Смысл жизни утекает из рук, как ртуть. С каждым новым годом, месяцем, днём этой ртути в ладонях всё меньше и меньше. Падают серебристые шарики на мокрый асфальт и укатываются за решётку канализации.
Вчера у магазина я встретил Серёгу Липатова. Некогда высокий, крепкий, задиристый он сгорбился в человека-огрызка: дурно пахнущего, в грязной дерматиновой куртке, с синими щёками и бордовыми жилистыми глазами.
Стоял у мусорной урны, мусолил во рту изжёванный хабарик и смотрел куда-то наискось, толи на небо, толи на крышу семнадцати этажки.
Я обычно не останавливаюсь перед такими старыми знакомыми. О чём нам говорить? Что вспоминать?
Но я остановился, и даже протянул Серёге руку.
- Здорово, Липатыч, - сказал я.
На лице Серёги резкой кардиограммой исказилась улыбка.
- Макс, ёптыть, кого я вижу! Ты здесь как?
- Я здесь живу всю жизнь, - отвечаю.
Липатыч заискивающе улыбается.
Мне даже не верится, что он когда-то был выше меня. Но когда-то всё вокруг было выше и больше меня.
- Ёптыть, очень странно. Столько лет не видались. Я тут тоже живу.
Я кивнул.
Я решил, что пора идти. Липатыч, его липкая ладонь, глаза с набухшими старыми сосудами, запах дурной, сдавленный, будто гниль спрятали за несколькими слоями целлофана. Но Серёга брызнул словами:
- А ты Лёшку помнишь, Кудрявцева?
- Конечно, - говорю, - я с ним три года за одной партой сидел.
- Скопытился Лёха.
Я повёл плечом. Ничего удивительного.
- Да ладно Лёха, сын его, Шурик, вместе с ним, приколи. С одного сажала слетели.
- Сколько же ему было? – удивился я.
- Кому, Лёшке? Как нам..
- Сыну его.
- А.. ёптыть, да под двадцатку уже.
- Да уж, - протянул я. – Вот и чужие дети доросли до того, что бы умереть под иглой.
- Это ты хорошо сказал, - засмеялся Липатыч.
Я шмыгнул носом.
- А сам то как? Как житуха? – спросил Серёга. Заискивающие взгляды алкашей не менее отвратительны, чем злобные. Он смотрел на меня, как на господина. А я чувствовал себя господином рядом с таким ничтожеством. Именно это чувство меня удерживало на месте.
- Журналистикой занимаюсь, - говорю. Голос мой ровный, холодный, как асфальт, или как ртуть на ладонях... – Статьи на времярф пишу.
- М.. – протянул Серёга, лицо его странным образом изменилось. Пропал то заискивание алкоголика. Взгляд затвердел. – А я, ведь в нулевые - десятые годы военным фотографом был.
Я внимательно посмотрел на этого человека-огрызка.
- Весь Ближний восток обкатал, Ирак, Сирию, Сектор Газа, в Пакистане пожарился, в северной Африке. Начало Русской Освободительной, как фотограф застал.
Слова и голос Липатыча не вязались ни с моим представлением о нём, ни с той оболочкой, что стояла передо мной сейчас.
Серёга продолжал, а у меня не клеилось в голове:
- … А потом покатило. Пострелять мне, blyatь, захотелось. Бросил я фотоаппарат и взял Калаш. На Донбассе это произошло. Как сейчас помню, в пятнадцатом году. И пошло поехало. Награда за львовский котёл, крупная премия. Меня назначили командиром отряда поддержки внутреннего сопротивления. Всю Украину с Белоруссией протопал, ёптыть, зубами грыз… Потом татарская война: меня под Казанью ранило, пол года в коме валялся. А встал, blyatь, и снова пошёл. Где я только не воевал, и в Прибалтике, и в Оренбургской, и во Владике. Меня в составе спец отряда даже в Чехии десантировали. Но там одна возня…
Так вот, ёптыть.
Взгляд Липатыча снова потух. Он опустил голову. А я стоял, и не знал, что ответить.
- А потом, blyatь, вона, nahuy такой никому оказался не нужен.
Он смачно сплюнул на асфальт, потопив изжёванный хабарик в слюне.
- Всё повторяется, - сказал я.
- Да, ёптыть, - кивнул Серёга, - проходили историю. Знаем. Эта huynya во все времена одна и та же.
Взгляд Липатыча вернулся на свою волну, он заискивающе улыбнулся и спросил:
- Слушай, Максик, не выручишь? Продай талончик на хлеб. Я свои проебал. А до следующего лимита ещё целый квартал. А, продай.
Я помотал головой.
- Извини, Серёга, - говорю, - мне семью кормить. Да и то, у меня с собой только на гречку.
И даже достал из кармана талончик, что бы показать Липатычу.