Человеку не дано угадать день своей смерти, но, несмотря на это, он всегда пытается угадать день конца света.
Гарун Агацарский
Глава 1.
"Дети времени".
Темно.
Хотя неделю назад солнце светило слишком ярко. Я проснулась еще до того, как оно начало обжигать землю своим теплом.
В один из дождливых четвергов февраля яркий огненный шар, лучи которого давно охладели еще висел на небосводе, а автобус, наполненный детьми, мчался вслед за его неугомонными лучами. Желтый свет мельком касался лиц спящих старшеклассников, уснувших прямо на неудобных сине-зеленых креслах; отражался от лица в зеркальце низкорослой женщины в синем платье с завернутыми рукавами; пытался заглянуть мне в глаза, когда я слушала песни Beatles, затерянные где-то глубоко в мире моего маленького плеера; бегал по рыжим волосам Поло и темно-коричневым кудрям Алис, затеявших спор о чем-то глупом и безрассудном.
Мы долго ехали, и тишине, как и дороге не было ни конца ни края не видно. Проскальзывали мимо больниц, домов даже не запоминая их адреса. Мимо нас пролетали холодные серые усадьбы, узкие улочки, перекрытые длинными ограждениями. Пискливый тихий голосок учителя, еле созвучный со скрежетом веток деревьев о крышу автобуса, звучал где-то вдалеке. Он постепенно сливался с бесконечным пением леса, треском палок под колесами.
В месте, где я живу сейчас нет ничего подобного. У меня есть громоздкие бетонные стены. Две знакомые трещины на потолке, и десять тысяч футов земли над ним. Длинный белый коридор с кучей дверей и ворсистым красным ковром. Десятки одинаковых этажей. Свисающие с потолка лампочки. Черные каракули, прячущиеся в трещинах стен справа от моей хлипкой деревянной кровати. Я писала там имена тех людей, о существовании которых боялась забыть, пока воспоминания не исчерпались.
Поло. Алис. Папа. Саймон. Юми.
Первые три зачеркнуты ручкой, остальные не тронуты, лишь слегка расцарапаны карандашом. Эти люди ушли. Исчезли, так же как и все погибнувшие в ту ночь. Быстро и не попрощавшись. Их больше нет.
Поло ушел наверное первым. Вместе с ним погибали деревья, поля, дома и мосты. Ему одному пела свою нескончаемую воющую песню гигантская трещина, поселившаяся в тот же день на одной из площадей моего города.
Его отец скончался наверное в течении следующих пяти часов, когда землетрясение и пожар в полной мощи начали поедать теперь уже город. Следом за ним ушла Алис и все остальные. Пытаюсь вспомнить их имена, но они уже не вспоминаются. Мгновения бесследно ушли. Мои друзья не выбрались из пожара, который окаймлял наш лагерь в одну из обычных ночей февраля. Они лишь скрылись за слоем дыма, а темнота залезала во все щели, забиралась им под кожу и оставалась там навсегда.
Я сильнее укутываюсь в одеяло. Смотрю на разбитые зеленые часы, висящие на моей левой руке и ставлю будильник, который уже никогда меня не разбудит.
Светильник гаснет сам-по себе и комната погружается в темноту. Кто-то зажигает спичку и подносит ее к исцарапанным исписанным стенам. Человек, смотрящий мне прямо в глаза знал всех этих людей. Он видел, как каждый из них умирал.
С тех пор, как сгорел лагерь я старалась не смотреть никому в глаза. Мне страшно было увидеть в них осознание того, что сейчас также само творится в моих . Ярость, боль, сочувствие, печаль. Боялась увидеть, как маленькие черные зрачки просто утопали в черной, беспросветной темноте.
Неделя, две, четыре.
Ночь, утро, день, вечер.
Все шло по порядку, и этот порядок никогда не сбивался.
Автобус выехал на трассу в назначенное время. Он летел по ней не останавливаясь. Сидящих в нем людей еще не волновало ни землетрясение, ни пожар.
Иногда двери машины открывались, слышался скрип колес и гудение мотора. Я хватала рюкзак, доверху наполненный консервными банками, и выбегала из автобуса, но сразу же возвращалась обратно. Пленка отматывается назад, еще назад. От двери к креслу, потом к школе, к улице, к дому. Свет не горит. Пустые спящие стены без картин и рисунков окружают меня со всех сторон.
Я в который раз выпадаю из реальности, а реальность выпадает из меня.
Замираю в секунде, отсчитывающей время на сломанных часах, висящих над табличкой «Выход» в другой части пустой бетонной коробки.
Тик-так. Тик-так.
Часы разбивают время, а время разбивает людей.
Черные кривые стрелки крутятся внутри белого циферблата в обратном направлении. Быстрее. Быстрее. Быстрее.
Шаг, еще шаг назад. Прошло уже около недели после пожара. Два дня назад нам только посчастливилось выбраться из леса. Два дня назад я повстречала Арчера Десузу. Два дня назад мы спустились вниз по длинной винтовой лестнице и засели в пустой холодной комнате, чтобы укрыться от дождя. А на нас, из-за маленькой щелки в железной двери посмотрели два серых глаза.
Дождь разбивался о железные ступеньки, струйками стекая вниз. Шли непрекращающиеся ливни. Ледяное цунами обрушилось на город. Листовки мокли под дождем, собирались в кучу и превращались в настоящую кашу. Горки желтой намокшей бумаги в виде наших следов были разбросаны по дороге, которая уходила вдаль и скрывалась за очередным разрушенным кирпичным домом.
Мы шли целый день и не оглядывались назад. Наши взгляды не проскальзывали по сухим пустым веткам деревьев, завязанных в прочный узел леса.
По-прежнему угольно черное небо бросало мрачные силуэты на замерзшую траву. Я провела ладонью по корке льда, покрывающей сухие стебли, и почувствовала, как холод сжал мои тонкие пальцы в тиски. В руках я держала порванный рюкзак, из которого почти выпадала пустая бутылка воды. Она упала на асфальт и звоном отдалась от земли. И никто этот звон не услышал.
Пустота. Одинокая, разбитая вдребезги.
Мне хочется снова заснуть, потеряться в тишине леса и звуках той мертвой природы. Пульсирование артерий, шум в ушах, словно легкий морской бриз.
Писк раскаленных ламп.
Он преследует нас во сне и наяву. Миллиарды мертвых глаз уставились на меня сквозь белую пелену, выползающего изо рта парня сигаретного дыма. Нас с ним съедает тишина, путешествующая по лестницам бункера.
Нет больше ни лагеря, ни фотографий, ни похода, ни друзей.
Люди в форме закрыли старые железные двери, и дневной свет, так полюбившийся нам, больше не мог пробраться в черный коридор. Мы стояли под зеленой табличкой «Выход» и молчали. Мой друг по несчастью перелистывал календарь. В перерывах между отсчетом потерянных дней он грел замерзшие руки. Впервые за все время я заметила огромные синяки под его глазами.
Свет здесь постоянно мигал, неравномерно расползаясь по стенам. Следы ботинок на красном ковре, спина высокого мужчины. Все это расплывалось в мягком свете ламп. Звуки приглушались, а тени исчезали. Перед нами предстал длинный темный коридор. Множество дверей по обеим сторонам стен были закрыты. Сквозь толстые бетонные стены невозможно было различить не единого звука. Впереди нас шагал мужчина. На нем был мятый белый халат, серые хлопчатые штаны. К груди прикреплен бейджик, на котором жирным шрифтом написано «Брэд». Мужчина обернулся и жестом приказал нам спуститься по лестнице. Затем подошел к одной из дверей с табличкой «11», и вставил ключ в замок.
— Сколько вас тут? — Тихо спросил парень у этого мужчины.
Брэд молчал. Прочищал горло. Остановился напротив белой двери и посмотрел на меня.
— Тридцать, — сухо ответил он.
Раздался щелчок, дверь распахнулась, а мы вошли в комнату.
— Все будет хорошо. — Сказал паренек с рюкзаком. — Все обойдется, всегда обходилось.
Эти слова так и наровились сорваться со всех уст.
Когда я была маленькой, отчаянно верила в хорошее. Мечтала стать художником. Первые мазки гуашью по холсту, разлитая вода и море слез.
— У меня никогда не получится, — говорила я, прижавшись горячей щекой к подолу маминой юбки.
Прошло время, и мама превратилась в один из засохших мазков на бумаге.
Она исчезла. Ушла, громко хлопнув дверью. Следом папа выкатил ей желтый порванный чемодан, в который секунду назад забросил все ее вещи.
Она ушла. А пожелтевшая со временем картинка все еще сохраняла наши вечно улыбающиеся лица. Семья, которой давно не стало.
Отец с кашей вместо внутренностей. Ребенок с камнем вместо сердца.
Саймон, в сравнении с моим отцом, стоит передо мной живой, только я знаю, что его жизнь скоро оборвется. Саймон, так зовут моего одноклассника, который вытащил меня из горящей палатки в одну из дождливых ночей февраля. Так звали зеленоглазого паренька, который всегда говорил: «Все будет хорошо», и верил в это.
В очередной бесполезный день, когда оба сидели на ковре хвороста, и пытались зажечь костер, посиневшие от холода, голодные, он говорил: «Если жизнь ударит меня по правой щеке, я подставлю ей левую. Потому что я слишком сильно люблю этот мир, чтобы отказываться от него». И мы шли дальше. Еще, еще. Прокладывали собственные маршруты, были первооткрывателями прекрасного местами сгоревшего леса.
Иногда я вспоминала о подростках, которые спускались по маленькой лесенке вниз из автобуса и зевали, круча в руках свои тяжелые рюкзаки с палатками и консервными банками. Они шагали по узкой асфальтированной дорожке, с левой стороны которой располагался зеленый луг, а с правой деревья. Низкорослая женщина с зеркальцем бегала вокруг них прихрамывая, она продержалась с ними уже десять классов, но эту экскурсию не пережила. Из огня не выбрался никто.
Во время похода они заняли небольшую поляну на маленькой возвышенности, окаймленную деревьями. Ее заставили палатками и огромными рюкзаками, валяющимися на земле.
Руки парней тогда умело справлялись с железными прутьями. Быстро вбивали колышки в землю, натягивали верёвки. Несколько человек старательно таскали камни, обкладывая ими гору сухих берёзовых веток для костра. Все чем-то занимались: помогали разбирать походную утварь, разжигали костёр, ставили палатки, мы же просто слонялись по окрестностям вдоль и поперек, слушая неугомонную речь рыжеволосой старушки.
Стемнело тогда довольно быстро, только багровое пламя костра мельком освещало наши лица в кромешной темноте. Время клонилось за полночь, но мы, вчетвером, сидели на земле, любуясь огнем. Остальные уже давно спали, только храп и посапывание звучало в тишине на фоне потрескивания веток в костре. Алис часто зевала, прикрывая рот ладонью, Поло вертел в руках жёлтый шнурок, показывая ей, как нужно вязать узлы.
К двум ночи все разошлись по палаткам. Я залезла в свой спальник, но при отчётливом звуке стука моих зубов Алис предложила мне укрыться ее одеялом. И я даже не возразила. Подвинув рюкзак девушки к себе, аккуратно достала из него плед и вернулась в кровать. Посмотрела пару секунд в маленький квадратик прозрачной плёнки, прикрытой клочком освещенной клетчатой ткани. Серая луна постепенно скрылась за тёмными тучами. А тряска тем временем только нарастала.
Я проснулась ночью, от резкого удара вскочила со своей постели. Оставшееся место в спальнике пустовало, Алис нигде не было. Я в панике искала её глазами сквозь красную клеёнчатую ткань палатки. Раскрыв быстро молнию, ощутила, как с новым порывом ветра воздух наполняется запахом дыма и гари. Медленно подавшись вперёд, заметила, что вся поляна, рюкзаки, трава, ветки деревьев были покрыты серыми хлопьями пепла. С новым порывом ветра огонь в костре погас, и все померкло под покровом темноты. Почти все.
Вдалеке, между огромными ветками деревьев, была видна завеса дыма и багровая полоса огня, который распространялся по верхушкам деревьев огромным пожаром. Я медленно высунулась из палатки, опасливо оглядываясь и кашляя из-за дыма. Голова кипела. Огонь перелетал с дерева на дерево. Нам вряд ли удалось бы его потушить.
Перед глазами мелькнул контур чьих-то ног, чья-то крепкая рука резко вытащила меня из палатки и поставила на землю. Мы смотрели друг на друга не больше пяти секунд и зашагали куда-то, успев схватить только рюкзак. Остановившись около дерева, я кинула сумку в сторону, отказываясь идти дальше.
— Нужно рассказать остальным! — Орала я на Саймона, но крик заглушал шум падающего ствола дерева в нескольких метрах от нас. Наши глаза уже начинали слезиться от жара, а лёгкие разрываться от прерывистого дыхания.
Он колебался, а потом сказал, что они во всем сами разберутся.
— Мы должны вернуться, должны помочь им, — вопила я, волочась за ним. И через несколько секунд уже сидела на земле. Кажется, что с каждым шагом мы только приближались к очагу пламени. Деревья пылали вокруг нас, горячие языки пламени местами ласкали кожу. Лёгкие начали болеть от каждого вздоха. Обожженная кожа рук саднила. В глазах играли чёрные пятна. Я не заметила, как уже лежала на обгоревшей траве. Пыталась вдохнуть, но ощущала только пепел и сильное жжение в груди. Начала яростно кашлять, но жжение только усиливалось.
Саймон потянул меня за рубашку, и мы пробрались мимо пламени. Огонь остался позади, вдалеке не было слышно ни звука. В голове промелькнула мысль, что мы уже не сможем вернуться обратно. Шаг за шагом мы отдалились от пожара и лагеря, забрели ещё глубже в лес. Наша кожа была обожжена, тело горело, тяжёлая одышка и боль сделала своё.
Я споткнулась и упала.
Больше ничто не попыталось меня поднять.
Страх прорвал мои веки на рассвете.
Я вздохнула, надеясь почувствовать запах подмороженного мха, в который утыкается мой нос, но чувствовала лишь гарь и противный запах подгоревшей кожи. Едва справляясь с левой частью своего тела, я перевернулась набок. Казалось, что с меня заживо содрали кожу, но нет. Меня лишь слегка поджарили.
Хлопья пепла продолжали падать с серого неба, рассыпаясь в пыль при каждом выдохе. Небо, извергающее серые перья, было покрыто слоем темных туч, лишь изредка лучи солнца пробивают эту занавесу, мельком освещая багровую полосу обожженной кожи на руке, взъерошенные волосы, смятую и испачканную одежду.
Заставляла себя подняться на колени, затем на ноги, я, не удержавшись, облокотилась спиной на рядом стоящее дерево, чтобы не упасть. В позвоночник вонзились сухие неровности коры. Отдышавшись, я отряхнула одежду и посмотрела на парня, лежащего прямо у моих ног. Набрав в легкие как можно больше воздуха, я медленно опустилась на землю и начала трясти его за плечо.
Вдох-выдох, вдох-выдох.
Он закашлял, выдавливая какие-то совсем неразборчивые слова, сел на колени и оттолкнулся от земли. Я сделала шаг в сторону, открыла рот, но не могла издать ни звука.
Встал напротив меня, а я напротив него.
Может быть, никто не кричал, чтобы привлечь внимание и никто не плакал. Не упал на землю, как сломанная кукла. Мир не крутился вокруг ее, а теплая ладонь так и не легла ей на спину, обжигая сквозь два слоя ткани, и без того больную кожу. Стены не сдвигались вокруг их обоих, окрашивая воспоминания серостью.
Его губы, покрытые слоем тонкой корки, не дрожали. Губы, так спокойно произнесшие слово «мертвы» минуту назад.
«Они все мертвы! Огонь мигом разнеся по лагерю».
«Хватит лгать, хватит!»
И последняя ниточка, отчаянно державшая ее на поверхности, не оборвалась.
Мертвы.
Это слово не въедалось ей кожу, поражая легкие и учащая сердцебиение. Не хотелось кричать, обвинять кого-то во всем произошедшем, бить кулаками по земле или просто прислонив голову к коленям, разрыдаться. Она не хотела, чтобы все знали, как ей было больно.
Тук-тук, тук-тук.
Звук биения сердца не пульсировал у нее в голове, осколками разлетаясь по всему телу. Она не отодвинулась в сторону не в силах сдерживать новый порыв агонии и так и не встретилась с ним взглядом. Его глаза — зеленые с желтыми сверкающими радужками.
Может быть, его рука не оказалась на ее запястье, а шепот не вернул ее в реальность.
Может быть, она не забросила красную лямку портфеля на спину, утерев слезы рукавом, и не продолжила путь.
_______________________________________________________
После прошествия трех дней нашего пребывания в лесу, почти каждый вечер Саймон уходил из нашего «лагеря», сжимая в руках пачку сигарет, а когда возвращался, бесшумно облокачивался на ствол близстоящего дерева, наполняя воздух запахом табачного дыма и пота. Он вытирал лицо кусочком неровно оторванной ткани от своей испачканной грязью прежде белой футболки. Кроссовки из пожелтевшей дешевой ткани с кучей зеленых пятен, разорвавшиеся в некоторых местах, оголяли его пальцы. Когда-то он пинал ими мячик на большом школьном стадионе, изредка забегая туда сразу после учебы. Его дом находился в этом районе, недалеко от маленького кинотеатра, где субботними вечерами престарелые мужчины устраивали читательские семинары фантастических книг. Наверное, они никогда не замечали трехэтажное кирпичное здание, полностью обшитое винильными панелями кремового цвета. У этого домика не было ни калитки, ни звонка. Туда нельзя было забежать в гости, чтобы попить чаю или поиграть в настольные игры. В доме, где жили потерянные дети почти никогда не зажигали свет и не подстригали газон. Он был окружен парой яблонь, которые за все семнадцать лет не дали никому увидеть свои плоды.
Раз в неделю в этот дом заходила женщина в черном пальто с маленькой синей сумочкой. Ее аккуратные лакированные туфли поблескивали, а шляпа скрывала лицо. Она посещала этот приют на протяжении 12 лет. Саймон мало что о ней рассказывал. Об обычной школьной учительнице, которая помогла маленькому мальчику пойти в обычную школу, всучив темноволосому мальчишке в руку букет розовых цветов.
Я знаю что с ним произошло, какая история скрывается за бесконечным молчанием, знаю его историю как свои пять пальцев и часто вспоминаю того паренька, аккуратно бежавшего по дорожке за маленькой девочкой с рыжими волосами, пытавшегося никак не запачкать ужасно дешевые брюки. В возрасте пяти лет он прошел через точку невозврата. С тех пор я не знаю, что он видит, закрывая глаза с наступлением темноты, а он никогда не расскажет. Я никогда не узнаю его настоящего и никогда не смирюсь с этим.
Знаю лишь то, что мне говорили, и живу догадками. Саймон — кроссворд, который я не могу разгадать, но в отличие от обычного кроссворда на его обратной стороне нет подсказок.
Его родители – два камня брошенных в море. Мать Саймона утонула, а отец умер от передозировки наркотиков, не смог справиться с горем. У парня оставалась сестра Эмили, они были вместе до тех пор, как она не пропала. Девочка была всего-то на полтора старше Саймона.
— Наверное, она была милой, — сказали они мне.
— Наверное, она была похожа на него, — сказали они.
Она была милой лишь до того момента, как ее пустой гроб погрузили на дно могилы.
Мне жаль, что он потерял семью. Ему жаль, что мы потеряли лучшего друга. Нам жаль, что все вокруг происходит так быстро, и это не остановить. Но больше нет причин беспокоиться, эти бомбы давно прилетели.
Уронив кусочек ткани на землю, его взгляд немного осуждающих пустых красных глаз, измученных бессонницей, проскальзывал по мне. А мой, незаметный, прикрытый слоем густых ресниц, смотрел на него. Тёмные волосы, по-прежнему неаккуратно разбросанные по всей голове, зелёные глаза и руки, так отчаянно борющиеся с застёжкой молнии на моём рюкзаке. Я беспрерывно наблюдаю за ним уже четыре дня. Три бесконечные ночи, когда он не смыкал глаз, а я сдавалась на полпути к рассвету.
В этот маленький отрезок времени просыпалась новая часть меня, по-другому смотрящая на мир. Я хотела заснуть и увидеть во сне часть себя, которая сгорела в тот день при пожаре, но, так же, как и Саймон старалась искать утешение в чем-то другом. Сдав очередной пост, прежняя Юми уходила в отставку, укутываясь в темноте. И когда я думала, что оставалась наедине с собой, давала волю чувствам.
В сумерках легче плакать, тогда тебя никто не видит.
Слёзы не проявление слабости, говорила я себе. Это знак человечности. Человечности и здравого смысла, о которых мы с каждым новым днём изоляции старались не думать.
В одну такую ночь Саймон заметил все это.
— Трагедия теряет весь смысл, когда кто-то над ней смеется, — сказал он. — Хочешь, этим человеком буду я?
Шарканье ботинок по листьям, его взгляд устремился прямиком в мой.
— Мне это не нужно. — Совсем неправдивая правда.
— Ладно, нужно отоспаться, нам осталось совсем ничего до города. Мы доберёмся и забудем эту историю, как страшный сон.
— А ты хочешь это забывать? — Голос слегка надломился.
Саймон, сидящий в нескольких сантиметрах от меня, все ещё оставался невозмутимым. Я не знаю, о чём он думал, но отчаянно хотела забраться к нему в голову. Что может быть занимательнее, чем узнать, как живёт человек, который никогда не плачет.
— Нет, — послышался его шёпот. – Я не хочу их забывать. И не хочу, чтобы они меня забыли.
Стараясь не утонуть, цепляясь за соломинки фраз, я уже не пыталась убедиться в правдивости всех слов, которые он сказал мне среди клубней серого дыма горящих деревьев.
«Они во всем разберутся».
Лгун.
«Там Поло, они справятся».
Это было тем, что люди называли спасением во благо. Он просто сказал то, что мне нужно было знать в тот момент.
— Всё будет хорошо, так ведь? — понимая в чём дело, парень приблизился и взял меня за руку, залепив кровоточащую рану. Я должна была это услышать, а он сказать. Эта пьеса, в которой все лишь два актёра. И сейчас они, взявшись за руки, лежали на земле, надеясь, что такого ужаса больше не повторится. Хотя они и знали, что это лишь начало, для них был единственный выход — верить. Верить в хорошее и забыть о плохом. Это лгуны. И лгут они сами себе.