Лес, по-прежнему бестелесный и прозрачный, разворачивал передо мной с монотонным упорством свои внутренности. Где то там впереди я увижу, наконец, дерево, ставшее убежищем для моей временной подопечной.
Дорогой я размышлял о пропаже дневника и о том, что буду говорить при нашей первой встрече. И то и другое получалось плохо, ибо я в размышлениях своих непременно упирался в тупик. В случае с дневником дальше не пускала логика, в случае с будущей беседой – неумение предсказать будущее. «А есть ли оно вообще будущее? – думал я, - как только я начну его знать, оно перестанет быть будущим». И подобного рода идеи уводили меня в дальнейшие дебри. И я стопорился в таком простом вопросе, как: что я буду говорить пациентке на первом приеме.
Со стандартной схемой ситуация изрядно разнилась, потому что во-первых, принимал фактически не я, а меня, причем на дереве, а во вторых клиент не жаловался и вообще не говорил. В итоге, я плюнул на все размышления и стал просто вдыхать чистый и прозрачный лесной воздух, проникая все дальше вглубь лесного массива.
Наконец, в серой лесной дали мелькнуло нечто блестящее. Лестница, - догадался я. Это и правда была лестница. Дюралевая раскладная лестница, которая стояла, прислонившись к толстому, не обхватить, дереву и достигала самой нижней его развилки где-то метрах в четырех от земли. Я подходил все ближе и вот уже в перекрученных ветвях метрах в десяти-пятнадцати выше развилки, до которой доставала лестница, стало видно большое темное пятно на фоне серого неба. Пятно не шевелилось и было похоже на большой древесный гриб, невесть как разросшийся до размеров человека. «Неужто она вообще не шевелится, - размышлял я, - если это так, то очень похоже на симптоматику кататонии, но… посмотрим, когда окажемся vis-a-vi».
Я подошел к дереву и что-то во мне резко воспротивилось подъему по дюралевой лестнице. Полина как будто не пускала меня в свои странные, обособленные владения, ограниченные размахом ветвей дерева. А ветки и правда были будто крылья и казалось, что дерево вот-вот взмахнет ими и взлетит в серые небеса, выдираясь корнями из ставшей слишком тяжелой и холодной земли. Я провел рукой по шероховатостям влажной коры и представил, как где то глубоко подо мною, находятся древесные корни. Корни, которые тянут жизненные соки земли, поднимают их все выше и заполняют ими этот огромный ствол. Так вода медленно заполняет канализационный стояк при засоре и, поднимая вверх нечистоты, в конце концов, выплескивает их за край, за пределы безукоризненно стройного тела. Я стоял, вглядываясь в трещины темно-коричневой коры, старался втянуть ее запах и услышать, как невидимые соки пульсируют под этим плотным и морщинистым покровом.
А затем мне вдруг непреодолимо захотелось обнять дерево, что я, собственно, и сделал. Я стоял с ним обнявшись и буквально чувствовал биение мощного, гулкого пульса под толстой корой. Помню, я закрыл глаза и, слившись в ощущениях с деревом, вдруг принялся погружаться внутрь него. Дерево засасывало мою плоть и ничто во мне не противилось этому. Я проникал в него все глубже, пока не оказался весь внутри. И вот тогда у меня возникло ощущение, что я и есть дерево и ногами я тяну мощный, пульсирующий поток жизненной силы из самых недр земли. Поток переполнял меня и я ощущал, что развиваюсь, расту все выше, что буйство природной, земной стихии переполняет меня. И неожиданно я почувствовал Полину, сидящую на моей руке, которая была одной из многочисленных ветвей. И жизненный силы, текущие через меня, заполняли и ее как бы полое внутри, тело. И мы были с ней едины, мы были частью одного мира – мира деревьев. Я рос все дальше, повинуясь биению пульса Земли, и Полина осталась далеко внизу. Вершина моя проникла во влажную и мягкую толщу облаков и, пробив их, оказалась на залитой солнцем равнине, дном которой были серые облака. Рост продолжался и вот уже вокруг раскинулось черное, звездное и совершенно пустое небо. Где-то далеко внизу находился голубой шарик Земли, в такт ударам сердца ритмично вспыхивающий голубым. Пустота вокруг была вовсе не пустой. Она как будто содержала в себе все мои потенциальные возможности, все возможности мира внизу, мира вокруг и мира, что был выше моей кроны. И тут внезапно рост остановился. Я замер в безбрежной пустоте, содержащей в себе все начинания, все невысказанное и несделанное. И тут сверху в мои ветви начало проникать нечто голубовато-прозрачное, прохладное… Биение пульса Космоса… И силы пустоты Вселенной принялись течь на меня сверху проникая через ветви в ствол и текли дальше вниз, взаимопересекаясь, но не смешиваясь с силами Земли, заполняя ее, в то время, как Земля заполняла собой Космос. И вдруг мне показалось, что я и есть то единственное и уникальное, что связывает Небо и Землю, то, что объединяет две взаимоисключающие и, в то же время единые ипостаси бытия.
Я не помню сколько я так стоял, наслаждаясь взаимопротекающими во мне потоками жизненных сил, но в какой то момент я начал медленно уменьшаться. Вновь пройдя сквозь облака, все ближе и ближе к Земле. Вот я уже минул темное пятно Полины на моей руке, вот я уже снова просто внутри ствола дерева…
Я очнулся, стоя все так же, обнявшись с деревом, и отчего-то плакал. Дюралевая лестница все так же стояла прислоненной к коричневому, толстому стволу. Пятно Полины чернело вверху на фоне серого неба. Я с трудом отлепился от ствола и попытался привести голову в порядок. Странное наваждение отпускало постепенно и в теле еще отзывались пульсации и Земли и Космоса.
Я стоял и думал о тех странностях, которые случились за последние дни, с тех пор как я приехал в это странное поселение странных людей. Что-то незримо объединяло всех жителей в единое целое, клубящееся, подобно черному дыму над горящей автомобильной покрышкой. Я поставил ногу на первую ступеньку лестницы и начал подниматься. Лестница казалась гораздо длиннее, чем была на самом деле и отчего-то в голове заиграла песенка Лед Зеппелин Лестница на Небеса. В голове моей роились самые неуместные и странные мысли, что подъем этот напоминает восхождение по Оси Мира, по некоей Axis Mundi, к преддверию Небес, где вход караулит Великая Жрица какого-нибудь культа. А жрица и впрямь сидела десятью метрами выше, черным пятном своей плоти приветствуя мое восхождение. Лестница кончилась. Дальше мне пришлось думать о том, куда в следующий раз поставить ногу, в какую развилку, дабы не сверзиться вниз с десятиметровой высоты. Но вот наконец то я и добрался до уровня полининой ветки. Ветка ее была не толстой – сантиметров двенадцати в диаметре. Я осмотрелся и, выбрав развилку чуть ниже, разместился в ней.
Нас разделяло метра полтора, и я смог, наконец, рассмотреть виновницу торжества.
Полина была совсем молоденькой и совершенно не походила внешне на свои девятнадцать лет. На вид ей было лет пятнадцать-шестнадцать, если бы не большие черные глаза, не по возрасту мудрые, нефтяными озерами выделяющиеся на бледном, узком лице. Короткая, напоминающая каре, стрижка. Угольно черные, явно крашеные, волосы, которые лишь подчеркивали ее бледность. Маленькое, продетое в левое крыло носа, серебряное колечко, от которого к левому же уху тянулась тонкая серебряная цепочка, другим концом своим крепясь к такому же колечку в мочке уха. Тонкие и изящные руки с черным, облупившимся лаком на ногтях. Одето на ней было легкое, короткое платье с длинными рукавами, открывающее острые, почти детские колени и матовую белизну кожи на груди. Ноги были затянуты в черные колготки и никакой обуви на них не было.
Она сидела совершенно неподвижно, руки ее лежали на бедрах не перекрещиваясь, глаза смотрели куда то сквозь меня в воздушно-серую пустоту леса. Казалось, что даже ветерок не шевелит ее волос, обрамляющих узкое, детское лицо с мудрыми черными глазами. Я бы сказал даже «старыми» глазами.
- Привет, - постарался непринужденно улыбнуться я и нажал украдкой кнопку лежащего в кармане диктофона, - Вроде неплохой день, хотя и прохладно… Моя реплика осталась без ответа и не отозвалась хоть каким-то движением в ней. «Может и правда кататония?» - подумал я.
- В такую прохладную погоду, удивляюсь, как ты не мерзнешь… - очередная моя бесплодная попытка.
- Куда ты смотришь? - между нами зависла пауза и я лихорадочно думал.
Было ощущение, что мои вопросы и слова проходят сквозь нее, не оставляя в ней никакого следа, не рождая никакого отклика в ее внутренних струнах. Струны были не натянуты и висели вдоль ее внутренней деки подобно оборванным паутинам. Я решил говорить с ней, как будто мы знакомы сто лет и представился.
- А тебя ведь зовут Полина, правда? А меня…, - и я представился. Внезапно ее голова медленно повернулась ко мне и глаза посмотрели сквозь меня.
- Мы тебя приняли. Ты можешь быть услышан, - зашевелились губы на неподвижном лице. Это было так неожиданно, что я опешил. Я удостоился чести услышать ее.
- Эмм…А кто мы?
- Мы с деревом приняли тебя. Ты можешь быть услышан, - ее голос был низким, чуть с хрипотцой и певучим. Слова она произносила как бы нараспев, как будто напевала свои фразы.
- А что значит приняли? И что значит вы с деревом? Ведь ты сидишь на дереве. Вы два разных предмета… - как то стало неудобно, что назвал ее предметом тоже.
- Ты только что, когда стоял внизу, был с нами. Мы тебя приняли. Ты знаешь, о чем я говорю.
- Ммм… А почему ты вдруг решила стать единой с деревом? Почему не объединиться с семьей? С родными?
- Ты живешь в нашем поселке. Где ты увидел там цельность такую же, как с деревом? – а ведь она права.
Цельность в поселке хоть и была, но это была не та цельность. Когда я был внутри дерева, цельность была светлой, объединяющей, какой-то родственной что ли. А цельность в поселке не такая. Вновь пришел образ клубящегося над горящей покрышкой черного дыма. Это была цельность хаоса… Броуновское движение черных частиц сажи… Сажи несвободных выборов… Как копоть от дров из тополя, втягивающего в себя все шлаки воздуха, которым мы дышим.
- Так как ты решила стать единой с деревом? - она все так же смотрела сквозь меня.
- Навеки непригодные к жизни, нестройные колонны не рожденных на свет, слипаются в густом афоризме: со времени Иисуса невиновных нет, - так же нараспев произнесла она слова какой то песни.
- А ты в чем-то виновна?
- Мы все виновны.
- Ну почему же? Посмотри, вот я невиновен, как мне кажется, ни в чем. Просто сижу с тобой на дереве и болтаю.
- Ты пришел из мира горящих покрышек, - черт как она узнала! – Ты виновен хотя бы тем, что вообще можешь в нем жить. «Я смотрел в эти лица и не мог им простить,
Того, что у них нет тебя, и они могут жить», - снова цитата, и я даже узнал Наутилус Помпилиус.
- А почему ты думаешь, что можешь винить всех остальных в том, что они живут так, как хотят? У тебя никогда не было чувства, что ты какая то особенная? Может быть выше других в чем то?
- Не стоит искать у меня манию величия, доктор, - она криво усмехнулась, все так же глядя сквозь меня, - никакого величия вовсе нет в том, что я сижу на дереве.
- Ну почему же нет? Ты же одна такая! Все остальные люди живут в домах, спят в постелях, едят приготовленное, а ты особенная, ты сидишь на дереве как отшельник. «А правда, как она спит и не падает?» - подумалось мне.
- Отшельники познают Бога, отринув мир. А я не познаю Бога, я просто стала единой с реальным миром.
- Реальным миром? Что ты имеешь в виду? - я чувствовал, что задаю, как ребенок, откровенно дурацкие вопросы.
- Ты знаешь, что такое реальный мир. Ты его ощутил, когда еще не поднялся, когда мы с деревом тебя принимали.
- Нет, ну подожди! Ведь я пришел к тебе из того мира, где есть вполне реальные дома, столы, кровати… Где люди разговаривают, едят, выпивают… ведут дневники… - Я умышленно подчеркнул последние два слова.
- И где твое место в том мире? В кровати? За столом? В доме? Кто ты там?
- Ну… - я замялся, не зная, что ответить.
- Вот тебе и «ну», - она даже почти улыбнулась, - В том мире ты непременно связан с тем, что сделано такими же, как ты. Без этих предметов ты себя не мыслишь и ты нереален в том, вроде как, по-твоему, «реальном мире».
- Ну, правильно – ведь это человек творит реальность, поэтому немудрено, что он живет в той реальной реальности, которую сотворил сам.
- Хорошо бы и впрямь так было, но человек понимает, что живет, только пока его окружают его же собственные творения. А теперь вспомни, что ты видел там, наверху?
- Ну... Ничего я там не видел. Там пусто.
- И в то же время полно, правда? – она прищурилась. Первое мимическое движение за всю нашу беседу.
- Ну…да.
- Там нет творений и, между тем, ты ведь чувствовал себя живым, как никогда, правда?
- Правда, - согласился я. И ведь не поспоришь! Я чувствовал, как твердая почва, подкрепленная образованиями и опытом, уходит у меня из-под ног. Я всеми силами старался ее вернуть, и у меня начинала болеть голова от этих усилий.
- Не старайся стать вновь копотью своего мира, - как то чуть ли не нравоучительно сказала она, - Ты же ведь понял кто ты, только оказавшись вне своих творений?
- Да не знаю… Я не понял, что именно я понял, - ощущение нерадивого ученика у доски усилилось.
- Ты понял, что ты просто посредник между Творцом и творениями. И тебе, как посреднику, дана возможность давать имена творениям и созерцать, насколько творения соответствуют замыслу Творца. Вот как мать моя… Назвала Алексиса Алексисом и смотрит на него. А он стал именно Алексисом и уж не помнит, как его зовут и кто он. Значит, мать моя стала творцом Алексиса, забыв, кто у него истинный Творец. Его ложным, суррогатным творцом стала моя мать, и он ее боготворит. И он забыл, кто он, утратил себя и стал копотью от покрышки, - черт возьми, откуда же она узнала про мои фантазии с покрышками и дымом? – И она забыла, кто у нее истинный Творец, поскольку возомнила себя им. Эдакая богиня загородного коттеджа, - она невесело усмехнулась.Любопытно, что она ни разу не назвала меня по имени. Наверное, исходя из ее философии (или бреда), она просто не дала мне имени, а значит, не имела надо мной власти, а значит – не была моим творцом.
- А как у тебя отношения с папой? – я решил перевести все-таки разговор на менее абстрактные рельсы.
- Отец? А он разве существует?
- Конечно существует. Он же за границей сейчас?
- Я не знаю. К чему говорить про человека, который почти не проявляется в жизни? Он есть как часть реальности. Я могу прямо сейчас, сидя здесь, нащупать его и ощутить, как у него дела. Но стоит ли это делать? Можно даже посмотреть, где он, если мы с деревом вырастем достаточно высоко, но стоит ли? Можно же натолкнуться просто на покрышку без обода. Он даже имен не дает, а значит, у него нет никакой власти. Ему просто некому давать имена. Он финансист. И его работа пользоваться именами, которые дали другие цветным бумажкам. Это рождает в нем иллюзию того, что он властен над ними, потому что видит результат их перемещения из кармана в карман. Но это перемещение - всего лишь результат применения технологии. А значит он просто орудие, ремесленник, не-творец. Творец дает имена, а не пользуется чужими. В этом и разница.
- Так, подожди! А отношения-то у тебя какие с папой? Пусть он и не творец, пусть ремесленник. Какие отношения у тебя с ремесленником и орудием?
- А какие отношения у тебя с напильником, или молотком? С шариковой ручкой, или с ручкой перьевой? – голова у меня уже просто раскалывалась.
- Так… Давай с тобой встретимся через несколько дней. Ты не против?
- Мы с деревом тебя приняли. Приходи и ты будешь услышан. Попробуй принести в свой мир хоть немного того, что ощутил, будучи с нами. И про несколько дней – помни, ты творишь будущее только своими силами. И силы есть сейчас, а будущего нет. Не наделяй «сейчас» свойствами «будет», - внезапно ее рука скользнула под юбку, колени чуть разошлись в стороны и она, через мгновение, выпростав оттуда руку, протянула мне ежедневник с мягким, блестящим переплетом, с закладкой розового цвета с каким-то пластмассовым монстром на конце. Свой дневник, - На память, - усмехнулась она, - читай…
Я не запомнил точно, как долго я спускался с дерева. Мысли путались и голова болела неимоверно. Помню только, что с каждым новым шагом вниз на меня наваливалась тяжесть. Ступив на землю, я еще раз посмотрел наверх, на Полину, которая сидела в точно такой же позе и так же неподвижно. Тяжесть усилилась, когда мои ноги расстались с мягкой поверхностью земли и ступили на асфальт. Я побрел обратно, попеременно переставляя ноги в направлении «своего мира». Дорогой я вспомнил, что забыл выключить диктофон в кармане и машинально нажал на кнопку отключения записи.
Я думал. Думал о том, что услышал, о том, как нелегко мне будет писать заключение, о том, что лично я не признаю девушку сумасшедшей, что не хочу уговаривать ее слезать с дерева. Но мой нереальный мир требовал от меня творения. Очередного творения, размером с лист писчей бумаги, где должно быть непременно обоснование, почему, дескать, я считаю необходимым снимать девушку с ветки и госпитализировать. «Почему» это, должно быть непременно обосновано и весь ее, а теперь и наш с ней и с деревом, реальный мир, нужно впихнуть в сухую строчку диагноза. Чем ближе я подходил к поселку, тем более мои мысли занимала формулировка диагноза, нежели размышления о том, кто я в мире горящих покрышек. Дым от них, коптящий небеса, все больше заполнял мне голову. Мир творений, а не творцов, настойчиво заявлял о себе, вытесняя мир реальный и пульсирующий жизнью.