Размышляя о Лине в четырехсот двухтысячный раз, а затем и в четырехсот трехтысячный, Олег с облегчением обнаружил, что изводившая его щемящая тоска настолько стушевалась, что он не только не испытывает всплывающего то тут, то там раздражения и блеклой, чахоточной к ней неприязни, - как было совсем недавно, когда два противоположных чувства (любовь и ненависть)пировали в нем сиамскими близнецами, - но, скорее, ощущает какую-то скомканную, смешанную с досадой на собственную слепоту, жалость.
С ней ничего уже не поделать.
Ее не вылечить, как нельзя помочь собаке, которую переехал автомобиль, и до нее не дотянуться, как невозможно пнуть стоящий по ту сторону дороги столб.
Он осознал: волнообразность ее к нему наклонов и отстранений была обусловлена тем, что пораженная вирусом обиды, надломленная душа, требовала подпитки его болью, его энергией, и когда он, в очередной раз замирал, оскорбленный и уязвленный ее повторным прыжком в сторону, она приподнималась, словно расправляющая перья хищная птица и горделиво оглядывала сильные крылья, как-будто изготавливаясь к полету, так, что даже казалось слышался свист ветра в ее волосах.
Она кормилась его печалями, которые сама же и вызывала, словно голубка - хлебом.
Получая же его тепло, вампирическое слабело в ней, чахло, и тогда Лина искусственно продлевала паузу в общении, чтобы охладившись и придя в себя от его объятий, сбросив их ярмо, легче было нанести свежую рану, ибо лакать его кровь ей нравилось больше, чем нежиться в лучах его обожания: ведь так она сама становилась зависимой и млела, растекалась в неутолимой тоске по его губам и загадочной манере, минуя тело, проникать в ее суть непостижимой частью себя.
Да, похоже, Олег был превосходным и прирожденным донором, но дарить свой переизбыток реципиенту для того, чтобы тот гадал на его плазме, как гадают на кофейной гуще...
Чтобы совладать с ней, требовалось всего лишь забыть ее.
Толкнуть ее назад, в тамбур той электрички, с которой он некогда помог ей сойти.
"Моя жизнь рушится. Я потеряла работу. Мне очень плохо. И страшно."
Он опомнился тогда, когда номер ее телефона уже был набран.
С удивлением слушал свой голос, который увещевал Лину не беспокоиться и который утверждал, что всё будет хорошо.
Симметричная голосу часть его личности, внимая всхлипываниям на другом конце провода, испытывала искреннее сочувствие, вновь с готовностью широко распахивалась и переполнялась теплом и состраданием.
Но в голове и сердце несмотря ни на что вдруг стало так прохладно, что собственные слова вызвали ироничную улыбку.
"Благодаря своему безволию ты скоро станешь столь же идеально раздвоенным, как и она. Или... задница Дженнифер Лопес."
- Возможно, превратиться в задницу Лопес и престижно, но лучше попытаться избежать мутаций, - вслух проговорил Олег.
Сразу же вслед за телефонным разговором, он ощутил прилив гнева и ненависти к самому себе.
Стоило только услышать ее голос, попав под влияние этой обволакивающей, гипнотической мягкости в русле плавно струящихся фраз, сулившей некое тайное изобилие и напоминавшей о таких тонких, непередаваемо-многогранных, совместно пережитых необыкновенных вещах, что вся его обида, вся злость и досада разом стушевывались, бесследно испаряясь буквально на глазах.
- И что теперь? Опять буду дергаться в воздухе, словно рыба пойманная на блесну? Она играет мной! Играет! Эта ненормальная....ненормальная...
И вновь эта волна предательской жалости к ней!
И нежности, нежности, за которую он себя начинал презирать.
И страсти, непонятно откуда стремительно выросшей и неясно как успевшей набрать такой градус, магматической страсти, истоки которой были надежно укрыты от его разума, но раскаленное дыхание каковой он постоянно чувствовал за всем, что было связано с ее личностью, и кажется, даже имя ее могло довести его до экстаза, отдайся он воспоминаниям и повторяй он его, словно мантру.
Но тут из ниоткуда, словно родилась не в его мозге, явилась разящая мысль:
- Лина - не дар. Напротив - это средство тебя обессилить. Она пьет тебя. Поглощает твою энергию. Истощает твою жизнь. Вернее, это делает не она. А то существо, которое нашло в ней приют. Она осознает его присутствие, но уже давно составляет единое с этой силой, делающей как ее, так и других, несчастными.
Олег замер потрясенный.
Этот тихий голос был ему знаком.
В критические минуты жизни, случалось, он уже слышал его.
Этот пугающий, живший в нем таинственный советчик никогда не ошибался, и, если бы Олег был вполне честен с собою, то вынужден был бы признать, что если он и находился еще среди живых, то только благодаря ему.
- Еще! Говори! - тихо прошептал он вслух.
- Одевайся. От твоего дома до Ваганьковского кладбища десять минут ходьбы. Находишь там могилу протоиерея Валентина Амфитеатрова. Но подходишь не к той, на которой его фото, а к другой, с деревянным на ней крестом.
Через пять минут Олег уже шагал по Звенигородскому шоссе.
Какая-то часть его личности ужасалась происходящему, взывала к рассудку и уговаривала во что бы то ни стало повернуть обратно, но Олег непреклонно шел вперед, руководствуясь, казалось бы, совершенно абсурдным стремлением.
И эта осторожность уже точно шла от рационального в нем, в то время как безошибочный инстинкт подсказывал, что нужно довериться той тайной части своего "Я", которая принадлежала к сфере непознаваемого.
Заметив издали выкрашенный в светло-желтый цвет кирпичный забор, он испытал странный прилив сил и, прибавив в шаге, вскоре свернул на улицу Макеева.
Недалеко от входа, за кованой железной изгородью, расположились два одноэтажных здания в стиле ампир, а по правую сторону был виден купол небольшой, возвышающейся над облысевшими деревьями, церкви.
- По центральной аллее прямо. Спроси у людей, - опять подал голос аноним.
Старушка, сидящая в деревянном тереме и торговавшая церковной атрибутикой, охотно объяснила, как пройти к могиле священника.
Сама атмосфера на кладбище была до странности праздничной и обилие продаваемых тут же живых цветов и пафосная торжественность горделиво красовавшихся монументов, настраивали отнюдь не на скорбный лад.
Даже унылая муть и серость прохладного, хотя и безветренного дня поздней, находящейся у порога зимы, сухой осени, ничего не могли поделать с этим необычным для могильника, по-буддистки оптимистичным отношением к смерти, которым здесь было всё пропитано.
Три минуты ходьбы и он увидел лотарингский, - с двумя, большой и малой, поперечными перекладинами, - крест в обрамлении железной ограды, внутри которой было множество живых цветов, преимущественно роз и гвоздик, яркая палитра каковых вносила элемент немыслимой праздничности в этот пасмурный ноябрьский день.
Две молодых женщины с заплаканными лицами, опустив головы, прижимались к ограде, а одна из них, горестно сжав обескровленные губы, медленно крестилась бледной, дрожащей рукой.
Чуть в стороне, тут же, буквально в двух метрах, находился маленький памятник, подле которого вяло чадили три худосочные свечки и стояло, шепчась о чем-то, несколько пожилых женщин в темных платках.
На надгробии нашлось место небольшому портрету, а с черно-белого фото на Олега смотрел лик одетого в мантию православного священника длинноволосого седобородого человека с закрытыми глазами.
Дождавшись, когда девушки ушли, Олег медленно приблизился к могиле с крестом.
В этот момент нечто произошло.
Позднее он пытался рассказать кому-то из друзей о своих ощущениях, но точно передать пережитое было не под силу: вначале появилось какое-то загадочное томление и диковинное ощущение в груди, как будто она распахнулась и горячее тепло разлилось не только по ней, но поднялось выше, к голове, и, несмотря на то, что у него изо рта шел пар, на лбу выступила испарина.
Таинственный вожатый, безмолвным приказам которого он повиновался и благодаря каковому оказался здесь, никак себя больше не проявлял, возможно, полностью обратившись в некий таинственный передатчик, энергетический кабель, а возможные "слова" были заменены сильными переживаниями, инспирированными как бы извне, но с такой устрашающей мощью и так рельефно, что на мгновенье он даже покачнулся, едва не потеряв равновесие, будто от удара.
Он приник к могучему энергетическому каналу и поток необычайной силы, исходившей из иных сфер, вдруг захватил его настолько, что Олег ощутил себя причастным к многочисленным нашедшим здесь свой последний приют мертвым, подобно взрослеющему ребенку, случайно осознавшему себя звеном единой цепи со своими безвозвратно ушедшими во тьму родителями.
Ему дали понять, что сюда приходят большей частью за просьбами, а так же поинтересовались, что он хотел бы попросить для себя.
В давно не испытываемом им смущении, Олег отказался от просьб для себя, так как ему отчего-то стало стыдно это делать, а попросил счастья для своей пятнадцатилетней дочери и облегчения ревматических болей для одиноко живущей за две тысячу от него километров старенькой матери.
Он почуял, как эта необъяснимость, улыбается ему, открывая к тому же, милый секрет глобального посмертного одиночества:
- Ошибка считать, что мир мертвых и мир живых - две отличные друг от друга галактики. Всё соприкасается. Причем, очень тесно. Почувствуй развеянный по ветру пепел чаяний всех тех, кто здесь лежит! Ты перешел экватор своего пути и времени у тебя осталось не так чтобы и много. Ты ведь счастья хотел и оно было для тебя в любви, не так ли? В очередной раз родился, позабыв, что уже не единожды стремился испытать бьющий через край восторг слияния с другим, обреченным умереть и вновь потерять свое забывчивое и пластичное "Я", столь же одиноким существом. Внешне бессмысленные вихри бесконечных рождений и умираний, всё же имеют определенный смысл, но нырять в них, познав бескрайность единичности каждой отдельной души, продолжая лелеять родственные твоим, призрачные мечты, довольно неосмотрительно.
Нечто болезненно сжалось внутри него: так значит всё бессмысленно и всё напрасно!
Удушливая и горькая волна сожаления тяжело поднялась с его глубин, но он пожалел себя как-то издалека, как жалеют попавшего в беду хотя и знакомого, но не слишком близкого человека, долго горевать о крахе которого, вроде бы и не пристало.
- Больше сюда не полезу. Вот скину маскарадное барахло этой личины - и поминай как звали! Стану побратимом пустоте. Буду болтаться в темноте космоса, рассматривая звезды внутри самого себя в блаженной невесомости одиночества.
- Возвращайся домой и обдумай почему ты ловишь руками ядовитых актиний вместо существ тебе родственных. Дар ты уже унес с собой. Только он не материален.
Олег ошеломленно пошел прочь, чувствуя как с его нутра, с самой его сердцевины, спала некая застилающая его пелена, и, оголенное "Я" его начало переживать непривычные ощущения, как будто с него, словно с зубов, сточили всю эмаль, и теперь малейшее изменение температуры воздуха или воды какое-то время обречено переноситься самым болезненным образом.
Идя по асфальту, он не чувствовал под ногами присущей ему тверди, а инерционно уносился течением, находясь в странном оглушении, полностью погрузившись в глубокую и топкую печаль, в которой, тем не менее, не было тяжести, тьмы и отчаяния, а которая изнутри была озарена ярким и теплым светом.
Ощущая в теле и в мыслях непривычную, но сладостную пустоту, он лег на кровать и пролежал на ней несколько часов, прежде чем понял, что на протяжении примерно около двухсот минут плавал в нирваноподобном ничто.
Заснул он так же, быстро и неожиданно, однако, его разбудил телефон:
- Алло! Ты спишь? - радостный голос принадлежал Лине.
- Засыпал, - выдавил Олег, чувствуя как изнутри его заливает возмущение и гнев.
- Так просыпайся! Просыпайся срочно! - эта просроченная детскость, которая была в ней всегда и которая порою его умиляла, на этот раз не обезоружила его раздражение, а вызвала оскомину, но, тем не менее, он нашел в себе силы ответить вполне ровным тоном, не размахивая незримым мечом.
- Сейчас половина первого. Мне к восьми на работу. Тебе недостаточно того, что ты превратила мой мозг в дуршлаг? Ты хочешь и дальше продолжать его трансформировать?
- Я не поняла...Ты что, не рад мне?! - это был уже не тот голос и, пожалуй, говорил уже совершенно другой человек, человек, в котором вдруг пробудилось нечто звериное.
Олег вспомнил вкрадчивый шепот своего alter ego по поводу сущности Лины, сущности, центром которой было нечто крайне враждебное и абсолютно ему не близкое, и всё твердокаменное и жесткое в нем, охотно приняв вызов, устремилось к этому нечто навстречу:
- Нет. Не рад. Мало того, я хочу попросить тебя об одной просьбе. Никогда и ни при каких обстоятельствах больше не звони мне. Ты поняла?! Никогда! Мне! Не звони!
Он мимоходом подумал, что им обоим всё же повезло хотя бы уже в том, что они сейчас находятся на значительном друг от друга расстоянии, поскольку в противном случае, неясно чем всё это могло окончиться, так как внезапный и мощный порыв ярости в нем был столь силен, что ему понадобилось бы убежать за угол или проделать еще что-либо не менее нелепое, дабы сдержать себя и не опуститься до насилия.
- Ты меня сам еще будешь умолять, чтобы я не оставляла тебя. Будешь искать меня повсюду, а меня - не будет. Поэтому не зли меня, и не повышай на меня голос, чтобы не пришлось мучиться самому, - это было сказано таким безапелляционным и самоуверенным тоном, чтобы невольно вызвало у него улыбку.
Вот, оказывается, до какой степени она уверена в своих чарах и в своей власти над ним!
Олег подумал о таинственном даре, унесенном с погоста.
Неужели он со мной?
Это глубочайшее осознание собственной автономности и удаленности от всякого иного мозга и всякой души, эта тоска по чему-то совершенно беспредметному, по тому, что никогда недостижимо и внутреннее согласие с этим фактом - неужто это и есть награда?
А может быть, грядущее и полное освобождение от чар Лины-Цирцеи, превративших меня, если и не в свинью, подобно товарищам Одиссея, то в дятла, как сатурнова сына Пика - уж точно?
Внезапно, подобно мягкому и беззвучно-ватному взрыву, в его сознание врывается стремительная волна необъяснимых, невыразимых словами чувств: пропадает и стушевывается всякая печаль, уступая место перерастающей в жажду небытия восторженной радости; и это, казалось бы, сумрачное желание окончательного растворения в ничто, наполнено таким нежным теплом, что рассыпается внутри "Я" Олега ощущением полного и невыразимого счастья.
Удержать! Удержать это чувство, это откровение! Сохранить это непоправимое растворение в благости пустоты!
"Я открыл, что Ничто - это блаженство!" - хочется кричать ему, но он молчит, а глаза его наполняются слезами, но их слишком мало, чтобы хотя бы одна из них перелилась через край век или просочилась сквозь частокол ресниц.
Так выясняется, что плакать он не может или не умеет.
Так что же это за призрачная женщина, которую он всё это время любил?
Она каждый раз меняла облик и гримировалась под этих милых изъязвлённых изнутри коррозией существ, которых ему порою даже удавалось заразить собственным безумием, но каждый раз она оставалась тем, чем всегда и была.
Им самим.
Ничего и никого, кроме него самого, никогда с ним не было.
Пустота зачала от него и родила призрак, который он преследовал всю свою жизнь, и который постоянно менял формы, но, за этой видимостью ничего не стояло, а лица являлись лишь масками.
Но хватит, в конце-то уж концов!
Задумавшись, Олег холодно констатировал, что "пошел на поправку" благодаря "разговорам с самим собой", однако, оппонент, подтолкнувший его к странной прогулке и ведший с ним бессловесные беседы, казалось, не только не имел никакого отношения к его телу, но, похоже, представлял собою такую часть его существа, которая хотя и присутствовала при всех его возможных воплощениях, но которой его нынешняя ипостась была, мягко говоря, не слишком близка, а порою, - и это чутко улавливалось Олегом, - откровенно раздражала.
И тем не менее, всякий раз, когда эта холодная, мудрая и отстраненная Необъяснимость брала бразды правления в свои руки, близкие к плачевным ситуации неизменно выравнивались, а жизнь его медленно, но неуклонно перетекала в безопасное и спокойное русло.
"Если бы ты хоть что-нибудь смыслил в физиогномике, то едва ввязавшись в отношения с этой твоей полу-птичьей особой, сообразил бы, что с ней нужно было было поступать как с курицей: подбросив пшена и послушав ее заученно-задушевное кудахтанье, просто употребить ее мясо. На нечто большее - она попросту не пригодна."
Олег улыбнулся этому пассажу, но воздержался от возражений.
"Внешняя асимметрия и негармоничность черт - служат указателями и на дисгармонию внутреннюю. И эта легко проскальзывающая, легко прощаемая нами "некрасивость", которая столь удачно камуфлируется у подобных существ "обаянием", "душевным теплом" и даже манерностью, уходя глубоко вовнутрь, раздваивает, раскалывает личность. Ты можешь мне не верить, но пример твоей Лины, далеко не единичен. Все пороки, вся внутренняя кривизна прописана на лице. Нужно лишь уметь читать."
- Надеюсь, научусь.
"Научись. Еще не поздно. А пока я бы рекомендовал тебе отправиться в путешествие. И чем дальше от твоей курицы с петушиными шпорами на лапах, тем лучше."