В каком именно году эта женщина поселилась в деревне Никольские Выселки, сейчас не скажет никто. Старики умерли, люди среднего возраста ещё при Со-ветской власти переселились из деревни в благоустроенный посёлок, а молодёжь, после ликвидации совхоза, разъехалась по разным городам и весям.
Сойдя с поезда на небольшой железнодорожной станции, что в семи километрах от деревни, и уточнив у местных жителей, где находится Сельский Совет, она направилась туда лично к председателю и после длительной и нудной беседы с ним получила предписание на постоянное место жительства именно в Никольские Выселки.
Не старая ещё, но уже совершенно седая женщина с худым измождённым лицом, она всю семикилометровую дорогу до деревни шла пешком, неся в руке единственную ношу – небольшой чемодан из коричневого кожзаменителя. Встречавшиеся у неё на пути люди останавливались и с состраданием, а кое-кто и с любопытством долго смотрели ей вслед, из-за того, что она при ходьбе прихрамывала на одну ногу и сильно сгибала вперёд спину, отчего одна её рука казалась длиннее другой. «Убогая», - сразу прозвали её деревенские жители, как только она пришла в Никольские Выселки.
Такое название деревня получила давно, ещё во времена отмены на Руси крепостного права. В ту пору в окрестных деревнях многие крестьяне, почувствовав первые запахи свободы, стали бражничать, перестали обрабатывать барские земли и без надобности просто так избивали друг друга до полусмерти. Когда такое явление началось повсеместно, помещик Яков Сергеевич Никольский вызвал конвойную команду солдат и выселил таких крестьян вместе с семьями из их деревень, определив им место для поселения на краю оврага, недалеко от стоявшего тёмной стеной леса. Отсюда пошло и название деревни – Никольские Выселки, а лес с того времени стали называть Рубленным, потому, что переселенцы на постройку своих изб деревья валили топорами.
Крайний от леса дом – небольшой пятистенок, в котором теперь предстояло жить Убогой, был построен значительно позже, уже при Советской власти. В тридцатых годах в нём размещалось правление колхоза «Красный пахарь», а в конце сороковых, когда произошло объединение нескольких колхозов в одно большое совхозное хозяйство, правление распустили, а дом за ненадобностью заколотили досками. С тех пор дом находился в запустении. Изгородь отсутствовала, бревенчатые стены местами сгнили, шиферное покрытие крыши от времени почернело и раскрошилось, дверь и окна заколочены, вокруг дома и до самого леса разросся бурьян.
Увидев, в каком плачевном состоянии находится её новое жилище, Убогая не впала в уныние, а с завидной энергией начала обустраиваться. Оторвала заколоченные на окнах и двери доски, выгребла из дома мусор, вымыла окна, пол, вырвала около дома бурьян, и, как смогла, сделала изгородь. Со временем вскопала землю под огород, посадила фруктовые деревья. Устроившись на работу в совхоз дояркой, скопила денег и выстроила сарай, в котором у неё поселились куры, несколько овец и коза.
По характеру Убогая была человеком замкнутым, малообщительным, и её прошлое для деревенских жителей долгое время было окутано тай-ной. Знали, что зовут её Серафимой Аркадьевной, фамилия – Краснова. Ещё знали, что раньше она жила в Москве и работала на одном из заводов разнорабочей. Там же, на заводе, она получила серьёзную травму спины, после чего, её, калеку, бросил муж, и она, став совершенно одинокой, уехала куда глаза глядят, подальше от мужа, который в их квартире стал проживать с другой женщиной. Простодушные деревенские люди сочувствовали ей, а женщины возненавидели предавшего её мужа и не раз предлагали ей сжечь его фотографию, которую, к их удивлению, Серафима Аркадьевна хранила в рамочке и держала на самом видном месте. «Любит всё-таки!» – сочувственно говорили одни. «Сердцу не прикажешь!» - вздыхали другие. Однако у некоторых её рассказы о себе вызывали сомнения. «Уж больно она интеллигентная!» - говорил водитель грузовика Костя Беликов. – «Я, когда в Москве служил и возил на легковушке генерала, то насмотрелся там на всяких интеллигентных. Все они такие, как наша Убогая, и разговаривают так же, как учительницы», - уточнял он. Возможно Серафимино прошлое так и осталось бы для деревенских жителей тайной, если бы жившая с ней по соседству деревенская сплетница Анна Смирнова не заметила, что к ней частенько заходит участковый уполномоченный. На Анну нахлынуло чувство ревности, да такое, что за её ещё не увядшей грудью с негодованием заклокотало сердце. «Это как же такое получается? Я этого кобеля форменного кормлю, пою, в кровати ублажаю, а он мне с этой уродиной изменяет? Ну, подожди же, ты у меня дождёшься! Вы у меня все дождётесь!» - возмущалась Анна до той поры, пока не узнала, что уполномоченный к её новой соседке заходит исключительно по служебной необходимости и как к женщине к ней никакого интереса не проявляет. Зайдёт, походит по дому, осмотрит всё внимательно, поговорит с Серафимой о чём-то, запишет и уходит. От него-то и узнала Анна о Серафимином прошлом.
- Да сидела она, сидела! В лагере срок отбывала! – проговорился участковый после очередного стакана самогона, который ему от щедрот своих наливала Анна.
- Гриш, да ты толком расскажи, за что сидела-то? – выпытывала любопытная Анна, подливая уполномоченному в стакан самогон.
- Вражина она, сучка немецкая! Я на фронте фрицев бил, и Митька твой погибший бил, а она с ними… трали-вали устраивала! – возмущался опьяневший уполномоченный. - За измену Родине она сидела!
- Вот тебе и Серафима Убогая! Тихоня! Интеллигентша городская! – со злорадством в голосе проговорила Анна.
- Да никакая она не убогая! Лес она в лагере валила, вот её, курву, там деревом по спине и шарахнуло! Тырам… тыравими… тыравимированная она, - с трудом выговорил слово вконец опьяневший участковый, держа в руке очередной стакан с самогоном. А на следующее утро он примчался к Анне и, опохмелившись, заговорил полушёпотом: «Ты, Нюрка, забудь, о чём я тебе вчерась говорил. Тайна это служебная, поняла? А то несдобровать мне, поняла?» И хотя Анна ответила, что всё поняла и о Гришкиной служебной тайне никто и никогда не узнает, было уже поздно. Вся деревня об этом уже знала ещё накануне вечером, после того, как Григорий, уйдя от Анны, с трудом взобрался в повозку и, отхлестав спьяну вожжами служебную лошадь, стремглав умчался из деревни.
После этого случая жизнь Серафимы Аркадьевны стала невыносимой. Ей били оконные стёкла, при встречах обзывали убогой немецкой шлюхой, ругали по-матерному или молча, но со злостью плевали вслед. Все обиды и оскорбления Серафима переносила молча, никогда и ни с кем не ругалась и никогда ни перед кем не оправдывалась. Но однажды, после произошедшего случая, люди перестали вступать с ней в конфликт, старались избегать с ней встречи, а то и вовсе стали её побаиваться. А произошло следующее событие.
Как-то под утро, Серафима услышала истошные крики животных, раздававшиеся из её сарая. Войдя туда, она увидела забравшегося в овчарню молодого волка, который уже успел задрать одну овцу. Увидев вошедшего в сарай человека, волк бросился к выходу, как раз туда, где стояла окаменевшая от страха Серафима, и перепуганная женщина, решив, что волк хочет броситься на неё, успела схватить волка и, свалившись вместе с ним, подмяла серого разбойника под себя, сдавив и прижав к полу волчью шею. Так она держала его, крича от страха и зовя на помощь, пока волк не обмяк и не перестал бить Серафиму задними лапами по животу. Не дождавшись ни от кого помощи, Серафима отпрянула от волка и, поднявшись, как обезумевшая стала на него смотреть. Вдруг ей показалось, что волк зашевелился, и она в ужасе убежала прочь. Вскоре двое мужиков, поткав предварительно волка нанизанными на длинную ручку вилами и убедившись, что он мёртв, пугая ощетинившихся деревенских собак, сволокли волка в овраг, где его и закопали.
Прошли годы. Деревенские люди, живя своими ежедневными проблемами и заботами всё больше и больше стали забывать Серафимино прошлое, и со временем неприязнь к ней уже не испытывали. Совхоз «Вперёд к коммунизму» с каждым годом хорошел и набирал силу. На его землях вырос благоустроенный посёлок, в который переехали жить многие семьи колхозников, оставив в деревнях доживать свой век стариков.
Радужным, лучезарным и многообещающим всходило солнце над Рубленым лесом, освещая все его дремучие и застойные места, пробуждая и призывая всё живое к новой жизни. По оврагу, вдоль речки, вместе с запахом луговых цветов и многообещающими словами молодого и энергичного Генерального секретаря в Никольские Выселки ворвалась перестройка. Многие колхозники, поверив в новую жизнь, отказались от совхозного хозяйства и приняли доселе неизвестное фермерское движение. Но время шло, а улучшений в их жизни не наступало. Вскоре, побросав в полях ржаветь приватизированную сельскохозяйственную технику, распродав совхозные постройки и пустив под нож на мясо оставшееся поголовье скота, сбежали куда-то и сами фермеры. Оставшись без средств, колхозники в поисках лучшей жизни стали покидать родные места, и вскоре в деревнях осталось несколько одиноких стариков и старух. А ещё спустя несколько лет, когда Никольские Выселки за долги отключили от системы центрального электроснабжения, в обесточенной деревне жила только одна убогая Серафима. Приносившая ей пенсию почтальонша в опустевшие и заросшие бурьяном Выселки, одна без провожатых ходить боялась, из-за чего Серафима часто оставалась без денег. На какие средства она жила и чем питалась, никого не интересовало, всем было не до неё, все были заняты своим собственным выживанием в наступившие трудные времена. Однако пере-стройка в жизнь людей внесла не только отрицательные моменты, появились и положительные стороны, одной из которых стала проводимая повсеместно работа по реабилитации незаконно осуждённых людей в годы правления Сталина. Не обошла стороной реабилитационная волна и Серафиму.
Как-то в один из солнечных дней, с трудом продираясь сквозь густо разросшийся бурьян, в её дом вошли двое мужчин и женщина. Осмотрев по-косившиеся двери, полусгнившие оконные рамы и провисший потолок, пришедшие покачали головами и аккуратно, чтобы не испачкаться о вековую пыль и нависшую повсюду паутину, подошли к сидевшей на кровати Серафиме. Объяснив, кто они такие, пришедшие вручили ей документ о её реабилитации, и ещё долго не могли понять, слышит ли их полуглухая, почти ослепшая Серафима, пока она вдруг не заговорила с ними совсем не старческим, хорошо поставленным голосом.
- Скажите, а Отто Карлович тоже оправдан?
- Да, Отто Карлович Брехт тоже реабилитирован, - ответили ей, а затем, немного помолчав, добавили, - мы будем ходатайствовать о назначении вам персональной пенсии как человеку, очень много сделавшему героического для Родины. А пока предлагаем вам переехать жить в благоустроенный дом для инвалидов и престарелых, где за вами будет осуществляться уход и медицинское наблюдение. Подумайте, пожалуйста.
Серафима сидела молча, лишь изредка кивая головой. «Она согласна», - решили гости, и, пообещав скоро вернуться за ответом, ушли. После их ухода Серафима с каким-то безразличием отложила в сторону свой реабилитационный документ и взяла в руки старую пожелтевшую фотографию, на которой был сфотографирован улыбающийся молодой человек в модно повязанном галстуке, ту самую, которую деревенские женщины ей предлагали сжечь в печи. Вытерев юбкой пыль с деревянной рамки, она с грустью в глазах посмотрела в почти забытые, но всё ещё родные глаза.
Серафиме вспомнилась предвоенная гитлеровская Германия, где он – немец-антифашист, профессиональный советский разведчик Отто Карлович Брехт, и она, Серафима Аркадьевна Краснова, а по легенде его жена Марта Фридриховна Брехт, выполняли секретное задание Родины по созданию в тихом немецком городке агентурной сети. Проведя вместе с Отто Карловичем не один год, Серафима Аркадьевна не по легенде, а по-настоящему полюбила этого смелого и мужественного человека, который не щадил себя в деле борьбы с фашизмом, и, как это ни глупо, всегда ревновала его к несуществующей Марте. Как-то она призналась ему в этом, после чего Отто улыбнулся и, проведя ладонью ей по щеке, сказал: «Оставим время для любовных утех, когда победим врага и вернёмся на Родину». На Родину они вернулись после того, как была провалена их агентурная сеть, и они, чудом избежав гестаповского ареста, перебрались в нейтральную Швейцарию, где и получили шифровку о возвращении. Серафима обрадовалась возвращению, решив, что в Москве наступит время их настоящей, а не спрятанной под агентурную легенду супружеской жизни. Но по приезду в Москву они были арестованы органами НКВД. Отто Карлович как немецкий шпион был расстрелян, а Серафима Аркадьевна за пособничество и измену Родине была приговорена к двадцати пяти годам лагерей и вышла на свободу только благодаря хрущёвской оттепели.
- Вот и оправдали нас с тобой, милый мой Отто, - проговорила Серафима Аркадьевна, смотря на фотографию, и её глаза впервые за несколько лет повлажнели.
Уже начавшуюся разлагаться Серафиму в её заросшем бурьяном доме обнаружила почтальонша, когда в очередной раз принесла ей пенсию. Умершая лежала на кровати и прижимала к груди самое дорогое, что у неё оставалось в этой земной жизни – старую пожелтевшую фотографию.
Хоронили Серафиму Аркадьевну на старом деревенском погосте, и когда гроб с её телом опускали в могилу, где-то в районе Никольских Выселок, громко заплакала иволга, а ночью в лесу долго и протяжно выли. Поговаривают, что в Рубленом лесу вновь появились волки.