Щас пойду и пну его. Вот просто так. Ни за что. Возьму и пну! Чтоб споткнулся. Упал на четыре точки. Да еще и юзом пошел… За то, что вчера, когда муж был на работе, он сначала стрельнул у меня сигарету, а потом слюняво начал признаваться в любви. Меня чуть не вырвало…
Я смотрю из окна на нелепую лохматую образину, с утра шатающуюся по хутору без дела. Пьянь и рвань. Но ходит, расставив вдоль тощего тела непомерно длинные руки (как будто бицепсы демонстрирует) и подняв патлатую головенку. Гордый, значит. Сам себе хозяин. Мууу-жик, мать его так.
-- А мне повезло с моей женщиной! – орет он в кучке мужиков, присевших перекурить.
Те с утречка мотаются в недалекий лесок, ловя бабье лето, таскают на прицепе березовые дрова. Успеть бы до снега – потом фиг проедешь, дорога осклизнет.
-- Уйди, Афган. – брезгливо морщатся работяги.
-- Сами вы в Африку! – незлобиво щерится тот бледными толстыми, словно размазанными по щекам, губами.
Зубы – по одному на ряд – у него желтые, прокуренные. Сам мятый аки срака, и духаном таким прет, что закуси не надо. Пьет же он «косорыловку» -- так в местном сельпо называют спиртовую настойку боярышника. Эту бодягу употребляют на селе почти все – от пастуха до мелкого фермера. Дешево и сердито – 50 рэ за пунфурик, а при разводе получается целая бутылка почти водки. Пережрут – «до снимайштанысобакойлай» доходит. «Скорая» уже давно через раз на хутор выезжает, знают, что по большей части их пьянь зовет. А то, бывает, и выедут, да перекрытый хозяин ворот не отворит – уезжают обратно. На весь район (а он, почитай, миллион га!) всего пять экипажей. Дороги таежные, коварные, пока доедут – и окочуриться недолго. А эти, вон, за просто так дергают медиков.
-- Нет, ну, скажи же… -- домогается соседа Афган. – Скажи же что лу-лу-лу…чше осину брать. Она же горит, как маманегорюй…
-- Иди к лешему! – отмахиваются мужики. Твою развалюху и соломой протопить – жарко будет.
-- Не скажиии… -- покачивает тыковкой Афган. – Я тоже дров запас.
-- Где ж они, дрова-то твои? – регочут мужики.
-- А в селе! – бодрится Афган.
-- Ага! – не унимается толпа. – Дом на хуторе, а дрова – в селе за два километра. Брехло!
Афган щурится и лыбится в трехдневную щетину, обнажая свой стоматологический клондайк. На селе все знают: брехливей Афгана – только бабы Машина собака. Та всю ночь напролет может осатанело гавкать незнамо на кого, подначивая и других хуторских псов.
-- Ты лучше нам про мясо расскажи! – хитро подмигивая друг другу, распаляет Афгана толпа.
-- А что про мясо? Мясо, как мясо. У меня на Бургазе скота второй год стоит. Двадцать быков. Отбить только надо.
Толпа взрывается и начинает ржать до колик. Все знают, что афгановская «скота» -- это любая приблудная собака, которая дальше его двора в хутор хрен проберется. Ибо будет замечена, замочена и освежевана в сей момент. Потому что Афган жрет собак! И все его семейство жрет их, потому как огород они кой-как еще садят, да за все лето ни разу не пропалывают, а, уж, собирать и вовсе не собирают, ибо лень, и, как год из года убеждает односельчан Афган, огород у него «прОклятый и кем-то заворОженный».
Его жена, тостожопая картавая Ирка, тоже охоча до мяска. Та вообще заявляет, что «собачье мясо самое чистое». На что ей однажды кто-то из хуторян ответил, что в таком случае и крысиное -- тоже ништяк. Крыса, мол, зернышками питается, потому, если ее чуток прикоптить...
Перебивая всеобщее веселье, при упоминании о мясе тут же возопивает афгановский сосед Генка, который иногда (когда вода мелеет) пользуется афгановским колодцем.
-- Я тебя, чертяку, заживо урою, если ты еще хоть раз…-- конец фразы снова тонет во всеобщем гоготе. Все помнят, как однажды по лету Афган забил приблудившегося пса, а, чтоб тот на жаре не затух, подвесил его в колодце. Брезгливый Генка пришел воды набрать, а там псина освежеванная висит, капает кровью прямо в воду. Беспалый Генка, изукрашенный тюремной азбукой, как хохлома (потому и прозвище такое получил), полдня гонял тогда Афгана дрыном и вопил:
-- Собачачей кровью, сука, меня поить вздумал?! Я тебя, лягушку е..., сам сейчас на мясо пущу!
Так, пересмеиваясь и подкалывая, мужики, потягиваясь, поднялись и, засучив рукава, снова подались в лес.
Афган понуро побрел до дому. Там в грязнущей и засиженной мухами избе его ждала его женщина. Лениво расползшись в сломанном креселке, в грязном и лоснящемся бюстгальтере и рваных колготках, она чистила пальцами крошечную отваренную в мундирках картоху, макала ее в солюшку и запивала водичкой.
-- Ирусь… -- обратился, было, к ней Афган.
-- Пошел вон, п... поганый! Чтоб тебя разорвало, гада ползучего! Чтоб ты издох, собака гнилая, б... вонючая!
-- И как ты можешь вот этим ртом, -- укоризненно обратился к ней Афган, -- потом молитвы читать?
Внутри избы раздался пронзительный вой. Афган выскочил как ошпаренный и трусцой припустил к сараюшке. «Ничего. -- Подумал он. – К вечеру охолонет. А там и на молитву пойдет. Поем потом…» И, умиротворенный, он ткнулся в тюфяк и тут же заснул.
Все на хуторе знали, что Ирка ходит на службы к свидетелям Иеговы. Три раза в неделю. Аж за 15 километров. Пешком.