Немая судьба

Георгий Каюров
Немая судьба
Рассказ

        Наконец отменили визы в Европу, и можно от этого получить такое же удовлетворение, как от моря. Человек живёт у моря и ни разу на него не посмотрит, но оно должно быть в лёгкой доступности. Вот так и с отменой виз – неважно, соберётся человек ехать или нет, но сама возможность, само ощущение – можешь свободно ехать куда захочешь – должно быть. Проку мало от золотой рыбки в аквариуме, но она должна быть.
    И вот я еду в поезде Берлин – Баден-Баден, на русский курорт в Германии. В этом городе всё построено русским человеком. Там русский дух даже в немцах. Надо отдать должное великой немецкой нации: она трепетно относится ко всему великому русскому.
    На память пришёл случай. В начале двухтысячных баденцы обнаружили вензеля на досках, из которых были сколочены стеллажи аптеки, расположенной на одной из центральных улиц – Софиштрассе. Историки изучили находку и выяснили: вензеля принадлежат двору Его Императорского Величества – российского самодержца. Русский царь выделил деньги для организации аптеки ещё в середине девятнадцатого века. Даже аптечные весы имели императорские вензеля! Жители города собрали средства и установили на стене аптеки памятную доску, а мэр Баден-Бадена день открытия памятной доски объявил выходным. На торжество собрались все жители, и заурядное мероприятие превратилось в большой городской праздник. Кто после такого посмеет подвергнуть сомнению право немцев называться великой нацией?! 
    Сюда же, в Баден-Баден, после дуэли с Александром Сергеевичем Пушкиным направился и злыдень русской литературы Дантес. Он прогуливался по аллее Софиштрассе и наслаждался курортной жизнью. Возможно, захаживал в императорскую аптеку за лекарствами. А Пушкина император так и не соблаговолил выпустить за границу, о которой мечтал поэт и куда стремился.
    Просторные, светлые вагоны, приветливые проводники и тихий шум колёс умиротворённо действуют на путешественника. Со мной в купе оказалась женщина преклонного возраста, по манерам гранд-фрау, с холёными руками, ухоженным лицом и мягким – странно для немки – тембром. Она вошла в сопровождении вагоновожатого. По нашим меркам, это обычный проводник, но мундир, пафос, менторство, с которым встречал пассажиров этот служитель, меньше чем на звание вагоновожатого не тянули. Следом за ними носильщик внёс в купе саквояж. Взглянув на меня, фрау отдала тихое распоряжение служителю. Для этого ей пришлось слегка наклонить голову. Фрау была выше среднего роста, а вагоновожатый – толстячок-коротышка. Откланявшись, тот так же бросил короткий взгляд в мою сторону и удалился. Не стану скрывать, поскольку дорога дальняя, я бы предпочёл общество мужское или если женское, то помоложе.
     – Вы русский? – устроившись напротив, неожиданно обратилась ко мне фрау по-русски. Её проницательность и лёгкий, приятный для слуха акцент показались мне любопытными.
     – Как вы это определили? – не смог я скрыть удивления.
     – А-а! Вы одессит! – мило воскликнула фрау. – На вопрос отвечаете вопросом.
     – Извините! – попытался я исправить свою бестактность. – Да, я русский, но не одессит. И всё-таки, как вы определили, что я русский?
     – По глазам, – запросто пояснила она, махнув платочком и с выражением лица человека, знающего, о чём говорит. – Смотрите с интересом на всё, даже на малоинтересные детали, например, на такую, как я.
     – Не могу понять, как вы донесли саквояж до поезда, – ухватился я за спасительное оправдание.
     – Сама не могу понять… – и фрау повела плечами.
     Мой ответ сбил её с последовательности умозаключения, и она задумалась, вспоминая,  о чём говорила, но быстро спохватилась.
     – Не сбивайте меня, я и сама собьюсь, – и снова умолкла, а настроившись, продолжила: –  Взгляд вроде скользнул, и я вижу, уже смотрите в окно, но на меня навалилось беспокойство: всё заметил, всё рассмотрел, всё обо мне знает. Или я ошиблась?
     – Вы хорошо говорите по-русски, – решил я ответить комплементом, тем самым уводя разговор от дальнейшего разоблачения.
     – Данке, – поблагодарила фрау с лёгким поклоном и спрятала платочек за манжету. – Уступаю вашей галантности. Не взыщите, если что-то не так. Всё-таки я уже бабка.
    – Всё так, – ответил я, и мы долго посмотрели друг на друга.
    Не знаю, что волновало фрау, но мне показалось: мы всё поняли с полуслова, и я испытал неловкость от первоначального сожаления о попутчике. В её улыбающемся взгляде я прочёл: моя «бабка» прощена.
     – Раньше я говорила лучше, – успокоенно продолжила она. – Много практиковала. Теперь всё больше стару… старушечьи… Я правильно сказала? – и, получив мой одобрительный кивок, продолжила, – …разговоры с подружками, а они все немки. Я люблю говорить на русском. Живёте в Германии или вояж… – моя собеседница снова запнулась, подбирая правильное слово. – Как правильно сказать? В гости приехали?
     – Можно сказать – гощу, – мне не хотелось вдаваться в детали своего путешествия.
     – Гощу, это что такое? – свела брови фрау.
     – Гости, – действие, глагол.
     – Только у русских может быть и предмет, и глагол одним словом, – задумчиво проговорила фрау. – Гости – люди, и гости – процесс. Чем вы занимаетесь?
     – Писатель, – признался я.
     – Я должна была сразу догадаться! – Мои слова привели фрау в восторг, и она уставилась на меня вспыхнувшими глазами. – Этот цепкий взгляд! Конечно, вы писатель! Вы мне и нужны! – восторженно протараторила она, протягивая руку. – Грета Филипповна. Можете также обращаться ко мне Галина Фёдоровна. Моё настоящее отчество по-русски Фёдоровна. Моего папу на родине, в России, когда он там жил с мамой, звали Фёдором. 
    – Очень приятно. Георгий Александрович, – представился я.
    Моё любопытство лезло наружу, но я и не собирался скрывать: меня заинтересовало сказанное экстравагантной соседкой по купе.
    – Как быстро я завладела вашим вниманием?! – продолжала возбуждённо Грета Филипповна. – Будьте любезны, подайте мой багаж, – и фрау Грета указала рукой на саквояж, который носильщик еле-еле затолкал на верхнюю багажную полку. – Зачем он туда поднял? Под ногами полно свободного места. Я часто езжу этим поездом, и людей всегда мало.
   Мне пришлось приложить усилия, чтобы спустить саквояж, не уронив.
    – Открывайте, – подавая маленький ключик, распоряжалась Грета Филипповна. – Я всё равно без очков плохо вижу. То отделение не трогайте. Оно не для постороннего глаза, а вот это, маленькое, можно свободно.
    Когда я открыл указанное отделение, хозяйка извлекла оттуда несколько толстых тетрадей, перевязанных лентой, и протянула мне.
    – Вы должны посмотреть. Это дневники моего отца, русского морского капитана, –  Грета Филипповна заговорила надрывно-взволнованно, она то и дело клала руку на тетради, словно принося клятву. – Это мой долг. Я везу их Ренате Эфферн в Тургеневское общество в Баден-Бадене. Хочу передать ей. Рената училась в России ещё во времена Сталина, а теперь председатель этого общества. Она замечательный человек и большая русистка! Так можно сказать?
    – Можно, – подтвердил я.
    Пока Грета Филипповна посвящала меня в историю своей семьи, я раскрыл первую тетрадь и просматривал исписанные ровным почерком жёлтые листки. Начало дневника датировалось сорок шестым годом. Каждая запись сопровождалась указанием времени суток, в которое делалась. Пролистывая страницы, я словно переходил от часа к часу, от дня ко дню – автор в основном писал ночами: 23.15, 02.30, 00.20. В первых трёх тетрадях записи делались ещё чернильным пером, затем перешли на шариковую ручку, но попадалось много страниц исписанных химическим карандашом. Чернильные записи раскрыли некоторые черты автора. Это был обстоятельный, выдержанный, уверенный в себе человек: все линии ровные и равномерно заполнены чернилами. Нельзя было определить, в каком месте перо макали в чернильницу: не было ни одного разрыва и ни одного неровного стыка.
    «Дорогая дочь! Обстоятельства заставляют вести эти дневники, потому что не имею другой  возможности с тобой поговорить, а ты должна знать всю правду о нас с мамой, о своей семье. Ты русская девочка, и нам с мамой очень бы хотелось, чтобы такой и осталась. Никогда не забывай: настоящее имя твоего папы – Потапов Фёдор Кузьмич».
    Сверху, над именем отца было дописано, но уже женским почерком: «А мамы – Амалия Арнольдовна Бригген – русская».
    «В России есть у тебя дедушка и бабушка – это мои родители». Окончания в словах «дедушка» и «бабушка» исправлены на «и» и снова, над «мои» дописано той же рукой, что и в предыдущем случае: «и мамины». В отличие от основного почерка этот был нервный, с разрывами, и оставил многочисленные царапины на бумаге: вносящий дополнения продолжал водить пером даже тогда, когда заканчивались чернила. Затем, спохватившись, обводил буквы свежими чернилами, но уже не попадал в линии. Дописывающий не скупился на кляксы.
     – Вы видите там дописочки? – поиграв указательным пальцем, фрау постучала по тетради. – Это мама своей рукой делала уточнения.
    Грета Филипповна хотела ещё что-то сказать, но вошёл вагоновожатый, держа в руках два стакана с горячим чаем и упаковку цукатов.
     – Битте, – улыбаясь, он поставил всё это на столик.
     – Я сразу заказала чай на двоих, – лукаво прищурившись, прокомментировала  фрау Грета.
     – Спасибо, – я достал из своих припасов печенье и высыпал немного в тарелку. – Угощайтесь. Домашние. Делала моя жена.
     – О-о-о! – воскликнула Грета Филипповна и, придвинув к себе тарелку с  печеньем, внимательно его рассмотрела. – Она у вас кудесница. М-м-м, как вкусно! – не скупилась на похвалы моя соседка, причмокивая. – Тает во рту. Признаюсь, у меня никогда не получалось сделать тесто, чтобы оно было таким рассыпчатым. М-м-м, внутри что-то есть?
     – Это грецкий орех.
     Мне было приятно слышать лестные отзывы о кулинарных способностях жены, но особо забавляло то, с какой стремительностью печенье таяло в тарелке. Грета Филипповна двумя пальчиками брала печенье за краешек и откусывала, чтобы, закрыв глаза от удовольствия, медленно смаковать каждый кусочек.
     – Ой-й, – вздохнула она, когда её стакан опустел. – Это было что-то изумительное. На чём я остановилась? – резко став серьёзной, спросила Грета Филипповна, но, поймав мой улыбающийся взгляд, стушевалась: – Что, смешная старая немка? Напишете обо мне сатирический памфлет: как она поедала вашу еду?
     – Ну что вы! – рассмеявшись, поспешил я успокоить фрау. – Вы остановились на дневниках.
     – Дневники мне попали в руки после смерти мамы, – продолжила рассказывать Грета Филипповна. – Я разбирала её вещи и обнаружила их. Надо сказать, смерть мамы стала для меня ударом. Смерть папы я перенесла очень тяжело. Но мама… это был удар. Последний год жизни папа тяжело болел, и я его почти не видела. Он лежал отгороженный ширмой. Я же никогда не слышала его голоса, – словно оправдываясь, неожиданно громко выпалила фрау Грета, но быстро справилась с эмоциями и тише продолжила: – Мама не болела. Легла спать и не проснулась. Мама всю жизнь прожила очень тихим человеком. Она даже говорила полушепотом, – рассказчица перевела дыхание и, достав из рукава платок, поприкладывала им по лицу. – После её смерти я долго не могла заходить в их с папой комнату. Закрыла на ключ и словно потеряла его. На комнату родителей было наложено табу. – Рассказчица задумалась, прежде чем продолжить. – У меня пятеро внуков. У сына трое и у дочери двое. За ними глаз да глаз – шалуны, но и они знали: в ту дверь ни-ни. Спустя годы всё-таки решила войти. Что меня ожидало, только Бог знает… – Грета Филипповна закусила губы, сдерживая слёз, и нервно постучала пальцами по тетрадям. – Но самое ценное вот это.
     За окном тянулась однотипная, уютная Германия, от этого становящаяся скучной. Где-то вдали пролегла полоска автобана, по поверхности которого, как по нитке, мчались автомобили, обгоняя поезд. Послышался протяжный гудок локомотива, извещающий о том, что впереди участок дороги повышенной опасности, – вскоре мы въехали на мост. За окном замелькали металлические конструкции ферм, стянутые многочисленными клёпками, а внизу, искрясь и извиваясь, несла свои воды речушка. Автобан так же пересекал долину реки, но уже по своему мосту с высокими опорными террасами, сложенными из камней. Я не знаю, когда был отстроен этот мост, но мне представилось: этому мосту века, и по нему, наверно, ездили ещё  рыцари. Есть ли летописи, которые могли бы это подтвердить или опровергнуть, я тоже не знаю, но я знаю точно: у меня в руках летопись семьи этой женщины.
     «Мы с мамой договорились, эти записи ты прочтёшь после нашей смерти. Нам стыдно перед тобой, но ты поймёшь наш обман и простишь. Если же нет, то всё равно мы не узнаем этого и унесём его с собой к Всевышнему».
     – Мой папа был глухонемой, – в сердцах проговорила Грета Филипповна. – Точнее, я так думала всю жизнь, – фрау Грета промокнула выступившие слёзы и, с усилием сглотнув снова подкатившийся ком, продолжила: – Я всю жизнь жила с тем, что мой папа глухонемой. И тут мне попадаются эти записи, и из них я узнаю: ничего подобного. Мой папа прожил до восьмидесяти пяти лет, и я ни разу не слышала его голоса. Я даже не могу себе этого представить. Его истязали кошмарные боли, но он не проронил ни звука. По отношению ко мне разве это справедливо? – и фрау Грета всё-таки не выдержала и разрыдалась.
     Я продолжил читать: «Дорогая дочь! Настало время рассказать тебе нашу непростую историю. Много лет назад, а точнее, в сорок четвёртом году мы бежали из России в Германию. Наш побег был вынужденной необходимостью.
     Мы с мамой познакомились ещё в школе. Полюбили друг друга и собирались пожениться. Я окончил мореходное училище, а она стала учителем немецкого языка».
     – Моя мама была немкой по рождению, но немкой прибалтийской, – забегая вперёд, дополняла моё чтение Грета Филипповна. – Но родной язык у неё был русский. Она была советским человеком, комсомолкой, верила в коммунистическую партию. Мы тут, у нас в Германии, тоже верили в коммунистическую партию! – воскликнула фрау Грета, кулаком прижав губы. Она шумно задышала, гася эмоции, и, успокоившись, покорно продолжила: – И вот её пригласили в органы, сами понимаете какие. У нас они такие же, и мы их боялись не меньше. Так вот, пригласили и сказали, что она должна сопровождать американских моряков, когда те сходят на берег. Мама им отвечает, что не знает английского языка: «Я учитель немецкого», – а он ей бросает с ухмылкой, этот самый товарищ: «Для этого дела знание языка вообще не нужно», – и стал ржать. Мама вспылила. Она у меня была всегда очень властной женщиной. Она им говорит: я замуж собираюсь за капитана военного корабля. Тогда товарищи ей и отвечают: если откажешься, то твой жених пойдёт в штрафбат, а ты поедешь на Колыму лес валить как враг народа, – фрау Грета взволнованно стала разглаживать трясущейся рукой складки платья. Её переполняло горе. Меня удивляло: откуда брала силы эта женщина? – Чтобы спасти свою жизнь, а больше папину, мама согласилась. Папа пришёл к ней вечером, а она ему от ворот поворот, – Грета Филипповна отсекла рукой. – Уходи. Никаких свадеб не будет. Папа тоже был нрава крутого. Идёт война. Не до сантиментов. Вспылил и хлопнул дверью, – Грета Филипповна задумалась и тише проговорила: – Почему она не сказала папе? Вместе что-нибудь придумали бы, – и умолкла, а я продолжил читать дневники.
     «Весной сорок четвёртого меня, капитана военного корабля, вызвал начальник штаба и вручил приказ. Также он сказал, что для выполнения этого задания надо отобрать надёжный экипаж, потому что предстоит принять на борт секретный груз и выйти в открытое море. А уже там, в море, получить инструкции, как с ним поступить. В назначенный час команда собралась на выполнение поставленной задачи. К причалу подъехали две хлебовозки, и из них выгрузили около сотни девушек. Это и был наш секретный груз. Их сопровождал майор со взводом автоматчиков НКВД. Все поднялись на борт, и мы вышли в море. Среди девушек я увидел твою маму. К вечеру конвоиры устроили попойку. Воспользовавшись этим, я увёл маму к себе в каюту, и нам удалось поговорить. Мы проговарили всю ночь. Страшную правду узнал я тогда. Ценой своей чести она спасла меня. Все девушки, которых к нам погрузили, обслуживали американских моряков из конвоев, которые доставляли военную технику для нашей армии. Также эти девушки должны были доносить в НКВД обо всём, что слышали. Узнав эту историю, я понял, какая участь уготована им. Среди трофейного хлама я нашёл мундир рядового немецкой армии. Переоделся в него, и мы с мамой выпрыгнули в море. Решение было обоюдное: мы готовы были погибнуть, но вместе. Нас подобрало норвежское торговое судно, а поскольку мама хорошо говорила по-немецки и успела выучить английский, ещё и мой мундир помог, нас передали береговым службам Норвегии. Там мне и пришлось стать глухонемым в результате контузии. После нескольких месяцев скитаний по фильтрационным пунктам, нам удалось добиться и выехать в Германию. На руках мы имели временные документы, которые выдали нам норвежские полицейские.
     Фамилию пришлось записать мамину. У неё была фамилия немецкая – Бригген. Спасло нас и то, что у мамы было спрятано её свидетельство о рождении. Этот единственный документ и только случай, который благоволил нам, спасли нам жизнь. Так мы стали герр Филипп Бригген и фрау Амалия  Бригген».
     – Когда я прочла в его дневниках, что он слышал меня, но не мог заговорить, боясь, что я не выдержу и проговорюсь в школе или кому-то из сверстников, – Грета Филипповна уже не могла сдерживаться и заплакала. – Он не верил в мою русскую душу. Они оба мне не верили.
     – Скорее всего, опасались за вас, – попытался я оправдать родителей Греты Филипповны.
     – Да, да, конечно, опасались, – фрау Грета тяжело вздохнула. – Вы, русские, всегда готовы жертвовать и всё понять и оправдать. Я – немка, – одними губами вывела фрау Грета и задумалась.
      Я старался не мешать. Самому необходимо было собраться с мыслями. Всё, что я узнал, потрясло меня. Мне было жаль сидящую передо мной женщину. Эта фраза «Я – немка» вырвалась из её сердца сгустком горечи.
     – Моя мама работала учителем русского языка. Безумие судьбы: в России преподавать немецкий, а в Германии – русский, – неожиданно Грета Филипповна оживлённо заговорила, а глаза её, красные от слёз, загорелись. – Это была уловка мамы. Таким образом она могла научить меня русскому языку, чтобы папа слышал и понимал меня. Дома мы с ней всегда говорили по-русски. Только теперь я понимаю почему. Папа нас слушал и тоже как бы общался с нами, был участником нашей беседы. Какой сильной воли был мой отец! Он ни разу не выдал себя. Ни одним мускулом на лице. Улыбался всегда тихо, беззвучно,  как все немые, – фрау Грета снова притихла.
    «Я слушаю твой голос, как ты разумно рассуждаешь, и радуюсь. Мы с мамой гордимся тобой», – в подтверждение слов Греты Филипповны попалась мне на глаза строчка в дневнике. 
     – Надеюсь, он не знал немецкого, – спустя некоторое время Грета Филипповна заговорила, улыбаясь,  – а то когда приходили ко мне подруги, мы о таком говорили! Как представлю, что он всё понимал, и сегодня стыдно становится, – и Грета Филипповна зарделась.
     В этот момент разговора я едва удержался, чтобы не спросить – сколько лет моей собеседнице. Воспоминания молодости преобразили фрау Грету так, что я видел перед собой молодую, бойкую женщину.   
     – Благодаря дневникам я стала отдавать себе отчёт о тех событиях, которые происходили, о тех условиях, в которых мы жили, – в отчаянии проговорила Грета Филипповна, сжимая кулаки на груди. – Я же была ребёнок! Как может оценивать ребёнок? Нам, детям, кажется: весь мир вертится только вокруг нас. Но я помню, старики, – Грета Филипповна осеклась и, лукаво улыбаясь, задержала на мне взгляд, – в то время, старики рассказывали шёпотом, как ловили беглых советских солдат. Война закончилась, и было много русских солдат, которые не хотели возвращаться в Россию. Они старались любым способом остаться в Германии. Их разыскивали, ловили, связывали и отправляли на расстрел.
     – Эта страница истории войны прошла мимо меня, – признался я и предположил. – Может, дезертиры какие-нибудь?
     – Нет! – воскликнула фрау Грета. – Это были обычные русские солдаты. Они победили Гитлера, стояли у рейхстага. Но когда надо было возвращаться в Россию, они предпочли бежать, чтобы остаться в Германии. Их долго ловили. Некоторых поймали только в шестидесятые годы. Сначала НКВД, а потом и немецкие полицейские. Представляете, под какой угрозой постоянно жили мои родители? Если бы поймали отца, то я даже боюсь гадать, что бы его ожидало? Капитан не выполнил приказ, устроил побег врагу народа и бросил судно! Представляете? Его бы разорвали на куски. А что ожидало бы мою маму, я даже думать не могу без боли в сердце.
    Во время встреч с читателями я часто говорю: я продукт советской системы. Я искренен, когда это говорю. Пока я слушал сидящую передо мной бедную женщину, меня начал одолевать вопрос: и этой системы тоже? Воспитанному системой нельзя отделиться от её части и сказать: я продукт всего хорошего, а всё, что плохое, ко мне не имеет никакого отношения.
    – Я продукт этой системы, – задумчиво проговорил я.
    – Что? – Фрау Грете потребовалось время, чтобы понять смысл сказанного мною. – Нет, вы не продукт. Вы писатель, вы не можете быть таким! – отрезала Грета Филипповна, оценивающе разглядывая мою перекошенную улыбку. – Вы зачем приехали в Германию?
    – В гости, – глядя в окно, тихо ответил я.
    – Потом уедете домой, – не находила себе места от нетерпения моя собеседница.
    – Уеду.
    – Вот видите! – воскликнула женщина. – Если перед кем-то Германия повинна и кому-то Германия и должна, так это только русскому человеку. Я не могу понять, почему мы, немцы, налогоплательщики Германии, должны содержать евреев, каких-то поволжских немцев и всякий другой человеческий сброд, который к нам едет, и ни одного русского не берём на обеспечение? Ведь все эти приезжают на нашу шею, живут за наш счёт и пользуются нашими благами, но не хотят учить наш язык, историю, знакомиться с нашей культурой. Зато знают, как требовать! Какое же нахальство?! – Грета Филипповна едва отдышалась от переполнявшего её возмущения. – Мне рассказывала подруга. Её дочь работает в социальной службе, которая занимается поддержкой вот этих самых. На днях один еврей по фамилии Левензон подал на них в суд. Это же каким надо быть наглецом! Мало того, что повесил на нашу шею свою маму-инвалида, так он ещё и сам живёт за наш счёт. Ну, бог с ним. Но ты хотя бы не нарушай условий твоего обеспечения. А он что сделал? Бросил свою маму на социальных работников и укатил на несколько месяцев к себе на родину. Мы ему перечисляем деньги на счёт, а он гуляет где-то там и тратит наши денежки, вкладывая в чужую экономику. Думал, никто не заметит. Германия – гуманное, социальное государство, но если мы и выделяем деньги ни за что, то хотим, чтобы тратились эти деньги на покупку товаров немецкого производителя, чтобы деньги оставались в обороте Германии. И вот этот еврей подал в суд на социальную службу за то, что его лишили социальной помощи. Извините за каламбур. Каков нахал?! Но ничего не вышло! Мы его заставили вернуть все денежки. 
    «Да, Фёдор Кузьмич Потапов, – размышлял я, слушая дочь русского моряка, – ваша русская дочь с настоящей немецкой душой».