Правда нашего детства. Главы 7-8

 
          Глава 7. НЕМЕЦКАЯ ПРОВОКАЦИЯ. ГИБЕЛЬ БРАТА КОЛИ.

          Лёшкин брат Володька никак не поправлялся. Обгорелая кожа то затягивалась тонкой плёночкой, то лопалась опять и никак не восстанавливалась. Более того, у Володьки в нескольких местах стали появляться пролежни, которые постоянно мокли, кровоточили, не давали мальчишке покоя постоянно. И сестра Валька не держала голову, так и ходила с запрокинутой, при этом вся тряслась и страшно заикалась, когда хотела что-то сказать. Чтобы как-то помочь девчушке, мать даже пробовала привязывать к её спине лёгкую дощечку, чтоб головку она прямо держала, но это не помогало. Досада и страх из-за Лёшкиных выкрутасов тоже камнем лежала на её материнском сердце. Жизнь Паши превратилась в одну сплошную повседневную тяжесть.

          В условиях вражеской оккупации люди думали только об одном, главном – как остаться в живых, как спасти от гибели детей, с нетерпением ждали – когда же погонят врага обратно. Все нормальные люди ни о чём другом думать не могли, не было на это сил. А немцы изощрялись в своих методах порабощения народа, придумывая каверзные игры с детьми. Однажды Маша пришла домой встревоженная какой-то новостью. Тут же сказала Паше:

          – Сестра, приехал один новый немецкий офицер и решил устроить пакость для ребят наших, привёз немецкую форму для подростков, автоматы, решил собрать всех ребят старше двенадцати лет, оденет их в эту форму и будет обучать стрелять. Ты представляешь, чем это пахнет? Это же провокация, чтоб детей наших своротить, они же глупые ещё, клюнут сдуру, им же интересно пострелять. А потом что будет? Ещё заставит в народ стрелять. А наши придут – что скажут? У них там в Германии гитлерюгенд есть – для вовлечения молодёжи, вот они и у нас решили это поганое дело устроить. Что делать с Лёшкой будешь?

          – Да, сестра, задала ты мне задачку. Пап, посоветуй, как быть.
          – Спрятать мальца надо гдей-то, а то погубят, не враги, так свои потом… Лёшка, иди сюда! Ты разговор слышал?
          – Слышал, не глухой. К партизанам я подамся, только не знаю, где они сейчас…

          – Ишь ты. К партизанам ён подастся, ты им великую пользу принесёшь там. Они в окружении врага воюют, им не обуза нужна, а помощь. И не кожа для сапог, а покруче что. Вот что, Паша, волосы у него отросли длинные, не стриженый давно, одевай-ка его девкой и пусть дома посидит, пока акция ихняя не закончится.
          – Не стану девкой наряжаться, что я больной, что ли?
          – Я те не стану, кляпок-топорик какой! Ты понимаешь, дурья твоя башка, что они из ребят хотят предателей сделать, и согласия твоего не спросят, силком заставят, вот увидишь.

          Так и случилось. Добровольно никто в назначенное время на сборный пункт не пришёл, хотя по всему Городку были расклеены объявления с призывом вступать в отряды обучения молодёжи, чтобы «молодые люди приобщались к культуре немецкой нации и не отставали в своём развитии». Тут же по домам пошли вооружённые солдаты, стали выгонять подходящих ребят и под конвоем провожали на площадь перед комендатурой. Паша переодела Лёшку в платье, наскоро сшитое её руками, натёрла ему крапивой лицо и шею, да намазала мазью, какая была в доме, приказала стонать, как немцы придут.

          Немцы пришли, увидели целый лазарет в доме. Хотели поднять даже Володьку, но тут Мария, опять моя незабвенная крёстная, подошла и откинула одеяльце с Володькиных ног. Потом подошла к Лёшкиной кровати, развязала повязанный на голове женский платок, под которым открылась ужасно неприятное вспухшее «девичье» лицо. Картина настолько была убедительной, что немцы поверили в совершенную непригодность товара для акции, повернулись и ушли.

          О последствиях этой провокационной акции я расскажу несколько позже. Но к концу сорок второго года оккупанты, в посёлке находящиеся, стали проявлять заметное беспокойство. Стали доходить слухи, что наши войска прищучили немцев так, что откатываться стала немчура от Москвы. Более настойчивыми стали требования выходить на работу. Каждое опоздание строго наказывалось. Однако за работу давали кое-какие немецкие деньги.

          В августе сорок третьего года наступление нашего фронта уже шло по многострадальной Смоленщине и приближалось к Ярцеву. Нарастало напряжение в настроении моих земляков, готовящихся к новым испытаниям, и усиливалось давление на местных жителей со стороны немцев. Начались бомбёжки теперь уже с наших самолётов по колоннам отступающих немецких войск. При одном таком массированном налёте нашей авиации дедушка Пахом схватил малыша Кольку, Ульяна – Миньку, Паша с Марией Володьку с Валькой и только успели добежать до своего блиндажа, как неподалёку раздался взрыв такой страшной силы, каких ещё не слышал даже чуткий дедушка. По крыше блиндажа замолотили осколки, камни, комья глинистой земли. Колька и Валька зашлись вдвоём в очередном приступе плача. Когда самолёты сделали над Минской магистралью второй заход и улетели, дедушка решил выглянуть из блиндажа и хотел положить Кольку на лавку. А Коленька, так и не оправившийся от первых бомбёжек, стал умирать на руках у деда. Ульяна схватила бедного малыша, стала целовать его, звать по имени, но Коля уже стал задыхаться и тихо-тихо уходить из жизни.

          Когда после бомбёжки все вышли их блиндажа, буквально в пятидесяти метрах увидели огромную воронку глубиной в два человеческих роста и диаметром метров более десяти от разорвавшейся бомбы, сброшенной, видимо, на шоссе, но по какой-то причине отклонившейся на целых триста метров в сторону от него и совсем немного не угодившей в нашу землянку. Кстати, воронка эта существовала до пятидесятых годов, мы в ней после войны штабы  свои детские строили.

          Дедушка наскоро сколотил маленький гробик из старых досок сарая для Коленьки, не захотел хоронить внука без гробика. До кладбища в деревне Ульхово километра три. Дедушка нашёл старую тачку, поставил гробик с телом Коленьки, привязал бечёвкой и в сопровождении Ульяны и Марии двинулся к кладбищу. Возле приметных трёх лип дедушка сам вырыл могилку, бережно опустил в неё гробик, перекрестился, прочитал молитву, первый бросил горсть земли на крышку, и стал быстро засыпать могилу чистым желтеньким песочком, будто специально просеянным для могилы невинного дитя.

          – Не пришлось мне Витюшку с Женькой похоронить по-человечески, не пришлось даже слезу на могилку  уронить, так хоть этого внучка проводим в землю-матушку по-православному. Церковь-то вот разбили басурманы, а то панихидку бы отслужили. Ну да ладно, война кончится, если будем живы, отслужим по всем внучкам нашим, безвинно погибшим, отслужим.

          Церковь, что находилась вблизи кладбища, была без крестов, купол провален, стены испещрены сотнями, если не тысячами, отметин от пуль и осколков снарядов. Проходя мимо, дедушка всё же поклонился в её сторону и трижды перекрестился.
          – Запомните место, дети, где мы Коленьку своего оставили, вот – три липы возле него, найти можно будет потом. Кто знает, когда придётся вернуться сюда.
   

          Глава 8. ВЫСЕЛЕНИЕ. 120 КИЛОМЕТРОВ ПОД ПУЛЯМИ. ОСВОБОЖДЕНИЕ.

          Когда фронт был уже совсем близко, комендант  Гоуш, фамилию которого тётя Маруся крепко запомнила, приказал собрать со всей округи весь имеющийся транспорт: тракторы и всевозможные конные повозки. Жителям объявили, что с приближением фронта увеличивается опасность гибели людей, а потому немецкое командование решило всех жителей переместить в более безопасное место и использовать для строительства оборонительных сооружений. На сборы дали три часа, приказав взять пропитание и только самое необходимое.

          Что можно взять и как подготовиться к сомнительному и страшному путешествию за три часа, да под прицелом врагов, да когда уже слышны долгожданные звуки приближающегося фронта? Поспешно собирались узлы с одеждой с учетом опыта бегства в безопасные места в начале войны, большая часть пожитков опять закапывалась в подпольях, погребах и землянках.

          Составился обоз из двух десятков повозок, на которых сидели и лежали более ста двадцати человек. Лежали маленькие дети, больные и старики. Семью дедушки Пахома разрешили разместить на широкой тракторной прицепной платформе, куда положили сначала лежачего больного Володьку, посадили Вальку, Миньку, Лёшка категорически садиться не хотел, за что получил от полицая-охранника прикладом по спине. На эту же платформу поставили бочку с топливом для заправки трактора в пути. Трактор ехал медленно и страшно дымил выхлопными газами, которые лезли в нос и горло, вызывая удушливый кашель и слёзы у детей, да и у взрослых. Охраняли обоз четыре верховых полицая на лошадях и с автоматами.

          – Господи, куда нас гонят? Какие из нас строители? Лопату и ту в руках уже держать не в силах. И где это безопасное место, когда фронт – вот он уже гремит во-всю. Нет, тут задумка у них другая какая-то, – рассуждал дедушка, стоя на сцепке платформы с трактором, на которую постелил две неширокие доски, чтобы «не сверзиться с неё», как он выражался.

          – Деда, неужели ты не понимаешь, что немцам надо свою задницу прикрывать при отступлении? Мы у них опять в заложниках. И плевать им на нашу безопасность, какие они добрые! Наши-то по нам бить не станут. Смотри, как драпает немчура! – разъяснял деду старший внук, – я бы давно сбежал, да не могу вас бросить.

          Действительно, наши самолёты, часто появляющиеся в небе, не сбрасывали бомбы привидя явно не военного обоза. А по шоссе немцы везли в сторону Германии лес, какие-то ящики, двигались отступающие войска. В сторону фронта тоже было движение, но не такое, как в сорок первом, заметил уже дед.

          Обоз двигался по обочине шоссе, так было приказано, чтобы не мешать отступающим «загостившимся» оккупантам. Часто останавливались по приказу старшего, иногда стояли по несколько часов, пропуская войска. Ночевали на дороге, никуда не сворачивая. Так проехали около шестидесяти километров, уже виднелся пригород Смоленска – Печерск, как последовала команда – сворачивать на Смоленск. Шла вторая неделя пути, двигаться стали ещё медленнее, пропуская на узкой дороге «гостей». Питались кое-как. На одной из стоянок Лёшка натрёс мешок яблок из придорожного сада. Остальные беженцы тоже стали запасаться ими, хоть такая пища. Хлебушек берегли, как самую великую драгоценность.
Смоленск обошли с восточной стороны и повернули на юг в сторону Починка и Рославля. Но на следующий же день поступил другой приказ – следовать на Монастырщину.

          – Прижимают, видно, гадов на намеченном маршруте. Эх, скорей бы наши наступали, – рассуждал вполголоса Лёшка, стоя рядом с дедом на тракторной сцепке.

          Охрана действовала на беженцев всё ожесточённее, малейшее нарушение порядка движения влекло за собой удар плетью, а то и предупредительные выстрелы. Матери одёргивали своих непоседливых детей постоянно, опасаясь, что в любой момент могут потерять их. До Монастырщины тянулись ещё неделю, но никакой остановки не последовало и обоз свернул на пыльный Досуговский большак, весь разбитый снарядами, на котором постоянно приходилось объезжать воронки, а от пыли детям повязывали платки на нос и рот, чтобы легче было дышать. Бабушка Васса и мама Уля всю долгую дорогу держали Миньку на коленях.

          Август кончился, как-то сразу наступил холодный сентябрь. Ночи стали такие холодные, что всю тёплую одежду взрослые отдали детям, сами кутались во что придётся. Но холод уже донимал по-настоящему. Бабушка стала очень сильно кашлять – простудилась. Володьке стало совсем плохо, дорога растрясла его так, что молодая кожица на заживающих участках тела потрескалась, его раны и пролежни кровоточили и гноились. Ни бинтов, ни медикаментов, чтобы помочь мальчишке, не было. Паша израсходовала на бинты весь запас простыней и ночных рубашек.

          Но в середине сентября сорок третьего года мучительному маршруту было суждено закончиться. Скорее всего, командованию фронта стало известно назначение обоза, перемещение которого мешало наступлению наших войск. И вот в районе Монастырщины был сброшен наш десант, который с минимальными потерями освободил заложников многострадального обоза. Мне тогда было всего каких-то два с половиной года, но события того дня были настолько страшными, что надолго врезались в мою детскую память.

          А дело было так. Трактор пыхтел по пыльному большаку, дедушка как всегда стоял на своих дощечках на сцепке, мама сидела рядом с бабушкой, у которой на руках сидел я.  Из памяти всплывает, как  из дедушкиной трубки вились клубочки дыма в мою сторону, с ним кто-то поделился табаком, хотя он не выпускал изо рта свою трубку даже тогда, когда и табаку-то не было.  Бочка с топливом для трактора стояла на своём месте, уже наполовину пустая. Вдруг моя мама заметила какие-то чёрные точки в небе и стала говорить дедушке:

          – Пап, глянь-ка, глянь-ка, что это – как горох с самолётов сыплется, ти бомбы это, ти люди?
          Дедушка всмотрелся в небо и громко-громко закричал трактористу:
          – Стой, парень, стой! Это парашютисты! Сейчас бой будет!

          Трактор остановился, все смотрели на спускающихся парашютистов, а полицаи тут же хлестнули коней и поскакали в ближайший кустарник и оттуда начали стрельбу. Последовал ответный огонь наших приземлившихся солдат. Дедушка соскочил на землю, схватил маму за рукав и знаками показывал, и словами кричал:
          – Живей, Улька, бери мальца, прячьтесь в канаве.

          Мама соскочила с платформы, выхватила меня из бабушкиных рук, бросилась в придорожную канаву с высокой сухой травой, закрыла меня собой, пригибая и свою голову как можно ниже к земле, мне и больно, и колко от острой травы. Дедушка буквально подтащил тяжёлую бабушку к канаве, тётя Паша с Лёшкой притащили Володьку. Канава оказалось не такая глубокая, но головы людей всё же в ней спрятались. А бой всё сильнее, как шмели, над головами зажужжали пули. Вдруг такой «шмель» попал в бочку с топливом, и из неё потекла горящая струйка прямо под нас, где сухая трава тут же тоже загорелась, и мне стало так жарко и страшно, что заорал я, думаю, по-дурному.  Дедушка и мама стали ногами и руками затаптывать и захлопывать горящую траву. А она загорается дальше и дальше вокруг нас. Хорошо ещё, что керосин быстро кончился и перестал вытекать, не усугубляя наше положение.

          И тут послышалось отдалённое «Ура!!!». Всё ближе, ближе, ближе! Стрельба внезапно прекратилась, то ли сопротивление было слабенькое, то ли полицаи-охранники сбежали на своём конном транспорте, я этого уже не запомнил. Но меня от страха охватил такой озноб, что зуб на зуб не попадал. Я никак не мог прервать свои рыдания, к тому же и Валька ревела белухой. Вся придорожная канава была заполнена людьми, лежавшими плотно друг к другу и  долго не решавшимися встать.

          Но вот нас окружили наши дорогие, наши родненькие солдатики в пилотках со звёздочками. Женщины бросились обнимать их. Мама со мной на руках тоже стала целовать солдата небольшого росточка с автоматом, который посмотрел на меня как-то строго и спрашивает:
          – Мальчик, ты что так разревелся? Ты немец или русский?
          – Я вусский, вусский, я не немец!
          – Да вижу, вижу, наш, советский. Ну и что ж ты так разволновался? Не плачь, мы ж вот не плачем, держи-ка вот, сухарик тебе, а я побежал, у нас ещё дела... – И солдатик моментально исчез из поля нашего зрения.

          Я взял тот чёрненький сухарик, и так мне стало хорошо и радостно от этих таких тёплых и родных слов, что я стал спрашивать у дедушки:
          – Деда, это мой папа дал мне сухарик, это мой папа?
          – Нет, внучок, это не твой папа, но твой папка тоже воюет где-то, спаси его, Господи, дай сил преодолеть все тяготы военные…

          Так пришёл долгожданный день нашего освобождения от ненавистных немцев, от чужой лающей речи, от пережитых ужасов, от войны. Все беженцы сели на обочине дороги, свесив ноги в ту самую обгорелую канаву, обнимались и плакали, это я тоже видел и запомнил. Несколько лет после того памятного дня мне снился этот мимолётный эпизод моей жизни в счастливый день освобождения, тот солдатик маленького росточка, угостивший меня чёрным сухариком из своего солдатского кармана, и страшный горящий ручеёк, бежавший в нашу спасительницу-канаву из пробитой пулями бочки.