***
Помню, сходили втроем, в сопровождении «береток», к высокому начальству. Дежурил сам зам. главного врача. Не таясь, сидел за подносом с коньячком и фруктами. Нам не предлагал, ребятам тоже (в принципе объяснимо, мы-то на работе). Крякнул, выслушав. О необходимости эвакуации на тот берег, поскольку возможен взрыв, который похоронит нас под обломками гостиницы. О криминальной обстановке в городе, где бездействует милиция, которая ни с нашими, ни с вашими, да и вообще нигде и никак.
Ребят поблагодарил, обещал связаться с начальством. И отпустил. Нам сказал:
– Ну, и чего вы боитесь? Я же с вами. Идите, работайте…
С нами? Это он-то с нами? В уютном кабинете, с коньячком на пару? Понятно, что если рухнут стены гостиницы, должность не спасёт. И рюмочка тоже. Зато на вызовы ему с «беретками», чьи угрюмые, заросшие щетиной лица и автоматы с пистолетами так пугают нас, тоже не ездить. Под снайперскими винтовками не проявлять мужества. На передовой кровь не унимать лихорадочно, не перевязывать, с шоком не бороться у подстреленного пациента под виртуозный его мат.
Этому начальнику удалось побыть «со мной» ещё раз. Когда подписывал моё заявление об уходе. Я несколько месяцев подряд числилась в рядах «Скорой». А жила тогда уже в Краснодаре, вернулась в Тбилиси только маму повидать. Нас не увольняли всё это время, но и работы не было. Не было машин, не было бензина, не было медикаментов. По горькому слову Мери пациенты в городе оставались без нас. Надо было, так сами глаза близким закрывали люди. Кому суждено было выжить, выживали без нас.
На войне как на войне, тем более гражданской. Не говорите, что её уже не было к тому времени. У меня есть подозрение, что она и сейчас продолжается. Тихо так, ненавязчиво. То там, то тут её эпизод разыгрывается. Спросите французов, все ли счета с революцией они закрыли. Умные люди скажут в ответ: мы ещё не закрыли почти ничего. Ещё расхлебываем…
У русских спросите: справились, закрыли тему? И умные люди ответят также: а нынешняя Украина не тогда ли начиналась, когда в первый раз содрогнулась страна в пароксизме революции? У нас всё ещё отзвуки выстрелов с «Авроры» в ушах слышны. Такая «отрыжка» революции, такие последствия гражданской войны, они вечные. После острой формы хроническая с обострениями, и по кругу, по кругу…
Лежала себе трудовая книжка в отделе кадров на «Скорой», и лежала. А я уже понимала, что надо уезжать окончательно, навсегда. И начинать новую жизнь, новую работу – не здесь.
Так вот, начальник, подписывая заявление, изволил вздохнуть:
– Какие кадры теряем, эх…
Я вспомнила, как он был «с нами». Как крякнул тогда. Теперь вот вздыхает. Не так уж много, в конце концов, зависит от начальников в этой жизни…
Начальники вечно что-то теряют. То совесть, то кадры, то голову…
***
Дежурства в подобном ключе продолжились. Правда, после того, как 24 декабря оппозицию потрепали, пощипали и отбросили несколько с центральных улиц, народу на «Скорой» прибавилось. Стали возвращаться в строй люди.
Предпраздничные дни. А на душе не празднично, раскол ощутим: кто за действующую власть, кто за её свержение. Коллектив если не дружный на тот момент, то все достаточно хорошо знакомы друг с другом. О том, что каждого в лицо знали, уже не говорю, о многих и подноготную всю знали. И о политических предпочтениях друг друга тоже не догадывались, а точно знали. А это – раскол. А это столкновения мнений, характеров. Разговоры, ссоры, скандалы.
Плюс ко всему, бои продолжаются. Как тут радоваться?
Но жить надо. Есть надо, пить. Праздник детям какой-никакой устраивать. Они не виноваты ни в чем. Им Деда Мороза подавай, подарки. Значит, надо зарабатывать деньги. Да и больничные листы не бесконечно продлевают.
Говорят (после разгрома оппозиции 24 декабря), в бой вступила русская армия, она и разгромила отряды Гамсахурдия.
Только я русской армии не видела в Тбилиси. Славянские лица мне довелось увидеть, но вовсе не в рядах оппозиции. Об этом позже рассказ. А вот танки на улицах моего города или люди – никак не русскими были и не армейскими (в смысле армии регулярной, организованной). Неужели находясь в центре событий, на улице, параллельной Руставели, только несколько ниже расположенной, изо дня в день, я пропустила целую армию? Мы выезжали на «передовую», перевязывали, кололи антибиотики и анальгетики, вывозили раненых; русской армии не было, была Национальная гвардия Грузии. Причём, такая же расколотая, как и всё общество: среди тех, кто Гамсахурдия защищал, тоже были гвардейцы…
Мне остаётся предположить, что это были русские «трансформеры», либо те инопланетяне, которые могут прийти на помощь «тремстам спартанцам» только в американском кино, и приходят же в голливудских постановках! Мне остаётся предположить, что где-то на просторах Грузии, вне Тбилиси, русская армия и впрямь громила «звиадистов», и шли бои, и русские солдаты обагряли своею кровью мингрельские и имеретинские кукурузные поля…
Я не люблю постановочное, громогласное американское кино. Я не меряю свой интеллект в единицах «Псаки».
Думаю, всё было проще. Тем, кто брал штурмом Дом Правительства, платили. Верно, платили лучше, чем нам. Мы в те дни в значительной мере более зависели от доброй воли горожан, благодарных врачам за помощь, нежели от заработной платы. Её не выдавали. Старая власть была заперта в центре Тбилиси, новая ещё не приходила, зарплату ждали, но всё не выдавали. Во всяком случае, нам, работникам «Скорой».
Были ли деньги, которые платили воюющим гвардейцам, русскими по происхождению? Точнее, кем они давались? Господином Эдуардом Шеварднадзе? Может быть, это логично. Оружие, которое было в руках у гвардейцев, было ли русским? Тут я могу без зазрения совести ответить «да», учитывая, что более половины мира воюет именно русским оружием… Но кто его поставил гвардейцам, я не знаю. Быть может, ЗАКВО открыл свои «запасники»? Может быть, я не знаю.
Но русской армии на улицах Тбилиси я не видела в те дни, на том стою, стояла, и стоять буду.
***
Так подошла ночь 6 января 1992 года. Под выстрелы, под канонаду артиллерии, под шум бронетранспортерной ленты, и, что самое главное, под напряжённую неизвестность военного положения и совершающегося переворота. О том, что она войдёт в историю Грузии, я не ведала. Может, на сей раз я бы и осталась дома, знай я, что меня ждёт... Несмотря на долг. Потому что много лет подряд ношу в себе эти воспоминания, болезненные и тяжёлые, а могла бы не носить. Могла бы, а теперь уже они со мною.
День не предвещал особых сюрпризов. Боевые действия в праздники как-то поутихли всё же. Я бы сказала, что перевес был на стороне законной власти, потому что…
Был даже бензин на «Скорой», пусть нормированный, тщательно высчитываемый по километражу, но был. Были дефицитные лекарства в боксах. Город был свободней, чем до сих пор, открыты подъезды к Дому Правительства.
Я это знаю потому, что в пресловутом Доме, где были заперты Звиад и преданные ему звиадисты, я побывала в то дежурство. И впервые за все время нас никто не тормозил, не обыскивал машины. А машин было не менее трёх, и, честно говоря, я так и не узнала никогда, зачем мы были там нужны. Пациентов в тот день у меня не было на этом вызове, а кто выехал с нами из Дома правительства в первой машине рядом с водителем, в белом халате, под видом врача, останется тайной для меня и читателя. Видно, что не мелкая сошка какая-то, народ вокруг суетился: на предмет закрыть от посторонних взглядов.
Но прежде чем это произошло, мы не менее часа провели во дворе Дома без всякого дела. От нечего делать вылезли из машины все: и водитель, Сулико, и я, и медсестра Хатуна, и санитарка Хатия…
Девочки, персонал моей линейной бригады, симпатичные обе, а Сулико, водитель, курил, так что общение с людьми вокруг было обеспечено, компания нашлась. Мигом собрались вокруг нас ребята, которые дней двадцать уж точно томились в этом месте, глядя лишь друг на друга, на оружие своё, в прицелы, но отнюдь не на женские лица…
Потянулись к девочкам и ко мне руки с горстями конфет, мандаринами, сушёным корольком, другим угощеньем. Посыпались поздравления с Новым годом, с наступающим Рождеством. Парень лет двадцати-двадцати трёх, не отрывая глаз от лица Хатии, говорил:
– Что в городе, говорят о нас? Что мы здесь закрыты, от горя плачем? Да врут все, посмотрите, как у нас. Вот, всё есть, вас угощаем, и еда любая, и шоколад, и конфеты, и фрукты. Берите, девочки, у нас всё есть, нам хватает. Вы скажите этим, что нас осаждают, мы тут не один год провести можем, как у Христа за пазухой, тут хорошо! А давайте, вы у нас оставайтесь, женщин и впрямь мало, вот чего не хватает, будем на вас любоваться…
Флиртовала Хатия, улыбалась сдержанней мать-одиночка Хатуна. Да и я никогда не умела отвечать на улыбку иначе, чем улыбкой.
– У нас всё можно. Я вот домой, в Кутаиси хоть каждый день могу звонить. Нам электричество отключили, а мы автономное включили. Вот у вас воды горячей нет, а у нас есть…
– Ты бы не хвастался, парень, а то и впрямь останемся, – отвечала Хатия. – Я сладкое люблю, а у тебя тут его столько, что можно подумать и остаться. Потом пожалеешь. Столько ответственности…
– Да я не женат, какая тут ответственность. Могу себе позволить даже жениться. Нас распишут вмиг, ты не бойся. Потом будем о сладком разговаривать, раз ты любительница. Сладкую жизнь тебе устрою, на руках носить буду…
Некоторое время я слушала эту ещё незабытую в недолгой замужней жизни милую ерунду ни о чём, в которой подают пасы и отбивают, получая нескрываемое удовольствие от процесса. Устала, да и не моё всё это уже теперь.
Двор большой, почему не прогуляться? Народу в форме, а это всё те же хаки, розовые маечки и береты, много. Но никто не оглядывается на меня, белый халат делает меня «своей». Мало ли куда пойдёт медик? Раз идёт, следовательно, позвали.
Добралась, прогуливаясь, до БТР-ов. И «споткнулась». Разумеется, не о броню. Звучала русская речь, и говорили мужчины в хаки и с беретами, и даже в майках симпатичного розового цвета. Но говорили по-русски!
– Саня, спишь, что ли? Подай, говорю, воды, мне вода нужна, кричу уж сколько, – высказывался сердито паренёк, выныривая откуда-то сбоку.
– Сам и набери, коль нужна, друг. Не готов бегать по твоим приказам, генерал нашёлся, – спокойно, лениво так отвечал другой.
Фрикативное «г». Жители юга России или украинцы.
– Ребят, вы откуда? – спросила некстати, не подумавши.
Вся ленивая расслабленность одного, вся сосредоточенность на воде другого вмиг исчезли. Посмотрели на меня недоверчиво, настороженно. Я бы сказала, ещё и сердито. Не сговариваясь, отвернулись от меня, и пошли куда-то за БТР-ы.
Я шла вдоль закованных в броню машин, прислушиваясь. Повсюду речь русская, лица славянские. В момент, когда хотела обратиться ещё к кому-то, полюбопытствовать, меня крепко взяли за локоток. И на чистейшем уже грузинском приказали:
– Доктор, вернитесь, пожалуйста, к машине. Здесь Вам делать нечего.
Что же, откажешь не сразу и не навсегда мужчине в хаки и беретке, в розовой такой маечке. Он – из тех, кто приказывает нынче и распоряжается. Иной власти нет.
Так кто они были, славяне? То, что они имели отношение к армейской службе, нет никакого сомнения. Олег сказал мне тогда, и стоит на том, что могли быть и русскими, и украинцами, и белорусами; да, конечно, служивый люд. Обслуживать танки и БТР-ы привычный. Были ли в строю на тот момент? Вряд ли, во всяком случае не в регулярной армии, просто наёмники, просто техники. Те, кто эту самую технику знает. Такие нужны и той, и другой стороне. И они были, будут, есть. Не по приказу идут, иногда по зову сердца или, что чаще, конечно, за деньги. Работа у них такая, и это единственное, что они могут и умеют. Куда им ещё идти?
Вот эти люди были единственными «русскими», которых я видела в той войне. Кто знает больше, кто видел: рассказывайте, я ведь не против. Я же буду говорить лишь о том, что сама видела.
Некое начальственное лицо, в белый халат обряженное, присело на переднее сиденье ведущей «Скорой», заурчал мотор. Тронулись через мгновение и мы. Девочки мои покидали Дом не без сожаления. Кусочек устроенного мира: отапливаемого, освещенного, сытого. Чуть-чуть мира посреди войны.
Дежурство продолжалось. К вечеру начался обстрел Дома Правительства нешуточный. Было несколько ранений, развезли мальчиков по больницам. Потом чуть затихло, посыпались обычные вызовы. Если не отпаивали валерианой и валокордином, если не дефицитный реланиум кололи, то димедрол-то был, шёл на «ура». Ну да, седативный (успокаивающий) его эффект ни что иное, как побочное действие. Но в данном случае такое удачное побочное! Чудное, прелестное побочное!
Часа в три ночи удалось прилечь. Грохот и выстрелы были, причём снова в значительном количестве, но вызовов отчего-то не стало. И славненько. Если очень хочется спать, сбился с ног, то спать можно под любую канонаду. Проверено. Особенно, когда Анка сопит уж носом, прижавшись к стенке. Это значит, что постель тёплая. Это значит, сейчас вот-вот согреешься, выпрямишь ноги.
Главное, свой вызов ты «поймаешь» в любом случае. Селектор не грохочет, но он пробирается в подсознание. Его слово гораздо слышнее, весомей, и кажется, что негромкий голос диспетчера бьёт молотком по мозгу, вызывая в нём эффект взрыва. Каждую клеточку сотрясает. Ужасно, когда диспетчер произносит негромко и вежливо, но настойчиво:
– Доктор Какабадзе, у Вас вызов! Доктор Какабадзе, у Вас вызов!
Чертыхнувшись, я присела в постели. Надо же, я пропустила, когда ушла Анка. Умеет она не беспокоить. Как испарилась, честное слово.
Комната пуста. Нет Мери, нет Иры, Виолы. И Анка не просто так исчезла. Значит, я пропустила новый поток вызовов, хороша. А час-то который?
Часы с подсветкой, папин подарок, ответили: шесть десять. Здорово, целые три часа украла у «Скорой», у неумолимого долга, у войны. Повезло мне сегодня.
Вылезти из-под одеяла надо, и при мысли об этом уже зубы стучат. Впрочем, надо так надо.
Что же так надрывается девочка-диспетчер, иду, иду; незачем повышать голос до верхнего регистра. Я хорошо слышу, но ведь сил никаких нет уже. Иду, иду, спустилась уже со второго этажа. Догоняет меня на лестнице Хатуна, медсестра, а где-то вдали хлопнула дверь у сестры-хозяйки. Это Хатия, санитарочка, крестница моя, выбралась. Она сегодня на ночь устроилась в бельевой. Одеяла в бельевой в нужном количестве, резервные. Свалила все имеющиеся у сестры-хозяйки на себя, теплей будет. Как она из-под вороха выбирается на белый свет только, не пойму? Хорошая девочка, крепенькая, не зря мама её в горы возила всё детство. Не задыхается и под десятью одеялами, богатырь.
У диспетчерской, топая ногами, чтоб согреться, стоит Нугзар, реаниматолог. Вообще-то я с ним не дружу. Вредный тип. Ему бы только не работать. Вот сколько раз вызвала его на помощь, столько раз получила выговор. По принципу: «Работайте, доктор, самостоятельно. Тбилисские больницы не на краю света, мы в центре работаем, купировали приступ, значит, и довести можете». Конечно, могу. Только ведь бывают случаи, когда не хочу. Для того и нужен реаниматолог, чтоб в оборудованной машине везти пациента в тяжелом состоянии. Не потому, чтоб мне лень было ехать самой. Только пациенту так лучше. У пациента шансов доехать больше. А Нугзару бы в комнате сидеть, кофе потягивать. Правильно, солдат спит, служба идёт. Дежурство он отработал, даже если вызовов не было, отсиделся.
Но он какой-то другой сегодня ночью.
– Быстрее, – бросает он мне, – долго спишь. Вызов тяжёлый. Много раненых. Говорят, есть убитые, есть агонизирующие. Быстрей!
Один взгляд на диспетчера я себе ещё позволяю. Глаза тревожные, лицо бледное. Даже огромное родимое пятно ярко-красного цвета, на всю щеку, предмет её страданий, какое-то выцветшее сейчас. Лица на ней нет, на диспетчере, вот что.
– Скорее, скорее, доктор! – говорит она. – Никого нет, видите же, только Вы остались и реаниматолог, а вызывают на человек двадцать-тридцать раненых… Держите Ваш вызов, это в район бань, Ваш водитель уже знает, слышите, машина уже заведена, я сама его разбудила…Как только появится кто, пошлю, а пока вызвала с подстанций, пусть помогут…Бегите же!
А я и так бегу. И она бежит, на ходу всовывая мне бумажку в руки, договаривая, захлопывая за мною дверь в машине. Сулико срывает с места автомобиль, несётся по Набережной. Мы едем в Абанотубани, район серных бань. Гордость Тбилиси. Место, где предаются неге, в пестроте мозаики из смальты, в клубах пара с тяжеловатым запахом помойки, зато целительного и бодрящего. Ага-Магомет-хан, говорят, в Тбилиси пришёл за исчезнувшей мужской силой, надеялся в здешней серной воде восстановить… гм, здоровье. Не получилось, за что и обрёк город разграблению. Ох, я Тбилиси люблю, радугу семицветную; сколько же баек о нём память хранит!
Светает потихоньку. Фонарей либо нет, либо разбиты, либо не горят, но очертания крупных предметов, вроде домов, уже налицо. Догорает окончательно и без того бледная зимой красавица-Луна, тают звезды. Тишина в городе, замечаю я. В городе больше не стреляют, не грохочут. Впервые за много дней я не слышу канонады, и даже одиночного выстрела нет, ни одного. Что случилось? Хорошо это или плохо?
Район бань, но не более того. Ни улицы, ни переулка, ни тупика не назвали. Не ложный ли это вызов? Хочется, чтоб был ложным. Но инстинкт не обманывает, я знаю. А было бы здорово: промчаться по тихим улицам, доехать, убедиться, что ерунда всё это, никто не умер, тишина не несёт угрозы, просто мир установился, надоело людям стрелять и убивать друг друга, устали, замирились.
***
Добрались довольно быстро. Ехать-то недалеко. Площадь перед банями, ещё темно, несмотря на быстро прибывающий свет. Нечто среднее между ночью и вечером, зимнее утро, не самое мрачное, явно будет солнце. Угадывается по тому, как прибывает свет.
Тишина оглушающая. Ни звука из окружающих зданий, не горит свет ни в одном окне. Никто не бежит навстречу, чтобы провести к пациенту, доставить доктора поскорей к ложу страдальца.
Меж тем, не верится, что спят, скорее прячутся. В самом центре площади стоит автобус. Мы сошли с машины, и рассматриваем его, не торопясь подойти. Страшно. Нет ни одного целого стекла, на асфальте вокруг тысячи и тысячи осколков, по которым и в зимней обуви неприятно идти: порежет. Из разбитых окон вылетают и развеваются занавески, белого цвета.
Даже издали видно, что водитель автобуса… мёртв, конечно. Уложил голову на рулевое колесо. Так не спят: неподвижно, безжизненно. Ещё один парень в хаки свешивается вниз головой из среднего окна, почти на корпус. Странно, что не сполз вниз, ведь он такой кабанчик тяжёлый по комплекции, должен был бы выпасть.
Надо бы обойти автобус, подойти со стороны двери, взглянуть на то, что там. Но мы застыли, оцепенели, замерли. Сулико направил подсветку на автобус с крыши нашей машины, и мы наблюдаем колыхание занавесок, блики от разбитых стёкол, слушаем тишину, от которой просто звенит в ушах.
В тишине вдруг шум мотора. Это задержавшийся Нугзар: забавно, но у реанимобиля были проблемы, не заводилась машина. Вот теперь они добрались, тормознули.
– Что стоим? – коротко бросает он. – Раненые есть?
Я опомнилась от морока, вызванного картиной из американского кино. И бросилась к автобусу, стараясь выправить оплошность. Я ведь врач, там могут быть раненые…
Через мгновение ясно: вряд ли. Мелькает в голове мысль: слава Богу, кто-то успел уйти, не все здесь расстреляны. Есть пустые места. Как будто это обязательно: автобус мог бы быть не забит. И все, кто здесь был, уже мертвы.
– Проверьте артерии, – бросает Нугзар. – Не возитесь, полна площадь несчастных…
Артерии. Легко сказать. Я оказалась впереди. Но теперь мне трудно дотянуться рукой до тех, кто лежит на полу, кто прижимается к окнам, откуда достала их пуля, пусть их и немного. Приходится переступать через лежащих на полу, чтоб дотянуться до шеи, и надо их перевернуть порой, чтоб это сделать. Надо отодвинуть в сторону чемодан с разверзшимся дном, выпростать вещи, чтоб расчистить пространство. Меня интересуют магистральные артерии, сонная обычно легко достижима, но не теперь. В полевых условиях приходилось работать, конечно, но это уж чересчур как-то. Такого сюрреализма ещё не было. Работаем слаженно, быстро, борясь с подступающей к горлу тошнотой и слезами.
Сколько их? Человек десять, не более того. Но ни одного такого, чтоб под пальцами забилась кровь. Чудное биение жизни под пальцами, такое знакомое и обнадёживающее, почему тебя нет? Они так молоды, эти расстрелянные дети, не может быть, чтоб ни один…
– Дальше, девочки, дальше, ищем живых, – командует Нугзар. – Не может быть, чтоб хоть кто-то живым не был. Не может быть. Давайте на площадь, рассредоточиваемся, ищем живых.
Там и сям автомобили, как оказалось. Я как-то пропустила их мимо зрения. Я рассредоточиваю свой отряд. Жестами.
Автомобиль у дома. Разбитое стекло боковое, через него видно нечто. Ох, читала я в детстве «Всадника без головы», любила этот роман; теперь уж любить не буду никогда. Тут вот «Водитель без головы». Я, право, не стану искать её в салоне, не могу. Без толку это, искать оторванную снарядом голову. Он не может быть живым, этот несчастный. Зря буду искать сонную артерию на несуществующей шее. Вся кровь выплеснулась из обнажённых и разорванных артерий; то-то залит труп весь густым, липким. Чёрным в этом неярком свете, и красным наверняка в самом деле.
Дальше, дальше. Отвести глаза от этого кошмара, такого я и в анатомичке не видела. Это уж чересчур, право, Господи, зачем я здесь?
В этой машине всех расстреляли, ничего особенного. Живых нет. «Ничего особенного», потому что способ смерти несколько уже привычный. Не столь страшный.
Громкий плач, с очевидным посылом на перерастание в большее, на вой какой-то, раздаётся невдалеке. Плачет крестница моя, Хатия. Плачет так, что сердце разрывается, право…
Бегу к ней. Застаю её над трупом молодого человека. Хаки само собой, и маечка тоже. Беретка в сторонке валяется. Бронежилет на нём, который не спас. Причина смерти: ранение в голову, огнестрельное. Вон сколько крови натекло. Только не первый он сегодня…
Да что же такое сегодня с ними? Куда это годится? С санитарки что возьмёшь, она ещё не медик. Но чтобы плакала Хатуна, прошедшая огонь, воду и медные трубы?
– Прекратите сейчас же! Что это такое, вы на службе! Ищите живых, всё остальное потом. Может, кого-то спасти можно, может, многих, а вы над одним-единственным плачете, которому уже не поможешь…
– Ку-та-и-сец…
Хатуна выдавливает это сквозь плач и всхлипывания. Теперь понятно. Память на лица у меня не очень. Да, пожалуй, это тот мальчик, что угощал нас сегодня сладким, с которым щебетали мои девочки и флиртовали напропалую. Угомонили мальчика, замолчал певец, теперь уж никогда не понадобится Хатии телефон, который записан на бумажке. Спрятан надёжно в нагрудный кармашек халата.
Мда… орала я на них более чем громко. И несправедливо, наверно, это было, и истерикой смотрелось. А что делать? Мне они нужны были в здравом уме. Мы ещё не всех осмотрели.
Зато Нугзар справился уже, со своей бригадой. Обежали всех.
– Закругляемся, девочки, – только и сказал он, прервав меня не на полуслове даже, а на полукрике. – Живых тут нет. Милицию я вызвал, перевозку тоже. Нас с подстанции вытребовали. Там возле Дома Правительства тоже что-то было. Ехать надо…
Но уехать мы не успели. Подъехало к нам два БТРа, когда уж к машинам подошли. И ссыпались с них люди, в осточертевшем уже хаки.
Нугзара к машине прижали, руки за спину, обыскали. Нас, несмотря на протестные выкрики, тоже обыскали тщательно.
– Оружие есть? – спросили.
– Нет! – отвечали мы возмущённо в три голоса, уворачиваясь от сильных рук.
– Если найдём, ляжете рядом с этими, – жестко отвечали и нам.
А ведь Сулико выражал желание обзавестись автоматом в лихие эти времена. А ведь мог позаимствовать, пока мы ребят осматривали…
Господи, Боже мой, каждый квадратный сантиметр машины они обыскали. Я обливалась холодным потом: а вдруг!
К счастью, водитель мой оказался человеком не чёрствым, не меркантильным. Картины беды, случившейся на площади, впечатлили его. Идея об автомате, который можно было бы продать, в страшные эти минуты куда-то отступила. Он и не вспомнил. А я вот и до сих пор помню «Калашников», что выпал из руки убитого кутаисца и валялся рядом… Не соблазнился никто.
Выяснив, что угрозу в себе мы не несём, сменили гнев на милость люди в хаки. И объяснили, что сегодня ночью уходил из города Звиад Гамсахурдия со товарищи. Со товарищи, которые живы остались, а те, кто убит, они вот, перед нами. Да и в других районах города есть жертвы среди звиадистов, уходили они, отстреливаясь. И стреляли в них тоже.
***
Рассвет того дня вскрыл, обнажил язвы на теле Тбилиси, порождённые войной. Долгое время любимый всеми проспект был перекрыт, стояли БТР-ы и танки поперёк, валялись брёвна, ящики, покрышки. Ни пройти, ни проехать. В то утро, сразу по уходе Гамсахурдия и подчинённых ему войск, людей (правительство уходило вместе с президентом), проспект стали расчищать. Не сговариваясь особенно, обменявшись парой фраз буквально, всей нашей комнатой пошли наутро смотреть, каков урон. Помню, как вскинулась Мери, когда первая среди нас разглядела «раны на теле» Первой школы (или классической гимназии)… Помню слёзы, собственные, при виде гостиницы «Тбилиси» с её уникальной художественной росписью, утраченной отныне нами. Помню, как спотыкались, шагая через упавшие стволы и ветки, как стояли у БТР-а, ждали, когда его оттащат. Столкнулись с коллегами, ушедшими раньше. Почему-то хорошо помню лицо Сусанны Мнацакановой, заплаканное, опухшее от слёз, помню как горько, обречённо махнула она рукой, глядя на дыры в стенах…
Я люблю тебя, город мой. Каким бы ты не был. Мы же не перестаём любить близких, когда видим их раны; напротив, любим их в минуты уготованного им страдания ещё сильней. Только, пожалуйста, береги себя от разрушений, выстрелов, смертоубийства. Не проливай крови братской, не разрешай падать на твою землю детям твоим, заливаясь кровью. Пусть мирным будет небо твоё, солнечным и тихим день. Я хочу касаться твоих стен рукою, и пусть в стенах этих не будет дырищ, обугленной краски, а главное – нигде в твоих домах не слышно плача, не видно слёз. Я хочу видеть тебя красивым, любоваться тобой. Я так люблю, когда платаны роняют свои листья, медленно и долго, на твои тротуары и решётки у подножий деревьев. Пусть ворчат дворники, собирая эту жёлто-коричневую роскошь ещё и зимой; раздетые, оголённые стволы платанов и без того не ведают стыда, что им ворчание ленивых людей, они его не слышат. Чем меньше листвы, тем прозрачнее воздух. Кажется, он становится виден и осязаем. Я мечтаю о том, что настанет очередная, мною обожаемая твоя осень, и я вернусь к тебе, колыбель моя, Тифлис…
Я уже вижу, как Кура несёт свои воды, осенью довольно бурные, она говорлива, шумна. Она разрезает город на две половины, а мы идём по набережной, и ведём давний спор с мужем: какая лучше? Мы жуём на ходу чурчхелу, купленную у крестьянина, мы вдыхаем запахи бензина, куда же без него, но ещё и пеламуши , и винограда, что продают прямо с машин…
А на Сухом мосту, когда доберёмся до него, мы постоим и помолчим. Вспомним всё. Как уходили близкие, как они уезжали, разбредались по всему миру. Как мы выживали. Олег – продавая марки из любимейшей своей, драгоценной коллекции, и мелочь разную здесь, на мосту. Я – зарабатывая купоны чуть ли не миллионами, только без возможности что-либо на них купить. Да, было такое время, когда плакал ребёнок, и выговаривал мне: «Мама, я люблю толму и котлеты, а мы всё время едим какие-то баклажаны»…И время это последовало за гражданской войной. В Богом благословенном краю, в Грузии. Где до того всё всегда было.
До гражданской войны были и определённое благосостояние, и радость, и душевный покой. Потом их не стало. Много лет спустя, приехав в Грузию из Москвы, я услышала разговор один. Пересказывать не буду, не было в нём особой смысловой нагрузки. Но мне понравился некий эпитет, применённый моею соседкой к прошлому своему. Она сказала: «Это было до войны, во времена радостной жизни».
Берегите свою радостную жизнь. В ней может быть много такого, что не нравится. Много такого, что хотелось бы исправить, да и надо исправить обязательно. Только войной и братоубийственным кровопролитием ничего исправить нельзя. Такою дорогой идут в инферно, большой огонь или ад…
***
Жизнь расставила все точки над i.
Гражданская война официально давно ушла в прошлое. Однако она принесла горькие плоды.
Большинство истинных или мнимых «врагов» Грузии, людей с кровью, «отравленной» тем или иным образом, покинуло её пределы.
Моя Анка стирает каблуки на улицах Нью-Йорка; Самая, которая вместе с ней должна была быть принесена в жертву национальному долгу, живёт в Баку, Ира Геворкова потерялась где-то в районе Ростова-на-Дону. Гога живёт в Москве. Мы с Олегом в Болгарии, наш сын с женой Дарьей в Москве, Мери и Виола большей частью живут в Тбилиси, но их дети и внуки в Москве и на Кипре, а с ними не совсем в Грузии и сердца матерей.
Почему-то я думаю, что оставшимся дома не стало легче или лучше, когда мы разъехались…
Я выхожу на свою страницу в «Одноклассниках» или на «Фейсбуке», и с трепетом смотрю на адреса моих друзей в титульной части их собственных страниц.
Какая география! Германия. Голландия. Израиль, ещё Израиль, и ещё. США, снова США, и опять США. Болгария. Украина, ещё Украина. Россия, Россия в квадрате, в кубе… нет, пожалуй в девятой степени. Италия. Испания…
Но не Грузия, нет. Только не моя маленькая родина. Там почти никого не осталось из моих друзей. А многие из оставшихся в Грузии стоят в очереди, мечтают об отъезде.
Те, кто войну затевал, тоже заслуживают упоминания о них на этих страницах.
Эдуард Шеварднадзе. Тот, о котором пишут в интернете: «Уже через несколько недель после ухода с руководящей должности в Москве Шеварднадзе вновь приходит к власти в родной Грузии. В декабре-январе 1991—1992 годов Шеварднадзе был главным организатором военного переворота в Республике Грузия, сместившего президента Звиада Гамсахурдия и фактически остановившего гражданскую войну». Жив, здоров и невредим человек, который одним из первых среди руководителей СССР признал Беловежские соглашения и предстоящее прекращение существования СССР, подписал соглашение о передаче США акватории Берингова моря по разделительной линии Шеварднадзе — Бейкера. Принял участие в фальсификации парламентских выборов 2003 года в Грузии (за что и поплатился хоть как-то, наконец). Забавно, вот такой факт. Лидеры «Революции роз» выдвинули ультиматум, в котором говорилось, что оппозиция займёт его резиденцию в Крцаниси, если Шеварднадзе не уйдёт в отставку. Он ушёл. В какой мере его поспешный уход определился воспоминаниями об уходе Звиада Гамсахурдия по итогам тбилисской войны? Живо вспомнилось, верно, когда пришёл собственный «час икс», как выдворен был соперник. Как печально это закончилось. Эдуард Амвросиевич всегда представлялся мне человеком гибким, почти гуттаперчевым; он оправдал мои ожидания, когда ушёл.
Но в тот день, когда объявили о его отставке, мне было больно совсем по другой причине.
Я вспоминала времена, когда мандарины потеряли всякую цену и катились по асфальтовому настилу тбилисского вокзала вниз, вниз, к череде машин «Скорой», окружённых толпой плачущих родственников. Мы встречали «холодильники» из Абхазии с расстрелянными, взорванными, зарезанными мальчиками.
Я вспоминала времена, когда покупала на жалкие свои купоны одно яйцо в неделю для Саши (мальчику нужен белок!), всё остальное время он, как и мы, ел лаваш с запахом плесени. Хлеба не хватало городу, в руки давали два лаваша, а очереди выстраивались на всю ночь, и дед Павел, отец Олега, чтоб добыть его на всех четверых, лез через двухметровую ограду на территорию завода, рискуя жизнью. Не потому, что высоко, а потому, что морду набьют, если только не убьют за хлеб без очереди…
Я вспоминала, как выгоняла Олега из города, из страны. Он потерял работу. Он потерял себя, и твердил заученно, что никуда не поедет. Потому что привык ходить по этим улицам, дышать этим воздухом. Что Россия, конечно, родина, но этой Родины он не знает. А я говорила в ответ, держа его руки в своих:
– Уезжай. Уезжай, потому что мы не выживем. Мне не прокормить троих… Моих денег едва хватает на Сашу. У собаки вон весь нос облез, был чёрный, стал белый. Лежит целыми днями Ланс, на прогулку не просится. А знаешь, бобиков окрестных, говорят, на шашлыки пустили. Не знаю, насколько это правда, но и впрямь бродячих собак не стало. Уезжай, ты мне не по силам. Я устала, Олег.
– Ты никогда не говорила мне такого, – заглядывая в глаза, тревожился муж. – Никогда!
– А мне никогда и не было так тяжело, – отвечала я…
Он вернулся за нами. Многие уже не вернулись за семьями, так случалось. Вошли в иную жизнь, вросли в неё корнями. Отбросили старое навсегда.
Он вернулся в день, когда Эдуард Амвросиевич вскочил на подножку последнего… нет, не трамвая или троллейбуса, а вертолёта. Война в Абхазии, которую он принял из рук Национальной гвардии, как ранее принимал переходящие красные знамёна, завершилась. Вводом русских войск в регион. Разгромом гвардии.
Я ждала Олега, пялилась в телевизор, где об этом говорили.
На экране малюсенького «Шилялиса» разыгрывалась драма.
Шеварднадзе объявил о своей отставке. Прилетел, вышел к народу из Дома Правительства, взял микрофон и сказал. Что-то вроде того, что несёт ответственность за произошедшее, посему считает необходимым уйти.
Было жутковато. А стало невыносимо страшно, когда вдруг заволновалась, зашевелилась толпа, всколыхнулась, разразилась плачем и мольбой. То, что я видела в тот день, превзошло всякие ожидания. Гордые, задиристые, дерзкие и самоуверенные (как для кого!) мои соотечественники стали опускаться на колени. Волнами, волнами, дальше по проспекту Руставели. Они простирали руки к Дому и к тому человеку, кто заявил им о своём уходе. Они молили:
– Не оставляй нас! Не погуби нас, Эдуард! Останься с нами, что нам делать отныне…
Не приведи Бог увидеть такое ещё раз. Не приведи Бог. Будь проклята гражданская война!
Вот такое вот вспоминала я в тот день, когда Эдуард Амвросиевич нас покинул, на сей раз по правде покинул, когда его «ушли». Не знаю, был ли ещё человек, которому было так горько, как мне. Разве самому только Эдуарду Амвросиевичу. В Грузии был праздник, когда пришёл Саакашвили…
А я вспоминала распахнувшуюся дверь, руки Олега, мой прыжок ему на шею и мой «крик» вполголоса, вдруг отказавшим мне горлом:
– Забери меня отсюда! Забери!
***
Звиад Гамсахурдия. Не знаешь, что и сказать о нём. «Везло» почти так же, как Чаушеску. Поделом, наверное. Если в случае с Эдуардом Амвросиевичем спрашиваешь себя: вспоминал ли он о том, как изгнал своего соперника, когда оказался изгнанным сам, то в случае с Гамсахурдия тоже есть один похожий вопрос.
Вопрос этот не одна я задавала. Вопрос об обстоятельствах смерти Мераба Костава, ближайшего соратника первого Президента Грузии. Он «погиб при невыясненных обстоятельствах».
Бывают совпадения странного характера: сам Звиад Гамсахурдия тоже погиб при «невыясненных обстоятельствах».
Было ли это возмездием? Насмешкой судьбы?
Мераб Костава в глазах грузинской общественности был человеком честным, борцом за идею, ни покаянием перед государством, с которым боролся, ни отступничеством от своих идей себя не запятнавшим. В общем, перспективным соперником Гамсахурдия.
Говорили: ДТП. Обстоятельства происшествия странные. Разбирательства серьёзного не было. Почему? Следует ли спросить себя в данном случае, кому выгодно? Или это делается лишь в тех случаях, когда речь идёт не о демократах? Если демократы и националисты, так всё в порядке, чего там! Хоть массово жги, хоть расстреливай, хоть бомбардируй: право имею, я демократ!
Домыслов и сплетен после гибели Костава было много. Прямого обвинения Гамсахурдия, кем-либо высказанного, как и последующего разбирательства, не было, да и нет. Потому замолкаю. Ведь набегут демократы, на голубом бесстыдном глазу расскажут о том, что виновным человека можно назвать лишь в том случае, если это установлено судом. Хорошо бы, когда так. Но много ли случаев, чтоб привлекли? Как-то не принято действующего президента спрашивать, не распорядился ли он «убрать» соперника.
Впрочем, не только у президента, и не только при демократиях. Никто не спрашивал, к примеру, Иосифа Джугашвили, более известного под именем Сталин. Как случилось, что велосипед, на котором ехал вниз по крутому Верийскому спуску его верный друг и соратник по былым экспроприациям, Камо, был снесен весьма редкой по тем временам в Тбилиси грузовой машиной? Камо погиб. А поделом, не надо садиться писать дурацкие воспоминания о веселом юношеском времяпрепровождении, когда у подельника такие перемены в судьбе. И писать-то не умеешь, – это раз. И воспоминания твои тому, кто к кормилу власти в огромной стране совсем уж подобрался, никак не нужны, – это два…
Итак, 31.12.1993 года, и это знаменательно, снова новогодние праздники, снова на память приходит «тбилисская война», Звиад Гамсахурдия умер. Умер человек, который говорил: «Осетинский народ – мусор, который надо вымести через Рокский тоннель. Мы пойдем по Осетии и пусть осетины либо покорятся и станут грузинами, либо, если они так любят русских, уходят из Грузии в Россию». Что-то мне это высказывание знакомо… подхвачено и поднято на знамёна в Украине. Народы только другие сражаются, а так тютелька в тютельку фраза!
Умер человек, который утверждал: ««Кахетия всегда была демографически самым чистым районом, где грузинский элемент всегда преобладал, всегда властвовал. Сейчас там так устроили дело, что мы в раздумье: как спасти Кахетию? Тут татарство (т.е. азербайджанцы) поднимает голову и тягается с Кахетией, там – лекство (т.е. аварцы), там – армянство, а там еще осетинство, и они вот-вот проглотят Кахетию».
Умер человек, который насильственно выселял из своих домов мусульман Грузии, например, 800 азербайджанских семей из Болниси…
Я не претендую на то, что понимаю, какой должна быть национальная политика малых и очень малых государств, чтобы сохранить свой народ, чтоб не быть изгнанным из мест, что исконно были своими и родными, а потом в силу разных причин заняты народами пришедшими или приглашенными…Я до сих пор не понимаю, например, почему в сербско-албанском конфликте мир принял сторону пришлых и куда менее близких европейской цивилизации албанцев. Я не понимаю, почему албанцы имеют право, подаренное им «опсакевшим» миром, выделить демаркационную зону в Сербии, куда сербам и ходу-то нет, и включить в свой круг места, откуда Сербия когда-то начиналась. Вы вслушайтесь в эти названия: Приштина, Печь, Косово. Разве они звучат по-албански, разве не ласкают славянское ухо?
Можете ли вы сказать, что абсолютно правы были праевреи, ушедшие рабами из Египта; придя в Ханаан, не занялись ли они, по сути, уничтожением народов, исконно населявших Синай? Геноцидом этих народов, первым известным в истории. Перечитайте Библию, если Вам это кажется вздором. Там всё чёрным по белому…
Было, есть, будет. Есть народы растущие. Есть реликты. Увы, Лев Гумилёв прав. Не в наших силах по своей воле вернуть себе былое величественное прошлое. А если в наших, значит, мы ещё не постарели. Не устали, не прейдём ещё совсем. И в нужный момент найдутся люди, которые встанут во главе сопротивления, и сложатся условия. Всё сойдется. Даже демографический взрыв грядёт, коли нам суждено.
Думаю, не был Звиад Гамсахурдия тем человеком, который мог это сделать. Да и методы его были не теми методами. И времена.
Он умер, вероятно, от «дружеской руки», которая поднесла ему яд. При невыясненных, понятно, обстоятельствах. Или выстрелила ему в затылок, при тех же обстоятельствах. Похоронен раз, перезахоронен трижды (!).
Я же хочу напомнить, что убегая из Грузии, Гамсахурдия первым делом попросил убежища… у Азербайджана. Ошеломленная эти наскоком страна, принявшая уже немалое число беженцев, «своих», изгнанных тем же Гамсахурдия, взяла и отказала! Совсем не похоже на толерантность. Зато искренне…
И ещё: когда российские миротворцы встали в Сухуми прочно, Национальная гвардия Грузии была разбита, обескровлена и деморализована, Звиад Гамсахурдия вернулся в страну. Он устроил восстание на западе Грузии; поступок, весьма характерный для него. И никак не вяжется у меня «всё» это, что «о нём», со званием национального героя.
Там, в Самегрело (Мингрелии), Гамсахурдия и погиб. Правильно, читатель: при определённых обстоятельствах…
***
Хватит о войне, о ненавистной войне. И без того не пойму, зачем это я третий месяц вспоминаю о том, что хочу забыть. И ведь забылось почти благополучно. Было похоронено почти.
А тут – Украина. Другая страна, другие люди. Другие параметры, обстоятельства. Всё другое.
НЕТ, это не другое. Это всё то же. Старая как мир песня на новый лад. Я называю её «Гражданская война». Не говорите, что в Украине её нет. Мне ли не знать…
Москва, 1 июля 2014 года.
P.S. 7 июля 2014 года; скончался Эдуард Амвросиевич Шеварднадзе… Я не верю в совпадения и предвидения, и вообще, совсем не суеверна. Никакого отношения к его уходу моя статья или мое отношение к нему не имеет. Однако есть причина для констатации фактов.
Еще один «кит» советской эпохи ушёл. Горячо любящий Запад и им горячо когда-то любимый. Тот, на совести которого миллионы разрушенных жизней, развал большой, не им выстроенной и выпестованной страны. Как впрочем, и малой, и я ее тоже люблю. «Тоже», возможно, здесь неуместно; но я не первый эмигрант, привязанный к стране своего последующего пребывания и ей благодарный за жизнь.
Никаких эмоций. Ни у меня, когда-то ими пылавшей. Ни у моих стран. Ни у запада. Ушёл – и ушел. Констатация факта. Разгребать еще море всякого, доставшегося нам от них. Но ни сожалений, ни гнева нет. И это значит: ОНИ и впрямь ушли из нашей жизни.