ПАМЯТИ ПОГИБШИХ В АФГАНИСТАНЕ
___________________________________________
Все мы ценим добро, лишь теряя его невозвратно.
Томас Мор.
Тот, кто делает добро другим, сам от этого вкушает радость.
Маргарита Наваррская.
Все-таки, наверное, человек - существо корыстное...
“Ну да, еще чего!" - воскликнет кто-нибудь читающий эти строки, и продолжит возмущенно: "Уж я-то? Да никогда!”
Не стану спорить. Однако, кое-кто, взглянув на себя попристальнее, нет-нет, да со смущением и обнаружит махонькую, невзначай промелькнувшую в неких благоприятных для этого обстоятельствах соблазнительную мыслишку – а не воспользоваться ли и мне удобным случаем?..
Да что уж тут... Многие так и вовсе считают ловкое умение извлечь при случае корысть признаком ума и, так сказать, умения жить.
Снова-таки спорить не стану, а поведаю вам одну житейскую историю.
Жила-была такая себе особа, по имени Люська. Нельзя сказать, чтобы так уж она любила людей. Скорее уж, она любила л ю б и т ь л ю д е й...
А, как известно, любовь штука непростая, подчас даже весьма обременительная и неблагодарная. Но Люська и не ждала ни от кого благодарности, ей нравилось бескорыстно творить добро, от этого она становилась счастливее.
Так уж случилось, что для нее это был единственный спасительный источник счастья, ибо была она одинокой, и даже спустя семь лет после гибели мужа в Афганской войне, не переставала тосковать по нему.
Тоска гнала ее к людям, и заставляла отдавать окружающим то, что было так необходимо и ей самой – тепло, участие, любовь...
Взамен же ей хотелось малого - всего лишь капли ответного понимания и сочувствия. Но, подобно Чеховскому персонажу Ионе, Люська неизменно наталкивалась на бесстрастную, холодную стену людского равнодушия...
Всем известно, что добро, как и все в этом мире, имеет свою оборотную сторону, и частенько развращает получателей сего безвоздмездного дара. Конечно, плуту и негодяю ничего не стоит изобразить благодарность, а вот с истинным чувством благодарности нужно все-таки родиться. Рождаются же с ним, как показывает опыт, немногие. Есть и те, кому чувство это и вовсе незнакомо. Люди, в большинстве своем, обычно склонны считать, что получают меньше, чем заслуживают.
Вот так и случилось, что хуторяне, не наделенные от природы особым совершенством натуры, в непонятной для них особенности характера нашей героини видели лишь некую непростительную слабость, а посему, не считали для себя зазорным “слабостью” этой беззастенчиво пользоваться.
Соседка, баба Дуня, к примеру, и сама могла бы огород вскопать, водички из колодца добыть, да и дров нарубить – руку имела тяжелую. Про нее хуторские острословы говаривали: здоровА бабка Дуня, запряги - два огорода вспашет!
Приметив Люськину отзывчивость, баба Дуня, скроив при виде сердобольной соседки на лице своем скорбную гримасу, прятала хитрые глазки под прищуром сморщенных век и принималась кряхтеть и стонать. Люська, уже успевшая сполна познать цену страдания, немедленно проникалась сочувствием и жалостью к притворщице. И вот уж и огород у бабы Дуни вскопан, и вода принесена, и даже дрова нарублены.
Так и моталась Люська с утра до ночи. Зато у самой, как говорится, во дворе и конь не валялся.
Дед Степан, при виде эдакого безобразия, осуждающе качал головой и степенно разъяснял Люське, что поговорка эта – “конь не валялся”, отражает стародавний русский крестьянский обычай. А обычай таков: давать лошади поваляться перед тем, как ее запрягать, чтобы она меньше уставала во время работы, и была бы ей работа эта в охотку.
Тут же свои “пять копеек” в нравоучение вставлял и местный умелец, одноногий Михай. Он хоть и был из цыган, но слыл образованным - в свое время не доучился на агронома, и очень любил почитывать "умные" книги. А потому, важно предъявлял "ленивой" Люське собственную версию. Дескать, когда конь катается по утренней росе, то это есть знамение перехода от тьмы ночной к солнечному дню. Стало быть, пока конь не валялся, так и день не наступил, и свет не забрезжил. И сам конь - не конь, а дьявол оборотившийся в коня. Пока не очистится росою, так и душу имеет дьявольскую.
При этом, Михай втягивал голову в плечи, словно и впрямь ожидал увидеть у себя за спиной не коня, а дьявола, мелко крестился, и плевался через левое плечо.
Хуторские посмеивались над Михаем, и толковали все просто и привычно. "Конь не валялся", по их мнениию, означало лишь то, что дело не начато, и до начала – ох, как еще далеко...
А Люська просто не успевала. Да по правде говоря, и желания не было успевать... Не для кого больше было сажать цветы, пестрый ковер которых так радовал когда-то ее Ванечку. Не для кого готовить наваристый борщ, до которого он был большой охотник...
Сама она выпивала поутру стакан молока и отправлялась на ферму. Днем, и после вечерней дойки, перекусив кое-как, бежала то к бабе Дуне, то к Егорычу, который и в самом деле нуждался в ее помощи, был дряхл и подслеповат.
Так вот и жили соседи пользуясь Люськиными трудами, да еще и подсмеивались над нею за бескорыстие. Никто уже не считал ее заботу благом, а принимал как само собой разумеющееся. Одним словом, привыкли, и перестали замечать. Никто не интересовался больше, валялся конь во дворе у нее, нет ли, как живется ей, как можется...
А ей не моглось. Семь лет прошло с тех пор, как привезли в закрытом гробу ее Ванечку и схоронили на погосте близ часовни, а Люська все ходила и ходила к нему на могилу.
Сначала ее отговаривали - нельзя. Покоя на том свете Ванечке не будет, если так убиваться. Живым жить надо.
Со временем, “убиваться” она перестала. Что-то в душе ее надломилось, затвердело, превратилось в острый ком, непрерывно давящий на сердце. Чтобы не видели хуторяне, стала ходить Люська на погост по ночам.
Сидя на лавочке возле сколоченного из сосновой доски креста, она больше не плакала, не предавалась воспоминаниям. Она глядела в небо - иногда темное, иногда звездное, и думала, что хорошо бы улететь туда, где мерцает мириадами лампадок Млечный путь, где пустота, тишина, и нет боли...
А перед внутренним взором ее возникали, пропадали, и снова нарождались странные видения – горы, которых она никогда не видала, безжизненные пески... Каменистая дорога извивалась по самому краю обрыва, а по дороге, утопая в пыли и дыму, двигалась колонна боевой техники.
Словно наяву, Люське слышались крики, лязг гусениц, грохот разрывов... Она видела прямо перед собой искаженные болью и яростью лица бойцов, и среди них лицо Ванечки. Бледное, залитое кровью, мертвое лицо...
Не в силах вынести реальности являвшегося ей видения, Люська вскакивала со скамьи, до боли сжимая виски холодеющими ладонями. Ей хотелось бежать. Бежать туда, где дрожала от разрывов земля, где только что погибал ее Ванечка. Но ноги отказывались служить ей. Черное небо медленно наклонялось, роняя звезды, и придавливало ее к земле всей своей нестерпимой тяжестью.
Все чаще и чаще случались с нею эти обмороки, все дольше длилось забытье. И однажды зимой, в особенно студеную, метельную ночь, она осталась навсегда в тех далеких, чужих, враждебных горах.
Схоронили Люську рядом с ее Ванечкой. И только тогда все вдруг поняли, что была она не Люськой, а Людмилой.
Милой всем...
Долгое время еще вспоминали на хуторе и доброту ее, и странное бескорыстие, и улыбку, от которой светлее становилось на душе, а они этого оказывается тогда даже не замечали.
Теперь же, все стало как-то не так, и не то. Пусто и тускло, будто кто-то недобрый взял да и накрыл солнце серым покрывалом...
И каждому долго еще точил сердце крохотный невидимый червячок, имя которому было – совесть, хотя никто, и никогда не признался бы в этом даже самому себе.
____________________
Иона – герой рассказа А.П. Чехова “Тоска”.
Фото: Курск. Памятник воинам-интернационалистам, погибшим в Афганистане.