А еще она никому и никогда не рассказывала о своем детстве.
Когда где-то в шумной компании в разгар застолья кто-то вдруг начинал ностальгировать, она резко замыкалась в себе и упорно отказывалась «выходить на связь», изредка подавая первичные признаки жизнедеятельности. Все, кто окружал ее, знали только ее «здесь и сейчас», не рискуя тревожить топи прошлых дней, тактично полагая, что в шкафу замаринован очередной скелет. И никто даже не предполагал, что на самом деле….
- Тонечка, пора обедать! – кричала бабушка. Ее звонкий голос никак не мог ассоциироваться с дородной женщиной лет шестидесяти с лишним. У нее были огненные (ни разу не крашеные!) волосы, мягкие теплые руки и живые голубые глаза, блестевшие, как в далекой молодости, задорным огоньком, под стать нелепому белому фартуку с оборочками и вышитыми неведомыми плюшевыми монстрами. Она широко улыбалась, отчего в уголках рта и глаз еще резче отмечались морщинки, и призывно размахивала свободной рукой. В другой руке она держала огромную тарелку, доверху и с горочкой наполненную пирожками. Горячими. Румяными. Предположительно, с капустой.
Было лето.
Знойное, слепящее, игривое. Тонечке тогда было всего шесть, и все три летних месяца она проводила вдвоем с бабушкой на лоне природы. Небольшой
деревянный домик с ярко-красной крышей на отшибе, речка в двух шагах и зарослях осоки и кот Макс. Согласно неофициальной версии, назван он был в честь безвременно ушедшего в мир иной деда Максимилиана, ибо носил почти такие же роскошнейшие усы и обладал хамоватым характером и рыжей шерстью.
Тонечка в легком белом платьице гонялась за бабочкой-лимонницей. Бабушка то и дело сновала туда-сюда, накрывая обеденный стол на веранде, в тенечке под сенью громадной раскидистой ивы. В высокой траве трещали кузнечики, над ухом жужжали комары и мухи, над цветами, деловито брюзжа, трудились пчелы. На крыльце лениво дремал кот. Был полдень, а всем приличным котам в такое время полагается вялая дрема и блаженное ничегонеделание. Легкий ветер слегка трепал длинную шерсть, усы и полупрозрачные кружевные белые занавески в окнах дома. На что Макс, как и полагалось столь важной особе, лишь изредка жмурился и недовольно дергал ухом. Рыжим. С кисточкой. Предположительно, левым.
А потом, набегавшись, Тонечка вместе с бабушкой сидела, болтая босыми ногами, на веранде и ела пирожки. В неограниченных количествах. И запивала их парным молоком. Молоко это ее бабушка то и дело покупала у соседки, бабы Мани, вся гордость которой и заключалась в одной-единственной корове Зорьке на всю их небольшую деревню. Из дома баба Маня выходила редко, посему и являлась личностью довольно загадочной, но не шибко интригующей, ибо сказок интересных не знала, а, значит, и говорить с ней было не о чем. Так искренне и полагала Тонечка, поглощая тем временем десятый пирожок кряду, щурясь на ярком солнце и вдохновенно рассказывая бабушке, что совсем скоро пойдет в школу. Ведь она уже умеет читать и чуть-чуть писать! А в будущем она обязательно станет художницей. Или актрисой. Или певицей. А, может быть, даже поэтессой. Хотя Тонечка плохо знала, кто это, но звучало это внушительно и очень интересно. А еще она обязательно будет очень известной, и родители с гордостью будут показывать всем знакомым ее красивые фотографии в газетах и журналах. И еще они будут гордиться ей очень-очень!
А бабушка улыбалась в ответ, подливала внучке молока и нежно трепала за ухом кота, вальяжно развалившегося на третьем стуле. Кот этот был особенный. Сколько помнила себя Тонечка, всегда он был рядом с бабушкой, неотступно следовал за ней, куда бы она ни пошла, словно оберегая. Но когда было плохо ей, Тоне, всегда его тепло согревало колени, а на руках мокрой дорожкой оставались следы от шершавого языка… И было так тепло, уютно, и не хотелось никуда уходить…
Не знала тогда Тонечка, что всего через несколько лет не станет бабушки, а кот умрет в день ее похорон, на могиле среди цветов и венков.
Не знала, что мама ее была талантливой художницей, да только признания не добилась и пошла переучиваться на швею, чтобы самой поесть и дочь накормить, а еще обуть-одеть и в люди вывести.
Не знала Тонечка, что сама она через десять лет, тоненькая, хрупкая, в саморучно связанном шарфе и дырявых перчатках, в которых коченели чувствительные пальцы, на лютом морозе будет за бесценок продавать собственные картины, пританцовывая от холода и растирая руками мерзнущие щеки.
Не знала, что через двадцать лет будет пить на брудершафт с известными художниками-авангардистами, рассуждая в подпитии о концептуальности творчества Дали и Кафки. В уютном ресторане, в городе, где таких имен, как Антонина, отродясь не слыхивали. А звать ее будут Патриция. И красивые фотографии ее в каждой газете больше никто никому не покажет, лучась от гордости. Просто потому что родители разбились в автокатастрофе, возвращаясь домой после того, как проводили ее в аэропорт.
Не знала она, что больше никогда не будет есть пирожки. И даже не потому, что диета, а потому что все пирожки уже НЕ ТЕ.
Не знала, что с легкостью сможет продать старенький бабушкин домик, а в придачу и свою душу.
Не знала, что среди всего этого фарса, улыбок, вспышек, интервью, рецензий и выставок единственным «живым» воспоминанием останется картинка далекого детства, настолько же нереального, как старая ветхая посылка. С другой планеты. Предположительно, с Юпитера.
Все, что знала наверняка тогда шестилетняя Тонечка, что когда-нибудь у нее тоже будет большой рыжий ленивый кот, которого она обязательно назовет…
- Рици! Эй, Рици, ты меня слышишь? – знакомый голос, с едва различимыми нотками беспокойства, постепенно возвращал жизнь в опустевшие было глаза. Тонечка, нет, Патриция, художница с мировым именем и чуть-чуть поэтесса, встряхнула головой, прогоняя наваждение. В одной руке она держала почти полный бокал с шампанским, а другой поправила огненные волосы. Вечеринка в честь выставки была в самом разгаре, оглушительно шумела музыка, которой ничуть не уступали захмелевшие люди, не обращавшие на них двоих абсолютно никакого внимания. Рици пару раз моргнула и улыбнулась ему. Единственному человеку, додумавшемуся звать ее Рици.
- Эй, Рици, не оставляй меня больше одного, хорошо? – полушутя-полусерьезно спросил он, слишком близко наклонившись к лицу. Его аромат пьянил ничуть не хуже алкоголя. Она приподняла голову и смело заглянула в чуть нагловатые, но слишком любимые карие глаза, свободной рукой потрепав на затылке его угольно-черные волосы:
- Только если ты не оставишь меня, Макс, - еле слышно выдохнула она и улыбнулась.