***
Как раз через три ночи мы устанавливали печку и поднимали нагретую от костра землю на плоскую крышу – потолок нового зимовья, намереваясь сбежать в Нору сразу после завершения работы, чтобы отужинать в землянке. Можно было переночевать и здесь, но Володя не хотел терять ни одного дня относительно тёплого времени, ссылаясь на свои мороженые-перемороженные руки-крюки, которыми «капканишко насторожить – куда ни шло, а работать топором на сильном морозе – форменная пытка». Я эту «радость» уже испытал на собственной шкуре, а потому на пробном ночлеге в свежеотстроенном жилище не настаивал.
Избушку окрестили просто: Курья – по месту её расположения.
Нора встретила нас ещё сохранившимся теплом. Даже вода в чайнике не застыла.
Во время приготовления ужина, когда Володя ласково беседовал с собаками у костра, я думал о разных разностях. Запретные мысли возникли внезапно и забились во мне пойманной чёрной птицей, которую ни в коем разе нельзя было выпускать на волю.
Я вдруг подумал, что со старым зэком меня ничто не связывает, кроме закопчённого котелка каши и тех брёвен, которые нам ещё предстоит поднять на старый недостроенный кем-то сруб. Да, меж нами ничего нет, кроме центнеров дымящейся земли, которая укроет жердяной потолок его логова. Ничего, кроме ведра крепкой браги, поставленной им к Новому году, и унылых лагерных песен, и пьяных объяснений смысла жизни.
И с бездельником Женькой я не хочу жить рядом, и слышать его сопение и чавканье.
И Бирюк, с его открывшимся чувством к моей жене, глубоко мне противен.
И глупая Мальвина, обманутая им, не вызывает ни сочувствия, ни жалости.
И хладнокровная Лилит – не та женщина, с которой можно прожить в любви и согласии целую жизнь. Если родится сын, то придётся существовать с ней до его совершеннолетия – ни дня дольше.
И даже правильный и безгрешный Ванька никогда не поймёт мою чудовищную неправильность и эти мысли. И не простит мне отступничества до самой смерти.
Действительно, в нашей компании нет ни одного счастливого человека, а сам я стал рабом лживой идеи о возможности всеобщего счастья.
Но если я осознал суть этой изощрённой формы рабства, если она мне глубоко противна, то всё происходящее – не навсегда. Да, это похоже на первый лагерный срок, к которому я сам себя приговорил. Наверное, его размер – год, два или три – определится чуть позже, в каких-то иных обстоятельствах. Но ведь будет и второй срок, поглотивший первый – с Лилит и нашим сыном – бесконечных восемнадцать лет с момента его рождения. Но и он пройдёт. И только отбыв это наказание, я стану свободным. И уже никогда не потрачу ни часа оставшейся жизни на химеру общественного благоденствия.
Наверное, именно тогда, у железной печки, на которой варилась в котелке гречневая каша с говяжьей тушёнкой, пришло ко мне отчётливое понимание: ещё ничего не закончилось, ещё так много предстоит сделать, а для меня уже нет места в этой искусственной системе из случайного набора людей. И я здесь временно. Нужно сделать то, что все они от меня ждут. И даже больше того – во много раз. А потом уйти «по-английски», без объяснения причин, оставив в подарок всё, что было нажито совместным трудом.
Возможно, в то время я думал обо всём этом какими-то иными словами, но хорошо помню, что мне сразу стало легко и пусто. Подобное чувство, наверное, испытывает учёный, который после бесконечной серии экспериментов вдруг понимает, что потратил уйму времени совершенно бесполезно. Что ему удалось доказать лишь одно: выбранный им путь приведёт в тупик. И всё нужно начинать с самого начала, хотя и непонятно – в каком направлении двигаться дальше.
В той дальней тайге я безжалостно подводил итоги первой четверти века своей жизни. Любовь в ней не случилась, но зато я познал всю ненасытность Ревности, снедающей душу во время бодрствования – с раннего утра и до поздней ночи – от полнолуния к полнолунию. И дружба показала свои пределы и границы. Они оказались уж вовсе не защищёнными, и легко нарушались. Стальной стержень коммунистических убеждений распался и стал десятком ржавых, но ещё крепких гвоздей из прошлых тысячелетий: не убий, не укради…
Пожалуй, это всё, что у меня осталось.
Но все ли гвозди сидят во мне достаточно крепко? Вот в чём вопрос…
Ночь в Норе показалась бесконечной. Мысли метались от недавнего прошлого к неясному будущему. Я вспоминал единственную ночь счастья с Лилит в этой полуземлянке и умирал от желания. И немедленно воскресал от раскалённого стилета ревности, который безошибочно находил самые нежные точки души и выжигал их одну за другой. Я становился равнодушным и размышлял о дальнейшей судьбе колонии, но уже без меня. Думал о том, как долго эти люди будут жить вместе. Что станет первым толчком к распаду? Чья-то жадность и попытка утаить драгоценные собольи шкурки? Общее имущество колонии, которое захочется поделить? Или несогласие женщин с системой распределения?
Утро всё расставило по местам: крепкий чай с сухарями, остатки крутой каши, порция махорочного дыма – и в путь, к балагану, из которого менее мучительна, чем у костра, достройка очередного зимовья.
***
На Володином логове, недостроенном кем-то срубе, который мы так и окрестили – «Логово», я работал механически. Чёрная птица запретных мыслей оказалась не юным несмышлёным воронёнком, а огромным старым вороном, который едва умещался внутри. Он успокоился, позволяя бесконечно мурлыкать уместные строчки: «Ты добычи не дождёшься, чёрный ворон, я не твой».
Два дня мы потратили на завершение этого зимовья. Отделочные работы Володя взялся выполнить сам: «Ты ступай к себе. У тебя делов – по горло. Через месячишко заходи в гости». Я испытал заметное облегчение, когда мы с ним расстались. Меня поджидала та же самая работа в новеньком зимовье Курья: нары, стол и дверь. Я ушёл на свой участок, основательно загрузившись мукой, маслом, сахаром, консервами и капканами. Собак у меня не было, а потому отпадали все хлопоты с их ежедневным кормлением и переноской лишних килограммов собачьего корма.
В первые дни глубокой разведки окрестной тайги, она подарила мне пару десятков рябчиков. Их перья вместе с нежной шкуркой и проквашенные внутренности считались прекрасной приманкой для соболя, а замороженные тушки, при условии экономного использования, стали хоть каким-то запасом белковой пищи вместе с неприкосновенными банками говяжьей и свиной тушёнки. Прошедшая голодная зима научила строжайшей экономии съестных припасов. Сделав небольшой запас боровой дичи, я уже и его считал неприкосновенным, а разрешал себе съедать лишь то, что удавалось добыть сверх него.
Работа спасала от тягостных раздумий в течение всего светового дня, но он становился всё короче, а ночи – всё длиннее. Мороз не опускался ниже тридцати градусов по Цельсию и легко позволял трудиться в тайге от рассвета до заката, чтобы возвращаться в тёплое зимовьё уже в темноте. Снежный покров пока не позволял использовать уроки Смирнова по возведению его знаменитых «куч», в которые соболь должен был «пищать, но лезть, не задумываясь».
Вместо скорых в изготовлении смирновских «куч» приходилось строить разнообразные «домики» из кольев, забитых в мёрзлую землю у подножий деревьев. Укрывать подход к капкану и приманке крышами из лапника, снабжая каждый капкан очепом для спасения собольих шкурок от услуг вездесущих мышей-парикмахеров. Для этих мелких тварюшек мех соболя – замечательный строительный материал при утеплении гнёзд. Хотя, возможно, в таёжном мышином царстве есть свои шаманы, которые используют волосы лютого врага для камлания и отведения беды от сородичей.
Очеп устроен по принципу миниатюрного колодезного «журавля»: стоит зверьку попасть в капкан и начать борьбу за выживание, как очеп срабатывает и соболь вместе с капканом возносится на недоступную для мышей высоту. Я строил ловушки и устанавливал капканы неспешно и очень основательно, понимая, что Женька, способный к любой работе относиться только по принципу «тяп-ляп», этим кропотливым делом заниматься не будет. Тем более, он ничего и не сможет делать, когда начнутся серьёзные морозы и воздух при дыхании начнёт зловеще шипеть и осыпаться мелкими кристаллами.
Для своего компаньона я прорубал путики-тропы, чтобы затёски на деревьях, указывающие маршрут, было видно после любого снегопада даже самому неопытному следопыту-трапперу.
В то время я уже и сам считал себя лишь начинающим охотником-капканщиком. Тогда я ещё не знал, что промышляю соболя самым примитивным и пассивным способом, когда случайный зверёк, совершая обход своих или чужих владений, натыкается на ловушки и иногда, но далеко не всегда, становится моей добычей. И большая часть капканов стоит на стационарных путиках совершенно бесполезно – из года в год.
При таком «тупом» варианте промысла охотник намертво привязан к своим маршрутам и сотням капканов, которые требуют регулярного обслуживания. Нужно обновлять приманку, отгребать от «домиков» или иных ловушек с капканами снег, проверять – не лопнула ли от лютого мороза пружина, надёжно ли сработает капкан в нужный момент? И всё это делать изо дня в день, проходя от зимовья к зимовью многие и многие километры, ночуя в стылых избушках с периодичностью раз в десять дней или в две недели. Именно так промышляли самые успешные соболятники нашего района, построив для этого не менее десятка избушек по берегам какой-нибудь дикой реки, относящейся к бассейну великой Лены или нашей угрюмо-равнодушной Нижней Тунгуски, впадающей в Енисей.
Только через два промысловых сезона, на Средней Кочёме, я научился установке капканов «под след» и «в след», и обрёл, наконец, полную уверенность, что смогу поймать любого соболя в нашей равнинной тайге за ограниченное время. Конечно, как недоученный охотовед, я давно знал об этих способах в теории, но как эти книжные знания были далеки от практических навыков! А если добавить к этому издевательский смех многоопытных промысловиков, которые занимались добычей соболя не первый десяток лет, если вспомнить их слова: «Не смеши, паря, соболь – не заяц. Он тропами не бегает. Ты, паря, лучше поделись секретом: какую приманку использовал? Вот видишь: молчишь. И правильно. Такие секреты выдавать нельзя»… Да, если всё это вспомнить…
Дневная незнакомая тайга манила дальними далями и, между основными делами, дарила иногда возможность удачного выстрела по глухарю или рябчику. И не оставалось времени для поедания себя изнутри. Но приходилось возвращаться в уже обжитую Курью и придумывать рукам какое-то ночное занятие. Каким бы оно ни было заковыристым, это не мешало ожившему внутри чёрному ворону запретных мыслей просыпаться на своём насесте и потихоньку выклёвывать из моей души последние крупинки ещё оставшегося смысла жизни.
Я задавал себе вопросы, но ни на один из них не мог получить утешительного ответа. Меня уже ничуть не волновала судьба коммунаров и то, как сложится жизнь каждого из них после моего выхода из колонии через два или три года. Я ни секунды не размышлял о собственной ответственности за судьбу тех, кого безжалостно сорвал с привычного места в устоявшейся, но по моим меркам совершенно ничтожной жизни. Я искал какой-то новый смысл в жизни только для себя.
Способ добычи пропитания для семьи я видел один – промысел.
Продолжение http://www.proza.ru/2014/09/27/732