В. Кириллов Живите и помните Воспоминания отца

 КИРИЛЛОВ
Михаил Иванович



Посвящается
моим детям,
внукам
и правнукам



ЖИВИТЕ И ПОМНИТЕ


ВОСПОМИНАНИЯ







РЯЗАНЬ-ЛЕНИНГРАД-САРАТОВ
2013







       Книга воспоминаний, написанная нашим отцом, Кирилловым Михаилом Ивановичем, в 60-70-х годах прошлого века, позволяет увидеть историю становления советской рабочей интеллигенции.
        Рожденный в семье рабочего-токаря Обуховского завода в Петербурге, закончивший в царское время приходско-церковную  школу, он с радостью встретил Великую Октябрьскую Социалистическую революцию, в 1918-м году вступил в комсомол, позже закончил Рабфак, Военную электротехническую Академию им. С.М.Буденного, в 1928-м году был принят в члены ВКП (б), в 30-50-х годах работал в Москве в системе Главного артиллерийского управления НКО, в годы войны руководил производством противотанковых снарядов. Закончил военную службу Ученым секретарем Военно-исторического музея артиллерии и инженерных войск в Ленинграде. Инженер-полковник. Награжден орденами Красного Знамени и Красной Звезды, медалью «За боевые заслуги» и другими наградами. Воспитал троих сыновей - коммунистов, всем им дал высшее образование.
      «Воспоминания» написаны автором. Из рабочего паренька советская власть вырастила руководителя производства одного из оборонных заводов Москвы. Советская власть была его властью. «Воспоминания» М.И.Кириллова служат своеобразной хрестоматией к истории партии и страны. В этом их объективное значение, особенно важное в наше ущербное время.

Составители:
Кириллов В.М.
Кириллов М.М.
Кириллов А.М.

Художественно-публицистическое издание

М.И.Кириллов, Саратов, 2013 г.

Оглавление
Стр.
Автобиография 5
Мое рождение. Родители 9
Деды и прадеды 9
Раннее детство. Невская застава.
Обуховская оборона 11
Дедова семья 16
Материнская родня.
Февральская революция 17
Жизнь рабочих в бараках 18
Отец 19
Мама 19
Заводская лавка 21
Учеба в Смолинском училище.
По тропинке деда 21
На Ржевке. Жизнь на Полигоне.
Родственники отца 22
Тетя Лиза. Голодное время 24
Деревенский дух 26
Рабфак 27
Натан 31
Знакомство с Алексеевыми 34
Любовь 40
По комсомольской путевке,
Работа с пионерами 43
На перепутье 46
Электротехнический институт. Академия 47
Жизнь в общежитии 49
Тревожное время                50
Война. Эвакуация 52
Производство снарядов 58
Окончание войны 61
Пятидесятые годы 65
Шестидесятые годы 68
Семидесятые годы 70
Послесловие 78


Пролетарии всех стран, соединяйтесь!


АВТОБИОГРАФИЯ (в качестве введения)

      Я, Кириллов Михаил Иванович, родился в 1904 г. 17 сентября в городе Петербурге в семье рабочего-токаря Кириллова Ивана Григорьевича и Кирилловой Агриппины Семеновны (девичья фамилия Гомозова) – работницы Картонной фабрики, в последующем - домохозяйки.
Отцу, Ивану Григорьевичу, 1880 года рождения, в 1942 г было бы 62 года, матери (1885 г. рождения) - 57 лет. В 1941 и 1942 г. оба умерли от голода во время блокады Ленинграда. Оба русские. До революции отец работал токарем на заводе «Обуховский» (позже «Большевик»). В 1917г. перешел работать на Артиллерийский полигон,  на Ржевке. Позже, до смерти, работал токарем на заводе «Краснознаменец», там же на Ржевке. Мать до замужества с  8 летнего возраста работала на Картонной фабрике в Петербурге, после замужества была домохозяйкой. Отец и мать до смерти жили безвыездно в Ленинграде.
Самостоятельно я начал работать с 1916 г. на заводе «Большевик», затем на Охтинском пороховом заводе (ст. Ржевка) в качестве ученика слесаря, подручного, слесарем.
В 1922 году комсомолом был послан на учебу на Рабфак Электротехнического института им. Ульянова (Ленина). В 1925 г. рабфак закончил и поступил в Электротехнический институт. Год проучился, заболел острым суставным ревматизмом, болел около 2 лет. До болезни женился (в 1926 г.). Во время болезни жена не захотела жить с инвалидом, взяла развод и через три месяца вышла замуж (1928 год).
С 1927 по 1929 г. работал слесарем на Мехзаводе № 7 (Выборгский район г. Ленинграда). В октябре 1929г. вернулся на учебу в Электротехнический институт. Закончил 3 курса и в 1931 г. был мобилизован ЦК ВКП (б) в Военную электротехническую академию им. Буденного, которую окончил в 1934г. Получил диплом. Был направлен в Москву, в НИЛАП (Научно исследовательская лаборатория артиллерийского приборостроения). Позже НИЛАП стал называться НИИ № 5. Проработал здесь с 1934 по 1943 год на разных должностях: начальником звукометрического отдела, потом начальником конструкторского отдела и с 1939 г. начальником производства.
В 1943 г. перешел на работу в Управление Самоходной Артиллерии НКО, где работал в качестве старшего офицера отдела и затем старшего военпреда Главного бронетанкового управления. Руководил военными приемками на заводе 393 (Павшино), стекольном заводе в Люберцах под Москвой, заводе Мосавтостекло и Горьковском стекольном заводе (г. Бор).
В 1947г. по личной просьбе был переведен в НИИ-5 на работу заместителем начальника прожекторного отдела, а потом, после ликвидации должности заместителя, – старшим научным сотрудником отдела. В 1948 г. отдел был значительно сокращен, и я был переведен в НИИ-2 на должность начальника отдела арттехобеспечения (г. Евпатория), позже стал заместителем начальника НИИ-2 по МТО.
На фронтах Великой Отечественной войны не был.
Начиная с 1941г. и работая в НИИ-5, будучи начальником производства, выполнял работу по организации производства снарядов (в соответствии с постановлением правительства).
В октябре 1941г. НИИ-5 был эвакуирован в Петропавловск (Казахстан) и в июне 1942 г. возвращен в Москву.
За время Великой Отечественной войны мой военно-производственный опыт пополнился в части производства снарядов, а также технологии стекольного производства и изготовлении смотровой техники для танков и самоходной артиллерии.
Ранений не имел.
Награжден орденом «Красной Звезды» за выслугу лет в Советской Армии, в 1946 году медалью «За боевые заслуги», медалью «За участие в Великой Отечественной Войне», медалью «30 лет Советской Армии», медалью «800-летие Москвы», орденом «Красного Знамени».
В ВЛКСМ вступил в 1918 г., состоял в нем до 1929 г. В 1927 г. вступил в кандидаты ВКП(б) и в декабре 1928 г. был принят в члены ВКП(б) Выборгским райкомом ВКП(б), п/б № 2532888. В других партиях не состоял, в оппозиции не участвовал.
С 1935 по 1939 г. избирался секретарем партийной организации НИИ-5 (научно-исследовательская лаборатория артиллерийского приборостроения» (НИЛАП)).
Имел партийное взыскание «Выговор» в 1940 г. за ослабление дисциплины на производстве, в результате чего несколько учеников имели прогулы. Взыскание наложено п/о НИИ-5. Снято парткомиссией НКО в 1944 году.
К суду не привлекался.
Первый раз вступил в брак в 1926 г., в 1928 г. был разведен. Фамилия первой жены Кириллова Софья Робертовна (Штейнгоф) (родилась и до эвакуации в 1942г. жила в Ленинграде (Лахта, поселок Ольгино). Умерла в Сталинграде летом 1942 г. Развод с ней был оформлен в связи с моей болезнью и потерей трудоспособности.
Второй раз женился в 1931 г. на Марии Аркадьевне Ратнер, прожил с ней до 1946 г. Она умерла от туберкулеза легких.
В 1946 г. женился на Наталии Васильевне Гришковой, в результате этой женитьбы семья составила 7 человек. Трое сыновей (Михаил, Александр, Владимир) и две приемных дочери (Любовь и Людмила).
Из родственников первой жены никого не осталось. С родственниками второй жены с 1944 г. потерял связь.
Последняя жена имеет мать Матрену Григорьевну Ласикову, проживающую в Москве, и двух сестер: Лидию Васильевну Шишкину, проживает в Мелитополе, и Валентину Васильевну Казакову, проживает в Новосибирске.
От первого брака у меня дочь Ольга Михайловна Кириллова. Проживает в Ленинграде, работает на заводе «ГОМЗ».
Имею родного брата Александра Ивановича Кириллова, 1913 г.р. Был на фронте (с 1942 по 1945 г.). Проживает в Ленинграде, работает токарем на заводе «Краснознаменец». Женат, жена работает на том же заводе.
В Ленинграде проживает брат моего отца Федор Григорьевич Кириллов, работает токарем. В Ленинграде проживает двоюродная сестра по матери – Мария Ивановна Прокофьева.
Других родственников не имею.
Никто из родственников под судом не был, прав не лишался, за границей не проживал.
В плену никто не был, на оккупированной территории не проживал.
Автобиография составлена в 1952-м году при переводе на работу в Военно-исторический музей артиллерии и инженерных войск в г. Ленинграде.

МОЕ РОЖДЕНИЕ. РОДИТЕЛИ
В холодное, петербургское, сентябрьское утро 1904 года, за Невской Заставой появился на свет маленький, белобрысый, тщедушный человечек, который через месяц заболел дифтеритом, заразился этой страшной по тем временам болезнью. Мать и он оказались в больнице. Этот человечек – я, сын рабочего - токаря Обуховского завода (ныне завод «Большевик») Ивана Григорьевича   Кириллова и работницы Картонной фабрики- Агриппины Семеновны Кирилловой (по девичьей фамилии Гомозовой). Этот заморыш, как увидим дальше, болезнь перенесет, мать тоже поправится. Ко времени школы будет мечтать о гимназии, скандалить с дедом Семеном (отцом матери, токарем того же завода), который любил его дразнить, обещал принести номерок для входа на завод. А он не хотел на завод – хотел в гимназию. Ну а дальше, дальше будет видно. Таким образом, заморыша назовут Михаилом, он поборол болезнь и стал жить.
ДЕДЫ И ПРАДЕДЫ
Кто же его деды и прадеды? Прадедов он не знает, а деды? Отец  отца, дед Григорий (отчество не помню, да тогда простой народ зачастую своего отчества не знал, либо забывали).
Дед Григорий своих родных не знал, был взят из колонии малолетних преступников (в наше время их называли беспризорниками) на работу дворником на морской артиллерийский полигон на Ржевке под Петербургом. Есть легенда, что в 60-х-70-х годах 19-го века, после отмены крепостного права народ из Тверской губернии, из-под Ржева, потянулся в Питер на заводы. От того, говорили, и Ржевка пошла.
Бабушка Анна, помню ее маленькой старушкой, а отчества не знаю, вышла замуж за деда и была воспитанницей немецкой колонии  в 3-4-х км от полигона. Попросту была там батрачкой. Родилась же в деревне Смолино, это тут же  около колонии, по другую сторону реки. Вначале дед с бабушкой жили в этой деревне, а потом уж переехали на полигон: дед дворником, бабушка прачкой (обстирывала семьи офицеров). По - видимому, когда они переехали на полигон, у них уже был сын – Иван (мой отец). Об этом я сужу по рассказу отца, так как он ходил только один год в школу, остальное время пас скот (был подпаском). В деревне ему, еще мальчику, удалось поймать щуку, которая размерами была больше его самого, и что он ее волок на плече, а хвост тащился по земле. Были у деда и дочь Лиза, которая в школу ходила 2 или 3 года, и брат Николай. Остальные дети - Настя и Федор – родились уже на полигоне. Дед и бабушка умерли уже в советское время, вскоре после революции, примерно, в 20-23 годах.
Дядьки: Николай – работал на заводе токарем, Федор – электриком на полигоне. Это уже после того, как отслужили армию, причем Николай служил в пехоте, а Федор был подводником.
Исключительно светлую память оставила о себе тетка Лиза. В 16 лет она дружила с подружкой Татьяной, дочерью вдовца Григория Филипповича Новоженина, служившего на полигоне старослужащим (сверхсрочником). Они познакомились. В момент женитьбы ему было как минимум лет 40-45. Тете Лизе было тогда 16 лет. В то время мы с отцом жили за Невской заставой, и меня ежегодно отправляли на лето к бабушке и тете Лизе.
К тому времени у тети Лизы было уже два сына: Александр, на один год старше меня, и Павел, на 2 недели старше меня, и эти две недели давали ему право называть меня «ну, мелочь!» (в шутку, конечно). Тетя Лиза была очень мягкой, чуткой и доброй, по - видимому, этими качествами ее наградила природа, оделив сыновьями и сестрой, несмотря на большую разницу в годах с ее мужем. За все годы, что я жил у них, я не слышал никаких грубостей и ссор. Эта семья была для меня идеалом.

РАННЕЕ ДЕТСТВО. НЕВСКАЯ ЗАСТАВА. ОБУХОВСКАЯ ОБОРОНА
Тихо, спокойно. Тикают часы. А за окном свирепствует ветер. Наступает осень, готовя все для прихода зимы. Лес уже преобразился, стал золотой, а тополь снял свой наряд. И в старости есть своя своеобразная красота. Идешь по лесу и чувствуешь что- то степенное, положительное. И красота эта какая-то неподдельная, не подкрашенная, так и чувствуется на висках серебро – седина. Вот он клен раскидистый, или дуб могучий, кудрявый, а березка, хоть уже и осенняя, вроде как бы уже старая, а наряд на ней белоснежный, только волосы седые, вернее желто-золотистые. Красиво! Но уже и это ненадолго. Конец этому году. Скоро мы сбросим свой наряд, перезимуем, отдохнем, а там глядишь, вновь оживем,  вновь покроемся свежей нетронутой чистотой. И опять как молодые. А вот у человека  по-другому, каждый год все хуже и хуже. Ну ладно, размечтался.
Ну, что ж будем вспоминать свою жизнь. Конечно, я не помню 1904 г., год своего рождения, также как не помню 1905-й год, хотя, наверное, и для меня не прошли мимо памятные дни революции. Ведь жили - то мы почти рядом со шлагбаумом, где проходило избиение рабочих нагайками во время Обуховской обороны. Есть такая картина известного художника, я не помню его фамилии, так вот на ней изображен шлагбаум, а на углу аптека. Тут как раз изображено избиение рабочих казаками. Рядом с аптекой, в заводских корпусах казаки и позже еще стояли. Мать получила в эти дни по спине не одну плетку от казаков. Наверное, поэтому, она всю свою жизнь в бога  верила, а в церковь никогда не ходила. Гапон оставил память о себе, «хорошую» память. На всю жизнь у простой малограмотной женщины появилось отвращение ко всем и всяким священнослужителям. Она их так и считала дармоедами. В бога же верила.
Хорошо помню стихи пролетарского поэта Демьяна Бедного, прочитанные мною значительно позже: «Помнишь, как бывало, брюхом шел вперед, и крестом сияло брюхо на народ».
Конечно, ни этот факт, ни нагайка, а просто та среда, в которой я воспитывался у родственников с материной стороны, оставили во мне определенный след. Ведь не могли же они, свидетели и участники Обуховской обороны, пройти мимо этого факта и ничего не понять.  Вслух, конечно, не высказывались. Кругом полиция, жандармы и прочая царская сволочь. Но в семье, в ее духе что-то осталось. Ведь, дед - то Семен, проработал на заводе до потери зрения и умер от «антонова огня», получив на работе ушиб ноги. Тогда ведь не было механизации. Тяжелую болванку нужно было поднять на станок примитивными средствами.
          Запись от. 11.08.1970 год. 9 утра.
          Решил съездить к родным моему сердцу местам. Где я родился, где меня крестили, где я бегал почти до 4-х лет с соской, надетой на бутылочку, в которой было любимое мной молоко. В то время у меня были  светлые,  шелковистые, длинные до плеч волосики. Говорят, я был в то время красивым. Где это было? За Невской заставой  (ныне р-н Володарского), в районе Обуховского завода (ныне завод «Большевик»).
   В то время мы жили в заводских домиках, где жил и мой дед Семен (отец матери). За нашим домом было кладбище, где похоронены родичи и моя родная сестра Ольга, в честь которой, впоследствии, я дал имя своей дочери. Конечно, не узнать тех мест в настоящее время, где это было. Тех домов, деревянных, в которых мы тогда жили, нет, на их месте ныне пустырь. Трамвай передвинули к большим многоэтажным домам, где когда-то было кладбище, а дальше Мурзинка (знаменитый по революционным событиям лес). Этот массив сейчас застроен жилыми домами. Нет и домиков, где жил дед со своей многочисленной семьей, где моя мать вышла замуж за моего отца. Многого нет, но кое-что сохранилось.
       Вот заводская лавка в кирпичном красном здании. Это сейчас современный гастроном, но и тогда была шикарная лавка. До революции в этой лавке рабочие завода брали любой  продукт по заборной  книжке, а так как к моменту получения получки, сплошь и рядом, денег уже не оставалось, люди выходили из положения следующим образом: к магазину примыкал ларек купца, который покупал товар с рук у рабочих, конечно, за меньшую цену. Это было выгодно  и ему, и удобно для жителей, так как таким  путем можно было заиметь какую-то сумму денег на покупку разной мелочи из носильных вещей. Этот магазин цел, и он вызвал у меня эти воспоминания.
       Глядя на то место, где жил дед Семен, проработавший на заводе всю свою жизнь и давший заводу своих сыновей и дочерей, я вспоминаю их квартиру. Она была большая, из 3-х комнат, ну, по-видимому, потому, что в семье в общей сложности было около 10 человек детей (из которых к революции остались в живых семь – 5 дочерей и 2 сына).
        Я помню ссоры с дедом. Мне в то время было лет 5 - 6. Когда он, приходя  с работы (работал он токарем), приносил какую-нибудь жестянку и говорил мне: «Вот тебе пропуск на завод, завтра пойдешь на работу». Я всегда плакал и говорил: «Не хочу на завод, хочу в гамназию». 
        Иду  дальше. Вот больница завода. Начало 17 года. Я работаю в ней рассыльным мальчиком. В мою обязанность входило: разнести больничные листки по цехам (тогда их на руки не давали). Больной рабочий освобождался от работы, а листочек к концу дня я должен был отнести в цех.  Таких листочков набиралось много и  почти во все цеха. Поэтому завод в то время я знал, как свои пять пальцев. Знал, конечно, примерно, где что делают, как льют металл. Бывал и в конструкторском бюро. Помню, как меня, тогда я был ростом маленький, какой-то конструктор сажал к себе на колени и показывал разные картинки.
        А еще произошел со мной такой случай. Это было уже в начале 1918 года. Служитель (санитар) поликлиники попросил меня подежурить в ночь в поликлинике за него. Там были телефон в аптеке и звонок у входных дверей. Все ушли. Я закрыл двери и часов в 8 – 9 вечера пошел в глазной кабинет на топчан  спать. Прошло не более 2 часов. Раздается звонок. Я бегу к входным дверям, никого нет, бегу в аптеку к телефону, там тоже никто  не отвечает. Возвращаюсь назад и вот тут - сон пропал, а наступил страх. Время час -  два ночи. Рядом во дворе покойницкая. Не могу спать, все кругом трещит, вроде шевелится.  Не выдержал, быстро оделся и через аптеку, через черный ход, выхожу во двор, но, чтобы выйти на улицу, нужно было пройти мимо  покойницкой. Сколько было страха, но выскочил и прибежал домой в 3 часа ночи. Утром, часов  в шесть, пришел к поликлинике и ждал первого больного, чтобы вместе с ним, через черный вход проникнуть в поликлинику.
       Тяжелое было время: давали по 150 гр. хлеба, кусочек масла, селедку на паек и все.
        Вот Ново-Александровская улица, музей Шелгунова, а примерно около него была частная приходская 3-х- классная школа Смолиной, где я учился и которую закончил в 1916 г. Тогда мне  шел двенадцатый год. У отца была мечта отдать меня учиться в ремесленное училище им Цесаревича, на первой роте. Но туда нужно было, кроме того, что сдать экзамены, иметь еще протекцию. Отец нашел какого-то старика – солдата, он якобы был крестником царицы (тогда такие были).  И вот он должен был оказать протекцию.
       С поступлением в училище ничего не вышло, и на этом мечта об учебе кончилась, вот и пошел я работать вначале  в поликлинике, а потом, когда после революции при заводе открыли ремесленное училище, стал учиться там, и в школе, в 4 классе.
        Теперь прохожу мимо заводских ворот. Здание, в котором было ремесленное училище, цело. Вспоминаю, первое собрание нас, молодых учеников рабочих, где создавали комсомольские ячейки (1918г.). Тут же многие из нас вступали в комсомол, в том числе и я. На этом собрании я даже писал протокол.
        Иду дальше.  Заводские каменные флигели, где я родился и где прошли мои дошкольные годы. Там жила тетя Матреша (матери сестра), у нее было трое детей, ну и, по - видимому, вместе с ними жили и мои родители. Тогда я был один, а в 1913г. тут же родился брат Саша. Против флигелей стояла знаменитая церковь «Кулич и Пасха», где я мальчиком пел на клиросе во время богослужения. Там был красивый поп – отец Михаил, он был и у нас в школе – преподавал Закон Божий. (Сохранилась фотография класса с попом Михаилом).
       Каждый год, когда я оказываюсь в Ленинграде, всегда езжу сюда, хожу по родным местам, вспоминаю детство и начало трудовой деятельности. Вот и сегодня от души был рад поездке сюда, в Володарский район, к заводу «Большевик», к родным местам. Все, конечно, неузнаваемо. Люди живут по - человечески, не так, как это было до революции – в бараках, семейных домах, где вместо стены была занавеска. А стол и табуретки были общие.
          И еще я вспоминаю, учась уже в 4 классе, я умел и любил точить карандаши ножом. Учительница всегда поручала это мне, и всегда говорила – быть тебе хорошим токарем. Это значит, даже в начале революции мой потолок был токарь и все.
        Вот то, что я вспомнил, посетив «Невскую заставу».

ДЕДОВА СЕМЬЯ
            В дедовой  семье было 16 человек детей, все они, конечно, работали тут же на заводе. А мать моя с 8 лет начала работать на знаменитой карточной (картонной)  фабрике имени царицы Марии Федоровны. Эта фабрика и сейчас существует, но дети восьми лет ходят «на работу» в детский сад, или уже в школу, и будут они учиться не два, не три, а восемь или одиннадцать обязательных лет. Ибо их ни на какой завод без такого образования не примут.
           Я часто думаю, почему я уже в 1918 году многое понял. Вступил в комсомол, причем не так, как вступают многие сейчас. Со мной никто не беседовал, никто меня не тянул. Сам додумался. Наверное, все же потому, что рос в среде материнских  родичей, потомственных рабочих Невской заставы. Это с одной стороны. Отцова родня была несколько другого духа. Она пришла в город из деревни. Другой дед – Григорий, хоть и был дворником, а бабка прачкой, но в ней до конца дней оставался раболепный дух. Дух почитания, дух обожествления барина. Стремление стать таким же. В этой семье было три сына: мой отец и два дядьки. Все они были рабочими. А мой отец, так тот на заводе проработал токарем лет 40-45.  И все же революцию они встретили недоверчиво, критически. И после революции до самой войны у отца была большая критика на все происходящие гигантские события в стране. Его даже предупреждали, чтобы поубавил свой пыл. Об этом я еще напишу.
   
МАТЕРИНСКАЯ РОДНЯ. ФЕВРАЛЬСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ
         Вернусь к материнской родне. Они все февральскую и октябрьскую революции 1917 года встретили, активно участвуя в них, радостно, празднично. Правда, зачастую путаясь на первых порах среди 12 партий, вернее среди социалистов-революционеров и большевиков. Конечно, на мое будущее мировоззрение большее влияние оказала материна сторона. Но и вторая причина тяги в комсомол, было то, что уже с конца 1916 года я сам начал работать на заводе. В конце 1916 года уже особенно чувствовалось приближение революционной весны. На заводе нет- нет, да и вспыхнет забастовка. А ведь хоть и мальчишка, хоть тебе и 12 лет, а событие - то мимо не проходит. Вот так, постепенно и складывалось мировоззрение, и появлялась тяга к коллективу, к молодым, к комсомолу.
         Не могло не сказаться и другое. Ведь я очень хорошо помню тяжелые времена забастовок. Жили мы тогда в доме купца Сазова, на втором этаже. Мне и было - то совсем мало лет, а вот я на всю жизнь запомнил материны слезы радости – принесли помощь, деньги от  стачечного комитета. Это, наверное, запоминается на всю жизнь.
        Помню и такие факты, но смутно, а тогда было и не совсем понятно, когда отец приходил с работы и матери, тихо, по секрету говорил: «мол, положил в конторке мастеру под чайник». Чего я тогда не знал, а потом выяснилось, это была листовка. Нужно отдать справедливость отцу, он тоже тяготел к политике. Но его идеалом тогда были социалисты - революционеры.

ЖИЗНЬ РАБОЧИХ В БАРАКАХ
           Бывал я часто, примерно в 5-8 лет, с матерью в «кораблях».  Так назывались бараки, где проживали и холостые, и семейные вместе, разделяли их занавески ситцевые, или просто обеденный столик. Это был какой-то кошмар, а не жизнь. Скотину и ту отделяют в стойло. Из этого дома люди выскакивали, после проведенной ночи, как пробки. Настолько был спертый воздух. Ну и, конечно, дети не знали, что такое школа. Их место было, если сыро и холодно, под столом, под кроватью или в темных углах коридора. Там было целое особое царство игр и забав. Ибо и там были такие же дети, они так же играли, мечтали. Игры, правда, у них были взрослые, серьезные, ведь вся подноготная жизнь взрослых проходила у них на глазах. Тут были пьянство и скандалы, и прочие прелести этой кошмарной, барачной, жизни.
       Я что-то не помню, начиная от картонной фабрики и до села Мурзинки, наверное, была одна библиотека, а вот  казенок (пивных) было много. Помню, как из такой казенки выходит этакий детина, чумазый, лохматый. Хлопает ладонью о донышко, раскручивает его и из горлышка выпивает водку. Крякнет, закусит, этак, рукавом по губам. И пошел, а через пару минут глядишь, его уже и затошнит.

ОТЕЦ
        Отец работал к этому времени токарем. Причем мужик он был хоть и малограмотный, но смекалистый, толковый, поэтому мы жили не в бараках, да и родня по матери в то время была устроена на квартирах. Ну и мы жили вначале у бабки, потом у тетки, а уж только потом стали снимать комнату сами.

МАМА
     … МАМА, ее ведь давно нет, но она всегда со мной. Я помню ее ласковой, помню такой, какой она была, когда мне было 4-5-6 лет, когда она меня оставляла с сестренкой Ольгой (грудной), а сама уходила в лавку (тогда магазинов не было) и за это приносила мне шоколадный шарик, в котором внутри обязательно был сюрприз - какая-нибудь безделушка. Еще помню ее, когда мы жили в Петрограде, у Металлического завода (на Кондратьевском пр.), мне было 6 лет или меньше. В квартире, где мы жили, были еще семьи и в них такие же малыши, дети, но девочки, и каждый раз была трагедия. Они все идут в баню, а меня оставить не с кем, тогда надевали на меня большой шерстяной платок, укутывали как девочку и проводили меня с собой. Или вот еще, как мы с мамой, почти ежедневно, выходили к Неве и часами смотрели, как проплывают пароходы с баржами. А когда была получка, то мы с ней дежурили у ворот завода, ждали отца, и так как около завода был пивной бар, то, выйдя из проходной, он нам говорил: «Сейчас, на одну минутку». Мы стояли, ждали его, долго - долго, потом мама посылала меня к нему. Я его находил, звал домой, а он отвечал, сейчас, сейчас, и опять мы ждали. Она посылала меня еще раз, тогда он сажал меня рядом, давал соленые сушки, или сладкие круглые (как горох) леденцы. Их подавали, по-видимому, в качестве закуски. Ну и я, конечно, забывал о ней. Конечно, она еще стояла долго, ждала, и, наконец, мы вместе возвращались  домой.
       Ласковая она была. Много мне доставалось порки от отца, то за то, что я  нечаянно что-нибудь разбил, то за то, что отрезал все цветы или фуксии девочкам - соседкам. Мама пыталась скрыть, но это не удавалось, и я получал очередную порку. Я не помню ласку отца, помню порку. 
        Или вот еще. Жили мы на Коваленко, это в 3-х км от полигона. Примерно метрах в трехстах от нашего домика, где отец снимал комнатку, была лавочка купца. Днем я еще мог бегать туда. Какой - то промежуток пути, где домов не было, нужно было пройти. Слева был лес. Промежуток был небольшой, может быть, метров 100-150. Но ведь и мне было всего 7 лет. Вечером же я боялся идти, отцу это не нравилось, и он (мне так до сих пор кажется) нарочно  посылал меня в лавку за спичками или солью тогда, когда уже начинало темнеть (возможно, он тогда хотел меня отучить от страха, но лес до сих пор для меня страшен, когда я один). Так вот, мама стоит у ворот, я туда и обратно бегу и все с ней перекликаюсь. Но ей со мной в это время не разрешалось ходить. Может быть, отец был прав, кто его знает. Но уже тогда, в детской головке у меня, это не вызывало чувства нежности к нему, хотя как - то по - своему я любил его, но никогда не выказывал нежности – стеснялся всегда его, даже тогда, когда нужно было его поздравить с днем ангела.
      Можно написать целую книгу воспоминаний о маме, о ее ласке, о ее нежном характере.
ЗАВОДСКАЯ ЛАВКА
          Интересный факт обогащения, который я сам помню, был связан с заводской лавочкой. Большое каменное здание - магазин. Тут были все отделы торговли. И хлебный, и бакалейный, и мясной, и кондитерский. На втором этаже даже одежда и другие товары. Брали рабочие в кредит, имея специальные заборные книжки. Рядом же с магазином, справа была баня, а слева маленькая хибарка-лавочка купца. И как он наживался! Бывало, нужны деньги, рабочие идут в магазин, берут по заборной книжке товар и несут этому купчику его за полцены. Эти полцены он платил деньгами, а товар по его полной стоимости продавал. Вот так и было, рабочему «хорошо» и купцу прекрасно. Не жизнь, а малина.

УЧЕБА В СМОЛИНСКОМ УЧИЛИЩЕ. ПО ТРОПИНКЕ ДЕДА
         Учился ли я? Да, конечно. На Ново-Александровском проспекте было частное, платное училище Смолиной. Не знаю, сколько отец платил, но там я окончил три класса в 1915 году. Кончил хорошо. Отцу очень хотелось вывести меня в «люди». Познакомили его с каким-то «крестником» царя. Тогда их много было. Помню только, что он был усатым. Так вот, по его рекомендации повели меня в ремесленное училище им. Цесаревича, на 1-й роте. Но там я не выдержал, якобы, экзамена по русскому, на самом же деле не вышел по рангу.
          Ну вот, и пошел я по тропочке деда и отца на завод. Вначале рассыльным при заводской больнице, а потом в цех учеником. Это был уже 1916 год. А вскоре начался февраль 1917г., и затем уже Октябрьская Социалистическая революция. Для меня это было не очень понятно. Ведь в то время мне шел только 13-й год. Конечно, вместе с рабочими выходил и я: и в 1916, и в 1917 годах во время забастовок. Прижимался ближе к забору, так многие делали, так как у ворот стояла сотня казаков с пиками и черными флажками. Чем-то зловещим от них веяло. Но, это все для меня тогда было как в тумане, непонятно. Опускал и я какой-то листочек в урну голосования. Голосовал, наверное, за социалистов-революционеров.
        Участвовал я тогда после Февральской революции в какой-то самодеятельности. На углу Ново-Александровской улицы и Шлиссельбургского проспекта образовался на 2-м этаже клуб, по - видимому, профсоюзный. Так вот, там с такими же, как я, мальчишками, читал басни Крылова, а вот какие, не помню. Таким образом, к 1916 г. кончилось мое детство.

НА РЖЕВКЕ. ЖИЗНЬ НА ПОЛИГОНЕ. РОДСТВЕННИКИ ОТЦА
          А до этого времени каждое лето меня отправляли на Ржевку, вернее на полигон к бабушке, отцовой матери, и к тете Лизе. Там были два двоюродных брата. Они учились: один в коммерческом, а другой вначале в реальном училище, а потом в кадетском корпусе. Это уже были барчата. Их мать, отцова сестра, тетя Лиза. Прекрасная женщина. Я уже писал об этом. Ее выдали замуж в 16 лет за отца ее подруги. Подруга – Татьяна - и сейчас жива. Отцу этой подруги тогда было 45-48 лет. Нужно отдать ему справедливость, он был замечательным, добрым человеком, и тете Лизе жилось хорошо. Дедка, отец моего отца и тети Лизы, был на полигоне дворником на офицерском дворе. Обслуживал генерала Беркана, начальника полигона, и одного из его помощников полковника Севостьянова - топил им ежедневно около 20 печей.
        Мальчиком, я был тихим, застенчивым. Нравился семье этого полковника, там тоже было два сына, и меня часто брали к ним в дом играть. Сколько там было необыкновенного, сколько было книг! Как не странно, но с этого времени я захотел иметь столько книг. Уже в советское, наше, счастливое, время, уже в 20-е годы я стал их покупать и накопил целую библиотеку. У меня в детстве был томик стихотворений поэта Никитина. Это была моя первая книжка, а  когда я стал уже взрослым человеком, мне захотелось для своих детей создать библиотеку. Я хотел, чтобы уже дома имели все для выработки правильного самосознания. Чтобы они учились по книгам наших лучших русских писателей, людей передовых, людей нашего советского времени. Конечно, домашняя библиотека в свое время сыграла большую роль. Впоследствии, я тоже стал полковником. Конечно, по званию таким же, как и царский полковник Севостьянов. Тот был, видимо, честным человеком, неплохим, и в революцию ему большевики сохранили жизнь, и он остался работать на полигоне уже советским офицером.
       Вот каким было то время. Время пребывания у родственников отца и у тети Лизы, а она жила очень хорошо. Муж ее был по морскому званию кондуктор, по – нашему времени, что-то, вроде мичмана. Уже после Февральской революции 1917г. ему присвоили звание младшего офицера. Он был прекрасным добрым человеком, его любили матросы, и он в числе немногих был сохранен на полигоне, но проработал недолго, умер от кровоизлияния в мозг. Конечно, они не нуждались, а значит, и мое пребывание у них было как в раю.
       Вот тут, кроме матросов, у которых мы дневали и ночевали, никакой, собственно рабочей, среды не было. Помню такой интересный, но и в тоже время возмутительный факт. Был такой матрос – украинец Гончаренко Федя. Он нас мальчишек очень любил. Он был красивый, высокий, статный, подтянутый, всегда аккуратный. Так вот, на исповеди он сказал попу: «Я, батюшка, безгрешен (это было в 1916 г). Я не курю, не пью и не балую». Поп что-то пробормотал, а к вечеру матроса отправили на гауптвахту на месяц, конечно, по доносу попа. И стал наш Федя не Гончаренко, а Федя  Безгрешный.

ТЕТЯ ЛИЗА. ГОЛОДНОЕ ВРЕМЯ
      Пребывание у тети Лизы было безмятежное. Спокойное. Это время в моем сознании почему-то сочетается с прочитанной еще в детстве книгой «Лебединое озеро». Там тоже семья какого-то служащего проводит время на даче в деревне. Кругом лес, озеро и даже лебеди. Эта книга написана была в таком спокойном, отвлеченном духе, что прочитав ее, и не определишь, когда же  это происходит, в какие годы, что творится на белом свете. Семья, природа, деревенские дети. Все красиво, все мило. Никаких противоречий, а главное, никакой войны. А ведь война шла. Так проходило у меня лето до 16-го года, когда я бывал у тети Лизы, у родни отца.
        Отец мой с самого начала Февральской революции  начал вести активную общественную жизнь. Был избран в кооперативное общество. Но это продолжалось не долго. Вскоре он вернулся на завод, и переехали они с Невской заставы на Ржевку, где он начал работать на полигоне. Я же остался тут, за Невской заставой, продолжал работать на заводе, а жил вначале у дяди Пети, а потом у тети Маши Гомозовых. Это было в 18 - 20-м годах. Тяжелые, голодные годы. Помню, тетя Матрена – сестра матери - около магазина, умерла прямо в очереди. Получишь этак сто граммов хлеба и все, и это на целый день. Помню, как-то оказалось так, что достали, или нам выдали сливочное масло, так его толщина на хлебе была раза в 3-4 больше хлеба. Иногда на заводе давали селедку или лук. Но,  ни того, ни другого без хлеба много не съешь.
       Работа на заводе в это время была не особенно регламентирована, а поэтому, я ходил на станцию Обухово, или  на Московский вокзал разгружать зерно. Ну, и конечно, в карманах приносил рожь. Вот мы ее и варили по несколько дней, и все равно ели с болью в скулах. А раз был такой случай: на Московском вокзале я встречал мешочников, тогда так называли людей, возивших из деревни продукты в мешках  для продажи на рынке. Иногда у них удавалось заработать хлеба. Так вот, идет бабушка, у нее два мешка, ну я подрядился поднести ей мешки от Московского до Балтийского вокзала. Это должно быть километров пять не меньше. С большим трудом донес, и что же? Старуха отвалила мне граммов 150-200  хлеба. Я чуть не расплакался. Такой путь, такой груз и 200 граммов! А она безмятежно так говорит: «Везу сыну в Красное Село, он там служит».
       Как- то я принес домой подсолнух, мы его поджарили, перемололи  в мясорубке и сварили кашу. Какая же это была каша! Запомнилась на всю жизнь. Вкусная, жирная. Или иногда доставали дуранду, подсолнечную или горчишную. Сейчас ребята и не знают, что это такое, а тогда это был деликатес.
       И вот в это-то тяжелое, голодное, время мы за  шесть километров ходили на Невский, в центр Петрограда в Большой театр – бывший Александрийский. Это проводилась воспитательная работа по линии профсоюза. Театр, конечно, не отапливался, мы не раздевались. Но все равно, какое это было наслаждение. Вот оттуда, я впервые самостоятельно купил и принес домой три томика Никитина, они и до сих пор живы (хранятся у младшего сына Володи), избранное Гоголя и что-то еще.  Еле - еле притащил книги:  ведь нести надо было шесть километров, а мне было тогда всего тринадцать  с небольшим лет.
       Да и на заводе началась другая жизнь. В доме начальника завода открыли клуб, появилась самодеятельность, да и артисты приезжали. Тут на заводе и  дома действительно чувствовалась  революция, чего не было на Ржевке, куда я переехал к отцу в 20-м году. Работал я некоторое время на полигоне рассыльным, а потом поступил на Охтинский пороховой завод  уже подручным слесаря. С питанием стало лучше. Во-первых, у отца был огород, и он получал военный паек. Во-вторых, летом было много грибов, ягод. Ну,  у бабушки особенно сытно было, хотя там не столько угостят, сколько сопрешь.  Редко, когда предложат. Как говорят, сытый  голодного не разумеет. На столе всегда был рассыпчатый картофель в мундире. Слюни текут, а не предложат, ну и крадешь в карман, а уж по пути домой ешь.

ДЕРЕВЕНСКИЙ ДУХ
       Вот какой-то другой, деревенский, дух был  тут, не то, что за Невской заставой. Почему деревенский? А вот почему. Как-то мать в 20-м году собрала ниток, мыла, ситцу и поехала с другой женщиной, в Псковскую тогда губернию. А потом рассказывала: «Подойдешь, этак к дому, к открытому окну, сидят, обедают, чего только на столе нет. И хлеб, и картофель, и лепешки всякие. Предлагаешь мыло, или спички, или соль. Смотреть не хотят. Хорошо, если скажут, не нужно и отвернутся. А то, так и пошлют матерно и  засмеются. А у тебя живот поджимает, ноги подкашиваются, голова кружится. Прошла несколько деревень и без результата, и только в одном месте одинокая женщина, у которой четверо детей, а муж на фронте, накормила картошкой и ничего не взяла.  Ела, говорила, а у самой слезы ручьем. Оставила ей всю соль и кусок мыла силком. А она говорит, а у нас, мол, тут все такие. Только себе. Им из города натащили всего полно. И соли, и мыла, и материи всякой и много других вещей. Они не  нуждаются. Это, говорит, волки, а не люди. Вот она - деревня. Так вот, конечно, не в такой степени, но бабушка моя на полигоне – это деревня. Сытый голодного не понимает».
             Конечно, сейчас, в 60-е годы, деревня не та, но, хоть люди - то и изменились, но культуры никакой. Правда, не везде, но там, где я живу сейчас (Рязанская область), в настоящее время никакой культуры, кроме радио паршивого, потому, что оно работает не каждый день, да газет, больше ничего нет. Ни библиотеки, ни кино, ни лекций, ничего нет. И это на 43 году после революции.

РАБФАК
          В 1922 году комсомол посылает меня на учебу, на Рабфак при институте. Наступил перелом. Я стал студентом Рабфака. Как называли нас тогда «вечные» студенты института - «прачкины студенты». Ну, ничего, мы им показали, кто мы, а уже через год-два, часть из них разбежалась, кто-то ускоренно сдал экзамены и пошел на заводы, как потом выяснилось, работать, а кто и вредить.
            На Рабфаке, во-первых, я оказался грамотнее всех, я уже знал четыре действия арифметики, а, во-вторых, был моложе всех. И когда в 1923 году подал заявление в партию ВКП (б), мне сказали: «Молод еще, походи в комсомоле». Мне уже было тогда 19 лет.
             Приняли нас в свою институтскую среду «вечные студенты» не охотно. Брали мы свои права, как говорят, с бою. Вот, к примеру. Студенческая касса взаимопомощи была в руках «вечных» студентов, и при всем желании, хотя ты и член кассы, а ссуды тебе не дадут. Так мы, коммунисты и комсомольцы, собирали закрытые собрания, вырабатывали тактику, потом требовали проведения общего собрания кассы, перевыборов ее правления и она, касса, становилась нашей, так как нас было хоть и меньше, но мы организованно являлись на собрания, и решение выносилось такое, которое нужно было нам.
         На Рабфаке среднее образование нужно было освоить за три года, то есть нужно было из среднего образования освоить то, что нужно было для учебы в институте. Из этих соображений и строилась наша программа обучения. Отбирался специально преподавательский состав, как говорят, лояльно настроенный. Ну и конечно, не все же «вечные» студенты были плохие. Многие и даже очень многие нам сочувствовали и помогали в нашей учебе. Вели кружки и по физике, и по математике, и по другим предметам. Помню, в нашей группе были ребята, которые прибыли с фронта, из дивизии Буденного. Где они сейчас? Хотелось бы встретиться. Я не помню их фамилий, но двое из них окончили наш институт, и неплохо. Были старички - чекисты, один из них, Капустин, так тот годился мне в отцы. Жили мы, конечно, в общежитии на Петроградской стороне, на набережной реки Карповки. Стипендию получали, что-то около 25 руб. Ну и паек, из которого сохранился в памяти «карбит». Это черный хлеб и подсолнечное масло. Обедали в институтской столовой по талонам. Было наслаждением в тот день, когда ты был дежурным по столовой, тут уж тебя накормят до отвала. А так жили впроголодь. Ничего, учились неплохо. Во всяком случае, когда пришли в институт, высшую математику, физику, химию и другие предметы были в состоянии освоить. Ну а все прочее, что не успели получить,  наверствывали, как говорят, на ходу.
           Жизнь учила уму - разуму, а жизнь в эти годы была очень бурная. После смерти Владимира Ильича Ленина в партии и стране шла большая ожесточенная борьба. Комсомол так же не стоял в стороне. Тут и правые во главе с Бухариным, и левые с Троцким и Зиновьевым. А сколько было вредительских актов! Особенно ожесточенной была борьба в 1924-25 годах. К счастью, я попал в здоровую среду и оказался на стороне Ленинского ЦК. Хотя Ленинград тогда кипел. Помню, мы организованно из райкома ходили на собрания на завод Кулакова, на фабрику «Светочь», то есть, туда, где ожидалась вылазка троцкистов, зиновьевцев. С тем, чтобы   организованно выступить с разоблачением.
           В эти годы, у меня особенно ожесточенно шла борьба и с отцом. Жил я хоть и в общежитии, но часто наведывался на Ржевку, к своим, там было сытнее. Отец любил читать книги, газеты, в особенности, газеты. И вот тут-то сказалось его непонимание окружающих событий. Сейчас трудно вспомнить точно те вопросы (конкретно), по которым у нас с ним были разные взгляды, но, во всяком случае, споры продолжались до 3-х - 4-х и 5-ти часов утра. Неоднократно отец стучал кулаком по столу, обзывал меня сопливым мальчишкой и выгонял вон из дома, так как я не считался с ним, как с кадровым рабочим. А я ему говорил: «Да, батя, ты рабочий, но с чернорабочим себя не хочешь сравнивать. Ты рабочий привилегированный, уже до 17 года начал носить котелок (это было тогда в моде.). Твое сознание рабочего было подмочено, подкуплено хорошим заработком. И ты скорее мог понять меньшевиков, но не большевиков, которые   отстаивали права большинства рабочего класса, права бедняков деревни. Ты в городе, батя, был как «середняк в деревне». Это отцу не нравилось, он стучал по столу, обзывал меня разными эпитетами и выгонял вон. А как-то раз наши споры закончились очень резко. По - видимому, он стал отстаивать то, что мне, комсомольцу, было не по душе. Я ему возьми да и скажи: «Знаешь, батя, если бы ты мне  это сказал в более решительное время, когда решалась судьба Советской власти, я бы тебе первому пустил пулю в лоб». Что тут было! Конечно,  вся семья не спала, но этого мало. Дом наш небольшой, деревянный, в нем и сейчас живет брат. Проживало в нем 4 семьи, и все проснулись. К счастью, время было уже 6 утра. Я надел кепку и уехал к Натану, моему другу. Спустя только полгода вернулся, и то по неоднократному настоянию матери, но был встречен отцом молча и недружелюбно. В дальнейшем же в глазах отца я основательно вырос и стал пользоваться большим авторитетом.
        Вот только был еще один досадный случай. Это о том, как я чуть не стал педагогом.
      1962 г. Прежде чем писать дальше, решил написать сыну Мише письмо. Что-то во мне творится неладное.
       Хороший он у меня, да и Саша с Володей неплохие. А ему больше всех я доставил неприятностей своей личной жизнью. Ну ладно, все пройдет, вот только бы Володя устроился в институт. Остальные стоят на ногах твердо. Партийно. Вот дело за младшим, за Володей. И все же совесть моя чиста перед детьми. Хотя бы в этом жизнь прожита не зря. Пусть так каждый коммунист оставит за себя по два, по три ЧЕЛОВЕКА, коммунизм будет обеспечен.


НАТАН
Да, так вот, когда я мысленно отправлюсь в последний путь, понимаешь, хочется рассказать, Натан, о себе более подробно. Правда, ты многое уже знаешь, ведь мы с тобой были как муж и жена (как в шутку называла нас твоя мать) и, наверное, еще потому, что у тебя было не мужское имя – Натан, а я звал тебя - Наташка). Просиживали мы долгие вечера и даже ночи. Золотое, честное и красивое было время. Постой, когда это было? Да-да, 1924,25,26 годы, потом я женился, мы отошли друг от друга, встретились опять в 1928 году, и наша дружба продолжалась до конца 1930 года, пока не женился ты, а вскоре и я, уже во второй раз, в 1931 г.
Сколько было хорошего в нашей дружбе, интересного. Как мы тянулись к новому. Мы могли часами, в виде спорта, проверять друг друга, имея на руках словарь, значение каждого слова. Или помнишь, по нескольку раз решали подряд все задачи и примеры по алгебре или геометрии. А когда мы начали учиться на конструкторских курсах, ведь 8 часов на заводе, а потом в трамвае с Литейного до Ржевки 1-1,5 часа. И ничего. Потому, что и домой-то ко мне мы ездили вместе. А хорошо бы посмотреть сейчас ту большую серию чертежей, которые мы выполняли ночами и в выходные дни. Единственно, куда нас не тянуло, так это на вечера, на оперы. Но послушали и оперу. И каждый просмотр сопровождался уничтожением килограмма или полутора конфет. Обжоры. А сколько прочли книг! Ведь мы буквально, как промокашки, впитывали в себя все. Конечно, мы были в курсе всех новинок по литературе и поэзии. Много читали из классиков, ну и, конечно, Джека Лондона – всего, Синклера, Драйзера и много-много других иностранных писателей. Понимаешь, теперь, когда я уже имею большую домашнюю библиотеку, приобретаю книги, именно чтобы читать. Натан, дорогой мой, склероз дает о себе знать, и это началось вскоре после войны, на которой ты, хороший мой друг, погиб. Это прискорбно, конечно, но я рад, что умер ты коммунистом на фронте. Как ты хотел быть коммунистом, ведь долго тебя не принимали, и все же добился, и погиб коммунистом.
А сколько ночей, дорогой мой, мы провели за спорами, за дискуссиями. Ведь годы-то какие! 1924, 25, 26, 28, 29, 30-й. А наши посещения дискуссий Луначарского с Введенским?
Помнишь, когда Луначарский, в очень тактичной форме, доказывал происхождение человека от обезьяны, и был к своему противнику вежлив и корректен, тот же Введенский, наоборот, срывался на личность (это говорило о его слабости). Он говорил: «Я не знаю, Анатолий Васильевич, от кого Вы лично происходите, но что бы происхождение вообще человека имело начало от обезьяны, с этим я не согласен» (и никаких доказательств).
И тот, и другой получали от слушателей за ораторские способности аплодисменты. Луначарский, конечно, и за обоснованность доказательств. Ну, и тот тоже, и потому, что на диспуте присутствовало много духовных лиц. А как он противно закончил однажды свою речь: «Я понимаю время сегодняшнего дня – революционное время. Молодежь, и не только она, живет под впечатлением свободы, революции. Сейчас революционная идея главенствует в каждом, и религия отошла на второе место, но придет время, я в это верю (поднимает руки кверху), когда каждый человек, в том числе и комсомольцы, и коммунисты будут жить в духе религии, в духе веры в бога». Ну и, конечно, все присутствующие попы аплодировали.
Какая шла ожесточенная борьба в партии, комсомоле, вообще в государстве! Ведь то, чем болела партия, очень сильно переживал народ. Поэтому наша партия и вышла победителем и идет сейчас триумфальным шагом, потому что она всегда была с народом, а народ всегда был с ней и за нее. Натан, а как не хочется умирать, в какое замечательное время мы живем. Я уже не говорю о наших внутренних делах, о быстром пути в строительстве коммунизма. Об этом можно много написать. Ты только посмотри, как вырос лагерь социализма, ты уже об этом не знаешь. Стали нашими: Китай, Румыния, Болгария, Чехословакия, Польша, Албания, Югославия. А каким языком говорит в мире Хрущев. Как вырос наш Советский авторитет. Сердце наполняется гордостью. Ведь начиная с 20-х годов, еще в комсомоле, а потом с 1928 года в партии, я все время активно участвовал во всей жизни нашей Родины. Гордое чувство возникает в душе потому, что внес в это хоть маленькую крупицу своего труда, а таких, как я, миллионы, и эти миллионы привели нашу Родину к победному шествию по пути к коммунизму.
Я увлекся, Натан, но как хороша была наша жизнь в то время, хотя она и была очень трудной. И, несмотря на это, я бы еще раз хотел  прожить такую жизнь.
А какие у нас были идеальные взгляды на семью, на девушек. В общем, какие мы с тобой были чистыми духовно и ты, в особенности. Дружок ты мой хороший. Ну ладно, помнишь, как когда ты бывал у моего отца и матери на Ржевке, они тебе очень нравились. В нашей рабочей семье никто не болел антисемитизмом. Ты просил меня рассказать о себе, и даже записать подробно свои воспоминания. Тогда этого не получилось, а вот теперь, я, пожалуй, это сделаю, постараюсь вспомнить все.

ЗНАКОМСТВО С АЛЕКСЕЕВЫМИ
       14.04.73г.  Как я познакомился с Алексеевыми? В 1974 году будет 50 лет нашего знакомства с Марией Сергеевной, тогда она была Машей и у нее была сестра Александра (Шутя, ныне Александра Сергеевна).
        В 1922 г. я был направлен на учебу на Рабфак при Электротехническом институте им. Ульянова-Ленина. Рабфак располагался на Петроградской стороне, на Аптекарском  острове,  рядом с Ботаническом садом.
        Учился на Рабфаке я с 1922 по 1925 г. В 1923г. райком комсомола утвердил меня вожатым пионерского отряда, который находился при 205 - ом детском доме, где заведующей была Елизавета Михайловна Алексеева (мать Марии Сергеевны) - прекрасный, очень культурный человек. Она была женой профессора Политехнического института, была, кажется, из дворян, во всяком случае, воспитанница Бестужевских женских курсов. У них была большая семья: сын и две дочери. Домашними делами она не занималась, и, как мне стало позже известно, все делал по дому, вплоть до приготовления обедов, муж-профессор.
          Она даже мало занималась контролем учебы дочерей, считая, что раз она в детском доме организует воспитание ста человек детей, то уж ее двух дочерей должна воспитывать школа. Она была прогрессивной, передовой, с точки зрения общественно-политической ориентации, была, очень дружна с комсомолом района, и ее очень уважали.
       Таким образом, я, рабочий паренек, пришедший на Рабфак, зная более или менее четыре действия арифметики, попал под культурное руководство такого прекрасного человека как Елизавета Михайловна. Она часто буквально таскала меня на различные лекции и семинары учителей. Это мне во многом помогало, и я как-то быстро освоил, по тому времени, немудреную работу с пионерами, Ну и, конечно, учил нас райком комсомола.
       Пионерское движение только что стало развиваться и мы, рабочие ребята, воспитанные в духе революции, по мере учебы на рабфаке запоем читавшие отдельные произведения Ленина и «Азбуку коммунизма» Бухарина, как-то чутьем поняли, что от нас требуется в воспитании пионеров и в организации их работы. Это было удивительное время. Я уже тогда любил детей, а они это чувствуя,  полюбили меня. Это все способствовало работе.
        Детский дом размещался в здании школы. Мой друг Натан был секретарем комитета комсомола школы, а так как я стал и вожатым при школе, то тоже был в составе комитета. У нас с Натаном возникла большая и продолжительная дружба, его так же любила Елизавета Михайловна. С его дружбой начала оттачиваться моя культура. Мы с ним ходили на лекции, на диспуты, просмотрели все оперы и оперетты. Побывали во всех музеях, а так как он был и начитан и развит больше меня, то он мне много дал.
      О том, что он был именно честным человеком, говорит  следующий факт. Его родители, евреи, жившие до революции в местечках оседлости, уже после революции перебравшиеся в Петроград, стали заниматься хлебопекарным делом, а когда начался НЭП, открыли свою пекарню и булочную, в которой вся его семья и пекла, и торговала, но это была частная торговля. Натан знал, что это несовместимо с его пребыванием в комсомоле. Но отец и мать - старики, а он старший в семье, поэтому бросить их он не мог, считал это невозможным, подал заявление с просьбой исключить его из рядов, считая, что не может быть в комсомоле. Я же продолжал с ним дружить, хотя ребята в райкоме мне об этом говорили.
          Впоследствии каждый из нас обзавелся семьей, и получилось так, что дружба наша расклеилась, но я знаю, что Натан в период Великой отечественной войны погиб на фронте, будучи коммунистом.
          С Елизаветой Михайловной я проработал до 1926г. Закончив рабфак, я поступил в институт, вскоре женился, а перед этим серьезно заболел острым суставным ревматизмом, а после женитьбы, по болезни мне пришлось бросить учебу и вернуться на завод, но и там,  у меня начались осложнения со стороны сустава (артроз). Пролежал в  больнице полгода, к этому времени моей дочери Оле исполнилось уже полгодика. И, несмотря на это, моя жена – Софья, мать Ольги, прислала мне развод (тогда это делалось просто). На этом закончилась моя женитьба.
              Вернулся я на завод в 1928г. Вступил в партию, и потянуло меня опять на учебу и, несмотря на то, что меня намечали выдвинуть на начальника цеха, я считал, что и начальник цеха должен иметь инженерное образование, и со скандалом вернулся в институт. Здесь я проучился полных 3 курса, а с 4-го по мобилизации ЦК ВКП (б) добровольно был направлен в Военную электротехническую академию им. Буденного (Академию связи), которую и окончил в 1934 году.
           В 1931 году женился на замечательном человеке, с которым я познакомился в семье Елизаветы Михайловны. Этим светлым, милым человеком была Фаничка Ратнер, которую я, первый, стал звать ее настоящим именем Марией - Машенькой. Ее мать умерла в родах, и ей дали двойное имя. Она была сиротой и дружила с Марией Сергеевной со студенческих лет. Вместе с ней кончила  педагогический институт им. Герцена – дошкольное отделение, вместе они поехали на практику в Ирбит, а после этого вернулись в Ленинград, к Алексеевым. Там я с ней и познакомился.
      Сохранились наши письма друг другу от того времени.»
       Письмо мое от 1931-го года.   
       «Вы мне открыли глаза. Вы мне дали возможность произвести оценку всему, что со мной было. Я всегда думал, что я любил, и пришел уж к выводу, что у меня в личном вопросе все потеряно. Теперь же, благодаря Вам, я почувствовал, что настоящим это не было еще. Это было все построено воображением. Я почувствовал, что я нашел то, что мне нужно было. Я нашел Вас. Я полюбил Вас. И от одной мысли об этом, я нахожусь, как говорится, на десятом небе. Я счастлив. Да, Фаничка, я не нахожу себе места, я не могу спокойно заниматься, у меня все группируется вокруг Вас. Я думаю, не зная Вашего ответа, о том, как я буду делать все исключительно для Вас. Буду о Вас заботиться. У меня теперь будет кто-то дома, для кого я буду торопиться приехать. Фаня, милая, вы у меня только в воображении, а уже сделали счастливым. Мне даже не верится, что все это будет. Слишком уж я во всем изверился.
      Фаня, я уже вырос из тех фраз, которые произносят в 20 лет. Да и жизнь меня пристукнула здорово, так что я как-то более просто смотрю. Я Вас полюбил, и мне хочется знать, смогли бы Вы ответить мне тем же. Так вот, несмотря на мое прошлое, несмотря ни на что, зная меня только по настоящему, смогли ли бы ВЫ полюбить?
        Я сделаю все, чтобы оправдать это. Вы мне, Фаня, вернете то спокойное и хорошее время, которое я потерял, когда мне было 21 год. Я последнее время часто задумывался над тем, что стал старым, что потерял незаметно свое лучшее время. Я вот сейчас не верю этому, и знаю, что вместе с Вами я начну жить по- настоящему. Вот первое, что меня смущает. Второе, моя родня не из образованной среды, Вы уже немного это знаете. Но зато я спокоен. Каким бы я плохим не был, все же они воспитали во мне возможность быть хорошим человеком. И третье, это то, что я стал военным человеком. Это значит, что сегодня я здесь, а завтра могу быть направлен куда угодно. Смогли бы Вы следовать со мной вместе?
         Все эти препятствия я стараюсь Вам разъяснить более выпукло, чтобы была возможность Вам все взвесить. Я не хочу делать любимого человека несчастным. Машенька, представьте меня, как только можно - плохим человеком, и дайте мне ответ, есть ли у Вас вера, что Вы со мной будете счастливы. Я же приложу все к тому, что бы оправдать это. Будь я не на военной службе, я бы постарался дать вам возможность узнать меня глубже, но вот не могу, я должен сидеть, заниматься, а это мешает мне бывать вместе с Вами. Дайте мне ответ, именно такой, какой Вы способны дать - искренний. И Вы, и я слишком много пережили, чтобы лицемерить. Знаете, жизнь научила для чего-то женщин немного скрывать свое истинное лицо. Зачастую им лучше недосказывать. Не надо этого, давайте проще, все, что есть, все и нужно честно говорить.
       Жду ответа и хочу с вашей стороны любви, но не жалости.   Миша.  Ленинград, Ул. Красных Зорь, 67, кв. 17».
        Письмо Машеньки (Фанички) от 1931-го года.
«Мишенька, дорогой! Я сегодня совсем как шальная и письмо Вам дикое написала. Я очень хотела Вам скорее ответить, писать все – долго, лучше уж ничего. А теперь мне обидно, я себя очень ругаю. Я сейчас очень счастлива, только вот звонок не звонит, и Вас нет. Откуда у меня такая уверенность, не знаю. Но крепко верится, что я с Вами буду очень счастлива, конечно, если любить будете. Но письма такого хорошего, как Вы мне написали, мне не написать. Меня одно в Вашем письме удивило, это то, что Вы о своей родне пишете, да меня, верно, прежде всего, к Вам и потянуло, что Вы не такой, как я, что Вы не похожи ни на одного из моих братьев и вообще знакомых.
Крепкий, здоровый Вы человек, без этого проклятого вопроса – быть или не быть! Мне очень хочется верить, что около Вас, и я окрепну, а иначе это будет уж очень для Вас обидным. Верно, мать Вам всякой ерунды про меня наговорила, но верьте мне, не такое уж я счастье, как Вам думается. Придется Вам весь век со мной няньчиться: братья меня родне сдали, родня - Вам, а уж от Вас никто не возьмет. Можно быть девочкой в 18 лет, но уж в 24 года, стыдно. Вчера вечером у меня какое-то блаженное состояние было, я и всю ночь спала. А сегодня, верно, спать не буду, если Вы не приедете. Очень жду Вас, а вместе с тем ноги дрожать начинают, когда звонок слышу. Очень мне неприятно, что Ваша работа из-за меня страдает. Я от Вас никуда не сбегу и видеться мы сможем, верно, чаще, чем виделись, и без ущерба для занятий. Мне лично из дому не захочется уходить, потому что Вас все ждать буду, но работать буду с большим подъемом и энергией.
Относительно того, что соглашусь ли я ехать вместе с Вами, так, хороший мой, хоть в Ирбит и на Камчатку. Особенно, если у нас младенцы будут, так мне ничто и никто не нужен будет.
Вот уж восемь скоро, а Вас нет. Или Вас дома нет, или Вы меня не так поняли. Я вообще-то странно выражаюсь, а тут от волнения и от материнских пронизывающих взглядов совсем ничего не соображала.
Вчера, мне кажется, Вы ушли расстроенным, почему?»



ЛЮБОВЬ
       1931 год. Итак, я живу в общежитии. Иногда бываю у Алексеевых. Помню, как-то у них зашел разговор между Шутей (сестрой Марии Сергеевны) и их родственником журналистом Игорем. В то время Мария Сергеевна со своей подругой Фаней, после окончания педагогического института им Герцена, были направлены на работу в г. Ирбит на Урале. Их пребывание там уже шло к концу, Мария Сергеевна могла вернуться домой, к тому времени она  вышла замуж, ну вот и встал вопрос, как вернуть оттуда Фаню. Путь один – выйти ей замуж, тем более, в то время такие дела делали просто – заходи в ЗАГС с профсоюзным билетом и регистрируйся. Так вот, Шутя уговаривала Игоря расписаться с Фаничкой, а потом разойтись.
             Получилось так, что после этого разговора я у них не был месяца 1,5. Вдруг в общежитие приходит Елизавета Михайловна и просит меня придти к ним. Я пошел и там у них увидел миниатюрную, хорошенькую девушку с черными глазками, красивыми, черными вьющимися волосами, очень застенчивую, скромную. Ну и, конечно, я стал к ним заходить, встречаться с ней. Полюбили друг друга, а где жить? Пошел в Жакт, где работал, и вот тогда убедился в том, что я что-то там делал для людей  хорошего, они подсказали, что есть 6-ти метровая комната, в которой никто не живет, так как ее владелец уехал куда-то. С помощью райжилотдела, где меня тоже знали, и милиции, открыли комнату. Хотя она была маленькая и холодная, но жить в ней мы стали хорошо, счастливо. Вскоре мы поженились, и родился Мишутка, а потом освободилась квартира из двух комнат, и мне дали ее. Жили мы там до июня 1934 года.
     Это было самое счастливое, самое нежное время. До этого мне казалось, что я не буду счастлив в жизни. Нет, то, что было у меня раньше, было не любовь, не счастье. Настоящее пришло ко мне  вместе с Машенькой (Фаничкой). Я смотрю на сыновей, кажется, они счастливы, и все же такого счастья, какое было у меня все те  годы, у них нет. Дай бог, если ошибаюсь.
         Она дала мне трех замечательных сыновей, определив их, когда они были совсем  маленькими. Так – старший  Миша – умненький, средний  Саша - добренький, и младший - Володька – красивенький. Добавлю, они уже сейчас большие, что и старший, и средний, и младший выросли и умненькими, и добренькими, и красивенькими. Двое из них коммунисты, а третий – я в этом уверен тоже будет коммунистом, а пока активный комсомолец.
         Я окончил академию, направили на работу в Москву в НИЛАП (ул. Красноказарменная). Там дали сразу 2-х комнатную квартиру, и стали мы уже москвичами. Там родился Саша в 1935 году и Володя в 1941 году.
          Натан когда-то сказал, что женщины – еврейки обычно бывают очень хорошими женами и матерями. Я знаю очень многих женщин русских - хороших и жен, и матерей. Но, во всяком случае, он оказался прав, Мария была исключительно хорошая жена и мать. Моя жена бы не только не помешала моей партийности, а, наоборот, в ее лице я имел хорошего помощника, хорошего друга и умного советчика, хотя она и была беспартийной.
         1932 г. Я должен был ехать на практику от академии в Самару. Приходилось расставаться с Машенькой. Она писала мне, и это помогало жить».
         «10.06.1932 г. Мишенька, светик, солнышко мое! Состояние мое сейчас таково, что его можно выразить словами моего поэта (наверное, Блока): «О, эти дальние руки, в тусклое это житье, очарованье свое вносишь ты даже в разлуке». Мне сейчас очень грустно, но я не могу сказать, чтобы было тяжело. Я слишком чувствую тебя в себе, чтоб горевать, что тебя нет. Может быть, разлука была еще слишком короткой? Я и не заплакала на вокзале, потому что мне было так хорошо с тобой, что не думалось о том, что тебя не будет. Верно, моя нудная, серая жизнь выработала во мне умение видеть только хорошее, если оно, наконец, приходит. Правда, много значит, что я в комнате нашей больше получаса еще не просидела. Твоя мама каждые полчаса заводит разговор о тебе, где ты, доехал ли, хватило ли еды, придет ли письмо. Я сегодня буду уже ночевать дома, так как буду ждать от тебя открытку из Москвы. Хоть бы ты адрес догадался написать. Я боюсь, что тебе пришлось ночь ждать парохода. Вчера мать легла рано, а мы с твоим отцом болтали до часу. Сейчас на столе стоит чудеснейший букет сирени. Я его сегодня вечером свезу брату Яше. Но белые ветки такие чудные, что не хочется отдавать. Может быть, когда привыкну к нашей комнатке без тебя, то и захочется, чтоб в ней были цветы.
Твое жалованье останется целиком. Пожалуйста, не отказывай себе ни в чем. Батя говорит, что в Самаре голод, быть может, Вас плохо будут кормить, так если только можно, то ты прикупай у крестьян масло и яйца.
    Заметил ли ты, Мишенька, что когда выяснилось, что я буду на Ржевке ночевать, у меня сразу настроение изменилось к лучшему. Но меня до слез трогает отношение твоих родителей ко мне. Если я у Алексеевых нашла родной себе дом, то в доме у твоих я нашла семью, которую никогда не имела. И что бы ни случилось со мной, добрая память о них у меня всегда останется.
Мишенька, родненький, пиши чаще. Обо мне не скучай, а думай лучше, что скоро опять будем вместе.
Я прячу лицо свое в твоих руках, и у меня тогда такое чувство, будто я вся в тебе. Твоя Маша».
      Вот уже 9 лет мы живем с Марией. Живем очень хорошо, счастливо, друг друга любим и никогда не возникает мысли о ком-то другом. Наконец - то, я нашел в жизни настоящего человека. Большое счастье. Жизнь наша полна интересов, много общего во взглядах. Ее нежность, чуткость, доброта, сделали меня другим, ведь я из рабочих пареньков, из рабочей семьи, конечно, все это отложило отпечаток на мне, хотя в родительской семье я был более нежным по натуре. Наша совместная жизнь внесла много хорошего, мы много читали, ездили на концерты в консерваторию, в театры.
         Проклятая война привела к тяжелым последствиям, у нас уже третий мальчик, родившийся за 2 недели до начала войны. Эвакуация Марии с детьми. Мы живем письмами. Счастье наше продолжается, но в 1942 году Мария заболевает туберкулезом. Я вывожу их в Москву, и дальше все постепенно идет к несчастью. Болезнь все больше и больше забирает Марию. Мало ей пришлось пожить, промучилась в больнице без малого 4 года, и умерла, не имея возможности за все время поцеловать так любимых мальчиков (Мишу и Сашу), только гладила их по головкам и, если поцелует, то только в шейку. Володю за все эти годы видела 2-3 раза, он был мал, и его не пускали в больницу, но попрощаться пустили. Ну ладно я, а за что ее-то  так наказать, ведь она же была святым, светлым человеком?!

ПО КОМСОМОЛЬСКОЙ ПУТЕВКЕ. РАБОТА С ПИОНЕРАМИ
       Уже к концу учебы на Рабфаке (с 1922 по 1925 г.г.), комсомольская организация послала меня в райком для использования на пионерской работе. Я уже писал об этом. Тогда это только зарождалось. В 1923 г. райком утвердил меня вожатым пионерского отряда, который находился при 205-ом детском доме. Шел 1924 год. Вскоре, я стал работать пионервожатым  в детском доме, а так как он размещался при школе, то я и в школе был вожатым. Работа была большая, сложная. Тут и дети, и педагоги. Наверное, к этому времени я основательно вырос, во всяком случае, дела у нас шли неплохо. Это было видно из того, что из всех детдомов района, он один  стал Коммуной им. А.В.Луначарского. А коммуной потому, что по моему настоянию в нем из обслуживающего персонала остались только повариха да воспитатели. Все  остальное делали сами ребята. Они под руководством поварихи готовили пищу и обслуживали кухню и столовую, убирали, мыли и натирали полы, они стирали, они метили белье. Обслуживали малышей, заведовали хозяйством и бельевой. Вообще, это было полное самообслуживание. А у меня это была самая золотая пора в жизни, так как все делалось, так как я хотел. По -  видимому, в эти годы (с 1924 по 1926 г.г.) проявились мои педагогические способности.
         Нужно отдать справедливость был у меня и руководитель хороший – Елизавета Михайловна. Уже тогда, не зная Макаренко, одновременно с детским домом, мы работали по выявлению беспризорных, доставали их с вокзалов, из кинотеатров, просто с улиц. Мы их отводили в приемник, он в то время находился при школе (где потом один год учился сын Володя) на углу улицы «Красных Зорь» и ул. Скороходова (красивые названия улиц были тогда в Ленинграде). Так вот, уже тогда, не зная о «Педагогической поэме» (она, по-моему, еще не была написана), мы начали это дело.
      Мы в детском доме делали много того, что было потом  у Макаренко. По-видимому, подсказывала жизнь. Многие педагоги были не подготовлены к этому, вернее не все из них в душе были педагогами. Помню, одну такую я выгнал из детского дома за то, что она начала шлепать детей. Это было в Павловске, на даче. Был большой скандал, но меня поддержали.
        Или вот такие примеры: дежурный педагог приходит ко мне и говорит: «Дети не хотят носить дрова в прачечную». Хорошо, говорю, сейчас приду. Выждав время, чтобы ребята не подумали, что педагог пожаловался, иду во двор. Сидят человек 5-7 ребят, причем явно демонстративно сидят. Ждут, что будет дальше. А я, не обращая внимания на их демонстрацию, подхожу к поленнице дров и говорю, как ни в чем не бывало: «Наверное, в прачечной нет дров» и начинаю набирать охапку, они тут как тут, и глядишь, принесли дров больше, чем нужно, и никаких ссор и скандалов. Или видишь, стоит такой педагог на крыльце и кричит: «Оля, принеси воды на кухню», а Оля никакого внимания. Или скажет: «Ну  да, вот еще», а педагог надрывается, аж красная от злости. Смотришь со стороны. Наорется вдоволь, хлопнет дверью и уйдет. Подходишь к этой Оле: «Ну, как, мол, принесем воды?», «Я уже носила» отвечает, «Я не обязана». «Ну, хорошо», говорю, я «сам принесу». Подхожу к колодцу, а тут уже двое, трое подхватывают и несут, а потом Олю «чистят» на совете отряда, за то, что она не захотела помочь и отказала в моей просьбе.  Именно в моей просьбе, а не в просьбе педагога.
         Не любили ребята, да, по-моему, они и сейчас не любят «классных дам», наставников и пр. Для меня они были не «дети», как их называли многие педагоги, а ребята (хотя это были чаще девочки), пионеры. Они не чувствовали большой стены, грани, между мной и собой. У нас была дружба, и, если хотите, обоюдная симпатия. А уж судить сами себя, они умеют, и здорово судить. Так пропесочат на совете отряда, аж перья летят. Может быть, это достигалось и тем, что мне в 1925 году был еще 21 год. Может быть, я ведь впереди отряда ходил зачастую с барабаном, пока не подготовил смену. Ходил, также как и они, в трусах. И когда я познакомился с девушкой, на даче мы жили в Ольгино, то сплошь и рядом встречался где-либо нечаянно с ней, а сам был в трусиках. Может быть, и потому, что на работе с ребятами загорался так же, как и они. Была у нас такой педагог Евдокия Ильинична, та тоже дневала и ночевала с ними, но и все же, это бы0ла дама, она и одевалась так. Это ее отдаляло от ребят.
       Работал с пионерами  по 1928 год. Это было прекрасное время. Работал с ними много, и это не мешало учебе. 
      В эти годы освоил игру на пианино, на гитаре и балалайке. Был у меня друг, живший на Съезженской. Ходили в клуб на Петроградской стороне. Видели выступление артистов Черкасова и Чиркова («Пат и Паташон»).
НА ПЕРЕПУТЬЕ
        Вообще, к окончанию Рабфака стал вопрос: кем быть. Рабфак был на базе Электротехнического института им. Ульянова (Ленина). Оставаться в институте и стать инженером, или идти  в институт социального воспитания имени Крупской и стать педагогом-воспитателем. Все педагоги детского дома и даже в РОНО, потому что с  этой коммуной я как бы прославился, делал доклады на районных совещаниях педагогов, все советовали стать педагогом, у тебя, мол, подход есть, детей любишь и пр. пр. Да и сам я увлекся.
        Приезжаю домой, отец мне подарок - часы ручные «Мозер». Сам доволен, рад, сын в люди выходит, в институт идет. А я ему, как говорят,- бух! «Батя, а ты знаешь, я хочу идти учиться на педагога». Как он тут рассвирепел. По столу стучит, кричит: «Я думал, что сын у меня умный, в люди из всей родни выйдет, а он педагогом, нищим хочет стать», да в слезы. Мне кажется и от обиды, и от злости. Любил я его все же. Уступил. И пошел в Электротехнический институт, который находился на Петроградской стороне, на Аптекарском острове, рядом с Ботаническим садом.
            С 1927 года на заводе (Мехзавод № 7) я был выдвинут на должность плановика цеха, это заставило призадуматься об учебе. Несмотря на то, что на заводе решили продвигать меня на начальника цеха, вернулся в институт на 2-й курс.
          В 1928 году вступил в партию на заводе.
         Возвращаюсь учиться в институт, а так как в Ленинграде близких и знакомых по душе у меня не было, иногда захожу к Алексеевым, где меня всегда встречали очень хорошо, как сына. Живу в это время на Крестовском острове. В комнате. На общественных началах меня выбирают председателем правления Жакта. Жакты тогда были общественными, хотя мы  занимались большими хозяйственными делами, вплоть до капитальных работ. Пользуюсь авторитетом среди жильцов. Тут же живет мой давнишний друг Натан Долгопольский. Я уже писал о нем.

ЭЛЕКТРОТЕХНИЧЕСКИЙ ИНСТИТУТ. ВОЕННАЯ АКАДЕМИЯ СВЯЗИ им. С.М.БУДЕННОГО
             Итак, только осенью 1929 года я вернулся в институт, на электротехнический факультет, электрохимическое отделение, - электросварка. В конце 1931 года, т.е. с конца 3 курса, вызвали в партбюро и сказали: «Вас троих (меня, Беломойкина и Гордона), в порядке добровольной мобилизации ЦК ВКП (б), мы наметили  направить в Военную Академию им. Буденного по специальности физика – акустика. Ждем вашего согласия». Стране нужны были военные кадры – специалисты. Нужно, так нужно.
         Итак,  Михаил Иванов0ич надел шинель. В течение шести месяцев готовили по основам военного дела, что  дало право присвоить звание офицера (тогда – командирский чин). Сдал экзамены, повесили «кубик» - командир взвода, и вот после этого началась учеба в академии. На факультете электроакустики, т.е. начало плохое. Во–первых, физический факультет, а это значит, что должно быть отличное знание математики и физики (основы), чего нам не дали в институте, т.к. мы были на химическом факультете, ну а потом специальность не по душе, но армия есть армия.
         Будучи в Академии совершил прыжок с самолета на парашюте. Так полагалось. Вылез на крыло и упал с него по направлению к хвосту самолета. Когда приземлился, оказалось, что порвал брюки-галифе.
        В эти годы часто встречался с большевиком Рахьей, который перед революцией вывез Ленина в Разлив под Питером. Там Владимир Ильич в 1917-м году писал знаменитую книгу «Государство и революция». Этот человек был прост в общении и совершенно доступен. Старый большевик, из рабочих. Поскольку я жил на проспекте Красных Роз, видел и Сергея Мироновича Кирова. Его квартира тоже была там же. Он запросто ходил по проспекту. Говорили, был такой случай. Киров как-то увидел на тротуаре заблудившуюся плачущую девочку. Он ее успокоил, и они вместе стали искать ее дом. Нашли, и Сергей Миронович привел ее в квартиру к ее родителям. Доступность его поражала. Его берегла любовь к нему ленинградцев. Но не уберегла: в 1934-м году его убили враги.
         В 1934 году окончил академию и получил звание военного инженера - электрика 1-го разряда. Трудно было привыкать к военной жизни, ведь тут жизнь строилась по совершенно другим принципам. Но нужны были стране, партии военные специалисты. А раз нужны, да еще партия зовет, приложишь все силы, а выполнишь.
        Годы в академии ничем особо интересным, кроме учебы, не были характерны. Правда, приходилось выезжать в Гдовский р-н,  под Ленинградом, на укрепление колхозов. Так что, и тут не стояли от  политики партии в стороне.
        В эти годы отцу моему наркомом К.Е.Ворошиловым были подарены золотые часы за выполнение задания по изготовлению лафета для морской артиллерийской пушки. Несмотря на сложные отношения, мы с ним в отпуск вместе путешествовали по Военно-грузинской дороге.
        Как-то отец приезжал к нам в Люберцы, где мы отдыхали летом. Сохранилось фото, где он разговаривает со своим внуком, Мишуткой.
 
ЖИЗНЬ В ОБЩЕЖИТИИ
         Учеба заставила меня освободиться от работы в Жакте. Имею там комнату, в другой комнате живет умирающий старик. В комнате, как говорят, «к покойнику», развелось много мышей и не только мышей, но и крыс. Измучился я с ними. Продукты подвешивал в ведре к потолку, а ночью сбрасывал с одеяла крыс, которые бегали по мне. Ужас, что было. Прихожу как-то в общежитие, встречаю студента Пашку Антонова, к которому вернулся брат-беспризорник, грязный, рваный, чумазый, в общежитие жить ему не разрешают, ну и я предложил ему иди, мол, жить ко мне в комнату, только там крысы, а я пойду на твое место в общежитие. Вот какое было время и какие нравы. Кто это сейчас мне уступит свою комнату? А тогда это было просто.
 
ТРЕВОЖНОЕ ВРЕМЯ
          Время (начало 30-х годов) было очень трудное, бесквартирное. Карточки, промтоваров нет, питания мало. И все же мы с Машей были счастливы. Счастливы всем и своими детьми. Тяжелое время было и в другом отношении - шла борьба в партии, кругом были враги, причем настоящие (были всякого рода вылазки и диверсии), но много было осужденных невинно, под маркой «враг народа».
       В институте проходили собрания, руководителям предъявляли претензии, некоторых беспочвенно обвиняли. Я не поддержал обвинения в отношении своего начальника. Он был честным человеком и большевиком. Но мне сделали выговор. Через год его вернули, а мой выговор сняли. Было такое. Пролетарское происхождение могло не спасти.
       Тревожное время. В воздухе чувствовалось приближение войны. Как я уже писал, в 1934 году я по окончании академии был направлен в Москву на работу в Научно - исследовательский институт (лаборатория) артиллерийского приборостроения (НИЛАП). Институт только организовывался, нужно было комплектовать его кадрами, воспитывать их, растить в техническом отношении. Поступала молодежь, уж к тому времени нормально прошедшая курс средней и высшей школы. Им нужно было создавать условия роста. На них была большая надежда в создании новой техники. Они должны были быть воспитаны и в партийном отношении.    
         И вот, Михаил Иванович в течение нескольких лет бессменный секретарь партийной организации, он имеет авторитет, хороший организатор, его любят, ну и, конечно, никто не интересуется, а как идет его технический рост? Нужно было другое. План, создание новой техники, этим и занимались и здорово.
        А потом вызвали в ГАУ и предложили принять опытное производство института. Это значит приходить домой только ночевать. Иногда трудно было представить себе, как справлялась Мария со всеми домашними делами.
       Из Ленинграда приезжала мать, как ее звали дети бабушка Груша. Помогала. Провожала Мишу в 1-ый класс. Ему задавали читать и заучивать стихи, а он читать не любил и даже возмущался: «Я не буду читателем, я буду писателем!» В 1940-м году по профсоюзной путевке мать съездила в Крым, в Коктебель. В те годы профсоюзные здравницы оккупировали весь Южный Берег Крыма.
      Трудно было Марии, ведь в 1934-м году Мише был один год, в 1935-м году родился Саша, а когда Мише исполнилось 7 лет, а Саше 5 лет – родился Володя.
    Письмо от 1938-го года.
   «Маша! Я не ошибся. Вот сейчас повсюду заостряется вопрос о семье, о женщине. Машенька, у меня очень большое желание иметь нормальную семью, воспитывать своих детей, этим я живу.
   Я хочу, чтобы Минька был серьезным мальчиком, любил читать, любил музыку. Я этим сейчас живу, поэтому я ему и покупаю книги. Но ко всему этому требуется еще большая выдержка с нашей стороны, мы должны быть для него примером. А разве мало нам нужно сделать для этого? Во-первых, он должен чувствовать нашу любовь друг к другу и к нему, а это его научит любить нас. А там, где любовь, там может быть все. Помимо своей натуры и способностей, он будет хорошим человеком, потому что любящие его и им любимые родичи хотят этого. Кроме хороших отношений, нам с тобой нужно многому учиться.
     Ну, вот такой хотя бы вопрос. После прочтения книг у него возникает интерес исторического и географического порядка. Знаем ли мы так хорошо, чтобы дать ему правильные ответы? Нет.
    В вопросах педагогики да, ты хоть кое-что знаешь. А я ведь совсем ничего. Ну, а дальше пойдут вопросы учебного  характера. Нам нужно знать не то, что ему будут давать в школе, а много - много больше, и именно так, как должны знать отец и мать. Видишь, какая интересная жизнь раскрывается перед нами, поскольку у нас есть ребенок. Вообще, жить для другого и в особенности для своего ребенка самая почетная, самая благодарная задача.
     Мы создаем новую семью, новый быт, новое общество. Мы идем к тому, что не будет разницы между умственным и физическим трудом, ты скажешь - это известно, да, но что нами, родителями, сделано? Ничего. Мы пока научились без страха ложиться под нож для  аборта. Мы как-то играем в семью. Не серьезно у нас это. Здоровье поколения – будущность развивающего общества, а его должна дать здоровая семья. Нам нужно стараться.
    Целую Вас всех и жду писем. Читайте Чуковского «От двух до пяти».
      В 1940-м году удалось отправить Мишу в Крым, в Судакский детский санаторий, как раз перед поступлением в школу. В школу он пошел 1 сентября 1940-го года. Это было в Лефортово. И тут началось самое ужасное, что только может быть в жизни – война. 22 июня 1941 г. Володьке было только две недели.
ВОЙНА, ЭВАКУАЦИЯ
       22-го июня 1941-го года, после выступления В.М.Молотова, все мы были на заводе. Началась интенсивная работа. В конце июня произошло несчастье: у одного из наших военных инженеров по фамилии Северов в трамвае из кабуры вытащили пистолет. Поймать вора не удалось. По решению военного трибунала, Северов был направлен в штрафбат и на фронт. Попал в окружение под Москвой, но осенью из окружения вышел. Поскольку он практически ослеп, его не судили. Пока он был на фронте, пришлось мне забирать его жену и дочку из роддома и уже позже других семей отправить их в эвакуацию.
       По приказу Сталина, когда немцам был сдан Смоленск, семьи военнослужащих кадрового состава нашего завода были эвакуированы из Москвы. Уехали в теплушках в Челябинскую область и мои дорогие ребятишки с мамой. Переписывались.
    Вот первое письмо (от 5.08.1941 г.).
     «Дорогие мои! Если бы вы знали, как мне нехватает вас. Утешение одно – много работы. Можно работать сутки, и всего не переделаешь. Живу на службе. Гитлеру проклятому за все скоро голову свернем, и тогда опять будем вместе. Машенька, скажи Мише, он уже большой мальчик, ему надо маму слушаться и помогать ей во всем…». Тогда нельзя было упоминать о производстве: военная цензура работала четко.
     Позже отец писал: «Непосредственно в начале войны (1941-1942 годы) с большими трудностями наладили производство противотанковых снарядов. Это нужно было в период непосредственной угрозы для Москвы. Это потом, когда фашистов отогнали, наше «кустарное» производство снарядов уже стало не нужным. Снаряды пошли из специализированных промышленных предприятий. А тогда не спали ночей. Приспособили к снарядному производству инвалидов, женщин и подростков. Дежурили на крышах завода. Нужно было вовремя выключить станки, отправить рабочих в укрытия, в «щели». Может быть, нужно уметь красиво рассказывать об этом. Я не умею, так как не считаю это чем-то солидным по сравнению с фронтом».
      Мама писала ему в эти же дни: «Дорогой папка! Все никак не можем дождаться от тебя письма. А мы тебе уже много писем послали. Душа болит, потеряла я надежду, что выращу Вовочку, кожа да кости. А со вчерашнего вечера 38,5 без видимых причин. Голодает он, питается только грудью. Я попыталась рискнуть на прикорм, так как сейчас он совсем ослаб. Маленький, смеется и гулькает, хорошо знает меня. А я не могу смотреть в его глазки…» 
         15.09.1941г.    
          «Дорогой Мишенька! Получила открытку от 21.08.1941. Мы все здоровы, если не считать всяких пакостных заболеваний. Вовочка поправляется, только он все же худенький, как Миша был. Все так же похож на тебя, как две капли воды. Он гулькает во всю. Миша уже второй день ходит в школу. Я по - прежнему не работаю, кажется одна такая осталась. Чибисова завтра уже несет Сашу в ясли. Очень мало кто получил по аттестату. Я хоть и получила, но все же это очень волнует. Пока живем ничего, основная пища хлеб, но кушается он с удовольствием. Дрова, воз один, я сегодня получила, теперь будем мыться в бане, а то мы запаршивели совершенно, нет мыла, не знаю, что и делать. Надо идти работать, а жаль Вовку, он и так уже рахитом обеспечен, решила ждать картошку. Работа недалеко от деревни, можно будет ходить кормить.
        Пиши, родной, – это единственное, что здесь радует.
         Крепко тебя целуем. Маша».
     Отца очень беспокоило наше положение, и он написал письмо для председателя сельского совета, где мы жили. И просил маму передать  письмо ему. Вот оно: «Пишу Вам, как человек, привыкший и на производстве, и в быту, и в общественно-политической жизни организовывать помощь наиболее слабым. Я и сейчас, работая инженером и имея у себя в подчинении людей, не могу, проходя мимо, зная, что кто-либо или болен, или находится в материальном затруднении, не помочь такому человеку. Это делаю не я один, это делаем мы все, советские люди. 
      Я обращаюсь к Вам с просьбой: помочь моей жене, которая живет в доме Баева, Кирилловой Марии Аркадьевне. У нее трое детей, один из них у вас учится, а двое других - малыши. Она по своей натуре недостаточно хорошо приспособлена к практической жизни. И я боюсь, что, находясь в незнакомой среде, она подорвет свои силы, даже моральные. Она культурный, отзывчивый человек, но когда вопрос касается ее, она промолчит. Она может сидеть голодная, но все отдаст не только своим детям, но и соседу по общежитию или по работе.
        Я ей даю оценку не как жене, а как человеку вообще. Она очень скромна. Если другие на ее месте, приложив больше энергии и смелости, оказались в лучших жилищных условиях, то она не сумеет этого сделать. Другие, я в этом уверен, и в этом нет преступления, сумеют целесообразно использовать свои вещички, которые привезли, а она сделать этого не сможет. Короче говоря, я обращаюсь к Вам с просьбой - познакомьтесь с ней и окажите ей моральную поддержку. Если можно, прикрепите к ней кого-либо из старших детей. Она сейчас находится в большом затруднении. Работать ей не дают дети, которые к тому же болеют». Далее стояла подпись.
        Письмо это мама председателю не передала, постеснялась. Отец ее потом за это ругал. Но, наверное, и сам одноногий председатель все наши трудности видел, часто заходил проведать и помогал, чем мог, когда нужны были дрова или нужно было отвезти в участковую больницу.
         В ноябре завод получил приказ о перебазировании в Петропавловск-Казахстанский. Вероятно, оставаться в Москве даже заводу, выпускавшему снаряды, было небезопасно. 
          Завод эвакуировался из Москвы в ноябре 1941-го года. Это было  самое тревожное время для столицы. Бои шли в десятках километров от Москвы. Город опустел. 7 ноября был проведен парад войск, которые сразу были переброшены на фронт. Все знали: Сталин остается в Москве.
     Погрузка шла на путях завода «Серп и молот» под бомбежкой. Состав загрузили заводским оборудованием, которое закрепили стальными тросами, личному составу выделили теплушки. Работа шла лихорадочными темпами, некогда было поесть. Как-то мимо меня пробежал знакомый инженер и на бегу ел белый хлеб с колбасой. В это время бомба угодила прямо в соседнюю платформу, инженера отбросило взрывной волной и ударило о столб насмерть. Меня увиденное потрясло. Разбитую платформу убрали, и состав двинулся в сторону г. Горького. Немецкие самолеты налетали несколько раз, бомбили, но составу удалось проскочить. Ехали больше 20-ти дней, так забита была железная дорога войсками.
      Немцев от Москвы отогнали большой ценой. Было много раненых. Даже в г. Петропавловск, куда мы прибыли в декабре, приходили санитарные поезда. На вокзале там постоянно ютились беженцы, в том числе, дети.
       Письмо от 6.12.1941г. от моих из деревни. Написано красным карандашом. «Здравствуй, дорогой папка. Приезжай к нам скорее, а то мы подохнем с голоду. Когда ты приедешь, я покажу тебе мои тетради, и ты увидишь, как я пишу, и сразу скажешь: «Как я!». Ждем. Мих. Кириллов». И мамина приписка: «Забирай нас скорей, замерзаем мы, да и голодно. Будем голодать, если что, так уж вместе».
       В декабре, как только наладили производство снарядов на новом месте, съездил в Челябинскую область и забрал своих. Устроились, пожили вместе полгода, и заводу приказано возвращаться в Москву. Семья осталась в Петропавловске, в доме с земляным полом.
     С разрешения командования вывез с северного Кавказа дочь Ольгу, эвакуированную из блокадного Ленинграда. Из станицы Георгиевской она обратилась с письмом в наркомат обороны, к маршалу Шапошникову: «Дяденька Шапошников! Пусть мой папа заберет меня отсюда. Он военный, работает в Москве». Теперь мы с ней в Москве вдвоем.
      6 октября 1942 г. Пришло письмо из Петропавловска.
      «Здравствуйте, дорогие папочка и Оля. Вчера получили вашу посылку! Мы ждали только сухарики. А посылка оказалась такая, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Мама говорит, что такая роскошь может только присниться.
       Спасибо вам, папочка и Оля, за всю радость, которую вы доставили нам. Саше больше всего понравилась машина. Вовочке больше всего мельница и зайчик, а сухарики он, дурачок, не ест, все только хлебушек. Мама из них делает кашку. Мне понравились книги и бумага. Из книг больше всего сказки крымских татар и «Малахитовая шкатулка», а маме все понравилось, кроме пшена, которое могли бы и вы съесть.
       Папочка, не сердись на меня, что я тебе редко пишу. Почему я не пишу? Потому, что день короткий, а дел у меня много, и я даже уроки не успеваю сделать, потому что керосина нет. Папа, если можешь, пришли аккумулятор или фонарик и батарейки.
      У Вовочки понос прошел. Я маме помогаю хорошо, а учусь отлично. Пишу небрежно, потому, что пишу вечером.
       До свидания. Целуем Олю и тебя.
 Мама, Саша, Вова и я, Михаил Михайлович - Нахал Нахалович.    Все. Ждем от вас писем».
      В ноябре Машенька заболела. Оказалось – туберкулез легких. Разрешили вывезти семью из Петропавловска. К Новому, 1943 г. вся семья собралась в нашей старой квартире, в Лефортово. Но радость была не долгой, уже в январе Машу госпитализировали в туберкулезную больницу на ул. Баумановской. Началось ее многолетнее «путешествие» по московским больницам и противотуберкулезным санаториям.

ПРОИЗВОДСТВО СНАРЯДОВ
          07.04.69г. Да, прошло 53-54 года моей трудовой, военной, партийной и прочей жизни. Что можно показать из этого? Вот если бы был на фронте хоть год, полтора, тогда бы другое дело. А так, ну что? С 1941 до начала 1943 года ведал производством снарядов, это тогда, когда враг подступил к Москве. Ну, было, кроме основного производства, несколько мастерских, техникумов. Трудно было наладить производство снарядов, не спали ночами и это в период частых воздушных налетов врага. Бомбежки, зажигательные бомбы и пр. Дежурства на крышах, сбрасывали вниз зажигалки, а в этот момент производство идет, и ты отвечаешь за своевременную эвакуацию людей в щели тогда, когда будет непосредственная опасность. А как было трудно, когда налаживали изготовление снарядов, и оно не шло, да еще ежедневное посещение начальства с угрозами военного трибунала, так как снаряды противотанковые, а враг под Москвой. Все это позади. Это, конечно, не то, что на фронте, там люди гибли. Ну что же поделаешь, если, так сложилась судьба.
     В нашем военном учреждении все были такие, как я (я говорю о военных). Я-то хоть руководил производством снарядов, остальные, бывшие до войны на научной работе, просто были не причем, правда, после 1944 года они начали давать новую военную продукцию, и этим как бы скрасили  свою жизнь.
           После 1943 года начались мои мытарства. Мария в больнице, туберкулез легких и горла, в тяжелом состоянии. Врачи рекомендуют провинцию, а куда я могу деться, ведь я военный, Подал рапорт об освобождении с целью перевода куда либо в промышленность, которая находится на периферии. Освободили, а ехать нельзя, Марии хуже, да и начальство не пустило. Направили работать в штаб министерства (управление самоходной артиллерии), а там, что-то вроде снабжения фронта, а все же бумажки. Потом военная приемка на нескольких заводах, по обеспечению танков и самоходных артсистем смотровой и оптической техникой. Горький – Люберцы – Москва (автостекло) - Павшино. И опять - таки, это не фронт, и особо интересного тут нет, рассказать не о чем. До позднего вечера работа в штабе (Красная площадь, Главное Бронетанковое Управление), оттуда в Лефортово, на Красноказарменную улицу, к детям. А их трое да дочь Ольга. До 2-х-3-х ночи приготовление еды, стирка, мытье полов в квартире и в общем коридоре. Правда, дети радовали.
          Соседи и друзья по дому поддерживали (Сущенко, Шкорбины, Темновы, Шмелевы, Сахаровы и др.).
          Марию удалось поместить в противотуберкулезный санаторий в Болдино Горьковской области. Ей там стало лучше: лесной воздух, хорошее питание. Возил к ней Мишу. Вместе гуляли по лесу.
         Был реабилитирован военный инженер на нашем заводе Метлин, в 1939-м году невинно осужденный по доносу. Восстановлен в звании. Иногда видимся с Дранишниковым, военным следователем из НКВД, у него тоже трое детей. Живет в бараке на шоссе Энтузиастов, недалеко от Горбатого моста.
          Из письма отца маме в больницу: «Вчера еще раз убедился, какой же Мишка толковый. Как он хорошо знает историю. Он на зубок знает, кто такие декабристы и каковы причины их восстания. Знает о народниках, о решениях 2-го съезда партии. Знает причины поражения революции 1905 г. и почему после Ленских событий не было революции. Ты понимаешь, он все это таким слогом рассказывал, что его можно было бы допустить проводить занятия. Всего лишь 5 класс! По-видимому, у них хорошо преподают историю в школе». 
       Был еще один радостный момент, приехал Линьков получать героя (он был в партизанах). К тому времени я вывез Марию с детьми в Москву из эвакуации. Ей вроде стало легче. Линьков хотел, чтобы я  полетел с ним в тыл врагу (начало 1943 г.) комиссаром, я тоже хотел. Он стал принимать меры, а Марии хуже, обнаружили туберкулез, отправили в больницу, ну и, конечно, Линьков прекратил хлопоты, улетел обратно без меня, а я остался в Москве с детьми. Конечно, можно было их определить в детский дом, но как Мария, она ведь лежала в больнице? Почти изо дня в день ездил, что бы узнать, как она и поддержать? Но все это время я отвечал за производство снарядов на заводе.
           Вот так, что детям интересного расскажешь? Нечего. Как защищал Родину, товарищ военный? Вот такие дела».

ОКОНЧАНИЕ ВОЙНЫ
      Окончилась война. Отец рассказывал: «Работал я тогда в Бронетанковом Управлении, что на Красной площади. Им руководил известный генерал Рыбалко. Как-то дежурил я по Управлению. Сидел всю ночь перед кабинетом генерала у телефонов и заснул. Тот пришел пораньше и тихо проследовал мимо меня. Я проснулся и вскочил, но начальник уже закрывал дверь кабинета. Позже он видел меня, но ничего не сказал. Как мой начальник, он, видимо, знал, что, хоть война и закончилась, но у меня оставался детский фронт, и я недосыпал».
    «Праздничный салют 9-го мая наблюдали вместе с Мишей, стоя на Большом Москворецком мосту. Позже были на Параде Победы с Володей.
     В мае удалось отправить Мишу в Евпаторию, в детский санаторий. Его даже по этому случаю отпустили из школы без экзаменов. Он присылал оттуда письма. Мария была рада».
     «Вскоре после Дня Победы к нам в Лефортово приехал с фронта мой брат Александр Иванович Кириллов. Он рассказал о последних днях жизни родителей в блокадном Ленинграде.
      К лету 1943 г. до нас уже стали прорываться скупые сведения о ленинградцах. Блокада продолжалась. Было известно о многотысячных жертвах голода. Из официального ответа ЗАГСа из Ленинграда на мой запрос узнал, что дедушка, Иван Григорьевич, умер в конце 1941г., бабушка в апреле 1942 г.
    По рассказу Александра Ивановича, в 1941 и 1942 гг. в доме на Ржевке жили сам Александр Иванович, его семья (жена и дочь), его мать - Агриппина Семеновна (наша бабушка) и отец, Иван Григорьевич (дед). «Как-то в конце 1941-го года дедушка, сидя в кресле, позвал внучку и попросил молочка. Девочка растерялась, так как они давно уже не видели молока, и обратилась к бабушке, что ответить дедушке. Та сказала: «А ты налей стакан воды и дай ему». Когда внучка подошла к деду с водой, тот был уже мертв. Умер, сидя в кресле. А ведь они жили на Ржевке (окраина Ленинграда), и у них здесь же был огород (картофель), но это не спасло: из-за блокады и уничтожения Бабаевских складов с продовольствием в сентябре 1941 г. в городе быстро наступил жесточайший голод».
   Дядя Саша сумел отправить свою семью зимой по «дороге жизни» в Вологду и дальше на Алтай, а сам остался в городе, так как работал на военном заводе. Мертвого дедушку он отвез на санках на Пороховское кладбище, где его похоронили в братской могиле.  Позже наступил черед бабушки. Она умерла от истощения, и была захоронена в той же братской могиле. Дядя Саша остался один. У него был митральный порок сердца, и он был не годен к воинской службе. Стал отекать. Упросил военкома, чтобы его взяли в медсанбат санитаром. Там он хоть что-то ел. Умерли в это время от голода и несколько человек из большой семьи Кирилловых – рабочих и специалистов артиллерийского полигона на Ржевке. Было известно, что погиб на Карельском фронте двоюродный брат отца по линии Кирилловых, Павел Григорьевич Новоженин, оставив в Ленинграде жену Анну Гавриловну и дочку Лизаньку. 
      В 1945-м году, осенью, съездили с Мишей в Ленинград. Повидали семью Новожениных, даже ночевали у Татьяны Григорьевны в ее комнате. Повидали и семью Алексеевых, вернувшихся из эвакуации вместе с вывезенными ими детьми из школы в первые месяцы войны. Побывали на Ржевке, у брата Саши. Он уже работал на своем заводе. В шутку говорил, что мечтает жить «в стране Лимония, где раз в году гудок и каждый день получка». Заводской юмор.
      В архиве писем отца было найдено письмо нашей мамы от 1945-го года.  Это было письмо сыну Мише, одно из ее последних писем. Привожу его полностью. «Дорогой мой сынушка, моя радость и гордость! Скоро день твоего рождения. Двенадцать лет назад я впервые поцеловала тебя и на всю жизнь пожелала тебе здоровья и счастья. Десять лет я встречала этот самый радостный день моей жизни вместе с тобой. Вот прошли три года, такие тяжелые, но я крепко надеюсь, что ты тринадцатый год детства проживешь радостно и светло. Знаешь, по древнему закону мальчик в 13 лет становится взрослым, и уже не родители, а он сам отвечает перед Богом и людьми за свои поступки. И вот я твердо верю, что до этого счастливейшего дня для каждой матери с древнейших времен я доживу и проведу его вместе с тобой.
      Мишенька, попроси у папы тетрадь и начни вести дневник. Пиши не каждый день, а когда захочется. Пиши о том, что взволновало тебя, затронуло чем-либо твой ум или сердце, все равно, будет ли это впечатление о прочитанной книге, в целом, или об отдельном ее герое. Записывай свои собственные мысли и переживания в связи с жизнью дома и в школе. Дневник станет твоим самым лучшим другом и самоучителем. Ведь никому того не скажешь, что самому себе. Писать надо одну правду, ничем ее не приукрашивая. Самому себе нужно честно признаться во всех своих недостатках, нехороших поступках, с тем, чтобы больше их не делать. Пройдет, предположим, месяц, полгода, прочитал дневник и сразу тебе станет видно: исправил ли ты свои ошибки, вырос ли ты, как человек или нет, стал ли хуже или лучше, прожил с пользой, научился чему-либо или просто прожил как слепой.
      Я знаю, что ты любишь Вовочку, но люби его разумно, не разрешай ему делать того, от чего его потом, в недалеком будущем, надо будет отучать. Вот Саша жалуется, что ты Вовочку учишь драться с ним, зачем это? Не надо его баловать, его нужно приучать к тому, что не все на свете существует только для него одного, пусть учится заботиться не только о себе, но и о других.
      Еще прошу тебя, очень прошу, будь добр к Саше. Я знаю, что с ним нелегко жить, но ведь он очень хороший человечек и другого такого золотого сердечка не сыскать. Ну, по-честному, разве не так? У меня за него очень болит душа, ведь по существу он с 7 лет сиротинкой растет. Ведь вот ты прочитаешь мое письмо и почувствуешь меня возле себя, а он еще мал, ему надо живую маму, а Вовочке и того мало, ему надо такую маму, которая бы его приласкала, поиграла с ним.
      Ну, до свидания, мой родной любимый мальчик, поцелуй, только обязательно, папку, Сашеньку и Восеньку, и пусть они за меня тебя поцелуют. Будьте все здоровы и счастливы. Крепко обнимаю и целую вас всех моих дорогушек. Ваша мама».
       21-го августа 1946-го года в областной больнице в Москве, что на ул. Новая Божедомка, умерла наша мама – Мария Аркадьевна Кириллова (Фаничка).
      Отец прислал нам письмо об этом (так как в это время мы были в деревне в Калужской области):
       «Дорогие сынульки, вы уже, наверное, знаете, потому что получили телеграмму. Мама умерла 21-го, в тот же день, когда я приехал в Москву. Случилось то, что должно было случиться, раньше или позже. Последние ее слова были обращены к вам, ко всем и к тебе Миша. Мама сказала, я хочу, чтобы дети жили дружно и любили друг друга. Чтобы Миша обязательно получил высшее образование и помог папе учить Сашу и Вовочку Она крепко, крепко Вас целует. Мне сказала: «Прощаю все, и ты прости меня». Братьям просила не сообщать, только написать Маше Алексеевой.
     Похоронил я ее по русскому обычаю, как она и хотела. На Ваганьковском кладбище. Приедете, и сразу пойдем туда. В гроб положили живые цветы и венок на могилку.
    Дорогульки мои, тяжело, но это надо пережить. Много писать не могу, приедем и тогда поговорим. Было вскрытие, и диагноз подтвердили: «туберкулез».
      «Марию хоронили Наталия Васильевна, в будущем моя новая жена и детям новая мама, тетя Валюша, Люба. Маше было только 39 лет. Я ухаживал за ее могилкой все последовавшие 30 лет».

ПЯТИДЕСЯТЫЕ ГОДЫ
     О Сталине, как это ни странно, отец заметок не оставил. Но к двум событиям, связанным с вождем, имел отношение.
     Я рассказал отцу в декабре 1949г. что познакомился с родственником Бори Шеломанова, моего одноклассника, – его дядей Геной. Было известно, хотя в их семье говорили об этом глухо, что у него большое революционное прошлое. В 1918 – 1920 гг. он был делегатом 7-го, 8-го и 9-го съездов РКП (б) от царицынской армии, видел и слушал выступления виднейших деятелей партии того времени: Ленина, Троцкого, Сталина, Кирова и других.
      Дядя Гена внешне был малозаметным человеком, но в разговоре с ним чувствовалась несомненная внутренняя значительность. Как-то мы упросили его рассказать о том далеком времени. Согласился он неохотно. Вот его воспоминания.
    «Самыми яркими были выступления Троцкого. Говорил он вдохновенно, грамотно, понятно. На трибуне стоял факелом, зажигая революционностью делегатов. Слушали его внимательно и заинтересованно. Но чувствовалась и некая отстраненность его от слушавших его солдат и рабочих. Отталкивали интеллигентские манеры, высокомерие и самолюбование. Чувствовался барин». «А Ленин?» - спрашивали мы. «Ленин говорил негромко, с картавинкой, не всегда понятно, длинными речевыми кусками, скрепленными одной мыслью, но очень страстно, самозабвенно, живя только необходимостью быть полезным. Выступая, он как бы отдавался людям. Был особый секрет в его речи – доверительное единство с аудиторией. Каждый, даже тот, кто его не вполне понимал, точно мог сказать про него: «Свой!»
      «Ну, а Сталин?» - спрашивали мы. Нас поражало, что о Сталине (о Сталине!) он говорил особенно неохотно и как о чем-то второстепенном. «Да, был, да, выступал, но редко. Он ведь был нарком по национальным делам, а эти вопросы тогда не были первостепенными. Говорил Сталин тихо, с сильным акцентом, не владея вниманием аудитории. Его плохо слушали: солдаты в зале ходили, курили махорку, переругивались, ели хлеб с салом…».
      Эта оценка так не вязалась с нашими представлениями о действительно любимом и гениальном руководителе огромной страны, победившей во главе с ним немецкий фашизм, что казалась неправдоподобной. Тем более в дни его семидесятилетия.
      Таков был мой рассказ. Выслушав его, отец сказал: «Сталин в годы войны был как бы равен всей нашей стране. Его значение огромно. Сталин в 1918-м году – это одно, в 40-вые годы – другое. Сталин менялся, он рос вместе со страной».
      3-го марта 1953 г. Сталин внезапно тяжело заболел и 5 марта умер. Это известие было воспринято всеми как личное горе. И отцом – тоже. Возникло чувство великой тревоги за будущее государства.  Сталин самим фактом своего существования как бы уравновешивал те трудности, которые испытывали люди после войны.  Такой   добровольной, осознанной, безусловной подчиненности какому-либо человеку отец никогда больше не испытывал. Все мы не испытывали. А, может быть,  других таких людей в нашей жизни не было? С точки зрения создания и защиты рабоче-крестьянского государства И.В.Сталин – фигура великая. Так считал отец.
       Похороны Сталина в Москве привлекли миллионы людей: москвичей и не только. Отец и его жена, наша новая мама (Наталья Васильевна) участвовали  в похоронах. Где-то в районе Трубной площади возникла давка. Отцу стало плохо. Если бы он упал, его бы затолкали и задавили, как многих других. Его спасла Наталия Васильевна, она подхватила его и с трудом вытащила к краю движущейся толпы, в какую-то подворотню. Там они пришли в себя и, переждав натиск толпы, отправились на 3-ю Парковую. Жертв в Москве было много.
         В 1952-м году отец перешел по службе из НИИ-2 в Евпатории, где он прослужил 4 года, в Военно-исторический музей артиллерии и инженерных войск (позже и войск связи) в Ленинграде на должность Ученого секретаря музея. Стал работать, был избран секретарем первичной партийной организации.
        Со слов отца, однажды (в 1954-м году) он побывал в райкоме партии, к которому территориально относился  Музей артиллерии. Тогда вошло в правило издание Открытых писем ЦК по различным вопросам, и попросил у первого секретаря Петроградского райкома такое письмо для своей организации. Тот отказал, упрекнув в ненужном ажиотаже. Тогда отец, член ВКП (б) с 1928 г., возразил ему: «Я, как член партии, имею право…». Тот высокомерно ответил: «Вы – член партии, а я  -  ч е л о в е к  партии», подчеркнув этим якобы существующую разницу между ними. Это возмутило отца. По его словам, руководство партии перерождалось. Это было во времена Хрущева. С этого времени отец неоднократно писал в своих письмах о перерождении руководства партии и советской бюрократии, об их отходе от ленинских норм партийной и государственной жизни.
    В 1956-ом году, после инфаркта миокарда, отец вышел на пенсию.   Позже переехал в г. Рязань. Какое-то время работал в Рязанском радиотехническом институте, жил интересами своих сыновей, а позже и внуков.

ШЕСТИДЕСЯТЫЕ ГОДЫ
     В 1960-м году отец писал, мысленно обращаясь к другу своей молодости – Натану:
«Дорогой мой далекий друг!
Вскоре мне придется отправиться в последний путь, я не знаю когда, но мне так кажется, что дело не за горами. Сам понимаешь, иметь стенокардию, атеросклероз, всякие сердечные недостаточности и прочее и прочее, да еще перенести трижды инфаркт миокарда. К тому же, уже пошел 57 год жизни. При самых благоприятных условиях я уже скоро достигну средней продолжительности жизни. Да и то, нужно отдать справедливость, все мои товарищи, сослуживцы, знакомые, перенеся один раз инфаркт миокарда, уже «отдали концы». Так, например, умерли Рогачев, Алымов, Ованоглян, Тихонов, Ростик, еще четыре-пять человек, фамилии которых я уже забыл. Так вот у них инфаркт миокарда был только один раз, а я перенес его трижды. И если живу до сих пор, так только потому, что ежедневно тренирую свое сердце.
Прогулками по 1,5-2 км утром и вечером, а главное, работой. Все самое тяжелое делаю сам. Я копаю, пилю, стучу, рублю, строгаю, в общем, делаю все, что положено делать здоровому человеку. Живу. Правда, очень часто чувствую боль в сердце. Примешь валидол, посидишь пяток минут, отойдет, ну и пошел опять. Без дела не сижу, не могу. Это меня, наверное, и спасает, и отодвигает от того пути, в который отправились все перечисленные мной знакомые и товарищи. К чему это я начал писать тебе о таких скучных вещах?»
Письмо к Марии Сергеевне Алексеевой от 13.10.1965г. «Ну вот, мой самый маленький (Володя) женился. Много я доставил Марии неприятностей, во многом виноват перед ней. Ведь она была ни с кем несравнимый человек. Думаю, что в какой-то мере я перед нею искупил свою вину. Вытянул всех. Все вышли в люди честными, хорошими, здоровыми и работящими. На свадьбе пожелал счастья им и предупредил, что счастья не бывает у людей праздных. Там, где труд и не простой труд, а труд творческий, там и счастье. Володя стал неузнаваем. Я не ожидал от него такой ласки, предупредительности.
О своей любимице, внучке Машеньке. Когда она начинает играть на фортепиано, я плачу. Ведь это моя мечта, чтобы она играла. Хочется дождаться защиты Мишиной докторской диссертации и окончания институтов Сашей и Володей. А там, пожалуй, и хватит. Единственно, хотелось бы закончить жизнь на родине, в Ленинграде».
В 1962-1966 годах я, после семи лет службы врачом парашютно-десантного полка в Рязани, учился в ВМА им. С.М.Кирова в клинической ординатуре. Отец познакомился там с моим учителем – профессором Е.В.Гембицким. Отец жил у нас в то время в Ленинграде. Это было в 1963 г. на Троицком поле, возле Обуховского завода. Именно там, по словам отца, где в его детстве находилось кладбище и, следовательно, были похоронены наши прадеды. А позже отец приезжал в Саратов, где я работал преподавателем в Военно-медицинском институте.

СЕМИДЕСЯТЫЕ ГОДЫ
            Из письма от 03.04.70г. Рязань.
   «Последнее время Миша очень редко стал писать. Много работает, устает. Я не думаю, что бы он мог меня забыть. Это у меня не укладывается в голове. Не пишет Маша – моя внучка, так она еще маленькая. Саша вообще не пишет, жена от него ушла, и я боюсь за его психику, он весь ушел в себя, по - видимому, это счастье, что у него есть собака, значит, есть какая-то отдушина, какой-то выход от напряжения.  Володя со мной, он неумело проявляет ко мне какую-то нежность (вернее ему хочется ее проявлять). Но ведь я же у него не один, а вообще он все чаще огрызается, и порой я не решаюсь просить его вызвать скорую помощь. У всех у них трудная, занятая жизнь, и я не сержусь, только бы сохранили свои семьи, дожили бы до золотых свадеб и были счастливы…»
      Отец подолгу жил у всех нас. У Володи даже устроился работать на кирпичном заводе. С моими детьми ездил по Волге в Хвалынск. С удовольствием посещал Саратовскую консерваторию. Бывал и в Загорске у сына Саши. Он подолгу жил в Ленинграде. Знал своих старших внуков и внучек (Лену, Машу, Татьяну, Сережу, Любашу, Наташу и Сашу).
     Хлопотал о выделении квартиры семье Марии Сергеевны, институтской подруги нашей мамы. Писал в редакцию ленинградской газеты «Смена».
   «Уважаемый тов. редактор!
   Еще в прошлом году я писал в газету «Смена» о человеке, ленинградце, который в период блокады сделал много, спасая детей от неминуемой голодной смерти. Этот человек – Мария Сергеевна Фельснер (Алексеева), в прошлом педагог. Будучи заведующей детским садом, вывезла около трехсот детей из Ленинграда, всех их сохранила в период войны.
     Нет нужды писать о тех трудностях, которые пришлось пережить им. Ни один из ребят серьезно не заболел, не потерялся. Все они вернулись к родителям целыми и здоровыми. Сама Мария Сергеевна по возвращении потеряла квартиру на Кировском проспекте, она была разрушена при бомбежке. Мать ее, Елизавета Михайловна, тоже в прошлом известный педагог, пользовавшаяся большим уважением в комсомольской организации Петроградского района. В конце 20-х годов она была заведующей детским домом. Тогда этот детский дом занимал одно из первых мест по организации в нем коммунистического воспитания - он даже был переименован в коммуну им. Луначарского А.В.
     Таким образом, сама Мария Сергеевна, ее мать Елизавета Михайловна Алексеева и дочь Марии Сергеевны - Мариичка, остались без крова. Получили они от Ленсовета Грамоту и Благодарность за работу с детьми в период войны, и небольшую комнату в коммуналке на Петроградской стороне. Мария Сергеевна, сразу же по возвращению в Ленинград тяжело заболевает и в течение последних 22-23 лет, будучи прикованной к кровати, продолжает активно участвовать в жизни. Она не порывает связь со школой, помогает школе в обучении наиболее отстающих детей. Связь поддерживает по телефону.
         Мое письмо в «Смену» нашло отклик. Марию Сергеевну посетили от редакции. К ней заходят бывшие воспитанники, чему она от души благодарна. Но мне хотелось бы обратить внимание на некоторую, я бы сказал, вопиющую недоработку со стороны соответствующих организаций.
        Дело в том, что, она лет 20 мучилась, живя в небольшой комнатке. После неоднократных просьб, им обещали улучшить условия проживания.
       И вот инвалиду дали квартиру из одной комнаты. Но условия семьи изменились, дочь вышла замуж, у них родилась дочь, и появился в этой же комнате мужчина. Условия жизни вновь ухудшились.
       И вот вновь, в течение 3-х лет, происходит какая-то (не по - ленинградски) канитель с предоставлением семье дополнительной площади.  Мария Сергеевна практически обездвижена и требует к себе постоянного внимания и ухода. Были неоднократные обследования, приняла участие депутатская группа московского райсовета (семья проживает по ул. Новоизмайловская, дом 3, кв.2. Телефон поставили, так как иначе к ним в квартиру не попадешь. Врач и почтальон имеют ключи от квартиры, чтобы попасть к ним домой.
        В конце – концов, Мария Сергеевна получает извещение в письменном виде о том, что им предоставляют квартиру в счет 1968 года. В июле месяце, будучи в Ленинграде, я был свидетелем возмутительного факта. Дочь Марии Сергеевны вызывают в райсовет, объявляют о том, что решено им предоставить квартиру по Московскому шоссе, дается адрес и предложение 4 августа явится с паспортами и метриками на дочь, за ордером. Нужно было видеть радость этой семьи. Мария Сергеевна рыдала от счастья. А счастье… оказалось дутым. Пришла дочь за ордером, а ей объявляют, что эта квартира предназначена не вам, а другому человеку, который имеет такую же фамилию. Мне, старому коммунисту, невозможно было смотреть в глаза этим людям, не знал, как и не имел возможности объяснить этот безобразный факт.
      И вот проходит 1967г., а официально обещанная квартира в счет 1968г. так до сих пор и не предоставлена.
     Тов. редактор, я в прошлом коренной ленинградец, полковник в отставке, старый коммунист не нахожу слов, чтобы как-то выразить свое возмущение. Это же издевательство над людьми, причем такими, которые что-то в прошлом сделали для людей. Это могут подтвердить хотя бы их воспитанники.
      Убедительно прошу Вас обратить внимание на этот факт. Мне хочется верить, что тут какое-то недоразумение. Пошлите, пожалуйста, к ним домой сотрудника редакции.
       С уважением. Член КПСС с 1928г. Михаил Иванович Кириллов».
       Хлопоты отца сыграли свою роль. Семье Марии Сергеевны выделили 3-х комнатную квартиру в доме по улице Кубинской».
       Время шло. Тетя Машенька умерла.
      «21.07.73г. Ну вот и еще один близкий нам человек, Мария Сергеевна, отмучилась, умерла. Дал Саше, Володе и Люсе телеграмму. Сам поехать не могу, был врач – небывалое давление, да и хочется мне сохранить в памяти Марию Сергеевну живой.
      Вот так, за короткий промежуток времени ушли из жизни Федор Григорьевич (дядя), Мария Ивановна (сестра), теперь Мария Сергеевна. Остались из стариков мы трое: Я, Настя (сестра отца), и Татьяна Григорьевна Новоженина. Хочется жить, хочется видеть здоровыми всех своих родных - сыновей и внучат.
     Да, оборвалась ниточка с Алексеевыми. Мария Сергеевна – это память Марии (Фанички). Конечно, сохранится дружба с Колей и Марийкой, но это уже не то. А ведь знакомство с Алексеевыми тянется с 1924 года, скоро 50 лет. Марийку я на руках, грудную, носил, когда они приезжали на Ржевку, к нам в гости».
      «25.07.73г. Только что проводил своих дорогих мальчишек (Сашеньку и Вову). Приехали с похорон расстроенные. Накормил их от души, салатом, пельменями, а потом чай. Хорошие они у меня, ласковые. Завтра приедет Миша, и мы с ним поедем к Саше в Загорск, может быть, побываем у детей».
   «28.08.73г. Побывал на двух поминках - Марии Ивановны (сестры) и Марии Сергеевны. Все это, очень тяжело, во всех отношениях. С одной стороны, переживания близких людей, да и собственные, с другой. В сознании ясно, что и твой конец не за горами».
Отцу после семидесяти часто приходили мысли о смерти. Это видно из его писем.
       «23.10.73 г. По - видимому, мне лучше устраивать свою жизнь независимо от ребят. В январе операция, может быть, из - за аденомы и не нужно делать ее, но грыжа замучила. И еще, хочу, чтобы меня похоронили в Москве, в могиле Марии. Сжечь и урну к ней в ноги. И закрыть плитой. В Ленинграде ведь тоже есть крематорий, а урну можно всегда перевезти. Но уж больно ЖИЗНЬ ХОРОША!»
     И еще от этого же числа.
    «Ой, ребятки мои дорогие. Не дожить мне и до 70 лет, и до Мишиной докторской. Вот уже два раза в этом месяце снится мне наша дорогая Фаничка. А вчера так ясно, с ясным выражением лица зовет меня к себе. Она сидела недалеко на скамеечке, где-то в саду. И каждый раз такая хорошая, такая красивая, молодая. Красивые вьющиеся волосы и веселые глаза…»
    В 1973-м году отец все же переехал в Евпаторию, к старым знакомым, и даже женился на хорошей заботливой женщине Айе Давыдовне Кожушнян. Он знал ее лет 20.
      Он устроился на общественных началах в городскую публичную библиотеку им. А.С.Пушкина, на театральной площади. Работал с газетами, делал тематические подборки из газетных вырезок. Проводил тематические политинформации: «Об экономике Японии», «Об энерговооруженности США», «О Генеральной ассамблее ООН», «О Сахарове» и др. С радостью и, вместе с тем, критично следил за активным строительством жилых домов и санаториев в городе.
       Он писал: «Собрал в библиотеке 3 тома воспоминаний участников боев на фронте. Их набралось свыше 600 заметок и статей в СМИ. Это все простые люди, которые еще живы. Ну, а что я? Что я могу сказать. Как-то меня спросили: а ты был на фронте? У всех вопрос об участии в боях. А мне не о чем рассказать. Я уже писал об этом. Не вижу ничего особенного. Можно сказать, что не все же были на фронте. Его (фронт) тоже нужно было как-то обеспечивать. Ведь не камнями же воевали. Три года руководил в Москве производством противотанковых снарядов. Но рассказать об этом образно и выразительно не могу. Поэтому часто бывает не по себе».
      Активно общался с друзьями. «Сегодня разговаривал с Лией Темновой. Прошлый раз она была в слезах: ансамбль «Березка», в составе которого был ее сын известный композитор Виктор Темнов, застрял в Чили. Сегодня она радостная - они уже в Аргентине, а Иван Васильевич (отец) никак не отойдет о этих переживаний». Старший Темнов в годы войны работал вместе с отцом на одном заводе.
      В 1975-ом году в Ленинграде умер от сердечной недостаточности брат Михаила Ивановича Александр Иванович Кириллов, фронтовик, всю жизнь проработавший токарем на заводе «Краснознаменец» на Ржевке.
      В 1975-м году на неделю отец вместе с женой приезжал к нам в Саратов. Играл на пианино, пел романсы. Он хорошо пел, особенно «Гори, гори, моя звезда…» Держал в руках мою уже почти готовую докторскую диссертацию.
       Посетили они и Ленинград. Отец писал: «Видели в Ломоносове дворец Петра 3-го, Китайский дворец. В Петергофе – фонтаны, Монплезир и парк. В Пушкине – Екатерининский дворец. В Павловске гуляли по парку. Были и в Эрмитаже, в Летнем саду. Вчера посетили Русский музей. Возможно, завтра побываем у Исакия и у Всадника и, может быть, прокатимся на пароходе на острова. Устаю».
       Из Евпатории почти ежедневно писал нам, сыновьям, письма.
       «Саша, Володя – родные мои, не ограничивайте себя тем, что кончите институты. Я согласен с вами, что вы делаете много, но все равно, в наше время этого мало. Стройте свою производственную жизнь так, что бы можно было когда-нибудь реально пощупать результаты. Вот это – мои! Я создал! Я разработал! А это значит, продолжайте учиться дальше, совершенствуйтесь и активно создавайте что-то в жизни». 
      «Мальчики мои дорогие! Будьте вы все счастливы, как был я, имея вас живыми, здоровыми, умными. Берегите дружбу и счастье в семьях, в этом будет ваше личное счастье, ведь у вас у всех такие хорошие человечки. Живите для них так же, как я жил всей душой для вас, дорогие мои. И еще сохраните дружбу между собой, вы должны все время знать друг о друге, а это значит писать и писать друг другу, а если нужно, то и помочь не только сочувствием. Целую вас крепко - крепко. Целую крепко ваших жен и моих дорогих внучат». Неоднократно в письмах признавался в любви к своей матери.
      В 1975-м году писал: «Живем мы в замечательное интересное время, вот уже победоносный конец пятилетки. Хочется жить. И если уж я не могу так активно участвовать в работе, так я за вас всех рад. Жизнь – замечательная штука!» 
     «Получил я ко дню Победы в военкомате медаль и подарочные часы как ветеран от Министра Обороны и командующего военным округом. И в библиотеке собрали всех библиотекарей города Евпатория. Вручили букет гвоздик и три книги. Попросили поделиться воспоминаниями о войне. Кое-что рассказал, ну и, конечно, прослезился. Нервы никуда».
     Писал мне: «Когда я дождусь твоей защиты? Это мой минимум в жизни. Как всегда, я ставлю какой-то предел. Теперь - твоя докторская, и можно умирать».
    Прислал нам всем своим сыновьям свое любимое стихотворение:
Светлана Гершанова
Ходите чаще в гости к старикам,
Их писем не кладите в долгий ящик…
Ах, эти письма…каждая строка
В них просит между строк!
«Пишите чаще!»
А вы живете в сутолоке дел,
А вы живете, не желая верить,
Что вдруг они в тяжелый день
Неслышно за собой прикроют двери…
О, как вам будет память не легка
Об этих днях – плывущих и летящих,
Ходите чаще в гости к старикам,
«Ходите чаще»!

    Отец умер 14-го ноября 1976-го года от остановки сердца в г. Евпатория и там под звуки ружейного залпа был похоронен на военном участке городского кладбища. Хоронили его Айя Давыдовна, мы, дети всех его жен, бывшие его сослуживцы по работе в Евпатории и товарищи из партийной организации.
 ПОСЛЕСЛОВИЕ
       Отец писал свои воспоминания не для печати и послесловия к ним он, естественно, не писал. Послесловие пишем мы, его дети. Каждому из нас уже за 70. Мы убеждены в том, что воспоминания отца важны и интересны не только в личном, семейном отношении. Родиться буквально у ворот Обуховского завода, пережившего стачку, известную как «Обуховская оборона», и послужившую предвестником революции 1905-го года, быть свидетелем, ровесником и участником величайших событий 20-го века, таких как Февральская и Великая Октябрьская Социалистическая революции, рождение советской власти, формирование комсомола и пионерии, защита Москвы от фашистов, послевоенное восстановление страны и социалистическое строительство! Все это выпало на долю нашего отца. Он не присутствовал при этих событиях, а именно участвовал в них. И если и жалел о чем-либо, то лишь о том, что в силу обстоятельств непосредственно не принимал участия в боевых действиях на фронте. Но за то, 3 года был начальником производства завода, выпускавшего снаряды! В том числе, в период наступления танков Гудериана на Москву. Снаряды-то были противотанковыми.
       Из рабочего паренька в токари, в «прачкины» («кухаркины») студенты, от станка на Рабфак и в военную академию, в руководители сложнейшего военного оптического производства, из комсомола в партию большевиков – таков был путь отца. Таких, как он, были сотни тысяч. Советская власть была их властью.
       Мы, его дети, - его наследие. Он готовил нас с самого нашего рождения, и мы свой долг перед ним, нашей матерью и Родиной, выполнили. Младший, Владимир Михайлович, - психолог детского дома,  депутат Рязанского городского совета депутатов трудящихся (в 90-е годы), средний сын, Александр Михайлович, - инженер-оптик крупнейшего завода в Загорске, я,  старший, - доктор медицинских наук, саратовский профессор, академик. Все – коммунисты не зюгановского толка. Сейчас нас, Кирилловых,  более 40.
        Среди внуков и правнуков Михаила Ивановича: военный и гражданский врачи, трое психологов, дизайнер, программист, оператор лифтового хозяйства, музыкальный педагог, воспитатель детского сада, шофер-дальнобойщик, банковские служащие, журналист, студенты, школьники и дошкольники.
        Жизнь продолжается!





Кириллов
Михаил Иванович

Составители:
Кириллов В.М.
Кириллов М.М.
Кириллов А.М.



ЖИВИТЕ И ПОМНИТЕ


ВОСПОМИНАНИЯ

Рязань-Ленинград-Саратов
2013



Художественно - публицистическое издание

Подписано к печати          2013 г.
Формат 60х84 1/16 Гарнитура Times New Roman.
Бумага офсетная. Печать офсетная. Усл. печ. л.
Тираж 200 экз. Заказ №

Отпечатано в ООО «Фиеста – 2000»
410033, Саратов, ул. Панфилова, 1, корп. 3А