Глава 17. ЗА ХЛЕБОМ. ДЕДУШКИН УГОЛЁК. КРЫСИНАЯ ОХОТА.
Самое хлопотное дело было для меня – это стоять в очереди за хлебом. Отец стал работать, мама хлопотала по хозяйству, им некогда было стоять в очередях. Хлеб из города с хлебозавода возила тётя Шура Котикова на лошадёнке, запряженной в телегу-полок, на неё ставилась деревянная будка с закрывающимися на замок дверцами. Разгружали хлеб часов в десять утра, а очередь выстраивалась уже часов с пяти-шести. Мама в это время выгоняла в поле корову, будила меня и брала с собой, а по пути занимала очередь за хлебом, оставляла в очереди меня, наказав при этом, чтобы я обязательно дождался следующего очередника и запомнил за кем я и кто за мной. Ох, уж эти очереди! Ребячья непоседливость не позволяла стоять столбом у ларька, подходили ребята, звали играть, я порой забывал, за кем занимала мама очередь, и кто был за мной. И когда привозила тётя Шура хлеб, начиналась такая неразбериха, разбираться с которой призывали участкового милиционера Петухова. Вдруг оказывалось, что тётя Дуня занимала ещё на тётю Тасю с молочной фермы, а та утверждала, что перед ней в очереди ещё Нюрка Морозиха. Так цепочка впереди стоящих становилась такой длинной, что мы с мамой оказывались в самом хвосте, хотя в ранний час, когда занималась очередь, в ней было два-три человека. А хлеба-то привозили триста буханок всего, на всех не хватало. Несколько раз семья оставалась без хлеба, за что мне крепко попадало, правда, без ремня. Но когда я смотрел на папу, который, придя пообедать, ел без хлебушка пустые щи из крапивы и щавеля, мне становилось очень стыдно.
На следующий день я стойко держался за прилавок ларька, никого не пуская впереди себя, пока не придёт мама. История повторялась, но тут мама была непоколебима, никаких компромиссов не допускала:
– Мой малец тут стоит с шести часов, я очередь сама занимала и была пятой, – отсчитывала мама четыре человека и внедрялась с такой решительностью, что никто не осмеливался с ней связываться, потому что это было совершенно бесполезно, поскольку мама могла и послать так далеко, что я в те годы и мест таких ещё не знал.
– Вот тебе и глухая, – бубнили за её спиной бабы, – никому спуску не даст, правда, с ней лучше не связываться.
– Что вы коло мене смеетесь? Ну и что, что глухая? Не хуже вас работаю. А мужик без хлеба должен обедать? Три раза ранетый был, а теперь голодным должен топор в руках держать, дома для вас отстраивать? – расходилась мама, если кто-то начинал передразнивать и тем более обзываться «глухой тетерей» или говорить что-нибудь обидное в этом роде.
Всё же приходилось жить впроголодь, хлеба не хватало. По рабочей карточке получали 350 грамм хлеба, иждивенцам полагалось 250 грамм. Так было в сорок шестом, да и в сорок седьмом до отмены карточной системы. А когда её отменили, очереди не убавились, скандалы в них продолжались, сыпались упрёки продавщице Маруське, которую все звали цыганкой из-за её чёрных глаз и волос:
– Ты Варьке дала четыре буханки, а почему мне только две? У меня тоже семья!
– Я Варьке на двоих дала, две буханки в руки! А твой второй где? Ишь вы какие все ушлые! Я что, должна работы лишиться из-за тебя? Следующий!
В первую зиму жизни в землянке дедушка Пахом особенно хлопотал с маленьким Витюньчиком, считая меня уже большим и доверяя некоторые серьёзные дела по хозяйству. Сам он был нянькой младшему моему братику, освобождая маму для бесконечных домашних работ. На ней было всё: корова, огород, добывание хлеба, стирка, готовка. Трудно представить даже теперь, спустя много лет, как одна женщина могла справляться со всем этим. Мама очень не любила, что дедушка сильно курил. А курил он свой самосад из трубки. Вытряхнет, бывало, остатки пепла в нашу буржуйку, снова набьёт её табаком, вынет из печки уголёк, положит в трубку и раскуривает её, уголёк на ладонь – и снова его в печку. Однажды дедушка трубку раскурил, а тут Витя в зыбке заплакал, он к нему. Взял вместе с пелёночкой на руки, а трубка в зубах, а уголёк-то горячий из неё выбросить не успел, он и упал из трубки да прямо за воротничок Витиной рубашечки. Витя зашёлся плачем так, что посинел даже. Дедушка не поймёт в чём дело, ещё больше прижимает внучка к себе и качает-качает, пока руке его не стало жарко. Тут влетает папа, который сидел на срубе строящегося дома и услышал страшный плач сына. Дедушка уже понял причину и развернул ребёнка на наших полатях, а уголёк даже впился в Витюнькину спинку прямо на пояснице.
– Да разве ж так можно, пап? Сколько тебя просили не курить в землянке, тут же и так дышать нечем, а ты ещё с трубкой своей! – беззлобно отчитал папа дедушку. – Чтоб это было в последний раз! Посмотри какой ожог ты сделал!
– Да уж… Прости ты меня, внучок, дурака старого, чуть было не изувечил я тебя. Больше этого никогда не будет.
И действительно, никогда после этого случая дедушка не курил свою трубку, пока нянчился с Витюшкой, да и с последующими внуками, всех нас он любил без памяти. А трубку изо рта всё-равно не вынимал никогда, разве что не обедал с ней. А отметина дедушкина на пояснице у Виктора Васильевича сохранилась до настоящего времени.
А мне дедушка поручал вот какое серьёзное дело. За бревенчатыми стенами землянки завелись огромные крысы, которые были такими нахальными, что могли выползать из своих убежищ даже днём, уничтожая и портя продукты, да и одежду тоже. Папа с мамой стали даже опасаться, как бы они не напали на маленького Витюшку в его зыбке. Тогда дедушка смастерил крысоловку – деревянный продолговатый ящик с захлопывающейся изнутри дверцей, которая откидывалась вовнутрь и могла оставаться в открытом положении с помощью верёвочки и палочки, на которую насаживалась приманка. Если крыса забегала внутрь и хватала приманку, дверца освобождалась и под собственным весом захлопывалась. Мне поручалось заправлять крысоловку, ставить в наиболее подходящее место, не нарушая взведённое приспособление, утром и вечером проверять – нет ли добычи, после обнаружения пленников – топить негодниц, извините, в уличном туалете, поскольку более подходящего места найти не удалось. Мне было страшно и противно, но дело-то важное. Отец мне так разъяснял правоту этого мероприятия:
– Сынок, представь себе, что к нам в дом пришли враги, которых мы совсем не звали. Они пришли и начали безобразничать, красть и портить продукты и вещи. Что твой папка делал с врагами, когда они пришли в нашу страну и стали убивать и грабить? Правильно, пошёл воевать с ними, да, приходилось убивать и мстить за наших погибших от их рук людей. Так что смелее действуй, наше дело правое и победа будет за нами! Твоя победа, сын!
Не помню, сколько четвероногих «врагов» я утопил, только приказ об окончании «крысиной войны» был получен только тогда, когда исчезли последние шорохи за бревенчатыми стенами землянки и в крысоловку уже никто не попадался.
Глава 18. ГИБЕЛЬ ЗОРЬКИ. В НОВЫЙ ДОМ. НОВАЯ ИДЕЯ. КОЗЬЯ ПЕРЕПРАВА.
Кончалась зима, одна комната в новом небольшом пятистенном доме была почти готова, оставалось только сложить печь. Другая половина ещё стояла без пола и потолка – средств на это не было. К дому отец пристроил временный хлев, в котором находилась наша кормилица Зорька. Корм кончался, на последние деньги папа купил полвоза сена, а Зорька его не стала есть, в нём оказалось много осоки—остреца, который травмировал язык у коровы. Мама с папой резали это сено на мелкие части, запаривали кипятком, но наша старенькая коровка исхудала так, что кости выпирали из-под кожи. Когда Зорька отелилась, она даже не смогла встать на ноги, папа с дедушкой пытались поднять её на ремнях. Где-то раздобыли немного хорошего сена, но Зорька увядала с каждым днём. Позвали ветеринара. Тот посмотрел, посмотрел, покачал головой и вынес приговор:
– Не мучайте скотину, лучше прирежьте, пока она сама не испустит дух. Четырнадцати телят, что вы хотите, да сено вот плохое, не вытянет она больше недели.
Мой старенький дедушка не выдержал и заплакал. Папа сел на пороге хлева, скрутил толстенную самокрутку и затянулся так, что зашёлся в кашле и долго откашливался, всё-равно продолжая курить.
Вот когда пришла к нам настоящая беда. Как прожить без коровки, без молока? Нас было двое «молочных братьев», папа на работу уходил с одной бутылкой молока и куском хлеба, дедушка старенький тоже жил на молоке… Да и родившегося бычка надо было выпоить молоком, ничего другого взамен нет, что делать, как выбраться из такого положения?
Не жалея себя, отец работал с топором в руках и на казённой работе, и на строительстве собственного дома с раннего утра и до самого позднего вечера. Стараясь заработать денег для покупки коровы, он с дедушкой драл дор, который в те годы был самым дешёвым и доступным материалом для кровель. Вырученных за мясо и шкуру Зорьки денег было только на полкоровы, они никуда не тратились, хотя вся семья теперь питалась совсем плохо. Пришлось продавать вещи, которые отец присылал из Германии для мамы и дедушки, оставляя себе только самое необходимое. Наконец-то минимальная сумма была собрана, отец поехал в Смоленск за коровой, там можно было купить немного подешевле.
Дня через три привёл папа новую коровку серенькой масти какой-то, ни у кого такой не было. Мы все обрадовались, мать тут же поспешила подоить её, да не тут-то было. Коровка молоко не отдавала. Мама и так и сяк прилаживалась к ней, и хлебушек с солью давала, и гладила, и ласкала, говоря хорошие слова. Наконец, подоила, но с печалью в голосе сказала, что из одного соска молоко совсем не идёт, а из остальных – вот, как от козы, литра два.
– Как же ты так ошибся, Вася? Она же к тому же и яловая. И что мы теперь с ней делать будем? Молочка от неё не дождёшься, и телёночка не будет.
– Ладно, жена, хоть огород на ней вспашем, а потом решим, что с ней делать, – ответил отец.
Попробовал отец впрячь новую, красавицу с виду, коровушку в плуг – ни с места бурёнка. Не то что вспахать на ней огород папа не сумел, а она ещё и рогом его поддеть попыталась за его настойчивость и желание заставить выполнять несвойственную ей работу.
– Сто раз Зорьку нашу вспомнишь, – говорил отец, вытирая со лба пот, – до чего же добрая была скотинка, без всякого кнута, без окрика, как человек была, всё понимала, только не говорила.
Долго держать строптивую и малопродуктивную скотину на дворе отец не стал, сдал её на мясокомбинат и привёл двух козочек, которые на несколько лет стали предметом моей заботы. Можно сказать, что первая моя профессия – пастух, «козий вожак». Мне уже исполнилось шесть лет, и справиться с двумя козами, как считали папа с дедушкой, я вполне могу.
Летом сорок седьмого года семья, наконец-то, перебралась в отделанный пока что только наполовину новый дом, но в этой половине печник дядя Герман сложил прекрасную большую русскую печь, которой особенно радовался дедушка.
– Теперь хоть косточки свои отогрею, сколько лет они тепла настоящего не знали. Да и ревматизм не так донимать будет. Вот надо ж так, Вася, сам ловил барсуков и не знал, что ихнее сало – лучшее средство от ревматизма. Спасибо человеку одному, присоветовал, как лечить его, да ещё пуд хлеба в войну мне дал за четвертинку топлёного сала барсучиного. А я только три раза натёрся этим салом, и ноги перестали ломить, только вот после такое ощущение, как будто ветер гуляет возле коленок, ей Богу. А то ведь криком кричал по вечерам, чуть не кипятком ноги парил. Ну, а теперь на печке отогрею свои ноженьки.
Для меня папа нашёл где-то на пепелище железную кроватку в приличном состоянии. Её поставили в другой половине избы, когда в ней ещё не было даже пола, прямо на землю, и я всё лето спал в своей собственной кроватке на набитом сеном матрасике, от которого так хорошо пахло свежим сеном.
Дедушка сидеть на печке долго не смог, всё искал способы, как заработать деньжат, чтоб семье полегче было. И приметил он одну деталь, сидя на берегу родной реки Вопи, что из ближайших деревень бабы с молочными бидонами идут на базар в город кружным путём через мост, делая крюк километров семь. А другой маршрут, самый короткий, был бы через Городок, если устроить здесь переправу через речку. Вычертил дедушка на обёрточной бумаге схему одного и другого маршрутов, обсудил с папой детали предполагаемого предприятия и предложил:
– Лодка, Вась, нужна, плоскодонная и широкая, чтоб устойчивая была на воде, и чтоб бабы со своим молоком не боялись в неё садиться. Та лодка, что у нас есть, маловата, да и подтекает, начать можно работать на ней, да бабам надо сделать поустойчивей.
– Давай делать, батя. Досок расстараюсь, достану, лодку сделаем хорошую.
Через месяца полтора была готова большая, длиной шесть метров и шириной больше метра, плоскодонка. На двух тележках её перевезли на берег реки и спустили на воду. Сделана она была настолько добротно, проконопачена и прогудронена так тщательно, что в ней не было ни малейшей течи, а лавочки для сидения были чисто выструганы. Красивая и надёжная получилась посудина. Чтобы дедушка мог спрятаться от дождя и ветра, папа сколотил на берегу из досок небольшую разборную будку с маленьким окошком, а перед ней сделал лавочку для отдыха. Дедушка написал химическим карандашом несколько объявлений на обрезках досок, прибил на колышки и послал папу расставить их на противоположном берегу в месте, где можно свернуть к перевозу. На маршруте папа дополнительно поставил вешки, указывающие будущим клиентам направление, как идти на переправу по ещё не протоптанной тропинке, пересекавшей двухкилометровый заливной луг.
Дедушкина затея оправдала себя, узнав об открытии перевоза, в базарные дни из окрестных деревень на перевоз потянулись бабы, кто с молоком, кто с картошечкой для продажи, кто с чем – нужда была у всех. Дедушка установил небольшую плату за перевоз с учётом «платёжной способности клиентов», как говорил он. Дорого брать было нельзя, люди жили бедно.
Первые дни дедушка перевозил людей на вёслах. Это было неудобно и тяжело для старика, лодку сносило течением, приходилось возвращаться против течения, да и причаливание занимало много времени. Тогда у папы родилась замечательная идея:
– Батя, у нас будет не перевоз, а небольшой паром, по проволоке будет ходить.
Солдатская смекалка помогла папе настолько усовершенствовать переправу, что перевозить людей на лодке стало под силу даже мне. Папа нашел где-то длинную толстую проволоку, которой хватало и на всю ширину реки, и для крепления её концов на прочно вбитых кольях на обоих берегах. Проволока висела низко над водой, чуть выше борта лодки, была туго-туго натянута и по ней на двух цепях с кольцами на носу и на корме лодка могла скользить поперек реки, если руками в рукавицах перебирать по проволоке.
К моим домашним обязанностям добавились новые. Дедушка уходил на речку рано утром, чуть ли не с восходом солнца. У него было очень плохое зрение после операции катаракты на обоих глазах, очки он носил плюс двенадцать с толстыми стёклами. К тому же у него обострилась «куриная слепота», это когда с наступлением сумерек он вообще почти ничего не видел, только полоску дороги под ногами, если она была с белым песком. Утром дедушка добирался на перевоз самостоятельно, а меня мама будила, когда был готов завтрак.
Забрав завтрак для дедушки, я выгонял из хлева козочек, и мы с ними шествовали к реке, до которой было метров шестьсот, не больше. Пока дедушка завтракал, мои козочки прыгали в лодку и ждали меня, чтобы я перевёз их на противоположный берег, где было море сочной травы и заросли молодого лозняка, которые наши козочки очень обожали. Если подходили люди на перевоз, дедушка опять же посылал меня:
– Внучок, иди перевези, там кто-то подошёл на том боку, – так он обычно давал мне поручение. Закончив завтрак, дедушка тут же приказывал мне идти домой, где мама ждала для новых дел.
Я брал пустой котелок из-под завтрака и брёл домой. На живописном песчаном обрыве у нас была «мужская» купальня, там ватага моих ровесников резвилась в воде, как тут было не завернуть к ним, чтоб искупаться и хоть немного полежать на жёлтеньком песочке, уже согретом тёплым летним солнышком. Дедушка всё же боялся, чтоб я не утонул, плавать ещё не умел. Минут буквально через десять, видя издали от своей будки, что я не поднимался по береговой круче в сторону дома, он уже кричал мне на всю речную долину:
– Минька, иди домой! Минька, я кому сказал!
Приходилось повиноваться, не мог я деда подвести или обмануть. Как только я поднимался по косогору на его вершину, оборачивался и махал ему рукой, дедушка успокаивался. Правда, ребячьи дразнилки преследовали и раздражали меня, когда вдруг в игре кто-то из ребят крикнет: «Минька, иди домой!» под дружный хохот. А дома надо было заняться с братом Витюшкой, пока мама справлялась по хозяйству, полола грядки в огороде, стирала, готовила обед…
Когда наступало время обеда, мама наливала в дедушкин военный котелок суп, заворачивала кусок хлеба, и я нёс дедушке обед. Мои козочки уже стояли на противоположном берегу и ждали меня. Я садился в лодку, переезжал на другой берег, козы сами прыгали в лодку, а переехав – из лодки, и с сытыми раздувшимися боками вместе со мной смиренно шли домой, где мама их доила, и мы часа два отдыхали друг от друга, потом я вновь провожал их за реку.
Вечером я был у дедушки поводырём, приходил к нему на закате, он запирал свою будку, я брал его под руку, козочки шли впереди нас, мы за ними. Чтобы дедушка не спотыкался на неровностях дороги, я старался вести его, где поровнее, или заранее предупреждал об огрехах на дороге.