Из книги О Кязиме Мечиеве"Я один из вас.Я жил."
В том, что и сегодня отсутствуют работы филологов, приближенных к сути Кязима, его миру, в том, что существующие исследования о нем замкнуты на карте республики и несут провинциальный привкус также пересечение субъективных факторов с объективными. И повторю за Борисом Чипчиковым его надежду: «Кязим пока не стал героем большой литературы – равным прожитой жизни. И не потому, что не увидели, не поняли… Там – надо было выжить. Здесь – приспособиться. Вот и некогда, и воплотить пока некому. Но есть память, а будет память, придет и человек, обязательно придет и расскажет нам о нем.»
Но и в таком случае он расскажет о своем Кязиме. Попытка постичь такое явление, как Кязим «может быть либо талантливой, либо бездарной-но верной никогда». Ибо требуется конгениальное совпадение с его миром — а он непостижим, невероятен, необъятен. И это знание обессиливает.
Отталкиваясь от чувству удивления, благодарности, боли перед его жизнью и творчеством я просто попытаюсь дать только собственную версию некоторых аспектов его миротворчества и судьбы. И эта оговорка—дань штампу, ибо любой труд в филологии, обращенный к наследию гения,— всегда только собственная версия.
Наверное, область словесности, не располагающая внятными методологическими приемами, устойчивыми критериями точности, проверяемыми оценками и т.д., посягая на научную достоверность, отражает зачастую лишь дар к обольщению.
У меня нет задачи анализа, оценок трудов о Кязиме, но несколько общих замечаний не избежать.
Ряд работ при самых благих намерениях их авторов, увы обессмыслены идеологической притупленностью, обесцвеченной еще и внутренним цензорством. Это, к сожалению приводило к тусклым, осторожным формулировкам, к необязательной, но неизбежной неправдивости.
Истоки раздвоенности Кязима, трагизм религиозного сознания, принадлежащего народному защитнику и поэту, способы его беседы с богом настолько уникальны, что их не уложить определенную, усвоенную схему. К сожалению плохо усваивалась и эта очевидность. Как и та, что Кязим не был ни красным, ни белым. Он был там, где правда, пытался соединить человека, мир, бога, искал истину.
Понять как-то можно, - те, кто так много воспевали Советскую власть и Кязима, как ее певца, возможно обречены это делать и далее. Трудно понять другое: не в 60-х и 70-х, но и 2000-0м году в своих статьях один из ведуших кязимоведов пытается убедить нас, что «Кязим воспевал Советскую власть», идя впереди «новой балкарской народности» отталкиваясь только от нескольких стихотворений, которые к тому же были старательно отредактированы. При этом речь исследователь ведет о периоде, когда эта народность новая истекала кровью под самой беспощадной формой коллективизации, сравнимом с геноцидом. Когда декларированная народная власть была заменена диктатурой одной личности, и зловещая машина репрессий, уничтожающая в народе все совестливое, думающее, была запущена во все обороты. Когда знание арабского языка и воля сохранить человеческое достоинство превращались в уголовную статью. И так далее и далее. Кязим жил в этом аду, что забывается.
Ситуацию отстаивание личных амбиции, заблуждений и пристрастий на фоне Кязима считать только штрихом из окололитературного пейзажа трудно. Еще в более неуклюжих формах эта пригвожденность к циркулярам контролирующего ока проступало в методике составления изданий его наследия.
Только одна книга была опубликована при его жизни на балкарском язы-ке – в 1939 году в Нальчике, вышел сборник «Мое слово». Недоуменно, резко Кязим отказался от нее, написав стихотворение, являющееся своеобразной, жесткой авторецензией:
«Мени сёзюм» деген китап чыкъгъанда жазылгъан назму
Бу не затха ушагъанды?
Мени ючюн ким жазгъанды?
Манга айып атагъанды,—
Агъачыма от салгъанды.
Сормай-ормай тешиндирди,
Зыккылларын берип ийди,
Мен билмеген жарты тилни
Унарымы къайдан билди?!
Ким кюрешди бу зат бла?
Кырдыгымы бузлатдыла!
Жашай эдим мен халкъ бла,
Бош жаншакъгьа ушатдыла!
«Стихи, написанные после издания книги «Мое слово»
На что же это похоже? Кто написал за меня?
Навлек на меня позор,— Лес мой подожгли.
Не спросив, кто посмел меня раздеть?
И отдал мне (взамен) свои лохмотья?
И этот половинчатый язык, неведомый мне,
Почему решил, что я приму, могу согласиться с ним?
Кто занималсся этим делом ненужным?в
Траву мою заморозил! Жил я всегда с народом (как народ, я жил),
А уподобили меня вдруг жалкому болтуну...
(Здесь и далее подстрочный перевод мой— Р.К.)
За что? Самая кричащая строка, выдающая его боль: «Лес мой кто поджег?» Лес, в котором каждое дерево единственно, выращено его надеждой и вызовом, где у каждого своя вертикаль и свои семена. Лес, сотворенный его дерзким противостоянием всему, что есть не жизнь. Кто его поджег? «Траву мою заморозили». Его трава пробивалась из-под каменных глыб — упорно, напряженно, преодолевая то, что, казалось, невозможно преодолеть, вырывалась к небу. А ее равнодушно и тупо отдали морозу.
Пятнадцать стихотворений (а в сборнике их всего 18) воспевают Сталина, Ленина, новый рай, новую религию. В 1939 году Кязим на¬звал эти стихи чужими лохмотьями, к которым он не имеет никакого отношения. Это можно назвать подвигом, безумием — зная атмосферу того времени, трудно вообще поверить, что такое могло быть произнесено,— но было... Так же изумляет другое— составители его последующих изданий включали это сти-хотворение и параллельно,рядом помешали стихи, от ко¬торых он с чувством брезгливости отказался. И делали это безо всякой необходимости — что уже трудно и объяснить, и оправдать. А комментировать рассуждение о том, что Кязим отказался от сборника «Моё слово" только потому, что он был неумело отредактирован, что за его вопросом – «Кто написал за меня эти стихи?» - стояла претензия к ритмическим неточностям, очень сложно. Чтобы наконец понялось, от чего, как от «чужих лохмотьев», он отрекается , Кязим написал так, что яснее не написать.
Рядом его исследователей не понимается и то, что знали, а больше, видимо чувствовали и не умеющие читать хранители его слова из народа . Зухра Ульбашева вспоминает: «Бабушка моя, Темукуева Зулейхан, часто так пела песни Кязима. Пряла и пела. На лице покой, голос такой молодой. Прибегаю со школы счастливая - выучила стихотворение Мечиева и думаю, что сейчас я ее обрадую, удивлю. Она выслушала и с улыбкой: «Бедные вы, бедные. Какой это Кязим? Нет же. Никогда он так бы не сказал. Это я знаю». У меня обида, недоумение: « Откуда ты знаешь , вот книга, вот напечатано». Смотреть не стала. Спорить никакого смысла не было - убежденность непоколебимая». Добавлю-и верная.
Составителем, автором предисловия и комментариев книги « Кязим Мечиев. Собрание сочинений» в двух томах (1989),издание которого стало большим событием в национальной культуре, был Алим Теппеев. Он один из тех, чей вклад в кязимоведение существенен .Огромность и значительность его работы, преданная, подвижническая последовательность в собирании и ис¬следовании наследия Кязима вызывают глубокую благодарность. Так же крайне удручают и ряд его высказываний. Так в статье «Сокровенное слово» (журнал «Минги Тау», №4. 1997 г.) – он пишет- «Самая большая моя работа – издание двухтомника Кязима…. Это непростое, необычное издание. Оно вышло под печатью научного института, готовилось по всем правилам филологической науки, академических требований. Прошла всестороннюю экспертизу. Была обсуждена большим научным советом, который принял постановление. Поэтому, отныне, издавая стихи Кязима, необходимо сверяться с этим изданием, исправлять их только по нему». Напомним- институт в те годы (да и сегодня, только с иными красками) по степени идеологического составляющего был сравним с отделом пропаганды обкома КПСС. И его печати, постановления очень и очень редко подтверждали истину. Замечу, что в филологии устойчивый метод существует, когда речь идет о форме и формальном. Но и он динамично меняется, и не нарушаемые «правила науки», зачастую, приложимы к посредственным художникам, либо к формотворческому аспекту. Изумляет не вера автора в то, что великую поэзию нужно закрепить печатями и постановлениями и вера, что так будет всегда. Другое – освбожденность от творческих и нравственных сомнений у одного из самых талантливых и интеллектуальных наших литераторов. Отсутствие допуска, что возможна ошибка, ибо речь идет о таком явлении, как Кязим . Без колебаний – бесспорно, безупречно ( и это на все времена) то, что произнесено и подготовлено непосредственно автором. Здесь возможно, не столько самооценка ,сколько некая специфика психологии творчества ,поскольку ,в 1996 году, то есть за год до публикаций упомянутых требований в издательстве «Эльбрус» вышел однотомник стихов и поэм Кязима Мечиева, подготовленный А.Бегиевым. Он существенно расходился с предыдущим изданием. В аннотации к книге «Кязим Мечиев. Стихи, зикры, поэмы» редактор издания Асият Додуева писала:
«Сборник, составленный А. Бегиевым, еще один весомый вклад в кязимоведение - ярчайшую станицу истории балкарской литературы.
Прошло 50 лет со дня кончины Кязима, поэта планетарного мышления, и настало время по-новому осмыслить его жизнь и творчество, ибо не все им написанное еще собрано и опубликовано.
В этом сборнике составитель сделал шаг к уточнению искаженных в ранее опубликованных книгах оригиналов и датировок, а также попытался освободить поэтический лик Кязима от идеологической пелены и конъюнктурной регламентации.
Наряду с известными произведениями, впервые в книгу вошли поэма «Махетчи и Салийхат», значительная часть стихов и поэтических переложений и интерпретаций сюжетов и постулатов мусульманской религии.
Огромная работа составителя по сбору, поиску, дополнению и восстановлению оригиналов произведений автора убеждает в том, что неисчерпаемое творческое наследие поэта требует дальнейшего специального изучения и является еще одной ступенью на пути восхождения к Кязиму - высочайшей вершине балкарской поэзии, притягивающей к себе и завораживающей тем сильней, чем дальше во времени он отстоит от нас».
Здесь акцент на неизбежность и естественность новых интерпретаций, точен.
Береговые укрепления, если даже они состоят не только из песка, перед таким живым потоком, наверное, неуместны. Он каждый раз будет обновляться и сдвигаться, в зависимости от того, кто, с чем и как на него смотрит, что в силах зачерпнуть, увидеть в его прозрачной глубине. Ценность книг Кязима, подготовленных Бегиевым, его статей, комментариев не в том, что они безупречны и теперь по ним требуется «сверять» иные издания. Нет. Уязвимы, неполны и они. Здесь окончательность и исчерпанность невозможны; они просто немного освобождают слово Кязима из-под плит идеологизированного сознания, впервые открывая его и тюркскому миру, и молодому поколению соотечественников. Непременно будут издания, исследования, дополняющие или оппонирующие существующим, что естественно и радостно. Неизбежно появится новый взгляд , новый ракурс и хочется верить, новые тексты.
С глубокой благодарностью хочу отметить работу Марии и Виктора Котляровых «Балкария: Боль и гордость. Книга о мудром кузнеце Кязиме Мечиеве» (Н.: Полиграфсервис, 2003 г.). Ее значимость и значительность - в огромном фактическом материале. В сборе, непростом и скрупулезном, свидетельств людей, которые знали Кязима. В любви авторов к слову и образу поэта, проступающей в их собственных текстах, подборе, выстраивании материалов, их добротности и информативности. Признаюсь, многие годы, болея Кязимом, пытаясь узнать и понять его мир, читая книгу Котляровых, многие важные подробности я открывала для себя впервые, как и степень собственной неосведомленности. Их книга также редкий опыт постижения Кязима иноязычным читателем - щедрый, ценный дар национальной культуре.
"Вновь перед домом твоим я замер..."
Особняком стоит в кязимоведении творчество Кайсына Кулиева, посвященное слову Кязима. Отмечу парадокс: в ряду работ литературоведов, наиболее глубокими, филологически весомыми и убедительнууыми являются статьи поэта К. Кулиева.
Окаком бы филологическом, философском аспекте ее не рассматривать, в силу разных обстоятельств она столь своеобычна и многогранна, что переиначивает и расширяет традиционные нити между предшественником и последователем, учителем и учеником.
Теперь за себя и за тебя
Гляжу я на отчее небо,
Земле за тебя и за себя
Желаю покоя и хлеба…
«Золотая свирель»
Эти строчки обращенные к Кязиму не эмоциональная метафора, а констатация самоощущения, передающая реальную и редкую модель преемственности в духовной истории поэта.
Он много раз обращался к Кязиму. Называл его гением, вкладывая в это понятие абсолютную неизменную естественность поэта, его путь – кузнеца, духовного целителя, и его слово («Чище Кязимовских слов земля никогда не слыхала»)
Называл пророком. Слово торжественное, громкое, а на латинском - поэт и пророк выражались одним словом, что ведь точно. Сосредоточенная духовная жизнь, способности медиума, без которых нет подлинного художника, погруженность во внутреннюю сущность явлений, ведут к бремени ясновидения, к особой проницательности. Ибн Сина рисовал портрет пророка так: «Скромен. Чтит всех людей. Приветлив, да и как ему быть неприветливым, когда он радуется достижению истины и всякой вещи, в которой усматривает истину. Его не занимают сплетни и слухи, а при виде мерзкого его обхватывает не гнев, а жалость. Он бесстрашен. Как же иначе-далек он от страха смерти. Великодушен. Как же иначе…Душа и разум его всецело поглощены поиском своей истины». Это портрет и Кязима, воссозданный почти теми же словами тех, кому довелось его знать.
Кайсын называл Кязима учителем. Меньше всего, имея в виду уроки в области стихосложения. Да, у них одна поэтическая школа, а, по сути, у поэтов она во все времена одна. Сородственны они и по обращенности к тому, что составляет основу бытия, и по органике воплощения национального характера и по эвристической наполненности всегда лирического слова, которое таит в себе неявные смысловые потенции языка, и гармонии, раскрывающейся в контрастах.
Замечено, что наиболее значительные и оригинальные пласты творчества поэта зачастую составляют то, что обессмертило имя его предшественников (Т. Элиот). Это предположение можно и подтвердить и опровергнуть. Кулиев частично подтверждает, но только в сфере универсальных концептов творчества – остальное – единолично. За различностями – нюансы времени, биографии, личностной интонации, художественного дарования.
Единолична и воплощенная Кулиевым форма связи между Учителем и Учеником. Думается, своего подлинного чувства он так полно и не выразил, настолько оно было сакральным.
«Он всегда присутствовал в моей жизни. Я обожал его» – это из «Автобиографии». Ключевое слово – присутствие. Обязывающее, обременительное, счастливое присутствие рядом «сердце, что всю землю вмещало» («Золотая свирель»). И всю жизнь Кулиев пытался закрепить, уточнить, объяснить себе и миру не столько творчество Кязима, сколько его духовные уроки. А задача ускользала – очень поздней и короткой была их встреча.
Сам Кайсын об этом дне писал:
И на сердце было светло,
Как не было после ни разу.
«Золотая свирель»
Светло от улыбки, доверия, приоткрываемых истин, от прикосновения к необычному и необходимому.
В кязимиаде Кайсына изумляет интонация, пронзительная и неизменная. Не ученик – их пишет сын. Сын, который любовался отцом, соглашался с ним, ликовал от каждого произнесенного слова, каждого жеста. Вина – не сумел донести оставленное наследство, не сумел «осуществить» его слово. Благодарность и гордость, что был именно таким, и изумление оттого, что все не видят, не чувствуют, какая глыба, какое чудо посетило землю. Нежность. Покаяние. И каждый раз – обращение к себе, соотнесение с собой и печаль.
Опять перед домом твоим
Я замер – твой сын нареченный
«Золотая свирель»
И в этом признании, за которым мгновенное взаимоузнавание и молчаливое согласие Кязима на духовное усыновление Кайсына, ибо увидел, – духовное родство. «Он мог бы помочь мне во многом» – сокрушался Кайсын в «Автобиографии» и менее всего имел в виду, конечно, помощь в стихосложении. Инстинктивно Кулиев понял, что за ощутимым светом в облике Кязима, его образом жизни тайна, особое духовное знание, к которому можно было бы приобщиться, что Кязим ко многим переживаниям и открытиям его бы приблизил, и все бы было иным. Но у обоих была миссия, превышающая призвание поэта, переиначивающее, удаляющее любое определенное духовное учение, Разные веры и силы, опускаемые верой, разный человеческий опыт, разные времена. Общее – бремя народного поэта, установленного не столько личностными склонностями, сколько историей и обстоятельствами, оставивших народ, которому они принадлежали « наедине с ней».
«Гений – это не дар, а путь, избираемый в отчаянных обстоятельствах» предположил Жан Поль Сартр. Наверное, не всегда. Известны гении, которых судьба освобождала либо от выбора, либо от крайних обстоятельств. Более точно эта формула объясняет понятие «народный поэт».
Народность Кязима не форма самовыражения, а форма судьбы, рока. Единичность творческой сущности, драматичность реалий, при всей уникальности «типологизировать» как любое явление, наверное можно, но без их учета , бессмысленно и даже неэтично. Народность Кязима – не монументальность, сетования, мотивы, а слово, дающее народу силы на «выпрямительный вздох» .
К нему в минуты недоумения и отчаяния поворачивается народное сознание, он своим присутствием обязывает это сознание выпрямиться, своим обликом, своей сущностью и словом воплощает он то, что помогает народу сохранить волю к самосохранению, само узнаванию.
Спасительные единственные круги в бездне – в первый год геноцида – Кязим, при возвращении – Кайсын выполняли эту миссию.
Уголь приближается к алмазу
Не одну, а много тысяч лет
Так народом медленно, не сразу,
Выдается на гора поэт, –
утверждал Н.Асеев и ошибался. Нет незыблемых законов в сфере духа. В балкарской культуре при жизни одного Поэта рождается второй и третий – Керим Отаров. Они успевают уди¬виться друг другу, поверить друг другу. Случай действительно исключительный.
За этим редким чудом – трагические и повторяющие в нашей истории тектонические взрывы, переиначивающие предназначение поэта. Воплотить в своем слове и поведении то, что должно спасти народ- других охранительных систем, опор нет вообще.
Нет, великие писатели не создают своих предшественников. Независимо от их воли, степени осознанности ду¬ховной родословной, они только прожекторно высвечивают предшественни¬ков. Ответственны они за последователей, ибо, пусть и косвенно, великие ху¬дожники создают их.
В напуганном, безумном 1937 году Б. Пастернак с официальных трибун говорил о том, что «искусство без риска и душевного самопожертвования немыслимо, свобо¬ды и смелости воображения надо до¬биться на практике...». Уточнял, как спа¬сительна и необходима для культуры на¬стоящая преемственность, на которую можно смотреть без стыда. «Преемствен¬ность заразительных моральных приме¬ров, без которой не было бы живой … строки». Кулиев осознавал, сколько драматичными будут послед¬ствия, если именно такая преемственность оборвется. «Не будет живой пи¬санной строки». Живой – утоляющей и поддерживающей, живой – совестливой и сопротивляющейся небытию, живой – вырывающей души из сна и подвала. А без такой строки, колокола и колоколь¬чика, народное сознание будет все написанное с отвращением отбрасывать от себя. И в одиночку, сквозь спячку и туман выискивать полоску света... Если останутся силы. За словами Кязима – «Народ меня сделал послом. Я болью народною стал» – осознанная необходимость представлять, защищать народ, подталкивать, приобщать его к духовному и, следовательно, к национальному самосознанию.
Война, следом – переселение взорвали цельный мир Кулиева и швом, сцепляющим его осколки в единое целое, были горы и Кязим. Он принял его наследие как завещание, прямо обращенное к нему, прямому духовному наследнику, как «врезанному в камень поколений ушедших завет» («Надпись на книге Кязима Мечиева»).
Почему такая спасительная и мудрая связь столь часто обрывается? По какой случайности такое явление, как Исмаил Семенов, наиболее близкий по природе дарования и масштабу личности Кязиму Мечиеву, был лишен прямого духовного наследника? И неужели отсутствие такового дает возможность крайностям идеологического абсурда в стране отключить его слово из бытия искусства?
Помня о моделях этого абсурда, нужно, конечно, удивиться тому, что И. Семенов не был расстрелян как агент трех держав еще в 1937 году за слова:
Ягненка заставивший сносить яйца,
Создавший курицу, дающую сырь,
Баранам, вручивший власть над людьми,
Да здравствует наш Сталин!
Были другие-незабываемые, бесстрашные, сильные правдой и метой дара слова.
Во всей лавине публикаций, обращенных к феномену Сталина, его режиму и знакомых мне, эта формула одна из точных и многослойных. Не расстреляли. Но приговорили к пожизненной одиночной камере, не нарушаемому цензурному запрету. Наследник был убит? Неужели только поэтому его великое наследие все эти годы было вырвано из духовного бытия карачаево-балкарского народа?..
К. Кулиев, помимо завороженностью личностью Кязима и его словом, которое он «груди прижимал как пайку военного хлеба», помимо установленных для себя обязательств перед его памятью, осознавал необходимость в литературе живой преемственности. Связи предыдущего и последующего и последовательно лепил эту связь. Верил «поддерживать горение Кязима – из молодых поэтов кто-то, пусть я не смог, сумеет он» («Золотая свирель»).
Костёр Кязима, сложенный из благородства и отваги духа, из выстраданных личных представлений об истине, долге, чести, из исключения в частной жизни тщеславия, пустоты, заботы о внешних благах, притягивал к себе, грел, утешал. Освящая, преображал. Кулиев, зная силу именно этого света, делал все, чтобы сохранить и передать его другим. Почитание классика и непосредственное узнавание в жизни классика, который невольно своим поведением в культуре, образом своим либо восхищает, либо отталкивает значительно разнятся по влиянию. Качество преемственности, думается, определяется влиянием живой и подлинной Личности и об этом ярко свидетельствует Кязимиада Кулиева.
В истории искусства закономерности нет. Отсутствуют в ней и не нарушаемые, предписанные, всеобщие правила. Но модель преемственности, переданная Кязимом Кайсыну, для естественного бытия национальных литератур, жизненно необходима. Ее отсутствие – очень тревожный и опасный симптом, что подтверждает и настоящее состояние нашей словесности.
Крупное, природное, художественное дарование объясняет предшественников и обещает последователя. Увы, не всегда, но Кязимом это предположение было реализовано полно.
Астрофизики установили, что редко, но возникает такая конфигурация звезд, при которой достаточно вспыхнуть одной звезде как новой, и тогда ее мощное излучение зажигает звезды другие. Это открытие из сферы небесных звезд в национальной культуре потвердил Кайсын Кулиев.