Алексей Сергеевич приподнял крышку пианино и, придерживая ее на весу, стал одним только пальцем, длинным и старчески сухим, нажимать на клавиши. Он нажимал с осторожностью и, нажав, уже не отрывал пальца, давая клавише подняться и занять свое исходное место в черно-белой клавиатуре. Старое беккеровское пианино отвечало ему молчанием или коротким почти беззвучным пристуком. Откинув крышку, он мог бы пустить в ход обе руки, но он не сделал этого и по-прежнему нажимал на клавиши только одним пальцем. Клавиша «до-диез» стучала громче, чем хотелось бы Алексею Сергеевичу. Каждый раз, нажав на нее, он испуганно замирал и, выждав какое-то время, расслабленно откидывался на спинку стула. Потом он снова продолжал прерванную игру.
Алексей Сергеевич играл Шопена. Слышимая только им одним музыка заполняла комнату. Это был издавна любимый Алексеем Сергеевичем «Революционный этюд» Он всегда играл его, когда надо было на что-то решиться. Музыка, даже неслышимая, придавала ему силу.
Рядом на кухне включили водопроводный кран. Он свирепо и оглушительно громко зарычал, загудел, застонал, мешаниной самых разнородных звуков самонадеянно утверждая: «Слушайте! Я единственная музыка сегодняшнего дня!» Кухня вплотную примыкала к комнате Алексея Сергеевича, и, когда там громко говорили, ругались или включали злосчастный кран, тонкая перегородка щедро пропускала через себя весь этот звуковой мусор, и комната заполнялась чужой жизнью.
Кран помешал Алексею Сергеевичу доиграть Шопена. За всю свою долгую жизнь он научился главному — терпению, и это помогло ему остаться спокойным. Он принялся в бездействии ходить взад-вперед по комнате, то и дело взглядывая на часы и торопя время. Но так и не дождавшись самим себе назначенного часа, он приступил к процедуре переодевания.
Отшпилив английскую булавку, он снял с себя давным-давно протершуюся на локтях, выношенную женскую кофту и бережно сложил ее. Кофта напоминала ему о том, что некогда, в другой и словно бы чужой жизни, он был женат на прелестной женщине, доброй и милой. Теперь без кофты было видно, как он худ. Его тело было болезненно искривлено, спина сгорблена, а на странно суженой груди, между слабых покатых плеч зияла глубокая впадина. Старость явно не была добра к нему.
Из длинного , во всю стену трехстворчатого шкафа, заполненного пустотой и невыветрившимся запахом нафталина, он извлек бархатный пиджак, ворс которого местами был уже вытерт до паутинной, дышащей на ладан основы, и, надев его, горделиво оглядел себя в высоком, вправленном в дверцу шкафа зеркале. Он явно волновался, следы волнения пятнами сетчатого старческого румянца горели на его щеках. Затем он снял с ног тяжелые негнущиеся валенки с низко срезанными голенищами и надел вместо них некогда бывшие модными черные лаковые штиблеты, на которых время оставило след в виде сквозных рваных прорезей. И стал ждать.
Алексей Сергеевич прожил долгую и, как ему теперь казалось, странную жизнь. Странность заключалась в том, что все, к чему он готовился в молодости, оказалось на поверку ненужным, лишним и даже вредным. Все, чему он когда-то учился, надо было либо забыть, либо запрятать так старательно и глубоко, чтобы никто из окружающих, упаси Бог, даже и не мог об этом догадаться.
Алексей Сергеевич в молодости получил по тем временам прекрасное образование. Знал музыку, поэзию, литературу, свободно владел несколькими иностранными языками, был научен, как вести себя в обществе: есть, пить, ходить или в изящном полупоклоне склониться над женской ручкой, едва касаясь ее губами. И, главное, Алексей Сергеевич фанатично верил, что все это, как и хлеб, необходимо людям, даже те самые, исполненные красоты и благородства, бальные танцы, не идущие ни в какое сравнение с современным пошлым фокстротом. Однако, Алексей Сергеевич чаще всего пугался этого своего вольнодумства, потому что находящийся у власти класс отвергал все это, как нечто презираемое, постыдное, оставшееся в наследство от, как они выражались, недорезанных, недобитых буржуев; да и сам Алексей Сергеевич был как раз выходцем из этого самого гонимого революцией, отверженного класса, который топтали, душили, резали.
Как и жизнь всякого человека, жизнь Алексея Сергеевича состояла из двух частей: одной — уже прожитой, отошедшей в вечность, где ничего нельзя более изменить и исправить, и другой — подобной чистому листу бумаги, на который еще только предстояло вписать свои жизненные поступки и деяния, большие и малые, великие и низкие, добрые и злые. И главное состояло в том, что впереди оставался слишком короткий отрезок жизни, и лист чистой бумаги, на который еще можно было успеть вписать что-нибудь стоящее, выглядел всего лишь жалкой осьмушкой, а может и того меньше.
Таинственная необходимость покинуть этот мир, где, как он горько шутил сам с собой, от него ничего не останется кроме разбитого беккеровского пианино да старого и при этом пустого шкафа, заставляла все чаще и чаще возвращаться к одной и той же мысли. Она настойчиво билась в мозгу — странная, шальная, неподвластная ему. Все, что он так долго таил в себе, боязливо прятал от посторонних глаз, надо было успеть передать другой живой душе, возможно, еще неопытной и юной. Раньше он пугался этих мыслей и гнал их от себя, теперь близость жизненного порога все чаще заставляла думать об этом.
Алексей Сергеевич решил найти мальчика-подростка, привязать его к себе и научить всему тому, что он знал сам и что умел. Алексей Сергеевич стал ждать случая. У них в квартире детей ни у кого не было. Для пожилой супружеской пары, ссорящейся друг с другом до взаимных избиений, это было и слишком поздно и не нужно, а для приехавшей из деревни кудрявой , розовощекой Нюры — слишком рано из-за ее юного комсомольского возраста.
Алексей Сергеевич терпеливо ждал, и случай сам нашел его. Это произошло вчера. Переходя улицу, Алексей Сергеевич оступился. Подвернувшаяся нога не давала возможности идти дальше. Неожиданно он увидел, что прямо на него во весь опор несется легковая «Эмочка», черная и блестящая, как новая резиновая калоша. Он вскрикнул. Из кабины затормозившей « Эмочки» высунулся и грубо обругал его рыжеволосый парень в лихо сдвинутой на затылок кепке. Кто-то взял Алексея Сергеевича за руку, и он, приняв эту помощь, прихрамывая, пересек улицу перед невольно остановившимся потоком автомобилей, под капотами которых, дрожа от яростного нетерпения, напряженно работали моторы, выбрасывая из себя густой отработанный бензиновый воздух.
Лишь на тротуаре Алексей Сергеевич пришел в себя и взглянул на своего спасителя. Это был мальчик лет десяти-одиннадцати. Он был одет в байковый лыжный костюм, из расстегнутого ворота которого выбился и трепыхался на ветру алый конец пионерского галстука. Мальчик рас-полагал к себе серьезностью насупленного лица, упрямо торчащим хохолком волос над высоким лбом, что говорило о твердости и самостоятельности характерами, а, главное, своим поступком. На Алексея Сергеевича разом нахлынули мысли последних дней. И когда мальчик приготовился отпустить его руку, он, волнуясь от внезапно ожившей надежды, сказал дрожащим стариковским голосом:
— Пожалуйста, будьте добры, проводите меня. Это здесь, совсем рядом...
Он повел мальчика к своему дому напрямик , через проходной двор. Начало осени было по-летнему теплым, но вдоль покривившегося забора, наводя грусть, буйно цвели «Золотые шары». Земля была влажна от прошедшего поутру дождя, и от нее к ногам Алексея Сергеевича шел холод, который он теперь ощущал постоянно. Алексей Сергеевич сдержанно кашлянул.
— Я так и не выразил вам своей благодарности, мой юный спаситель, — сказал он, — но прежде мне хотелось бы узнать ваше имя...
Мальчик, не поворачивая головы, с близкого расстояния скосил удивленный синий глаз в сторону Алексея Сергеевича, помолчал и буркнул довольно нечленораздельно:
— Васька.
Его смутила непонятная странность обращения к нему старика, которого он теперь незаметно, исподтишка, рассматривал. Длинное, до пят, габардиновое пальто, купленное Алексеем Сергеевичем по случаю, плотно облегало сгорбленную спину, а спереди обвисало свободными фалдами, будто оно и не было надето на Алексея Сергеевича, а всего лишь повешено на гвоздь или крючок. Его шляпа была потерта и помята, а тросточка, на которую Алексей Сергеевич опирался, была инкрустирована перламутром, правда, более , чем наполовину выбитым из своих гнезд. Эта безобидная тросточка почему-то показалась Ваське подозрительной, хотя он еще и не знал почему.
Они медленно шли вдоль краснокирпичной стены приземистого, покривившегося за давностью времени двухэтажного дома, некогда, как это помнилось Алексею Сергеевичу, принадлежавшего купцу Ведерникову. Краснокирпичная стена дома навсегда соединилась в памяти Алексея Сергеевича с воспаленно-красным, сытым лицом самого Ведерникова. Воспоминание промелькнуло и тут же исчезло. Вскоре показались дровяные сараи, а рядом - и дом самого Алексея Сергеевича, его облупившаяся грязно-желтая стена.
— Ну вот, Вася, мы и пришли, — Алексей Сергеевич остановился и перевел дыхание. — Я прошу вас быть моим гостем, я приглашаю вас на чашечку чая, свежего и прекрасно заваренного.
Этот чудной старик вызывал любопытство. Было б здорово заглянуть в его конуру, а потом рассказать обо всем ребятам.
— Да, я вам так и не представился.— Алексей Сергеевич назвал себя. — Итак, будем считать, что знакомство состоялось. Не так ли? Ну, а теперь вперед, мой юный друг. А вот и дверь моей квартиры. Васька в ответ неопределенно шмыгнул носом.
— Не-е... Мне в школу... Я не могу...
Только теперь увидел Алексей Сергеевич у него в руках тощенький дряблый портфелишко, весь перепачканный, как и Васькины пальцы, пятнами фиолетовых чернил. Алексей Сергеевич заволновался, волнение сделало розовым его морщинистое лицо. Но ясность мысли не оставила его.
— Мой юный друг, тогда я буду ждать вас завтра в любое назначенное вами время, — сказал он и, выдержав паузу, добавил, сознавая, что с воспитательных позиций делает явно нечестный ход, но отказаться от которого не в его силах. — Вася, пожалуйста, приходите, у меня припасены замечательно вкусные конфеты «Мишки».
Васька шумно втянул воздух носом и согласно кивнул: — Ладно, приду, — потом подумал и добавил: — После уроков. И побежал через двор, размахивая портфелем.
Часы показывали десять минут второго, когда в дверь Алексея Сергеевича бесцеремонно громко , с оттенком возмущения забарабанил костяной палец соседки.
— Вы что там, спите что ли? К вам пришли.
Алексей Сергеевич поспешно растворил дверь и к радости своей в полумраке тесной прихожей, заставленной корзинами и сундуками, забитой пропылившимися пальто, развешенными на множестве гвоздей и крюков, увидел стоящего чуть поодаль Ваську все в том же байковом лыжном костюме, поверх которого, как и вчера, был повязан алый пионерский галстук, в темноте показавшийся Алексею Сергеевичу черным. Васька переступил порог комнаты и, застеснявшись, остановился, так что Алексею Сергеевичу, чтобы зак¬рыть дверь, пришлось заставить его сделать несколько шагов.
— Прошу. — сказал Алексей Сергеевич и, сам невольно удивляясь произведенному им движению, вдруг пришедшему к нему из туманного далека, шаркнул подошвой штиблета.
Васька принялся с любопытством рассматривать комнату. Его поразил шкаф почти во всю стену, таких он еще никогда не видел: гладкий, блестящий и и в дверцы, как и в старикову палку, вставлены наподобие цветков кусочки какого-то мерцательного, отливающего всеми цветами радуги, серебристого стекла. Красиво. Только зачем все это? Шкаф есть шкаф. В него барахло вешают. И только.
Пока Алексей Сергеевич суетился вокруг стола, приготовляя чай, Васька обошел комнату, рассматривая каждую вещь с близкого расстояния. Высокое бюро красного дерева, назначение которого он так и не уяснил себе, задержало его внимание. Он даже незаметно ковырнул ногтем гладкую полированную стенку. Что там могло храниться? Вскоре он совсем освоился в этой больше похожей не на жилье, а на музей, странной комнате, где пахло, словно в керосиновой лавке, стеариновыми свечами и нафталином. Совсем осмелев, Васька приподнял черную крышку пианино и одним только пальцем, путаясь и сбиваясь, отбарабанил знаменитого «Чижика-Пыжика».
Вошедший с чайником в руках Алексей Сергеевич просиял, словно Васькой только что был исполнен один из его излюбленных Шопеновских этюдов.
— Вася, что я слышу! Прекрасно! Знайте же, я готов учить вас игре на фортепьяно! Я готов ввести вас в прекрасный мир музыки!
В знак отрицания Васька решительно замотал головой и с громким стуком опустил крышку пианино.
— Не-е...
Он читал, только буржуи до революции учились всем этим штучкам. А он пионер, всегда готовый к борьбе с угнетателями пролетариата. Ему эти штучки — тьфу! Он их презирает. Вот песни, это другое дело. «Три танкиста», «Тачанка», «Полюшко-поле». Эти песни — во! На большой! Даже «Широка страна моя родная». Правда, он слышал, как старшие ребята во дворе на эту мелодию тайком пели похабные слова. Вот дураки!
Разливая чай, Алексей Сергеевич думал о том, что Васькино отрицание вызвано всего лишь смущением. Потом пройдет. Еще он подумал, а не сыграть ли ему что-нибудь серьезное? Нет, нет, серьезное рано. А вот что-нибудь из "Детского альбома" Чайковского можно. Это должно понравиться. Но тоже, пожалуй, не сегодня. Лучше в следующий раз. Не надо торопиться.
За столом Васька оробел: белая скатерть, возле тарелки непонятного назначения тряпка не тряпка, платок не платок, и чай в тонком прозрачном стакане. У них дома такого никогда не бывало. И Васька смущенно заерзал на стуле.
— Вася, давайте пить чай и разговаривать. Только прошу вас, не забывайте о конфетах. — и Алексей Сергеевич указал на вазочку, стоящую неподалеку от Васьки. Из вазочки с конфетных оберток призывно смотрели множественно повторенные знаменитые Шишкинские медведи, навечно застывшие среди таежного бурелома в своих классических позах. — Видите ли, Вася, мне очень бы хотелось подружиться с вами, -продолжал Алексей Сергеевич. - Возможно я смогу вам в чем-то помочь, чему-то научить… Он замолчал, улыбаясь каким-то своим мыслям. Пользуясь наступившей паузой, Васька, глаза которого теперь были прикованы к конфетам, протянул руку и, помедлив, за голубой треугольничек обертки, будто за ухо, осторожно вытянул «Мишку» из вазочки. Охватившее его нетерпение заставило поспешно, словно у него могли отобрать этот сладкий трофей, развернуть конфету, громко шелестя серебряным вкладышем. Шелестящий звук заставил Алексея Сергеевича очнуться.
— Да-да, Вася… Давайте пить чай и разговаривать. Нас стариков еще рано сбрасывать со счетов. Старые люди могут многому научить вас, молодых. К примеру, какой иностранный язык вы изучаете в школе?
— Никакой.— сказал Васька, надкусывая конфету.
— Как так? Разве теперь в школах не изучают иностранные языки?
— Нет, почему , в пятом будем.. наверно…
— Ах, так!
Алексей Сергеевич встал из-за стола, прошелся по комнате и, остановившись против Васьки и слегка наклонившись, прижал руку к груди. Его рука была худа и, словно перчаткой, обтянута тонкой кожей, испещренной множеством коричневых пятен .
— В таком случае, мой юный друг, — его голос дрожал от торжественности момента, — не хотите ли уже сегодня заняться языком? Я к вашим услугам.
Васька неопределенно шмыгнул носом и насупился. Конфета размягчилась и оплыла в руке растаявшим шоколадом. Он засунул ее в рот и принялся облизывать пальцы. Какое-то еще пока неясное подозрение заставило его насторожиться.
— Вы пионэр, мой юный друг, а значит должны быть всегда впереди. — продолжал Алексей Сергеевич все тем же торжественно-приподнятым тоном. — В переводе с английского «пионэр» — это исследователь, разведчик, передовой человек.
Васька больше не слушал его. Слово «пионер», произнесенное Алексеем Сергеевичем через оборотное «э» и так непривычно прозвучавшее для уха, будто молния, пронзившая темноту, неожиданно высветила все происшедшее с Васькой, начиная со вчерашнего дня. Так вот оно что! Перед ним агент вражеской разведки, шпион, диверсант!
— Вася, хотите горячего чая? Ваш уже, видно , остыл...
Во все глаза, не моргая, Васька смотрит на Алексея Сергеевича, слушая и не слушая его. Конечно, это враг. Недорезанный буржуй. Кто это сейчас носит бархатные пинжаки? Одни буржуи. И кольцо на пальце. Желтая полоска металла. Может быть, даже золото. Да ни какое это ни кольцо. Это пароль. Ну, конечно. Так шпионы узнают друг друга. А он-то дурак! Старенького дедушку перевел через улицу! Ну и правильно сделал. А как же иначе он смог бы по¬пасть в логово врага?
Перед напряженными, странно остановившимися Васькиными глазами вдруг возникает знакомое возбужденно-красное лицо пионервожатой. Она постоянно, хотя и не молода, скачет, прыгает, куда-то порывается бежать и загадочно блестит металлическим зубом в полуоткрытом, тяжело дышащем рте. Вожатая на сборе говорила, что ЭСЭСЭР окружен вражеским кольцом и что каждый пионер должен быть готов разоблачить и уничтожить врага, каждый пионер должен быть готов к подвигу.
— Мой юный друг, так какой язык вы хотели бы изучать, — немец¬кий, французский или английский? Я предпочитаю услышать это от вас…
Наконец , Васька берет себя в руки. Он проглатывает застрявший в горле ком и, боясь своего голоса, шепотом произносит первое, что приходит ему в голову.
— Немецкий.
— Прекрасно! Прекрасно! — Алексей Сергеевич в возбуждении потирает руки. — Удивительный язык! Durch Arbeit und nur durch Arbeit kann der Mensch alles Shone auf der Erde Schaffen.*
Слышите, Вася, как это звучит? В немецком языке необычайно сочетание твердости с мягкостью, жесткости с ласкающей слух музыкальностью. Этот язык сух и ритмичен по форме, но в нем живет нежность, доходящая до сентиментальности. Вот послушайте. Это Гете.
Kennst du das Land, wo Die Zitronen bluhn,
Ym dunkeln Zaub die Yoldorangen gluhn...**
Лицо Алексея Сергеевича покрывается пятнами румянца, на худой, выглядывающей из ворота бархатного пиджака тонкой шее ходит острый старческий кадык.
«Чего уж, все ясно, — думает Васька, — это настоящий, без подделки немецкий шпион. Правда, очень старый. Но в кино показывали, как, разоблачая, со шпионов срывают усы и бороды. И этот старик вовсе и не старик. Просто он здорово замаскированный. Вот бы сорвать с него бороду. Жалко, что у него ее нет».
И с настойчивостью метронома бьется теперь в Васькиной голове одна единственная, захватившая его мысль. Надо прикинуться, надо замаскироваться, надо все разузнать и разоблачить вражеское логово.
Закончив декламацию, Алексей Сергеевич усаживается за стол. От волнения у него все еще дрожат руки, и ложка, которой он мешает чай, то и дело ударяется о стенки стакана. Право же, он до сих пор все себе неверно представлял. Отныне его жизнь перестанет быть пустой и бессмысленной. Теперь у него есть ученик. Алексей Сергеевич смотрит на Ваську, который, наклонившись над столом, деловито жует очередную конфету. Сквозь короткий ежик его волос Алексей Сергеевич видит частые фиолетовые кляксы, рассеянные по белому темени,это похоже на то, будто будто Васька недавно принял чернильный душ. Васькины пальцы тоже перепачканы въевшимися в кожу фиолетовыми чернилами. Ученик! Алексей Сергеевич вдруг чувствует, как в уголках его глаз накапливаются готовые поползти по щекам, облегчающие душу слезы. Нет, ему надо было уже давно победить свой страх и сыграть "Революционный этюд" Шопена громко, во всю мощь, так, чтобы рухнули стены.
Шел 1939 год, год моего вступления в пионеры. Кумачево-алый пионерский галстук был тогда свят для меня, как и каждое слово, произнесенное моей юной, розовощекой вожатой, стриженной по-мальчишески коротко под Полину Осипенко. И теперь, из далекого далека, я все еще вижу фанатичный, ослепляющий блеск ее глаз, некогда пронзивший и мою чистую, незамутненную детскую душу.
______________________
* Только трудом человек может сделать Землю прекрасной.
** Песня Миньоны 1 гл. «Вильгельма Майстера»