По телевизору передают новости. Сидя у стойки бара, Мак прислушивается.
-- ...За рубежом. Волнующие вести с Кубы. Наш специальный корреспондент в Гаване Тодор Живков сообщает, что Фидель Кастро побрился...
-- Он мог и не делать этого, -- говорит Мак со значительным видом; он намереваетя растолковать бармену, почему столь уверен в сём заключении, но бармен (это Бекки) грозит ему пальцем, предостерегая шутливо. Важно улыбнувшись, Мак зажимает себе рот рукою и тяжело, понимающе кивает, несколько покровительственно удивлённый её сообразительностию.
-- Дай прикурить. И как ты оказалась по ту сторону кавалькад? -- спрашивает девушку весело, как бы подбивая её на остроумный экспромт.
-- Ты, верно, хотел сказать: кавалькад, -- не медлит и она с «остротой», подчеркнув слово «кавалькад» веско и многозначительно.
Очень смеются. Закашлявшись, Мак замечает:
-- Дым замыркался. -- Глядит с отвращением на сигару в руке.
-- ..? -- Не совсем, видно, расслышав, Бекки смотрит на него: вся -- доброжелательное внимание.
На лице Мака проступает вдруг полная беспомощность, а затем и панический страх, даже ужас: и как он мог сболтнуть столь обидную бестактность?! «Дым замыркался» -- да слыхано ли такое говорить?!.
Тут до задним числом Бекки доходит смысл сказанного Маком, однако ж девушка не теряется: решительно, но не грубо, она отбирает у него сигару и глубоко затягивается сама, так и не дав жалостливой пантомиме клиента перерасти в прямое самобичевание; пропуская дым через нос, глядит на него, всё трудней удерживаясь от смеха.
-- Дастур замыркался! -- еле-еле выговаривает она, отчаянно прыснув, что означает, очевидно: «И впрямь замыркался, господь его раздери!..»
Смеются, смеются, ай, как смеются!.. -- будто припадочные.
Согнувшись от хохота в три погибели, Мак вдруг замечает, что какое-то время смеётся он один. Бросив стремительный и пристальный взор на Бекки, он видит, что та смотрит на него с откровенным презрением. Обидевшись до глубины души, аки малый ребёнок, он готов уже перейти к неприличному, дотошному выяснению отношений, но выражение лица девушки мгновенно сменяется на лучисто-сердечное и она снова хохочет весело.
Успокойвшись наконец, глядят друг на друга любящими, участливыми, увлажнившимися глазами, полными взаимопонимания о трагичности жития-бытия, сидя... на сухой и пыльной земле, возле какой-то обветшалой бензоколонки, за которой простирается обширный пустырь. Однако сентиментальная сия идиллия становится вскоре невыносимой. Неожиданно Мак срывается с места и давай палить в ястреба из воображаемого ружья (как это видно из его отрывочных воплей). Бекки также скачет на месте в большом возбуждении, словно молодой валлаби. В небе нет никакого ястреба, но когда он всё-таки «улетает», весь внезапный переполох вмиг обрывается, как бы толком и не начавшись, оставляя в итоге смутно непристойное впечатление. Насилу убеждая и себя, и девушку, Мак всё твердит фальшиво-весело:
-- Он подмигал! Он подмигал!..
Слишком уж радостно, ожесточённо даже, девушка кивает головой раз восемь подряд -- в знак полнейшего согласия. Был ястреб, не было его, «попал» Мак, то ли «промазал» -- неважно: главное -- он (ястреб) «подмигал».
И всё тут.
Тяжело дыша, смотрят глупо и радостно друг на друга: «Как подмигал, а?» Но им ещё и очень стыдно. Мак оборачивается в испуге на собачий лай, раздавшийся вдруг за спиной, но... громадная собака очень далеко -- пробегает тенью у опушки леса. Вполне успокоившись, Мак готов уже улыбнуться Бекки, однако, совсем неожиданно, нарывается вновь на её беспощадно-презрительную гримасу. И снова к горлу его подкатывает комком слезливая обида, но на лице девушки тут же проступает подкупающая сердечность, вмиг тормозя его намерение призвать её к ответу.
Темнеет. Стоя на обочине, Бекки сбрасывает туфли и принимается с превосходною амплитудой, поднимая облака придорожной пыли, танцевать канкан. Она танцует сосредоточенно, как будто не может быть ничего естественней, нежели танцевать Канкан, пытаясь поймать попутку.
-- Ты спрячься, -- бросает Маку через плечо.
Мак оглядывается по сторонам: вокруг -- голый пустырь. Бензоколонка так далеко, что еле видна в вечерней мгле. Тогда он берёт первую же подвернувшуюся саксауловую ветку и долго и с виду весьма прилежно пытается как-то прикрыться ею; при этом он демонстративно досадует на всю округу несколько театральными жестами и время от времени поглядывает на Бекки, надеясь, видно, что та, заметив его старания, оценит их, ибо и впрямь велики трудности, когда вздумалось спрятаться за голой саксауловой веткой. Она, однако, не обращает на него ни малейшего внимания и лишь всё выше и выше выбрасывает ноги. Тогда Мак идёт на отчаянный шаг: подойдя к девушке со спины и став чуть сбоку, он тоже принимается робко приплясывать канкан. Заметив это, девушка смотрит на него удивлённо, но в то же время и ободряюще. Теперь клиент старается на совесть: от души отплясывая, он даже закрывает время от времени глаза...
...Как бы опамятовавшись вдруг, Мак тревожным взором впивается в сгустившуюся мглу: на обочине стоит автомобиль; подошедший водитель мрачен, безлик и безмолвен. Мак ищет глазами Бекки. Её нигде нет.
-- Вы не видели мою... Вы не видели девушку? -- Он хочет быть точен, для него это важно.
Водитель смотрит сурово, и волна щемящего страха окатывает Мака с головы до пят, как если б он в чём-то провинился. Подходят вместе к машине. Это такси. Мак пытается внещне выглядеть молодцом.
-- Гляди-ка! -- восклицает в трусливо-фальшивом, детском восторге. -- Эта машина и снаружи на машину похожа, да и внутри тоже машина, как комфортно вы устроились!.. -- Смотрит на таксиста заискивающе.
Учуяв, очевидно, в словах его лесть, таксист (это Рони) отвечает лишь недовольною и чуть насмешливою отмашкой, в смысле: «Полно, будет тебе врать!»
Мак спешно «спохватывается»:
-- Карбюратор!.. -- С видной за сто шагов, напускной деловитостью проверяет заднее крыло. -- Видишь?.. -- Он всё пытается упорно, но почему-то никак не может указать на деталь, что явилась причиной «поломки»; совсем обессилев от бесплодных потуг, садится на корточки, и тут замечает, что у него нет правой руки.
В нём зарождается робкая надежда.
-- Это у меня со времён сухого закона, -- говорит он, якобы в шутку, но на деле напряжённо желая разжалобить Рони. Тот лишь усмехается бездушно.
Мак смотрит на правую руку: против его желанья, она снова на месте. Потерпев и тут неудачу, вновь подлизывается к Рони:
-- Видишь? Ты и раньше не раз меня выручал.
Повинуясь безмолвному, краткому указанию Рони, Мак садится за руль и видит в зеркале заднего обзора, что за спиной его находится ещё кто-то. Присматривается пристальней: Сильвия!.. Стараясь оставаться как можно неприметней, она сидит, низко пригнувшись, на заднем сиденье. Увидев, что Мак всё же заметил её, она не отводит глаз и взгляд её полон затаённого торжества и предвкушения чего-то пакостного. Маку очень тоскливо, но он не смеет просто взять и уйти, ибо идти ему некуда.
Он трогает машину с места. На его удивленье, вначале всё идёт неплохо -- они благополучно минуют узкие железные ворота: «Пронесло!..» Затем вторые, третьи. Воодушевляясь всё больше, Мак начинает с некоторым превосходством поглядывать на Рони, сидящего рядом. Тот не подаёт виду и лишь показывает как бы невзначай: «Давай, давай дальше!» Мак слегка прибавляет газу, потом ещё, ещё и ещё -- всё просто отлично! Смотрит на Рони уже победно. Тот молчит. Тогда Мак жмёт акселератор до упора, но, заместо того, чтобы рвануть, машина начинает вдруг безнадёжно и вяло, как-то позорно даже, терять скорость, своевольно и не к месту перескочив на холостую передачу и набирая с истошным визгом обороты. Хлопотливо и впопыхах, Мак пытается как-то поправить положение: пару раз отпускает педаль газа и снова давит на неё, остервенело раскачивается взад-вперёд, словно в качелях, со свистом, подобно соловью-разбойнику, дует в ветровое стекло -- безрезультатно: всё остаётся по-прежнему. Не в силах сдержаться, Мак срывается на младенческий плач. Рон смотрит на него страшно презрительно. Сильвия, издевательски хохоча, подмигивает в зеркало заднего обзора то правым, то левым глазом попеременно, показывает Маку язык и рожки. Тот всё исходит младенческим плачем, а машина ревёт-визжит вхолостую, безнадёжно теряя при этом скорость...
...Мак проснулся от собственного плача.
Было уже далеко за полдень. Он приподнялся в кровати с трудом, словно старик. Спросонья ему вдруг почудилось, что это и не похмелье вовсе, но, скорее, начало какой-то серьёзной болезни: кружилась голова, пальцы на руках и ногах онемели, губы слушались плохо, как на морозе. Кроме того, он всё ещё находился под неприятным впечатлением от приснившейся ахинеи.
Оклемавшись немного, он свесил на пол бессильные ноги и принялся нашаривать ботинки. Чувствовал себя он скверно и неуверенно, движения его были нарочито беспечны и как бы рассчитаны на чей-то посторонний глаз, угловаты и неестественны. Чем дальше, тем сильней его мучило чувство вины и глодал нестерпимый стыд за все вчерашние «эпизоды», вспоминавшиеся один за другим в непроизвольном порядке. Шнуруя ботинки, он замер и бросил коротко: «Fuck!..» (Вспомнил, видно, о разбитых бутылках.)
Он вышел из номера и побрёл, уставясь себе под ноги, в Зелёный бар. На душе у него было тоскливо. Едва не столкнувшись с девушкой, он, к своей досаде, сразу узнал её.
-- Здравствуйте. Как поживает ваша матушка? Надеюсь, ей уже лучше? -- проговорил пулемётною очередью, не давая вставить хоть слово.
-- Спасибо, -- ответила Элен, приветливо улыбнувшись, однако Мак был суров и непрошибаем: весь его торжественно-церемонный вид говорил, а то и прикрикивал как бы, что болезнь, и тем более матушки, вовсе не повод к тому, чтоб с утраша в приподнятом настроении быти.
-- Так, значит, ей уже лучше. Иначе и быть не могло. Очень рад. Очень. Всего хорошего! -- выпустив в неё снова очередь, он, без тени улыбки, коротко и удовлетворённо кивнул и, не задерживаясь долее, проехал дальше. Вышагивая неуклюже и вразброс, словно новорожденный жираф, он обогнул острый угол, больно задев его плечом и коленом одновременно. Проводив разжалованного Минотавра несколько насмешливым взглядом, Элен, мотнув слегка головой, отделалась от мелкого впечатления и пошла своею дорогой.
В конце концов это был не сам Кевин, а только лишь младший брат его.
Оказавшись за углом, Мак стал, закрыл глаза и, бессильно покачиваясь, покорно прислушался к боли. Спустя минуту стало казаться, однако, что он готов рвануть обратно, нагнать девушку и «всё исправить», но, вовремя разобравшись, что выйдет дичь, он отказался от сего сумасбродного намерения. Затем, с глубоким, мучительным отвращением пережив ещё раз про себя произошедший «эпизод» с девушкой во всех его позорных деталях, негромко процедил сквозь стиснутые зубы:
-- К чёрту! К дьяволу! На самые на рога. И в кого ты такой урод уродился?!. -- Ошеломлённо разведя руками, он оглядел себя, словно примеряя новый костюм. -- Трезвый -- урод, пьяный... гм… Что ж! Напейся, Джонатан, разгони тоску. Напейся. И спать иди -- к свиньям собачьим. (Последнее cказано было с недоброй насмешкой в голосе, но ярость уже отпустила его.)
В баре кроме него никого не было и, выпивши залпом пару-тройку стаканов чистого виски, он почувствовал себя совсем неплохо: похмелье, а вместе с ним и щемящее чувство вины, как рукой сняло. Ему припомнилась снова сцена с Элен, но он лишь рассеянно и серьёзно усмехнулся. Выпитое натощак спиртное приятно согревало желудок. Заказав ещё двойную порцию своего излюбленного «Джек Дэниэлс», он обратился вдруг к бармену:
-- Послушай, дружище... Чёрт, хотел было спросить, верно ли то, что вы, бармены, башковитый оченно этнос, или же это всё полнометражное кино, но потом раздумал спрашивать. Что только не взбредёт в голову под вашу отраву. Главное вовремя заткнуться.
Ничуть не смутившись, бармен посмотрел на него. Без тени издёвки, но только лишь весело, Мак показал ему нос и добродушно рассмеялся. Бармен тоже улыбнулся в ответ и, покачав головой, спокойно отошёл в сторону за стойкой, видя, что клиент собрался звонить. Потягивая виски, Мак набрал номер и вдруг пропел в мобильник из «Серджанта Пеппера»»:
-- Good morning! Good morning! Гм. Привет, Рон. А это опять я. Ну да. Yeah, I said, yeah! Как-как? Да неужто так хорошо? А по-французски? Ну а ты-то, ты-то сам... Намастачился кое-как, скачешь с пятого на десятое. И вот ещё что: гнида ты, пойми ж наконец. Но где вы все, собственно? Понял. Ясно. Послушай, ты вспахал эту тварь? Congratulations. Где, в лифте? Это вам лучше знать. Ладно, иду. Будь добр, закажи для меня королевских крабов и пива. Ха! И грудинку тоже. Конечно, братан. Ага. С-салют.
Он расплатился с барменом.
-- Сдачи не надо.
В эту минуту по телевизору шли жутковатые кадры, как крокодил утащил рыбака из лодки и утопил в реке. Мак рассмеялся.
-- Представьте, если б это была типичная смерть человеческая. Если бы все, без самого малого исключения, таким вот образом давали дуба.
-- Кому-то такое могло бы даже понравиться. Не совсем эвтаназия, конечно, но всё же лучше, чем неоперабельная опухоль мозга. Вы позволите угостить вас за счёт заведения, месье?
-- Спасибо, охотно. А насчёт эвтаназии согласен. Согласен с рёвом. А что за канал?
-- «Big Five», -- ответил бармен.
-- Охота? Пальба по натуре?
-- Да, месье.
-- А! Вот и он. Знакомый парень. Марк Салливан.
-- Африканский Пи-Эйч?
-- Точно. Думает, не потому он Пи-Эйч, что существуют звери, но, напротив, звери затем только и существуют, что сам он такой Пи-Эйч. Своеобычный малый. Помимо всего прочего, я как-то раз разговаривал с ним во сне, и он сказал мне, что убил нынче вечером почти трёх слонов. Да-да, как бог свят, так и сказал. Я слушал с великим вниманием. И кивал головою усердно.
Усмехнувшись, бармен спросил:
-- Может, переключить, месье?
-- Пожалуй.
По другому каналу молодой автор читал вслух свои произведения в каком-то популярном ток-шоу:
-- ...Миниатюра называется «Самое большое обнаружение Эйнштейна».
-- Звучит совсем как ляп программного переводчика, -- заметил ведущий.
-- В том и задумка, уж будьте уверены.
-- Слушаем вас.
-- «Это, конечно, великолепно, когда Эйнштейн, точно указав в потолок, заявляет маститому корреспонденту The Daily Mirror: лично «Существует ОН!» (Прошу прощения, если так говорил не Эйнштейн лично, но какой-нибудь из Эйнштейнов.) Возможно также, что поиск и вправду штука прекрасная. (Впрочем, спорный вопрос! Слишком просто продвигаться вперёд, но ровно в обратном направлении.) Надо, однако, быть нобелянтом, чтоб до сих пор искать на сцене Театра Варьете, захламлённой декорациями, которые с виду полностью целы. Захламлённой искусно, виртуозно до ужаса. Искать, пока актёры, отставив каждый по-своему ногу, развязно стоят за кулисами. Коль скоро выйдут, отнюдь не украдкой, из-за кулис -- чем чёрт не шутит! -- быть может, станет понятно: a) где находимся вместе с нобелянтами; b) где находятся нобелянты вместе с нами; c) где находились и без нобелянтов целых семь тысяч лет, или, возможно, немногим долее. Но нет, не выйдут -- вплоть до начала конца спектакля; не выйдут, невзирая на то, что уже найзусть знают реплику -- холодный, ложный парафраз ближневосточного анекдота: "Если сцена Театра Варьете -- не вся вселенная, то вся вселенная -- сцена Театра Варьете; адрес тот же: Большая Садовая, 18, только писан белым по чёрному -- созвездием на тёмном небе." Помимо того, Бог не может быть режиссёром, как не может быть и портным. (Это нам кажется, что режиссёром быть лучше, нежели быть портным; Богу так не кажется.) И всё же: Эйнштейн прав! Режиссёр существует. Одно только (о чём не знает даже Эйнштейн): он сам обнаружил Эйнштейна, а вовсе не Эйнштейн обнаружил его. И, прошу заметить, оба остались довольны».
В зале раздались жидкие аплодисменты; ведущий спросил:
-- Вы, как видно, любите русскую литературу?
-- Только не роман Булгакова «Мастер и Маргарита». Он кажется мне надуманным. Хотя, с другой стороны, могущество Сатаны показано в нём верно: люди дьяволу не страшны, ни с какого боку, пора бы это усвоить. Но что ещё за дьявол-правдолюб, имя которому Воланд? Сие не лезет ни в какие ворота. Булгаков наврал, и интересней всего, что наврал от первого до последнего слова.
-- Что ж, -- сказал ведущий, -- поблагодарим Бруно Ариенте!
-- Дежа-вю, однако ж, -- буркнул Мак. -- А впрочем, покорнейше благодарю. Будьте добры, переключите на Viasat.
На Viasat TV 1000 шёл голливудский фильм «Тайны Лос-Анджелеса», и честная проститутка Линн Брэккен как раз попрекала не менее честного, но склонного к насилию детектива Бада Уайта:
-- Вам нравится бить людей?
-- Если они того заслуживают, -- отвечал Бад.
-- Взгляните: у вас кровь на рукаве. Вы, верно, успели уже набить с утра морду дюжине мужиков?
-- А вы с дюжиной мужиков уже переспали, не так ли?
-- Вообще-то, только с двумя.
Не дослушав, Мак снова рассмеялся:
-- Тут Баду следовало бы, достойно потупив взор и выдержав паузу, молвить покорно: «Извините». Что ж, спасибо за виски.
-- Вам спасибо, месье, -- ответил, посмеиваясь, бармен.
-- Бывайте. Страшно рад, что сумел развеселить вас.
-- А знаете, месье, анекдот про престарелых Мохаммеда Али и Джо Фрейзера? Встретившись как-то на рауте, они непринуждённо болтают, вспоминают былое, и Али, между прочим, показывает Фрейзеру фотографию девицы, которая запала ему в душу на старости лет. Фрейзер равнодушно смотрит на карточку, затем говорит: «Дурочка». На что Али отвечает: «Это твоя мать дурочка». Курильщик Джо тут же становится в стойку и делает решительный шаг вперёд, а Али ему: «Нет, нет, нет! Была! Была. Была...»
-- Нет, не знал. Анекдот превосходный. Но он имеет продолжение: когда Али говорит сие, Курильщик Джо, прям на глазах, хотя и с великим трудом, но всё же отходит от ярости и на лице его проступает выражение, явственно говорящее: «Ну, твоё счастье!.. Выкрутился-таки, сукин сын!..». Что ж, до свиданья.
-- До свиданья, месье. Заходите почаще.
Мак вошёл в ресторан. Он лишь слегка был под градусом. Немного смущённо улыбнувшись друзьям, он подсел к Бекки, обнял её за плечи и нежно поцеловал в щёчку. Бекки была настроена как-то подозрительно, он заметил это, но не подал виду.
-- Как ты? -- спросила она.
-- Я -- одноглазый в Геене, -- отвечал Мак спокойно. -- Или спринтер -- бегущий марафон. Спасибо, Рон. Дары природы! Кто сказал, что природа скупа? Мальтус, кажется. А Чарли развил тему. Видный хрен!
-- Что за Чарли? -- полюбопытствовала Сильвия.
-- Как? Ты никогда не слыхала про «Обезьяний процесс»? Ну если б только я это знал!..
-- А про Мальтуса она, конечно, слыхала, и не раз, -- как бы невзначай, заметил Рони. -- Управишься один с грудинкой?
-- А то как же! Предельные трудности преодолеваются с запасом. Либо не преодолеваются вовсе.
Выдав одно из своих отнюдь не поверхностных наблюдений, Мак, со слегка горделивым любопытством, обвёл взглядом друзей. Не заметив, однако, никакой реакции с их стороны, он тут же, со скромной готовностью, обратился к превосходно прожаренной грудинке; усмехнувшись, глядя в тарелку, негромко заметил затем:
-- Страх связывает с жизнью посильней хорошего вкуса.
-- Что? -- Рони раскурил сигарету и, глубоко затянувшись, выпустил несколько безукоризненно круглых дымовых колец.
-- Ничего, -- сказал Мак. -- Как бог свят, ничего. Природа, Рон. Природа щедра и прихотлива. Расточительна. Обратное неверно.
-- Или, быть может, похотлива? -- спросил Рони.
-- Что ж, возможно и так. К чему возражать? Если уж на то пошло, то похоть и есть прихоть.
-- Вот как? А я-то думал, что похоть -- это голод.
-- А что, голод -- разве не прихоть?
-- Нет, -- сказал Рони. -- Голод это нужда.
С виду искренне удивлённый, Мак ненавязчиво уставился на друга; затем вдруг его осенило:
-- А-а-а! Так ты про политику?.. Про Сомали. Ясно. Ясненько. Прелюбопытно. Но причём тут природа, хотел бы я знать? Голод становится нуждой, когда невозможно его утолить. ЗА БЕЛЫЕ ДОМА! ЗА ОРЛОВ-МУТАНТОВ! А иначе -- это прихоть.
-- Переведи, -- попросил Рони, выдыхая дым через ноc.
-- Непременно. Непременно-всеобязательно. М-м-м-м... А знаешь ли ты, братан, как ублажает себя клёцками из мух паук-боладор? Нет? Так вот, слушай. В Южной Америке живёт эта бестия -- паук-боладор. По роже -- паук как паук. Вот только ведёт себя со вкусом, у него отменное чутьё банального. Ну так ведь плести паутину -- это ж страшно банально! (Для паука, Рон, не для тебя, войди в положение членистоногого шуткаря.) Поэтому маленький стервец наш поступает иначе: засовывает себе лапки в задницу и вытягивает оттуда тонкую, прочную нить паутины; затем обрывает её и один конец обильно оплёвывает, так что на нём образуется тяжёлая, липкая капля яду. Примостившись на ветке и держась лапкой за другой конец, он свешивает нить оную в свободное пространство и принимается описывать ею горизонтальные круги в воздухе -- до тех пор, пока не заденет букашку или бабочку, проплывающую мимо в плотном сумраке леса в ленивом бреющем полёте. Жертва крепко прилипает к капле и... никто уже не убедит меня в том, что это нужда паука так припёрла. Кстати сказать, крестовики (а паук-боладор, насколько помнится, крестовик) насчитывают в своём семействе десятки, а то и сотни видов, прилежно и честно плетущих паутину. И, что любопытно, и те сыты, и этот сыт. Ну а мы-то, мы, что ж мы делаем в данную минуту? Разве мы... п-питаемся? А я-то думал, что мы обедаем.
-- Обычная паутина тоже порядочное фиглярство, -- сказала Бекки, явно силясь что-то припомнить. -- Маскарад матери-природы... у которой всегда высунут на сторону кончик языка.
Мак ударил в ладоши и расхохотался. Рони и Бекки улыбались, а несколько уязвлённая Сильвия спросила:
-- А что, чему это вы смеётесь, черти?
-- А?.. Ах, да! Дело в том, что когда Томас Манн...
-- Кстати, об анекдотах. Кто и как, хотел бы я знать, их выдумывает? Правда интересно? Вы когда-нибудь присутствовали при рождении cвежего анекдота? Мне в этом не очень-то повезло.
Мак не был на Рона в обиде: он понимал, схватывал, так сказать, на лету.
-- Как же так, Рон? -- воскликнул он в тон другу. -- Обижаешь, старик. Я ж самолично придумал один анекдот, во время холодной войны. Боюсь, правда, он сильно полинял, потерял в весе за всё это время.
-- Расскажи, Мак, -- попросила Бекки.
-- Давай, давай, выкладывай. -- Рони подмигнул Сильвии, отчего та, слегка приунывшая, вновь оживилась.
-- Хороший ты парень, Рон... Итак! Русский лётчик под мухой бомбит Нью-Йорк, приговаривая: «Ах, хороша гравитация!» Только не заставляйте продолжать. Это всё.
Все засмеялись, но Сильвия -- громче всех.
-- Послушайте, -- сказал Мак. -- Мне хочется увидеть воочию паука-боладора. И непременно сейчас. Вы пойдёте вместе со мной?
-- Куда? -- спросил Рони.
-- «Куда». В зоопарк, конечно. Так понимал возвращение к природе Руссо.
-- Не знаю... Почему бы и нет? Но мне нужно сперва собраться. -- Бекки встала. -- Не скучайте, ребята, я скоро.
-- А можно я провожу тебя?
Ничего не ответив, девушка, без улыбки, смотрела на Мака. Не поняв её взгляда, Мак вышел из-за стола и стал в позу военнопленного, но сразу почувствовав, что шутка неуместна, расторопно, но не суетливо, дал ей взять себя под руку.
-- Ты расплатись с портье, Рон. Через месяц сочтёмся.
-- Ладно, артист. Мы будем в холле.