В А Р Ю Ш К А
Пришла Варюшка со школы, послонялась по комнате пустой из угла в угол (всю мебель продали), послушала жалобы своего животика. Старалась про еду и не думать: ещё тошнее станет.
Шла война. Голодно жилось семилетней девочке в отчем доме. Мать ночью сторожила в экспедиции - на день уходила работать по людям: кому постирать, кому побелить. А приносила, что уж Бог пошлёт: то хлеба кусок, то картошки чуток. Да ещё люди добрые отдавали очистки картофельные (их пекли на дверке печи). Тем и живы были.
Занялась Варюшка самодельной тряпочной куклой. Завернула её в лоскуток и уложила на пол, на старую фуфайку. «Нельзя голодную спать укладывать», - она тяжело, по-взрослому вздохнула, – «э-э… чем же покормить-то тебя?» - и приложила куколку, словно дитя, к груди. «Баю-баю-баюшки...», - тоненько затянул голосок. Реденькие волосики закрыли большие тёмные глаза, бледные реснички незаметно сомкнулись...
Проспала Варюшка часа два, осторожно положила «дочку» в угол, одёрнула примятое латаное-перелатанное во многих местах платьишко. Тошнота не улеглась, но голова болеть перестала.
" Ой, как есть хочется...Куда бы пойти?" - тоскливо подумала девочка.
У подружки Нины она уже была вчера. Та брала её с собой в пекарню, где работала её мать. Тётя Галя одарила тогда каждую ломтем горячего душистого чёрного хлеба, налила подсолнечного масла в блюдце, и девчонки, макая хлеб и озираясь по сторонам, как голодные собачата, наелись до отвала.
От таких приятных воспоминаний дурманящий запах хлеба защекотал нос. Стыдно снова идти к Нине, но непослушные ноги сами понесли её туда.
Она немного потопталась у дверей подружки и, наконец, несмело постучалась. Поняв, что её не слышат, повторила ещё раз, но уже настойчивее. В окно выглянула Нина, мотнула одобрительно смешной мордашкой:
оттопыренные уши и нос пуговкой.
В посёлке квартиры не запирались, и Варюшка, как затравленный зверёк, осторожно, на носочках, шмыгнула в сенцы, подкралась к полатям и посмотрела на мешок с сухарями, который притаился среди всякого барахла. К счастью, он оказался на прежнем месте.
Девочка прошла в избу и присела на краешек лавки возле русской печки. Мешок с сухарями не давал ей никакого покоя. Лихорадочно соображая, как бы добыть хоть один сухарик, она живо представляла себе, что он уже во рту у неё. Варюшка наконец, проглотив обильную слюну, решилась схитрить:
- Нин, а Нин, а давай в прятки играть, а?!
«Хозяйка» радостно захлопала в ладоши:
- Ура-а! Ура-а! Только «чур» – я первая считаю! «Вышел немец из тумана, вынул ножик из кармана: - Буду резать, буду бить, всё равно тебе голить!» Фу-ты! Опять я голю. Раз-два-три-четыре-пять - я иду искать!
А Варюшка уже мышонком юркнула на полати, затаилась там в укромном местечке, проковыряла побольше дырочку, сделанную ещё в прошлый раз, дрожащей худенькой ручонкой вытянула сухарик, положила его на зубок и сладко зажмурилась…
Нина измаялась вся, обыскивая дом.
- Ва-а-ря!... Ва-а-рь!… Варька, я с тобой не играю, так нечестно! – загундосила она, собираясь вот-вот разреветься.
А та не могла оторваться от лакомства, и его, как нарочно, некуда было положить: длинное платье с чужого плеча – без карманов. Судорожно зажав сухую корочку в кулачок, нехотя вылезла и засобиралась:
- Нин, мне домой надо, а то мама заругается.
Подружка, вроде, ничего не приметила, только обиженно фыркнула, задрав и без того курносый нос:
- Ну и уходи!Подумаешь...
С лёгким сердцем Варюшка выскочила на улицу, свободно вздохнула, крадучись затолкала кусочек в рот и с огромным наслаждением обсосала его до последней крошки. Однако чувство голода не прошло, аппетит разыгрался ещё больше.
Теперь самое время наведаться к Надьке Зубковой. Отец её был директором базы «Заготпушнины». Дом у них большой, купеческий, украшен резным деревом. В одной половине – пекарня, а в другой – Надька с родителями.
Вошла Варюшка бочком, переминаясь с ноги на ногу, бросила растерянный взгляд на ковры, что закрывали стены и пол: не натоптать бы! Постояла молчком. Не в первый раз она здесь, а оторопь берёт. Наконец, выдавила из себя:
- Надь, давай поиграем.
- Давай! – радостно захлопала в ладоши подружка.
Девочка пригладила и без того прилизанные прямые чёрные волосы, туго заплетённые в косы. Она выглядела очень нарядной и чистенькой: с большими атласными бантами, в пышном ситцевом платье с весёленьким рисунком. И радость её была искренней.
Уговорились играть в «Дом». Разложили новенькую кукольную посудку, усадили настоящих «магазинских» кукол.
- Надо дочек покормить,- насмелилась Варюшка, - принеси им чего-нибудь поесть.
Надя дёрнула носом:
- Да ну, неохота. Мы ведь понарошку играем.
Не может придумать Варюшка, как бы ещё намекнуть подружке, что ей, ужас, как есть хочется. Всё-таки додумалась, проговорила жалобно:
- Наденька, я домой пойду: кушать уже пора.
- Ну и уходи! – рассердилась девочка.
Делать нечего. Чуть не плача, поплелась Варюшка восвояси несолоно хлебавши. Ну, к кому теперь подашься? Хотя... есть, правда, ещё одна подружка… Но к ней – нет! Ни за что на свете: жадина эта Римка, буржуйка!
Сегодня утром они вместе шагали в школу. Римма - круглощёкая толстушка, похожая на отъевшегося хомяка, в настоящей школьной форме, с кожаным портфелем в руке. А Варюшка – тощая, бледненькая, в каком-то хламье, с холщовой сумкой, как у побирушки…. Римма держала кусище хлеба, жирно намазанный сливочным маслом и посыпанный сверху сахаром. И не было никаких сил отвести заворожённый взгляд от этой вкуснятины.
«Вот сейчас… сейчас угостит…», - ожидала Варюшка.
Но хлеб неумолимо быстро исчезал.
- Рим, а Рим… Ну, Риммочка, дай хоть разок куснуть, а?
- Самой мало. Видишь? – слова еле выкарабкивались наружу из переполненного рта.
- Ну, Ри-и-ммочка… один только разочек!
- А… фиг тебе на постном масле! У, попрошайка! – ловко выпалила Римма, уже дожёвывая кусок и прицеливаясь к новому.
На пути у школьниц – дыра в заборе. Римма полезла первой. Портфель – вперёд, потом – сама, а рука с хлебом – позади, прямо перед самым Варюшкиным носом. Не понимая, что делает, Варюшка проворно отхватила добрую половину того, что ещё осталось в Римминой руке. Давясь, пыталась заглотить всё разом. Даже слёзы выступили от натуги.
Римма, тут же обнаружив пропажу, отвратительно завизжала:
- Варька, гадина! Воровка! – и, замахнувшись, ударила её по голове портфелем, да так, что у девочки в глазах замельтешили искры. И тогда Варюшка с перекошенным от боли и обиды ртом, набрав побольше воздуха в лёгкие, выкрикнула:
- А ты… а у тебя мамка сидит в тюряге… за кражу! И дед твой – буржуйское рыло! И бабка твоя – ворюга несчастная! Обворовала всю больницу. Тётка Лукерья сама сказывала. А ты … обжора ты толстопузая, вот кто!
- А?!.. - Римма чуть не задохнулась от возмущения. - А ты зато… - ноздри у неё раздулись, глаза страшно округлились, - а ты зато – голь перекатная! И ещё… - подыскивая самое гадкое, обидное словечко, дрожала в истерике, скорчив при этом омерзительную гримасу, и, словно плевок, бросила в Варюшкино лицо, - и… вшивая! У, вшивая! Вот тебе, на - выкуси!- и показала перепачканный маслом и сахаром длинный розовый язык.
… Да, дорога к Римке отрезана навсегда. Варюшка до боли закусила губу и умчалась прочь, за сараи, где никто не помешает ей рыдать... одной. И не было в те минуты несчастнее человека, чем она, Варюшка.