Константин Матвеевич давно уже придерживался убеждения, что всякий человек, вплотную приблизившийся к своему смертному рубежу, после же преодолевая оный – постепенно или сразу – ежели и сохраняет часть самого себя, то маловероятно, что значимую – ибо в течение земной жизни слишком многое взаимосвязано с телом физическим, бренным, связь с которым человек неизбежно теряет с исходом последней своей минуты. Если и не спадает в те роковые мгновения с человека всё, что им владело, чем он владел, то неизбежно преобразовывается, и притом решительнейшим образом, – способность видеть, слышать, осязать, мыслить. Ведь недаром говорится, что на границе между жизнью и смертью человека поджидает «мир иной».
Посему нет ничего удивительного в том, что Константин Матвеевич был весьма поражён увиденным – вскоре после своей смерти.
Что предстало пред – не глазами уже, закрытыми навек, – но отчего-то по-прежнему неуспокоенным, живым взглядом Константина Матвеевича? Шлейф прошедшей жизни - исчезающий, призрачный, миражу подобный? Мир и впрямь иной, параллельно существующий с миром нашим, привычным; чертоги, в которые переходят, перелетают, перетягиваются все умершие? Или же иллюзия – нечто вроде кинофильмы – творя которую Господь подготавливает всех, предстающих пред его очами, к жизни грядущей, небесной?
Как бы то ни было, прошедшие пред Константином Матвеевичем сцены, образы и виды вряд ли имели хоть какое-то отношение к привычной ему реальности.
Невозможно яркие краски – настолько непривычных оттенков, что Константин Матвеевич с уверенностью мог сказать, что цвета палитры неузнаваемы им вовсе; звуки, казалось бы обычные – шелест ветра, ворчание городских улиц, внятные слова людей – но при том невозможно чёткие, ясные, красивые, в них без всякого труда различить можно было… аккорды, да, вне всякого сомнения, все звуки являли собой музыку!
Но не всё было так прекрасно в пространстве, что существовало рядом, вокруг, внутри Константина Матвеевича – мир новоявленный словно разделился, словно порешил распасться на две ярчайшие, контрастнейшие составные. Приятную - взгляду, слуху, душе; и отталкивающую, неприятную, невозможную – сознанию, здравому смыслу.
Частью тягостной стороны иного мира стало поведение людей, многие из которых были хорошо знакомы Константину Матвеевичу в жизни прежней – жены его благоверной, что по прошествии всего лишь нескольких дней с момента кончины своего супруга уже поминала его – но не добрым словом, а злорадным, издевательским - делая это во время свидания с братом Константина Матвеевича, свидания, закончившегося плотскими утехами; друг его лучший, Аркаша, рассказывающий о своём преставившемся приятеле скабрезные, выдуманные, наипротивнейшие истории, на службе перекладывающий все свои недочёты и прегрешения на покойного, клеветой оскверняющий уста свои… Разве могло всё это иметь отношение к миру реальному, разве могло это случиться в действительности?!
«Удивителен и странен же мир твой, «иной», Господи!»
Но неспокойная, нехорошая доля мира иного, нового, проявлялась и вовсе немыслимо, отходя от всякой действительности напрочь.
Константину Матвеевичу дано было узреть, что в стране его начались волнения простолюдинов, произошла смена власти, красные полотна стали знамёнами людей, во главе которых оказался человек со странным именем Ленин, разгорелась кровавое противостояние, в котором брат шёл на брата, отец на сына - междоусобица стихла лишь когда значимая часть русских людей страну покинула – кто в Китай, кто в Германию, кто во Францию…
«Зачем тебе всё это, Господи? – задавался вопросом Константин Матвеевич. - Зачем ты показываешь мне этот невозможный, нереальный, иной мир? Зачем мне этот… новый мир, Господи?!»