Глава 5. МИНЬКА ЗАБОЛЕЛ. ГУМАННЫЙ ДОКТОР. НОЧНОЙ ПОЖАР. СМЕРТЬ ЖЕНЬКИ.
Оставим на время Володьку с Лёшкой и вернёмся к маме Ульяне. Ей особенно туго приходилось с Коленькой, который так и не поднялся на ножки после тех страшных бомбёжек, от того испуга, жестоко повлиявшего на его ещё слабенькое детское здоровьишко, он плохо спал и не сходил с рук дедушки и мамы Ульяны, поочерёдно нянькавшимися с бедным мальчишкой. Было время, когда Ульяна, оставив Миньку на попечении деда, брала на руки Коленьку и шла в город просить милостыню, иногда что-то приносила, а бывало, что и ничего, сама возвращалась измотанная и голодная. Вдруг случилось то, чего она боялась больше всего – заболел ещё и Минька, было ему чуть больше года. Прокормить детей в войну – великое искусство, надо вывернуться чуть ли не наизнанку. Молока не было – корова пропала при бомбёжках, раздобыть тоже не у кого. Скорее всего, от плохого и случайного питания у Миньки открылся страшный понос. Миньку рвало больше суток. Ульяна отчаялась, не зная, что делать, где найти помощь. Врачей своих нет, а к немцам как сунуться глухой женщине? Когда дело стало совсем плохим, и сын вот-вот мог умереть от болезни и истощения, крёстная мать Мария, решила вмешаться:
– Улька, бери мальца, пойдём со мной к врачам в госпиталь немецкий.
– Ты что, дочка, угорела что ли? Ти в своём ты уме? К немцам мальца они понесут! Или ты не знаешь, чем это может кончиться?
– Пап, у тебя есть другой способ спасти Миньку? Нет. Тогда не мешай, может, Бог даст, попадётся настоящий врач.
Пришли в немецкий госпиталь, он размещался в городской средней школе. На крыльце охранник преградил дорогу и, взмахивая автоматом, стал показывать, мол, уходите. Мария, хоть и владела немецким, стала объяснять солдату специально корявым, но видно, понятным ему языком, что нужна помощь маленькому ребенку, который может умереть, а мать совсем не слышит и не может попросить об этом сама. В это время на крыльцо вышел то ли врач, то ли фельдшер, прислушался к разговору, подошел к Ульяне и посмотрел на посиневшего Миньку. Потом сделал знак, мол, стойте тут, а сам ушёл в здание. Не было его минут пять. Появился вновь он не один, а с другим немцем в белом халате поверх военной формы. Тот тоже подошёл к Ульяне, отвернул простынку, в которую был закутан Минька, посмотрел, покачал головой и велел идти за ним. Ульяна пошла с тревогой и затеплившейся надеждой. Пришли, похоже, в процедурную, немец-врач показал Ульяне на стол, куда положить Миньку, развернул малыша, стал ощупывать живот и всего осматривать, спрашивая при этом у Марии:
– Фатер киндер во ист? – отец где, то есть.— Партизанен? Нихт? Партизанен пух–пух!
Мария тут же стала объяснять, мол, отец на фронте, где он теперь – не знаем, может и не живой уже. А у матери двое детей, старший болен тоже.
Немец слушал внимательно, потом взял большущий, как показалось Ульяне, шприц, наполнил его каким-то лекарством и сделал Миньке укол в ножку возле пятки. Сердце оборвалось у матери, думала – всё, погубил немец мальца, такой укол здоровенный засадил. А врач говорит через Марию и смотрит на мать:
– Корми хорошо своего солдата, он у тебя худой и тощий, а то помрёт. Рис надо варить и давать понемногу.
– Чем же мне кормить его? Где рис-то взять? Нет ведь ничего, за работу платят мало, детей в семье много, всех кормить надо…
Тогда немец-врач молча подошёл к Ульяне, снял с её головы платок и куда-то ушёл. Вернулся с платком, наполненным кусками белого и чёрного хлеба. Видимо, собрал он их в столовой, потому что там были куски хлеба явно со стола, некоторые даже были намазаны маслом. Положил платок на стол, а сам пошёл обратно, сделав знак, чтобы не уходили, принёс большую миску, в которой было около килограмма драгоценного риса, высыпал его в тот же платок и показал жестами – завязывай.
Ульяна схватила платок и, завязывая в узелок, стала благодарить доброго немца, говоря:
– Господи, и серёд немцев есть добрые люди. Дай Бог тебе здоровья, душа у тебя добрая, спаси и сохрани тебя Господь. Спасибо.
– Корми своего солдата, – сказал немец Марии, глядя на Ульяну. – Если не поправится, придёшь ещё. Рис вари, два дня пои отваром.
Минька заснул на руках у матери, пока несла она его до своего Городка. Минькина крёстная шла рядом, несла узелок со спасительным рисом и про себя думала:
– Вот ведь как в жизни получается: оккупанты, враги, пришедшие убивать и грабить, а к ним приходится обращаться, да с поклоном. В жизни бы на это не решилась, если бы не дети. С другой стороны вот ведь и среди извергов люди есть…
Дома на Ульяну смотрели сразу пять пар голодных детских глаз. Ульяна сначала хотела сказать, мол, не дам, сына надо выхаживать, да и Колю своего поддержать. Только, не сказав ничего, весь хлеб поделила поровну на всех детей, отсыпала половину риса, остальной спрятала для лечения Миньки. Укол немецкого врача подействовал, и вскоре Минька стал поправляться. К тому же Лёшка приволок со станции целое ведро манной крупы из разбитого вагона, который разбомбили наши самолёты.
– Ах, ты, сорви-голова, попадёшься ты когда-нибудь немцам, пропадёшь ведь, – журил его дед, только ж вроде и не надо было журить, ведь для семьи старается, и тут же переходил на ласки к своему отчаянному внуку.
– Деда, о чём ты говоришь? Твои внуки из-за немцев больные стали: Колька, Валька и Володька, голодные все сидим, а я должен их бояться? Шиш вот им, я ещё не то устрою немчуре поганой!
– Я тебе устрою, я тебе устрою, пострел ты этакий! Не за грош пропадёшь! Смотри у меня!
Поздней осенью сорок первого года, когда силами местных жителей был собран и свезён в амбар урожай зерна, Лёшка действительно что-то задумал. В одну из ночей он прибежал домой запыхавшийся и оживлённый, сразу лёг спать, как ни в чём не бывало. А через несколько минут за окнами вспыхнуло зарево, послышалась немецкая брань и шум машин. Взрослые переполошились, приникли к окнам – пожар. Дед сразу к Лёшке с допросом:
– Говори, сукин кот, твоих рук дело? Что ты ещё натворил?
– Ничего я не натворил, просто увидел, что загорелся амбар с зерном, и сразу побежал домой, чтоб немцы не поймали.
– Значит, чтоб не поймали немцы! А кто тот амбар поджог, не ваша компания?
– Деда, я ничего больше не знаю, ребята наши тоже сразу разбежались по домам. Может, это партизаны подожгли, почём я знаю…
– Партизаны, говоришь? Ах, пострел ты, пострел. Не сносить тебе головы, так и знай! Мал ты ещё, чтоб воевать, ветер у тебя в голове. Этим фашистов с земли нашей не прогонишь, а ожесточишь…
На следующий день немецкий отряд поднялся рано-рано утром, сел на грузовики и мотоциклы и уехал на какую-то задуманную операцию.
– Партизан поехали искать, сволочи. Они не простят этого пожара, это точно, – сказал дед, – смотри, Лёшка, если это твои выкрутасы, из-за тебя люди погибнуть могут.
– Ничего у них не выйдет, партизан сейчас нет здесь, они далеко…
– Пап, не ругай Лёшку, я сообщила кому надо, что немцы к операции готовятся, что вызвали дополнительно карательный отряд, – вмешалась Мария, – только смотрите, ни гу-гу никому.
Каратели явились очень скоро, целая колонна проследовала по шоссе в сторону Заборского леса на машинах и мотоциклах. Следом появился отряд, скорее всего, сапёров, который начал вырубать лес по одну и другую стороны от шоссе полосами метров по триста шириной.
– Ну, вот, закрутила дело немчура, боятся партизан, вишь ты как обзор расширяют вдоль шоссе. А ты, Маруся, будь осторожней в комендатуре, не дай бог прознают, что ихный язык понимаешь и с партизанами связь держишь.
– Не волнуйся, пап, нашим мужикам на фронте не слаще. Господи, где они, живы ли? А тут ещё и Женька заболел, горит весь со вчерашнего дня, как стали немцы наезжать на своих машинах, он перепугался, видно, как Колька тогда. Не дай, Господи, что случится с ним, я не переживу.
– Не убивайся напрасно, а иди лечи сыночка, горит – значит заболел, чай с малинкой завари, на чердаке ещё осталась.
Но Женькина болезнь оказалась серьёзной и скоротечной. Ровно неделю пролежал он в жару, и парня не стало. Схоронили Женьку быстро, некогда было ждать, немцы на работу выгоняли всех подряд, несмотря на человеческое горе. Вот ведь как всё случилось, был ребёнок живой и здоровый, умница, всегда был ласковый к деду своему, послушный во всём, ничего не предвещало горя. И вот – на тебе, нет мальчонки, единственного Машиного сыночка. Мария целыми днями не переставала плакать, много лет уже после войны она оставалась безутешной матерью…
Глава 6. НОВЫЕ ТРАГЕДИИ. ЛЁШКИНА МЕСТЬ. ПОД РАССТРЕЛОМ.
Это была первая, но не последняя потеря в семействе Пахома Павловича. Буквально через несколько дней после этого трагического события из деревни пришёл Витюшка, Васин сын от первой жены Татьяны, как всегда, голодный и худющий, страшно смотреть. Ульяна накормила парня лепёшками, которые напекла из муки того зерна, которое подгорело в амбаре при ночном пожаре, а тот же Лёшка сорви-голова сумел перетаскать целых мешка два этого самого подгорелого зерна, пока немцев не было в посёлке. Лепёшки были горьковаты на вкус, но всё же хлеб, и он здорово выручал семью в то время. Витюшка съел лепёшки и сказал деду:
– Дедушка, ну, я пойду домой, а то мамка беспокоиться будет…
– Не ходи, Вить, немцев целая шайка в лес попёрла, – уговаривала Ульяна мальчишку, – побудь у нас тут, пока всё успокоится. Партизан ловят они.
– Правда, Витюшка, не ходи, да и совсем у нас оставайся, – продолжал настаивать дед.
– Нет, дедушка, пойду, я ведь мамке не сказал, что к вам пойду, без спросу ушёл. А я ей лепёшки принесу, мне тётя Уля дала, она не будет ругаться.
– Ты ещё и без спросу, безобразник! Тогда иди, да поаккуратнее, увидишь немцев – лучше обойди стороной, ты должен уже соображать – почему, тебе уж девятый год пошёл.
А через два дня из деревни нарочным сообщили деду, что не дошел до дома Витюшка всего с полкилометра, подорвался на немецкой мине, которых они понаставили на всех тропинках, по которым партизаны могли бы выходить из леса.
– Правду говорят, что одна беда не ходит. Второго внука мы потеряли с тобой, Васса Трифоновна. Зачем я его отпустил? Надо было его тут оставить, насовсем оставить, как-нибудь бы прокормились, Улька мне правильно говорила, что пропадёт малец.
– Знато було б, что еты прохвосты мин понаставют, и я б яго ни вжисть не пустила б, – прорыдала бабушка на том старом смоленском диалекте, который всегда принадлежал русским, живущим по соседству с белорусами, нашими славянскими братьями.
Переживал дед долго. Любил он всех внуков, а Витюшку особенно, всё Татьяну ругал, непутёвая мать, не смотрит за мальчишкой, растёт малец сам по себе, и вот тебе – нет его, как сыну сообщить об этом? Время-то какое, не дай Бог.
Немцы-каратели вскоре вернулись в Городок. Партизан, вроде как не нашли, как поняла Маша из подслушанных разговоров, выходит, успели они вовремя отойти подальше в Боголюбовский лес, а может и дальше. Зато теперь вдоль шоссе на каждом километре на вырубленных полосах немцы понастроили смотровых вышек, день и ночь на них торчали по два солдата с автоматами. Уничтожили оккупанты даже заповедную зону на берегу Вопи, где не одно поколение отдыхало, встречалось, влюблялось и находило своё счастье.
Прошло около двух или трёх недель, как однажды рано утром немцы вдруг стали выгонять из домов всех жителей поголовно, стариков и женщин с детьми на руках. Никто даже не предполагал, куда гонят и зачем. Не дали взять с собой никаких вещей, никакой еды.
– Господи, неужели стрелять нас будут? Спаси и сохрани, Господи, – стал молиться дед Пахом.
Пригнали немцы всех жителей посёлка к песчаному карьеру, который был рядом с шоссе, буквально в ста метрах от него, долгое время из него песок брали для строительства дороги, глубокий карьер. Наверху с трёх сторон установлены пулемёты и стоят солдаты с овчарками. Приехал какой-то чин на легковой машине, которого Мария сразу узнала и шепчет отцу:
– Это самый главный фашист в нашем городе, комендант Гоуш. Такой гад, что не дай Бог.
– Неужели побьют нас, дочка? За что?
– Не, пап, не похоже, что они нас собираются расстреливать, тут что-то другое.
Через несколько минут под конвоем немцы ведут девять наших солдат в изодранных гимнастёрках, некоторые босиком. Завели их немцы в карьер, комендант взошёл на бугорок и стал говорить речь, которую немец-переводчик тут же переводил жителям Городка. Говорил резким противным скрипучим голосом комендант:
– Граждане! Это – партизаны, которые совершали диверсии на железной дороге, подрывали транспорты на шоссе и убивали наших солдат. Нет никакого смысла брать их в плен. Они враги Великой Германии и должны умереть. И так будет с каждым, кто не хочет признать нашу власть и нашу победу. Так будет и с теми, кто будет помогать партизанам-бандитам. Запомните это все присутствующие на этой торжественной церемонии!
Через минуту всё было кончено, с трёх сторон с верхотуры затрещали пулемёты, и наши солдатики один за другим стали падать на чистый жёлтенький песочек. Лишь один из солдат, может быть, командир, может, простой солдат успел крикнуть:
– Люди! Отомстите за нас! Не забудьте…
Бабы тут же зарыдали, да и старики, заскрипели зубами, сдерживая слёзы. Люди, нёсшие детей на трясущихся руках, быстро разбегались от страшного места по домам.
Два дня возле карьера стояла охрана, не допуская никого к убиенным. Потом пришла новая команда, стащила всех убитых в яму, заложили взрывчатку под нависший откос карьера, ухнул взрыв, и огромный кусок карьерного песчаного берега накрыл навсегда тела погибших солдат.
Пахом Павлович, приплёвшись домой, сел на порог в окружении своих домочадцев и сказал:
– Дети и внуки, послушайте, что я вам скажу. Нам надо выжить самим и сохранить детей во чтобы-то ни стало. Я сыну обещал и мужикам вашим. Тебя касается, Лёшка, ты можешь всю семью подвести из-за выходок своих. Ты видел, что немцы сделали с партизанами? Мы для них никто, не помилуют никого, если что заподозрят. Нам хватит погибшего Витьки, обгорелого Володьки, больных Вальки с Колькой. Ты понял, что я сказал, внук?
– Да понял, понял я, – пробурчал Лёшка, – а сам не выпускал из головы мысль, как бы отомстить фашистам за всё: за голодное существование, за смерть людей в карьере, за издевательства над родителями, трудившимися на полях под надзором пьяных немцев, за Вальку, Володьку и Кольку.
Его ненависть выросла в несколько раз после одного случая, очевидцем которого он стал. Женщин посёлка, в том числе его маму Пашу и Ульяну, немцы выгнали на работу – собирать урожай огурцов на поле. После работы для голодных своих детей четыре женщины припрятали под кофточками штук по десять огурцов. Немец – охранник заметил их утайку, и, когда они выходили с поля, подозвал к себе, покачав в свою сторону резиновой дубинкой. Женщины обомлели от страха и застыли на месте. Тогда он сам подошёл к несчастным и огрел каждую дубинкой по спине, выдернул их кофточки из поясочков юбок, огурцы посыпались на землю. Вдобавок он стал нахально ощупывать всех женщин, – а не осталось ли что под одеждой из собранного урожая. Сделав это, немец всем четырём женщинам приказал сесть на корточки прямо на дороге, вытянуть вперёд руки и сидеть так ровно час. Лёшка рассказывал, что сил у женщин сидеть в такой позе хватало минут на пять, не больше. Руки становились, будто тяжёлые гири и сами опускались. Тут же следовал удар дубинкой по спине, ненадолго руки опять вытягивались вперёд и через минуту снова падали, следовал новый удар дубинкой, сопровождаемый ненавистной немецкой бранью. А мимо едут немецкие солдаты и заходятся коллективным гоготом и свистом. Дело закончилось тем, что женщины в изнеможении с рыданиями падали на пыльную дорогу, а немец – вот ведь верх немецкого цинизма – вынул свой член и всех четырёх матерей облагодетельствовал своей арийской мочой, прямо по плачущим лицам, по уставшим рукам.
Лёшка, стиснув зубы, наблюдал эту картину из-за кустов. Все работавшие на поле женщины стояли рядом, кусая кончики своих платочков, немец никого не отпускал, мол, смотрите, смотрите! Когда он сделал это подлое дело, заставил несчастных женщин собрать и отнести несчастные огурцы в приготовленные ящики для урожая.
– Ну, гады, подождите, отольются вам материнские слёзы, – подошёл Лёшка к униженным труженицам, помог подняться и привёл домой.
Вскоре приехал какой-то высокий чин на легковой машине, страшно ругался на коменданта, что медленно идут работы, что русские – бездельники, их надо погонять палками. Машина стояла прямо под окном комендатуры, в ней сидел рыжий здоровенный шофёр. В машине сиденья были обиты добротной натуральной жёлтой кожей. По какой-то причине шофёр вдруг куда-то отлучился, то ли по своей нужде, то ли позвал шеф. Улучив этот самый момент, Лёшка–сорви-голова, забрался в салон и начисто срезал эту самую кожу со всех сидений. Как он умудрился это сделать в короткое время, не более пяти минут, он и сам потом не мог объяснить дедушке Пахому, когда принёс домой это страшное приобретение.
– Где взял, говори, паршивец! Ты знаешь, что сейчас будет? Облава будет, расстреляют же на месте, сукин ты сын.
Схватил дед проклятую кожу, тут же взял лопату, залез в подпол, быстро выкопал ямку, положил туда кожу, засыпал землёй и притоптал ногами, чтобы не видно было. Потом ещё мусором засыпал, попавшим под руку, лопату тщательно вытер и бросил под русскую печку, где обычно хранится печной инвентарь: ухваты для чугунков, кочерёжки для выгребания золы и углей, чепела для вытаскивания сковородок.
А шофёр, выйдя из комендатуры и увидев искромсанные сидения в доверенном ему автомобиле, страшно заорал высоким писклявым голосом:
– Партизанен! Партизанен!
На крик выбежала вся стая немцев вместе с прибывшим чином, гневно вращающим недоумевающими глазами. Тут же был вызван взвод солдат, который оцепил территорию посёлка, рассчитывая на то, что за такое короткое время злоумышленники не могли уйти далеко. Порыскав по домам и задворкам, немцы выгнали на площадь перед комендатурой всех жителей посёлка. Говорил приехавший чин, переводчик при нём переводил. Поставил условие: если не будет выдан злоумышленник, расстреляют каждого десятого. Староста пытался объяснить через того же переводчика, что сделать такое никто из жителей не мог, потому что живут здесь только старики, женщины и дети. Немец был неумолим, тут же приказал загнать народ в сарай, запереть и поставить охрану.
Этот день и ночь дедушка Пахом и вся семья запомнили на всю жизнь. Моя мама, когда я подрос и стал что-то соображать, неоднократно рассказывала мне об этом происшествии, всякий раз проливая при этом слёзы. Потому и помню я её рассказ до сих пор в мельчайших подробностях. Рассказывал об этом своём «подвиге» после войны и мой двоюродный брат Лёшка, правда, совершенно с другим, геройским оттенком, всегда добавляя к сказанному:
– Какие сапоги пропали! Кожа-то немчурская, добротная. А дед в печке сжечь приказал, когда утихла эта вся ихняя канитель. А мы во всяком рванье так и ходили.
Почти сутки продержали немцы заложников в сарае. Дети плакали, прижимаясь к матерям, просили есть и пить. Но никто даже не пытался обратиться к немцам с просьбой дать хотя бы воды. Тётя Маруся, моя крёстная, спасла нас. Она в число заложников не попала, потому что в момент происшествия была на работе в комендатуре, убиралась. Видя серьёзность ситуации, она решилась обратиться к самому коменданту, хотя тот был хуже вепря разъярённого. Тётя никогда никому не рассказывала подробностей, какой ценой ей удалось уговорить коменданта отпустить заложников, убедив его в том, что не могли это сделать местные жители, женщины ведь, да дети, это мог сделать только кто-то из пришлых.
Долго, даже после войны, тётя моя носила на душе тяжёлую травму при воспоминании об этом страшном дне. К тому же на неё глаз положил молодой немец-офицер, высокий и статный, который после этого случая крепко поссорился с комендантом и чуть было не застрелил его. Как говорили люди, яблоком раздора была моя тётя Маруся, Маша, так называл её тот офицер.
Утром следующего дня к сараю пришли пятеро автоматчиков, ворота открыли, заложников построили у стены.
– Ну, всё, сейчас нас постреляют, – дед Пахом перекрестился сам, внуков перекрестил и приготовился к самому худшему.
А немцы дали несколько очередей поверх голов людей, отошли на некоторое расстояние, развернулись по команде, дали ещё очередь и ушли. Народ от страха попадал на землю, дети заходились от плача…
Не веря самим себе, что остались живы, люди разбегались по своим домам и землянкам. Мой старый несчастный дед вместе с домочадцами так же поспешно уходил, стиснув зубы и крепко держа паршивца Лёшку за руку. Придя домой, не говоря ни слова, дед взял старый широкий ремень, оставшийся от сына с довоенного времени и так отодрал старшенького своего внучка Лёшеньку, что тот недели две не мог сидеть на своей пятой точке.
– Двенадцать лет дураку, батька на фронте кровь проливает, а сынок чуть было не погубил себя, семью, да ещё десятки людей под пулями сердца рвали, ни в чём не виноватые. Сапоги он решил сшить из немецкой кожи! Это надо было додуматься только – белым днём! Враги кругом, смерть каждый день приносят, а ему сапоги надобны! – приговаривал дед, охаживая своего любимого внучка по голой заднице от всей своей измученной души.
Лёшка ни разу не пикнул и стойко вынес всю дедову воспитательную процедуру. И только когда его мягкое место стало похоже на отбивную котлету, и выступила кровь, подошла мать, отобрала у отца ремень и уже спокойно сказала:
– Хватит, пап, если у него мозги ещё остались, он уже понял свою глупость, если их нет – ты своим ремнём их не вставишь.
В ту ночь Маша домой не приходила. Красавица Маша, видимо, платила тяжёлую цену за глупость своего племянника. Офицера, покушавшегося на жизнь коменданта из-за Маши, в тот же день отправили на восточный фронт.
Долго Лёшка дулся на деда, из дома никуда не выходил. А когда оправился, после долгих раздумий сам подошёл к деду:
– Прости меня, дедушка, глупостей больше не будет, честное слово.
– Слава тебе, Господи! Хоть через заднее место дошло до твоей башки, что война – это тебе не игра, а большая беда для всего народа, батьки ваши кровь проливают на фронте, чтоб избавить нас всех от этой беды. А ты из-за каких-то поганых кусков кожи мог погубить себя и людей…