– Будет опять дождь. Ведь я и к нему привыкла. А раньше... Так получилось, что многое в жизни моей, что надо забыть, лучше забыть, если помнить – умирать каждый раз, в дожде было, с ним приходило и уже не уходило.
Ты и не знаешь – я ведь не из этих мест. Здесь погиб отец.
Нагнулся над речкой, в ладони воду зачерпнул, а сверху, с обрыва, упал камень. Так, на коленях, припавшим к воде, его и нашли.
Человек, который принес известие страшное, был весь мокрый от дождя. Стоял у двери, а с него бежала вода, бежала…
Похоронили здесь. Нарушив правила наши, его отец решил, что земля, которая приняла последний взгляд, должна принять и его тело.
Но одному оставаться трудно, нельзя ему одному. Где-то рядом должна быть и родная душа, повторяла мама.
Шел тихий дождь, когда у наших ворот остановился всадник.
Когда вошел – страх, мокрый, каменный страх. Не знала – кто , зачем, но знала – это моя беда, моя старость, моя болезнь. Знала – это конец. Уже не плакать, уже ничего не ждать.
Нельзя было смотреть на незнакомого мужчину – я смотрела. Зная, что никто меня не услышит, молила: иди в другой дом, спрячься от дождя не нашего в другом месте, ну зачем я тебе – чужая чужому?
Он первый отвел глаза. Потом узнала, что он из мест, где отец лежит, что будут меня сватать.
Мать плакала, говорила – отец не один будет. Я – нет. Можно было все оттолкнуть, уговорить, а меня как будто кто-то перевязал. Трудно было двигаться, говорить. Неужели это и называется судьбой?
Была свадьба. В этот день меня не пощадила и мать. Она подозвала к себе. Вздрагивающими руками открыла сундук и достала оттуда щепку. Желтую, похожую на выгнутую, улыбающуюся ящерицу, маленькую щепку, и прошептала тихо : «Возьми ее с собой и береги.
Береги как свою правду, как свои глаза, как своих будущих детей. Это щепка от Раубазы. Верь в Аллаха, верь, никогда не смея спросить о чем-либо у него, но ее береги.
Его срубили, огромное-огромное дерево. Так нужно было – кому, зачем – мне ли понимать, отчего оно рухнуло. Одно я видела: когда человеку становилось страшно, он шел к Раубазы, ему было куда идти.
Брал со своего очага еще теплый пепел и шел. Сыпал пепел к корням. Не надо было говорить, что он принес прах одного из его братьев, такого же дерева, как и оно. Нужно было обнять ствол, всегда теплый от чьих-то ладоней и почувствовать себя таким же деревом...
Да, мои слова будут услышаны, я буду наказана, но прости, Всевышний, твой мир другой, но он не монет быть изобретательнее этого, и наказание твое принимаю без страха. А что мне делать, если я знаю, что щепка эта много помнит. Береги ее».
Я взяла улыбающуюся ящерицу , неясные слова матери слышала, не слыша.
Шел дождь – покорный, оплакивающий, тихий дождь, когда увозили меня. Начали мы жить. Начали...
Был у мужа брат, а у него жена – Айсурат. Все поняла, когда увидела, как он смотрит на нее, бедный. Все силы для того, чтобы удержать руки, себя. Зато взгляд – как две, десять протянутых рук – ласкающих, поющих, проклинающих.
Не встречала я больше таких женщин.
Не просто красивая – другое – чтобы не делала – красивая. Ругалась – красивая, полола огород – красивая, плакала – красивая. А улыбка её оглушала и прикасалась ко мне, как пощечина, слегка больно и неожиданно.
Зачем этому телу, созданному из крови любящих, этому лицу сияющему, еще и эта улыбка. За что? – удивлялась я.
Однажды муж с братом пошли в лес. Дом собирались строить, нужны были бревна. И там Масхута, так звали его брата, прида¬вило падающим деревом. Насмерть. Нет, нет, только я знала про десять рук, которые метались вокруг Айсурат.
Нет, он не убил брата. Он его любил. Он хотел, чтобы Масхут исчез. С такой страшной силой, с такой кровью и болью он этого хотел, что Масхут исчез.
Год мой муж седел. Я знала о его страданиях не по отмирающим волосам, не по скрипу зубов в темноте и даже не по рукам – безумные пальцы, безумные корни бегали по столу и сцеплялись в страшный пенек – я видела его глаза...
Все говорили – нельзя же так убиваться, и горю должен быть свой час.
Конечно, свой. Прошел год, и ночью он пошел к Айсурат. Теперь и она становилась его женой, ее дети – его детьми.
Всю ночь тогда шел дождь – он нашептывал, сплетничал. И не сомкнула я глаз в эту ночь. Захотела понять ту боль непонятную, которая пропитала меня, комнату, капли на стеклах.
Хорошо, ясно я видела, как он заходит к ней.
Все забывает: меня, бледную, холодную, брата родного, годы свои...
Ничего нет – улыбка-молния в темноте.
Сколько мутных, бесстыдных ночей он мечтал подойти и ней, снять платок, снять корзиночку-гребень и выпустить волосы.
Волосы-брызги, волосы-петли, по спине, к ногам. Не веря, что еще не задохнулся, что еще не пепел, притянул к себе... Ничего не слышать, кроме ее шепота, кроме ее сердца. Мир весь – дождевая капля рядом с ее дыханием.
…Я видела его мечты, видела всегда, знала, за что терзает меня длинными ночами – я была не она. Какие разные, другие становились его губы, когда ему удавалось обмануть себя.
Все знала и не страдала – иногда и я умела себя обмануть. И разве не грех – одно это.
Приезжал к соседям юноша, длинный, неуклюжий. Всегда почему то в тюбетейке.
Я смотрела из окна, как он, нагнувшись, подбирает камушек и подкидывает его, как выгоняет баранов, и знала: я – красивая. Только от того, что он приезжал в наше село, проходил мимо нашего дома, ходил в наш лес за дровами, я чувствовала себя необыкновенно красивой. А однажды, зная зачем, зная, что у соседей нет никого, в сумерках забежала, в сумерках увидела его тюбетейку и к лицу, себе. И не было лучшей минуты в моей жизни…
Я ведь здесь совсем одна была: родные, мать – далеко. Не знаю, было ли отцу легче от того, что я рядом. Мне – нет.
Хотя бы один человек должен быть, которому можно сказать все. Произнесенное, кем-то увиденное слово, то темное безымянное должно быть названо – и тогда оно становится немного другим.
А все – это мой страх перед утром, это кружение вокруг моего холодного дома пламени чужого счастья, эта щепка в кармане – улыбающаяся ящерица.
О чем она помнила, что могла мне объяснить, бедная моя мать? Имела двух богов, только в этом грех ее и был, а как покорно она ждала наказания...
Как я любила ее голос, когда она раскрывала Коран. Голос раздвигал стены, накатывал, и менялось ее лицо, менялась комната, деревья за окном менялись. А в это время в сундуке лежала стружка – ледяной узорчик. Теперь она у меня .
Почему-то я часто клала ее в карман.
Айсурат часто забегала ко мне – в глазах вина, вопрос. А в чем ее-то вина была? Она и красоту свою пыталась спрятать, как урод свое уродство. Как будто чем-то, как-то можно их прикрыть.
Однажды сорвался с цепи огромный черный бык Аскера и, став страшным камнем, все опрокидывающим на своем пути освобождения, несся по улице. Все с криком разбегались, она не успела, а он вдруг остановился около нее, затих и покорно смотрел, как она привязывала цепь – вот какая была Айсурат.
А я просила щепку, небо, дожди, чтобы исчезла она. Так жарко, так часто просила, что она умерла. При родах скончалась. Все говорили, не говорили, в воздухе блуждало: «она убила». Я, то есть. Свидетелей много – они видели – нет, нет. Да, я закрыла ей глаза, да и не житель она была – слишком много и сразу было дано – сама природа со временем одумалась и стала бы забирать – и не известно, что ей показалось лишним, какую плату она увидела бы верной за свою щедрость. Так я успокаиваю себя, но знаю, от чего она умерла тогда, и знаю, чем я заслужила день сегодняшний.
Кто называет свою жизнь короткой, кто такой счастливый?
- Я это, я. И позволь тебя угостить другим воспоминанием.
И кладу я на ее плечи осенние, плечи в тумане, летний день. И идет она босоногая, вся облитая огромным солнцем по высокой траве. И, смеясь, падает на неё, как на волну. Раскинуты руки, все тело погружено в звон луга, в август и везде – только небо. Дно синего неба обещает ей все - было ведь и это...