Елизавета. Книга 2. Глава 15

Нина Сухарева
Глава 15

    Елизавета загорелась узнать, что случилось с её взбалмошной родственницей и близкой подругой. Простившись с Салтыковой, цесаревна, вместе с Маврушкой Шепелевой, по грязи направилась на прачечный двор. Ах, что будет, то и будет! Они с Маврушкой подошли к хозяйственным флигелям. За ними находилось здание прачечной – низкое и длинное, похожее на землянку. Спускаться в него надо было по мокрым скользким ступенькам вниз, как в преисподнюю. Густой пар валил оттуда сизыми, скверно пахнувшими клубами. «Батюшка в такую ли ещё геенну совался?» - подумала Елизавета. Пар ударил в лицо – она загородилась рукавом и полезла. Навстречу ей выскочила бойкая курляндка – начальница и начала низко приседать.
    Узнала, или догадалась, кто перед нею?
    - Чем могу услужить вам, принцесс?
    Узнала – не дура.
    - Милая, слышно, где-то тут у тебя фрейлина Нарышкина обретается? – строго спросила её Елизавета. –  Мне она нужна срочно! Проведи к ней поскорее! Шевелись, давай!
    - Рабски прошу следовать за мной, ваше императорское высочество… - курляндка попятилась задом, потом неуклюже повернулась, подвернув подол, и засеменила, перескакивая лужи. Елизавета двинулась за ней следом. Все прачки, только что склонявшиеся над корытами, при виде цесаревны, падали на колени.
    - Эй, хороши валяться, дуры, минута дорога! – прикрикнула на них Елизавета.
    Следуя за своим Вергилием в женской оболочке, она попала в ад сущий. В небольшом, скудно освещённом светом крошечных окошек, помещении, с языка цесаревны сорвалось несколько крепких словечек. После чего она прошептала краткую молитву. Ох! Есть же такое поверье у православных, что если срываются крепкие слова с языка молодой особы здесь, на земле бренной, то на небесах вечные уста Богородицы запекаются  кровью алой. На одной лавке она увидела вонючее корыто, на другой – кучу грязного белья. И вот, среди всей этой мерзости, прямо на сваленном белье, крепко спала наказанная фрейлина, - с подоткнутым подолом и босая.
    - Настя! – окликнула её цесаревна.
    Курляндка, смешно выговаривая русские слова, зашипела сварливо:
    - О, принцесса, ваше высочество, сей фрейлейн ошен гневлифф!..
    - Ступай!
    Елизавета отослала строгим взмахом руки надзирательницу и наклонилась над подругой. Что, чёрт возьми, вынудило Нарышкину эдак опростоволоситься? Она принялась тормошить Настю. К её неудовольствию, несчастная долго не просыпалась. В гневе, цесаревна отхлестала её по спине туфлей, взятой из лужи. Нарышкина открыла глаза.
    - Очухалась, что ли, сонная тетеря? Как есть, хороша! Ножки-то, погляди, красные, как у гусыни! Смотри, ещё наживёшь цыпки. – Подтрунила над ней Елизавета и деловито заговорила. - Где мне можно присесть-то у тебя, чтобы не замочиться? Тут белый свет от тёмной ночи не отличишь! Что же ты, милушка моя, опростоволосилась-то, попалась с кем-то, да перед самой своей свадьбой? Али больно хорош, пригож? – И цесаревну вдруг обуяло нестерпимое любопытство, узнать, кто довёл до такого сраму её подругу? Бог весть, сколько времени они предавались блуду, чтобы дойти до такого состояния? Аппетиты Нарышкиной были ей известны. Какой мужской силой должен был обладать молодчик, чтобы угодить Настьке! – про себя ахнула она, припоминая, как Нарышкина всегда ей завидовала.
    Анастасия, тем временем, всё ещё лежала, молча, неловко повернув голову на куче белья, смотрела на Елизавету несчастными глазами, и слёзы, одна за другой, скатывались по щекам. Бахрома слипшихся ресниц придавала девушке ещё более несчастный вид. Она будто оцепенела, глядя на цесаревну, и той начало казаться, что дух покидает тело Анастасии. Вдруг губы у той раскрылись, и из горла вылетел не то хрип, не то клёкот, а руки начали выписывать круги в воздухе. Похоже на истерику. Не растерявшись, Елизавета схватила кувшин с водой и окатила несчастную. Нарышкина захрипела, захлёбываясь, закашлялась и, минуту спустя, изрыгнула несколько крепких, но вполне понятных ругательств. Выражение злобы исказило её красивое лицо, пальцы скрючились, и она сделала ими движение, перепугавшее до смерти цесаревну.
    - Ведьма! – отчаянно выкрикнула Нарышкина. – Бешеная матка! Ах, права, тыщу раз права была Юсупова! Ужасающая глупость – посадить её на престол, но поделать уже ничего нельзя, остаётся только подчиняться! – она горько заплакала и несколько раз так ударила кулаком по корыту, так что Елизавете пришлось, спасаясь от брызг, отскакивать прочь с резвостью кошки.
    - Хотелось бы мне знать, из-за кого столько страданий? – язвительно спросила она. – По тебе видно, что ты ослаблена, измучена пылкой страстью и не остаётся никаких сомнений …
    - Да! – издала яростный вопль Анастасия. – Ты, верно, угадала, но ведь кому, как не тебе знать, моя разлюбезная подруга, что это такое - найти и потерять? Да ещё не по своей глупости, а по чужой злой воле! – Елизавета кивнула головой. – И всё же, знаешь ли, я счастлива, что хоть недолго насладилась в его объятиях, - немного успокоившись, объявила Анастасия и улыбнулась. – Его зовут, как и твоего пропащего Шубина, Алексеем. Разлука с ним мне непереносима, лучше умереть. Я как подумаю, что его тут без меня уж втянут в соблазн дьявольский, так и ума лишаюсь! Знаю, что мне надо к свадьбе готовиться, а не амурничать с моим Алёшкой, а ничего не могу поделать. Страшно мне тут его оставить жертвою бабьих мерзких интриг. Я готова, ради его глаз прекрасных, и жизнь свою заложить!
    Настя как-то потерянно уставилась на цесаревну, и по щеке вновь скатилась прозрачная слезинка. 
    Только сейчас Елизавета рассмотрела, то, что появилось в выражении привлекательного лица подруги. Карие глаза, матово-смуглая кожа, крупные властные черты, тонкие яркие губы, оставались красивы, но куда-то исчезло выражение преуспевающей при дворе куртизанки, которое выдавало в ней женщину, прошедшую много раз через амурные искусы.
    - Будет лучше, если ты поведаешь мне всё, без утайки, - проговорила цесаревна. – Мне необходимо попасть к обедне, - добавила она. – Хозяйка мне не простит моё отсутствие.
    - Ах, вот и ты называешь её хозяйкой! – Анастасия растерянно улыбнулась, и обе обменялись понимающими взглядами. – Тогда мне надо спешить, - заключила Нарышкина, - и начать с того, что он чудом меня спас из перевернувшейся на дороге кареты, а в ночь разразившегося над тобою несчастья, я нечаянно встретила его в казарме. Можно бы сказать, судьба, но судьба-злодейка! Всего три месяца и побыла с ним. Однако такая любовь уже подарок. Преступно счастье моё!
    Елизавету изумило и потрясло то, что начала торопливо рассказывать ей подруга. Анастасия ничего не утаила, и цесаревна откровенно порадовалась новостям. На неё словно свежим ветром повеяло. Вдруг она поняла, что несчастье обессилило и иссушило её душу и тело, но жизнь-то не покинула его навечно. Как-то стремительно вспыхнула былая страсть, и Елизавета чуть не сгорела от желания увидеть  это чудо! Чудо, которое зовут Алексеем. Когда Елизавета услышала это имя, то она ощутила суеверный страх и трепет, которые мгновенно сменились сладкой дрожью. Алексей! Алёшенька! Она откровенно обрадовалась и тому, что расписываемый подругой красавец всего лишь придворный певчий и малороссиянин. Душа трепетала, пока Настя передавала подробности. Ну и нюх, оказывается, у небезызвестного Фёдора Степановича Вишневского! Прямо-таки, нюх на сокровища! Ай, да господин полковник! Тут без божеского промысла не обошлось. Всего-то за несколько часов успеть разглядеть брил-
лиант чистой воды, валяющийся на грязной дороге, и прихватить с собой! Елизавета с головою окунулась в это невероятное, почти сказочное, приключение.
    - Ох, милушка-цесаревна, до чего же и хорош мой Алёшенька, - уставившись в потолок зачарованным взглядом, проговорила Анастасия, - представь себе бронзового Аполлона с черными мечтательными глазами и кудрями до плеч, ростом немного пониже твоего отца, но выше дядей Нарышкиных. Одним словом, еллинский бог! В его повадках сохраняется ещё много от деревенщины, но неуклюжесть сия должна исчезнуть совсем, со временем, коли приложить усилия. По воспитанию он больше походит на бурсака, нежели на казацкого сына. А руки какие! Изящные, худые длинные персты музыканта, хотя
следы мозолей с них ещё не сошли. Не знаю, как для тебя, но для меня это значения не имеет. Для меня главное, как он мне улыбается ласковыми пылающими устами, - Нарышкина мечтательно прикрыла глаза тёмными веками, как будто засовестилась перед цесаревной.
    - Твоими бы устами, да мёд пить, - недоверчиво усмехнулась Елизавета, - ты нынче говоришь, как поэтесса! Это на тебя, Настька, нисколько не похоже, но, право, не каждой нашей сестре улыбается такая удача! Мне вот только краешком уст усмехнулась злая фортуна! – она помолчала, переваривая всё услышанное. – Силён! Красив! Совершеннейшее дитя природы! – медленно, растягивая слова, проговорила она, глядя поверх головы подруги. Неведомо как на неё обрушилось непонятное счастье. Будто всю жизнь только и мечтала о чудном юноше, бурсаке, свалившемся неведомо откуда. Захотелось сломя голову бежать в придворную церковь, послушать и посмотреть, хотя до службы оставалось ещё время.
    Нарышкина же сидела перед ней, согнув голые стройные ноги, прижимая к груди красные руки и опустив на них голову со спутанными волосами, сквозь которые сверкали глаза. Она всё ещё бунтовала, хотя знала, что наступило время для неё отрешиться от былой, невероятно сумасшедшей жизни. Поэтому, подняв глаза на Елизавету, она прошипела со свистом:
    - Память об этой любви со мной навеки! Но не подумай только, цесаревна, что это слабость, что я так унижаюсь перед мальчишкой! Не слабость это, а большой грех, и вот, теперь, когда меня поволокут под венец, как мученицу на плаху, Алёшка тоже окажется пленником между чьих-нибудь толстых ляжек. Без меня бабы здешние сделают его рабом своей страсти! Такому соловью при дворе негде спрятаться! Вот чего я не могу вынести! – взвыла она, со стоном рухнула навзничь и зарыдала, так, что Елизавета, тоже с пронзительным воплем вскочила на ноги.
    - А-ах!.. Ты должна быть осторожнее, кузина! – с дрожью проговорила она. – Где бы я ни была, что бы с нами ни случилось, я всегда буду думать о тебе! Обещай и ты, хорошо? – она наклонилась над подругой. – Рядом с тобой, и со мной опасность, я чувствую это. Возможно, нам с тобой придётся собрать все свои силы,… ответь мне!
    Нарышкина медленно подняла веки и улыбнулась сквозь слёзы:
    - Привяжи его к себе, матушка-голубушка ....
    Цесаревна не очень удивилась, но таинственный смысл, заключавшийся в словах подруги, растревожил, разбередил душу.  Выросший в глубокой тайне души цветок раскрыл лепестки. Странное и древнее, как мир, чувство, проснулось в сердце. Почудилось: помедли она ещё мгновение, и судьба отвернётся от неё навеки. Поняла? Надо идти. Елизавета наклонилась над подругой, из-под чьих сомкнутых век выступала слезинка и поцеловала бледную щёку. Затем, нетерпеливо переступив, вышла из наполненного чавкающими звуками и клубами пара, помещения. Только сейчас она уловила неприятные звуки и мерзкие запахи, и поняла, что в башмаках у неё хлюпает, как будто, она ходила по болоту.
    Но тут ей была уготована ещё одна встреча. Прямо на неё из сизых клубов пара выскочила чернобровая, краснощёкая камер-фрау, в скособоченном чепце и шубке, отороченной вылинявшим горностаем. Одной рукой она подворачивала юбки, а на другой висела корзинка с черным котом. Она озорно зыркнула глазами на цесаревну, запнулась и попятилась, уступая дорогу. Елизавета пронеслась мимо, как ракета, но успела сообразить, что это и есть надзирательница Анастасии, Юшкова.
    - Ого, какая чучелка-то! – и её разом охватил неудержимый, злорадный смех.
    Маврушка терпеливо дожидалась её у входа. Она бросилась отряхивать робу Елизаветы, но это не привело ни к чему, кроме нового приступа веселья. Цесаревна так и явилась на службу в сырых башмаках и забрызганной робе. Однако в церкви её ждало разочарование. Императрица, сказали ей, прихворнула, и потому отсутствовали все первые персоны, и служба шла вяло. На клиросе пели знакомые цесаревне малороссы. Знакомый ещё со времен отца иерей, когда она подошла под благословение, сообщил таинственно, что все уже сбились с ног, готовясь к знаменательному дню 25 апреля.
    Елизавета чуть не сгорела от досады и еле дождалась высокоторжественного дня годовщины коронации Анны Иоанновны и Божественной литургии. И не было в эти дни в Москве более сумасшедшей девушки, чем цесаревна. Елизавету в эту неделю видели, казалось, везде: она носилась по столице верхом на своей любимой белой кобыле Фортуне, сопровождаемая весёлой кавалькадой, врывалась в семёновские казармы, где пила водку с кумовьями и опять крестила солдатских ребятишек, но, ни разу, до 25 апреля не посетила Двор. Но прежняя душа вернулась в её тело. Она, казалось, не грустила и больше не рвалась в Александровскую девичью обитель. В её глазах появились прежние синие сполохи и тот, кто встречался с огненным её взглядом, терялся, и едва не валился с ног.
    Нет, это была не прежняя цесаревна – весёлая, беззаботная Лизета, и не пылкая страстная Елизавета – это была женщина, только что пережившая великое горе. Белое, как мрамор, лицо, взмах черных бровей, чувственные, изогнутые луком амура губы. И готовность к новому испытанию любовью.
    Но, не было на свете такого человека, которому бы она осмелилась в этом признаться.
    Даже самой себе.   
   
    И вот подошло 25 апреля. Красивая церковь Головинского дворца, где всё ещё оставалась до переезда в Новый Анненгоф императрица, была переполнена: каждая близкая ко двору знатная особа прибыла к назначенному часу. Пышная толпа вельмож, сенаторов, высших чинов военных и знатных красавиц блистала бриллиантами и поражала воображение роскошью туалетов. Службу должен был вести преосвященный Феофан Прокопович, самый важный иерарх церкви, которому на днях впервые представили Алексея Розума.
    Величественный отец церкви не мог сдержать восхищения и пробасил:
    - Господи помилуй! Разумею чудо твоё!
    На клиросе Алёша не чувствовал сам себя – так он волновался. Он уже не должен бы принадлежать самому себе, а только высокому искусству, которому сподобился служить во славу Господню, но это давалось ему не просто. Ум его уже стремился к горним высотам, но глаза видели только красоту, его зачаровывало зрелище, разворачивающееся внизу, поток придворных, растекающихся шпалерами по обеим сторонам просторного помещения. В воздухе уже витал сладкий аромат ладана и мирра, кружа голову. Алёша, как и все его сотоварищи, был одет в длинную тёмно-красную певческую ливрею, расшитую золотом галунов. Вторые длинные рукава, по византийскому обычаю, были закинуты за плечи и завязаны на спине – на пример польского жупана, в каком щеголяли богатые казаки в лучшую пору его батька. Чёрные длинные локоны юноши по приказу Левенвольде завил цирюльник и уложил придворной косой, слегка припорошив золотой пудрой – в тон галунам ливреи. Остальные певчие были в белых косах – придворных париках и таких же кафтанах, с бритыми лицами, в отличие от церковного клира. Самая пышная борода была у преосвященного Феофана.  Священник и диакон кадили иконам, и всё слаще пахло ладаном и деревянным маслом. Певчие, с которыми Алексей успел подружиться, негромко переговаривались за спиной регента хора. Иногда самые храбрые отпускали язвительные реплики и шутили насчёт «своего немца». Граф Рейнгольд Левенвольде был добрым и весёлым человеком. Ему не досаждали шалости молодёжи, он поощрял любовь, увлекался музыкой и, в частности, обожал пение кастратов итальянцев. Алёшу уже познакомили с итальянским кастратом Фальконе, но время спевок ещё не было назначено. А вообще у юного певчего почти не оставалось свободного времени. Он радовался новой жизни и был бы вполне счастлив, кабы не любовница графская – Лопухина. Эта дама бесцеремонно им забавлялась и смущала его стыдными намёками и белым лицом в мушках. Алёше казалось, что ей всё известно про его отношения с Нарышкиной, и он становился нем и недвижим, будто соляной столб, перед искушенной и наглой фавориткой второго фаворита, как именовали при Дворе прекрасную статс-даму. «Спаси Боже, приди и очисти меня от всякия скверны», прошептал Алёша, краснея от набежавших крамольных мыслей, и перекрестился. Сегодня ему недосуг раздумывать про амуры, у него дебют, так нельзя осрамиться. А мысли так и лезли ему в голову, крамольные, окаянные. Всю неделю он только и слышит, что в Москву прибыла из своей вотчины цесаревна Елизавета Петровна, и своим присутствием будет украшать торжественное богослужение. Вторая беспокойная думка была о Настеньке любезной, провалившейся с глаз и, точно в воду канувшей. Да хорошо, новый дружок, Митя Кандидов, шепнул, куда делась фрейлина. «Успокойся, ты ей ничем не поможешь, а только навредишь, - охладил он Алёшину голову, - ты должен об ином думать. Каждый человек при Дворе имеет своё место, и ты должен помнить, кто ты есть на самом деле. Иначе очень легко забыться и наворотить дел. Да ты хоть понимаешь, о чем я тебе толкую?». Алёша слушал, а сам только и делал, что искоса поглядывал в сторону, откуда должна была появиться императрица со свитой. Вслушивался и замирал всей душою.
    Может быть, на сей раз ему повезёт увидеть цесаревну во всём блеске, да и любезницу Анастасию, заслужившую прощение? О приближении её императорского величества и свиты возвестил стук трости церемониймейстера – им был тот же начальник певчих красавец граф Левенвольде. Перламутровый полумрак серого апрельского дня, скрывающий великолепие церковного убранства, рассеялся. Вспыхнули тысячи свечей чистейшего пчелиного воска. Всё вокруг озарилось ослепительным светом.
    Императрица, грузная и очень высокая, тяжёлой поступью прошла к алтарю, и остановилась перед Царскими вратами. Первым лицом, которое при ней состояло, был граф Бирон, в чине обер-камергера. Изящный граф Левенвольде занял место по левую руку монархини. Эти два немца собирались прислуживать ей во время литургии. Специально для государыни было поставлено кресло, напоминающее трон, но она не села, а осталась стоять, следуя православному обычаю. Все взоры были прикованы к её высокой, выше многих мужчин, фигуре. Анну невозможно назвать красавицей и даже великолепной, как принято у цариц. Высокая, грузная и угрюмая, она выглядела старше своих лет. Оплывшее сероватое лицо с оспинами, длинный нос, короткая шея, два подбородка были скорее мужскими, чем женскими. Взгляд чёрных, острых небольших глаз – холодный и немигающий - пронзительный. Чёрные жёсткие волосы, очень густые, были зачесаны высоко, обильно напудрены и украшены бриллиантовой короной. Два длинных локона, перевитые жемчугами, выпущены на грудь, сильно открытую, высоко поднятую корсетом и блестящую от обильного умащения жиром. О физической силе императрицы свидетельствовала её любимейшая забава – ружейная стрельба. Она ежедневно палила из открытых настежь окон дворца по воронам, и даже зимой. По парку пальба рассыпалась морозным треском. Редкая дама смогла бы управляться со штуцером: ружейная отдача в плечо свалила бы её с ног. Но за первый год царствования императрица, ранее скорей статная, чем толстуха, ужасно располнела и выглядела теперь громоздкой. Господа кавалеры, многие, были ниже её на полголовы, а иные едва достигали ей до плеча. Только граф Бирон стоял вровень с нею. За спиной государыни, немного отступив, блистала женская свита. Статс-дамы графиня Бирон, графиня Остерман, княгиня Черкасская, графиня Чернышева, Лопухина, Салтыкова. Фрейлины скромно расположились за спинами у матрон. Алёша с клироса сразу заприметил Нарышкину, и она, стоявшая между  двумя хорошенькими графинями Ягужинскими, пылким взором приманивала к себе певчего.
      Грех! Юноша сделал несколько лёгких вздохов и опустил голову.
     В это время Елизавета Петровна вошла в церковь и встала несколько особняком от свиты. С ней были Шуваловы, Воронцов, Шепелева и две старшие кузины Гендрикова и Скавронская. Елизавета стала истово креститься на иконы. Сегодня она была в глазетовом 14 светлом платье, перетянутом муаровой 15 красной лентой ордена святой Екатерины. Под левой грудью блистала алмазная звезда.
    Началась проскомидия – чтение молитв. Потом священник и диакон начали кадить иконам. Преосвященный произнёс возглас. «Аминь!» - отозвался хор. Дьяк зачитал ектенью. «Господи помилуй! Благослови душе моя, Господа!» И вот, за душу берущий неземной голос повёл дальше один высокую мелодию. Елизавета вся обомлела и задрожала. Она никогда не слышала такого тенора. Лучшим певцом они с сестрой Аннушкой считали покойного Ваню Чайку. Кто он? Елизавета не смогла сдержать слёзы. Она опомнилась только, когда хор запел древние стихиры. Переливчатое звучание теноров напоминало цесаревне спуск ангелов с высокого неба. И опять этот свежий, нежный и чудный тенор запел один! Не помня себя, Елизавета припала головой к полу. Звуки заполнили её чувства.
    Алексей со своего места, с клироса, не мог оторвать пылающего взора от цесаревны. Стоило ему запеть, как исчезли все страхи и сомнения. Певчий черпал вдохновение в светлом облике императорской дщери. Она, то поднимала голубые глаза, то опускала. Низко кланялась и грациозно опускалась на колени, касаясь лбом пола. Как отрешенно и как страстно отдавалась она молитве. А когда поднимала гладко причесанную голову, то в глазах, подобно алмазной росе, блистали слёзы. Возле казармы, когда юноше довелось впервые её увидеть, она вела себя дерзко, подобно фурии, а теперь выглядела почти святой. Алёша запел «Иже херувимы». Околдованный, он пел теперь для  одной Елизаветы, для этой звезды русского Севера. Лицо Нарышкиной погасло в её лучах, как его и не бывало. Как сквозь золотистую пелену, перед глазами Алёши поплыло церковное убранство. Как в чудном сне. В душе юноши ожили первобытные инстинкты. Он широко расправил плечи и дал полный голос.
    Служба шла своим чередом.
    Императрица первой подошла к кресту, а за нею – сёстры, племянница и цесаревна. Анна милостиво приняла поздравления от духовных и от светских персон. Все с благоговением прикладывались к её крупной руке, унизанной бриллиантовыми перстнями. По окончании нудной церемонии императрица важно выплыла из церкви, открыв шествие в Тронную залу, откуда должна была проследовать в Столовую к обеду. Когда все вышли, певчие получили знак оставить клирос. Первыми вышли младшие, за ними потянулись остальные. Они должны были уходить к себе через чёрную лестницу и комнаты для прислуги. Вдруг Алёшу остановил регент хора: 
    - Алексей, к его сиятельству!
    «Опять петь перед барыньками!» – мелькнуло в голове, но Алёша покорно последовал за начальством. На этот раз он ошибся. Посреди маленькой китайской гостиной, куда его привели, стояли, оживлённо разговаривая, Левенвольде и … цесаревна!
    - Алексис! Её императорское высочество цесаревна Елизавета Петровна желает поговорить с тобой! – сказал граф, как и всегда, обласкивая глазами стройную фигуру певчего. – Ваше высочество, этот юноша подаёт большие надежды, - с лёгким поклоном обратился он к цесаревне.
    Дрожь пробежала по всем членам Алёши, и голова пошла кругом. Пропал! Пропал! Алёша и в самом деле бы, пропал, кабы голубые глаза Елизаветы Петровны не просияли улыбкой. Она поманила рукой остолбеневшего певчего.
    - Подойди. Это тебя зовут Алексей Розум? – заговорила она ласково. - Пожалуйста, не смущайся! Подними глаза, чтобы я могла их увидеть. Смелей! Хочу тебя поблагодарить за великое удовольствие! До сей поры я ничего подобного и слыхом не слыхала, а ведь я любительница музыки и пения, в том числе и церковной, и стараюсь не пропускать таланты. Ты – самый лучший из теноров века, должна я сказать, конечно, если такая похвала тебя не испортит! Где ты так выучился петь? Прямо душу мою похитил, ах ты жестокий, коварный искуситель! – она погрозила ему пальчиком и кокетливо засмеялась. – Довёл меня до слёз, такая прелесть! Так бы и слушала тебя целый век! Ах, так бы и слушала!..
    Окажись Алёша хоть мало-мальски искушенным в придворных отношениях, он бы и то растерялся.
    «Ну, уж теперь-то точно, либо пан, либо пропал!», - юноша весь запылал, стесняясь своей неловкости и переминаясь с ноги на ногу. Но вдруг, вспомнив про уроки, которые ему преподавались теперь ежедневно, по-русски, рукой в пол, низко поклонился. Кланяться так его обязывала длинная ливрея. Сердце билось где-то у горла. Вот-вот выскочит. Ресницы опять застыли полукружьями на щеках. Глаза поднять – страшно. Он так и замер, думая: «Вот она стоит передо мною, и я стою рядом. Она такая прекрасная, и я, до того неловкий. И нас обоих влечет друг к другу. Боже, спаси меня!».
    Из оцепенения вывел звонкий голос Елизаветы:
    -  Откуда ты, такой, взялся-то? Каким ветром? Уж ты не ангел ли, сорвавшийся с небес, чтобы услаждать грешников? – шутила она ласково, но от искушенного в амурных делах, графа Рейнгольда не ускользнуло, что красота юноши её очаровала, больше, чем его голос, между прочим, как и его самого! Огромные черные глаза, покрытые шёлковыми ресницами, повергли в смятение избалованную поклонниками Елизавету. Для того чтобы заглянуть в глаза юноше, цесаревне приходилось задирать голову, а ведь она считалась почти самой высокой среди женщин. Только сейчас она полностью осознала, ослеплённая красотой и ангельской прелестью певчего, чем поделилась с нею ближайшая подруга. Ах, как он высок, что даже стоя с опущенной головой, поневоле заставляет её запрокидывать лицо, чтобы увидеть точеные черты, обрамленные напудренными волосами. К впечатлению, усугублявшемуся удачей Нарышкиной, познавшей ласки этого молодца, молниеносно добавилась и жгучая ревность. – Ах, будь ты ангелом, ты бы не служил в придворной капелле, - проговорила она с иронией и забросала его вопросами. - Ты учился в Киеве? Ты бурсак? Ты говоришь по-русски? Ах, что я спрашиваю, я ничего о тебе не знаю, но собираюсь узнать всё, со временем, ведь ты не откажешься посетить мои хоромы на Покровке! Можно мне тебя пригласить? Ведь ты поёшь и светские песни?
    Знала, что поёт и всё-таки спросила, улыбаясь открытой, нежной и, одновременно таинственной, улыбкой. О графе она будто бы забыла, беседуя с его подчиненным, и вельможа, скромно кашлянув, предпочел не вмешиваться в их беседу. Было ясно, что и она пленила певчего, хотя с его стороны выказывать это было дурным тоном, влекущим за собой наказание. Пунцовый цвет на щеках Алёши сменила бледность. Цесаревна, так же понимая, что чувствует юноша, терпеливо и снисходительно поощряла его улыбками и наклонами головы. Алёша решился заговорить с нею только после того, как Левенвольде в другой раз кашлянул.
    - Я спиваю малороссийские песни, - проговорил он медленно. – У нас в народе их думками зовут, ваше высочество! Почту за счастье, коли вы соблаговолите меня послушать!
    И он опять наклонил голову, осознавая, что она теперь смотрит на его волосы, заплетенные в одну косу и перехваченную атласной лентой. Под слоем пудры волосы были иссиня-черными, как вороново крыло. Набравшись храбрости, юноша поднял голову и в тот же миг встретился с её сияющими глазами.
    Может ли человек предвидеть, что с ним будет? Если бы мог, то по земле ходило бы куда меньше несчастных, да только вряд ли это Господу богу когда-нибудь было угодно.
    - Соблаговолю, соблаговолю, - лаская его взором, - ответила цесаревна. – Рада буду видеть тебя у себя на Покровке! А скажи-ка, смог бы ты сделать для меня нечто такое, что переменило бы всю твою жизнь, Алёша?
    Вот так просто и обратилась к нему – Алёша! Да прикажи она ему умереть, он бы и на секунду не задумался!
    - Ради вашего высочества … рад … да хоть на самого чёрта! – забывая про придворные манеры, горячо выпалил Алёша. – Приказывайте, моя господыня! А петь … буду всё, что пожелаете!..
    Он до того жарко вспыхнул, что граф шутливо погрозил ему пальцем и смешливо произнёс вполголоса какую-то фразу по-немецки. Лицо цесаревны, наоборот, стало серьёзным. Она, внезапно ощутившая необычайную радость, вмиг позабыв про свои обеты исцелить душу смирением и нести свой крест, решилась брать быка за рога сразу. Страсть – она как ветер! Елизавета буквально на крыльях этого ветра понеслась. Сейчас, или будет поздно, когда о желании её узнает императрица.
    - Рейнгольд Иванович, - так же по-немецки окликнула она обер-гофмаршала, - не взыщи, а только у меня будет к тебе серьёзнейшая просьба! Не сделаешь ли милость, не соблаговолишь ли, переговорить со мной сей же час?
    - О, воля вашего высочества для меня священна, - Левенвольде изящно поклонился цесаревне. – Весь к вашим услугам, ежели это в моей власти.
    - В твоей, граф, в твоей, - вымолвила она, немножко нервничая и гипнотизируя голубыми очами Левенвольде. – Я хочу одного, чтобы ты не присылал ко мне этого певчего с краткосрочным визитом, а уступил бы мне его насовсем. Для моего собственного хора. Поверь, граф, я очень нуждаюсь в утешении, а нет ничего лучше утешения хорошей музыкой, да ещё в божественном исполнении. От этого и душа светлеет и радуется, и молишься куда самозабвеннее и легче. Только, думаю, тебе, сыну Лютера, сие не понятно? В таком случае, уступи мне, хотя бы ради памяти …
    Ради памяти покойной императрицы, моей матери, мысленно добавила она, и ещё потому, что ты некогда резвился в постели моей матушки незабвенной, да иной раз сверкал перед моим носом голым задом, когда я по-детски врывалась в опочивальню, … разве это не роднит нас?
    Граф намёк понял. Он поклонился цесаревне и пробормотал в ответ что-то бессвязное, напоминающее протест. От того, как его сиятельство испуганно приоткрыл рот, Алёша, всё ещё стоящий рядом, догадался, что просьба цесаревны не по душе Левенвольде.  Юноша алчно уставился на обоих. Да он становится предметом спора, и какого! Неужели добряк граф не отпустит его на несколько часов к цесаревне? Вместо того чтобы петь для безмозглых барынек… Однако дальнейший разговор не предназначался для ушей юного певчего.
    - Ступай, - свистящим шёпотом приказал певчему Левенвольде, отсылая его, тем самым мучиться неизвестностью. Юноша был обязан беспрекословно повиноваться. Неужели, отношение графа к нему за какие-нибудь три минуты настолько изменилось, оттого, что он приглянулся прекрасной цесаревне? Вероятно, со стороны это выглядело романтично и не настолько уж безнадёжно, как показалось певчему, чьё сердце уже трепетало и истекало кровью. Алёша двинулся, как незаслуженно приговорённый к смерти, однако позволил себе, отойдя на несколько шагов от предмета своей любви, оглянуться, чтобы удостовериться, не смотрит ли она ему вслед? Она не смотрела, так как была целиком поглощена спором с графом Левенвольде. Выражение её глаз, широко распахнутых, подобно двум ярким цветкам, движение губ выдавало перемену настроения. Она что-то требовала  и собиралась стоять на своём, а как-то граф вяло отбивался. Не понимая по-немецки, юноша испытал лёгкий укол разочарования. Единственный способ, чтобы направить свои фантазии в нужном направлении, это начать думать о цесаревне и себе так же, как думал прежде о героях какой-нибудь грустной думки, или старинного предания, решил Алёша.
    Так он и думал о ней и о себе весь оставшийся день и весь вечер. Она рада слушать его весь век! Может быть, она придёт вечером послушать его пение во дворце? Но и этого не случилось. Цесаревна не пришла в ту комнату, куда его опять привели вечером, петь для придворных императрицы. Он сыграл на бандуре и сказал несколько дум, сильно переживая, что его не слушает цесаревна. Зато сегодня супротив него сидела смешливая статс-дама Лопухина и стреляла в него глазками. Он уже знал, что это любовница Левенвольде и опускал густые ресницы. Почти в полночь его вызвала из квартиры певчих бойкая арапка Анастасии - Дора. Нарышкина уже ожидала его в карете. Ночь была свежая, прохладная. Во дворе особняка Нарышкиных он привычно  уже подхватил любовницу на руки и внёс в дом. Лишь на рассвете усталые любовники ненадолго уснули, так и не разжимая рук.
    Шум первого дождя разбудил Алёшу. Кто-то в упор разглядывал его. Он легко потянулся, открывая удивлённые глаза. Над ним склонилось пунцовое лицо Настеньки, в карих глазах – слёзы, вокруг них – обширные синяки.
    - Вот и всё …завтра отец мой приезжает, - шепнула она, - через три дня свадьба. Я уезжаю в Петербург. Как и сказывала тебе ранее - брак мой – от неволи. Иначе всей фамилии конец, отцу, братьям. Расставанье с тобой меня попросту убивает, соловей мой, - она пальчиками провела по лицу юноши, - ну, как ты будешь тут без меня-то? А? Скрывать от тебя я не стану, на тебя тут разворачивается целая охота: Наташка Лопухина, курвишка твоего начальника, вознамерилась тебя поймать в амурную сеть и передать по кругу. Знаешь, что это такое? Чтобы ты ублажал по очереди придворных шлюшек. Постой, ничего не говори, не надо! – она закрыла ему рот ладонью. – Я делаю это для тебя – не для себя и не для цесаревны! Моя царственная кузина тебя похотела, она всерьёз приняла решение перевести тебя к своему двору, а у неё слово с делом не расходится, заметь, милый, чудный мой медвежонок. Ты ей очень по сердцу пришёлся!  – Анастасия откинула голову. Яркие её глаза, в тёмных подглазьях после любовной ночи, посмотрели на юношу со строгостью. - Она уже успела переговорить с твоим начальником, и он дал согласье! Цесаревна мне поведала, как спорила с ним, а он сначала всё не соглашался, пока к ним не подошёл сам Бирон, заинтригованный их спором. А фаворит хорошо относится, заметь, к цесаревне. Он и распорядился, чтобы просьбу её высочества удовлетворили. Теперь жди нового назначения, мой нежный Адонис, -  она уставилась глазами, затуманенными от слёз, на юношу. – Ну! Что ты на это сам скажешь? Сие, вроде бы, на шаг назад по придворной лестнице, но ты пока стоишь в самом её начале! – Нарышкина поморщилась, как от боли. – У цесаревны ты преодолеешь эти ступени одним прыжком! У неё тебе и достойный чин выйдет, и награда, – она смахнула слезу. – Обещайся, что следующей зимой мы встретимся с тобой непременно в Петербурге! Да?
    - Как скажешь! – глаза юноши засияли, и он чуть не закричал от радости. Неужели? К цесаревне? Да он готов и без чина …на всё готов! Служить ей, видеть её ежедневно – какое счастье!
    Нарышкина увидела его счастливые глаза и закопалась лицом в подушку. Горючие слёзоньки точила, а он нежными прощальными поцелуями покрывал вздрагивающие плечики, благодарил за ласки. А в голове уже витали мысли только о цесаревне. С лёгкостью и смелостью он с головой бросался в новую жизнь. Ему нечего было больше желать, не о чем раздумывать. Как мало, оказывается, понадобилось, чтобы он больше не желал становиться церковным служкой ни по призванию, ни ради карьеры. Он не стал объяснять всё это любовнице – и без того всё было ясно. Расставание было смягчено улыбкой, изменившей всё лицо юноши – его правильные черты наполнились недостающими в нем дерзостью и отвагой. Нарышкина раскрыла в нем нечто такое, что скрывалось под маской простоты и добродушия – божественный огонь страсти. «Далеко пойдёт, - подумала она, - и я вижу, что выживет и даже поможет выжить ей». Но она об этом промолчала, ибо ум её несколько помутился от ревности. Оставшись одна, она мысленно углубилась в прошлое и в порыве гнева выкрикнула в лицо арапке:
    - Ну, почему? Почему – ей?».
   
    Алёша ворвался в певческую, весь, как огнём, охваченный благоговейным страхом. Он предпочёл бы поскорее услыхать слова о своём переводе к цесаревне, однако граф Левенвольде до вечера его не вызывал. Во время спевки и других уроков Алёша изо всех сил старался не выдавать своего состояния, но к концу дня страсти дошли до наивысшей точки кипения, и он стал грешить на обман со стороны любовницы. Нарышкина, из ревности, верно, заморочила ему голову. Новые друзья подзуживали над ним с усмешечками, беззлобно, намекая на жестокость дамы. Алёша вяло отшучивался, внушая самому себе, что блажить нечего. И вот, после вечерней службы, когда регент послал его к начальству, он отправился туда, еле переставляя ноги. Служебные коридоры и лестницы, по которым он плёлся, были освещены тускло и  вселяли в душу и сердце мрак. Приёмная, куда он явился с колотящимся сердцем, была залита ярким светом. Лакей приказал ему пройти в гостиную. Здесь было ещё светлей. Алёша растерянно сморгнул и поклонился. Подняв голову, он увидел карточные столы, покрытые зелёным сукном. Это была совсем небольшая гостиная, обитая желтым атласом с вытканными на нём птицами и цветами. Стены отражали свет от канделябров и от огня, плясавшего в камине. В гостиной пахло табаком, и этот крепкий запах вызвал спазм в горле юноши. Всеми силами, стараясь подавить приступ кашля, Алёша задержал дыхание, но услышал вполне доброжелательный возглас:
    - А вот и Аполлон, собственной персоной!
    За фараоном в гостиной сидели важные господа и среди них – безмятежный с виду граф Рейнгольд Левенвольде. На нём был кафтан переливчатого бархата, цвета лаванды. Он поманил пальцем юношу:   
    - Может быть, ты сам, всё-таки, пожелаешь остаться? – мягко спросил он, безо всяких предисловий, как будто всё было заранее обговорено. – Да, видно ты сильно взбудоражил одну даму. А ты знаешь, что эта дама не проста? Понимаешь, кто она? Граф Бирон приказал мне, - он широко развёл руками, - мол, ничего тут не попишешь, - уволить тебя! Ну, что ты на это скажешь?
    - Мне вельми жаль, ваше сиятельство, - ответил Алёша, стараясь не улыбаться.
    - И это весь твой ответ? Ха! – граф яростно хлопнул в ладоши. – А мне показалось, что ты был настроен на карьеру! Ступай прочь!
    С лица графа мгновенно сошло безмятежное выражение, и голос его прозвучал более чем раздраженно. Он повернулся спиной к юноше и вернулся к игре, как будто ни в чем и не бывало. Его партнёры, некоторое время в упор рассматривавшие Алёшу, теперь потеряли к нему всякий интерес. Да и с чего им было интересоваться каким-то там певчим, призванным к начальнику? Мимолётный интерес их был, вероятно, вызван тем, что этот парень стал предметом спора между обер-гофмейстером двора и полуопальной цесаревной, а  всемогущий фаворит утёр первому нос в пользу второй.
    Алёша, довольный тем, как ему повезло, пятясь, выскользнул из гостиной. Друзья, с которыми он в придворной капелле коротко сошёлся, огорчились его отставкой и пошли в полном смятении провожать до нового места его службы.