивать, хорошие ли это стихи. Вы также не попытаетесь заинтересовать своими вещами журналы, ибо онистанут для Вас любимым,кровным достоянием, куском и голосом собственной жизни. Произведение искусства хорошо тогда, когда вызвано необходимостью. В природе его происхождения — суждение о нем: нет другого. Посему, многоуважаемый N, я бы ничего не посоветовал Вам, кроме: уйти в себя и испытать глубины, питающие Вашу жизнь: у истоков ее Вы найдете ответ на вопрос, должны ли Вы писать. Примите его как прозвучит, вне толкования. Может быть, окажется, что Вы призваны быть поэтом. Тогда примите свою судьбу и несите ее, тяжесть ее и величие, никогда не озираясь на награду, могущую придти извне. Ибо творящий должен быть для себя целым миром и всё находить в себе и в природе, с которой он воссоединился...»
В одном из писем Рильке написал: «...Если бы мне нужно было сказать, от кого я узнал о сути творчества, о его глубине и вечности, я бы смог назвать только два имени: имя Якобсена, великого. Великого поэта, и Августа Родена, скульптора, не имеющего себе равных между творцов ныне живущих.»
Марина отметила в одном из своих писем: «Рильке умер, не позвав ни жены, ни дочери, ни матери. А все <его> любили. Это было печение о своей душе.»
На смерть его написала поэму «Новогоднее», финал которой – не прощание, а желание и предчувствие встречи:
...Как пишется на новом месте?
Впрочем, есть ты — есть стих: сам и есть ты —
Стих! Как пишется в хорошей жисти
Без стола для локтя, лба для кисти
(Горсти)?
— Весточку, привычным шифром!
Райнер, радуешься новым рифмам?
Ибо правильно толкуя слово
Рифма — что — как не — целый ряд новых
Рифм — Смерть?
Некуда: язык изучен.
Целый ряд значений и созвучий
Новых.
— До свиданья! До знакомства!
Свидимся — не знаю, но — споемся.
С мне-самой неведомой землею —
С целым морем, Райнер, с целой мною!
Не разъехаться — черкни заране.
С новым звуконачертаньем, Райнер!
В небе лестница, по ней с Дарами..
С новым рукоположеньем, Райнер!
— Чтоб не залили, держу ладонью. —
Поверх Роны и поверх Ragogn,a
Поверх явной и сплошной разлуки
Райнеру — Мария — Рильке — в руки.
7 февраля 1927