Отец Иннокентий грозно и внимательно оглядел паству, притихшую и смиренную. Он был доволен своей проповедью, так как видел какое воздействие, возымела она на его заблудших и погрязших в пороках прихожан. Взгляд его остановился на вдове телеграфиста, сидевшей на скамье в первом ряду. По бокам её застыли сыновья-гимназисты в форменных мундирчиках и очень похожие лицом на мать: такие же рыжеволосые, с белесыми бровями и ресницами и с золотистой россыпью веснушек по всему лицу. Все трое не мигая, смотрели на отца Иннокентия со страхом и раболепием. Это придало священнику вдохновения, и он громогласно продолжил проповедь, закончив её такими словами: - Кайтесь, грешники, грядёт страшный суд, и пойдете вы в гиену огненную и будете там вопить и скрежетать зубами, так тяжело бремя грехов ваших земных! -
После его слов вдова телеграфиста упала на колени и у неё случилась истерика. Рыдая, она повторяла: - Смилуйся Господи, смилуйся над нами грешными! – и билась головой об пол. Сыновья-гимназисты бросились поднимать мать, схватив её под руки. Паства бесшумно исчезала из костела.
На заседание к епископу отец Иннокентий прибыл перед самым его окончанием. Резко громко постучав в дверь кабинета, он широко открыл её и зашёл с таким же ещё выражением лица, с которым говорил последние слова своей проповеди.
Епископ Иоанн привстал и указал на свободное место рядом с ним.
- Садитесь, отец Иннокентий, мы говорим сейчас о Рождестве Христове, дабы быть готовыми к этому великому празднику и делами и душой...-
- Не рано ли? – бросил коротко отец Иннокентий, садясь за стол.
Епископ посмотрел на него, собираясь ответить, но увидел, что отец Иннокентий смотрит на его белый манжет и тонкие губы его кривятся в усмешке. Растерянный епископ опустил глаза – на его манжете расплылось жирное пятно.
- Когда это я? – подумал епископ, - Ах, да вероятно за завтраком...-
Аббат Павел нарушил затянувшееся молчание: - Каждый Божий день, мы грешники должны быть готовыми...-
- Я знаю это, - оборвал его отец Иннокентий и обратясь к епископу, добавил, -
- Я готов к Рождеству, всё будет, как и в прошедшие годы, никаких новшеств, которые как всегда навязываются светским обществом. Я их не приемлю! –
- На сим закончим, я думаю, - поспешил сказать епископ Иоанн, - и приступим к своим делам Богоугодным, Аминь! –
Все встали и потянулись к выходу. Епископ вышел последним. В зале у двери стояла женщина. Увидев епископа, она бросилась к нему и, упав перед ним на колени, осыпая поцелуями края его одежд, стала умолять со слезами на глазах: - Ваше Преосвященство! Моя мать умирает, она хочет исповедоваться перед смертью. Она надеется, что Вы снизойдёте и выслушаете её... –
- Но ведь... – растерянно начал епископ, и хотел сказать, что это приход отца Иннокентия и он должен был исповедовать больную, но подняв глаза, наткнулся на холодный непроницаемый взгляд отца Иннокентия и замолчал.
Женщина всё поняла. Она смутилась, но победив робость, с отчаянием в голосе сказала: - Моя мать очень просит Вас об этом, Ваше Преосвященство, она убеждена, что только Вы сможете ей помочь. Прошу Вас, освободите её от страшных мучений!- И женщина, упав на колени, снова целовала и орошала слезами его одежды,
- Во имя Пресвятой Девы Марии, сжальтесь над ней! – воскликнула она сквозь рыдания.
Лицо отца Иннокентия вдруг покрылось красными пятнами, он резко повернулся и быстро пошёл к выходу.
Аббат Павел поспешно наклонился к женщине и помог ей встать. Его отёкшее с красными прожилками и отвислыми щеками лицо выражало крайнее сострадание. Он вопросительно посмотрел на епископа и тот, молча, кивнул головой.
- Я буду сопровождать Вас, - сказал аббат, видя, что епископ нездоров.
Епископ действительно чувствовал себя всё хуже и хуже. Ему казалось, что он находится внутри какого-то купола, который накрыл его, изолировал от внешнего мира, окружил томительно-мучительной атмосферой, давящей и удушающей каждую клеточку его тела, гасящей его сознание, заволакивающей стеклянным туманом его глаза. Словно издалека он слышал приглушенные голоса людей, сопровождавших его. Епископ вышел на крыльцо и с жадностью набрал полные лёгкие холодного вечернего воздуха, но удушье не проходило. Он не почувствовал ни прохлады, ни свежести, ни
облегчения.
Сидя в машине, он, закрыв глаза, ощущал странное чувство. Оно щемило сердце, словно звало куда-то, казалось, что он безнадёжно опаздывает, теряет что-то навсегда. Епископ Иоанн начал читать молитву, еле шевеля губами, но мысли путались, он сбивался, слова не доходили до сознания. Оно тонуло, проваливалось в какую-то тёмную бездну.
Наконец машина остановилась около небольшого кирпичного домика.
Епископа встретила старшая дочь больной, женщина средних лет, полная, в тёмном платье. Голова её была покрыта простым, тоже тёмным платком. Взгляд женщины тусклый, погасший и обречённый, взирающий на вечные заботы своего многочисленного семейства, робко остановился на приезжих.
- Прошу Вас, проходите сюда... Ей совсем плохо, прошу Вас...- засуетилась женщина, зачем-то вытирая о передник сухие чистые руки и нервно комкая его.
Епископ открыл двери и оказался в комнате, где стояла высокая кровать, а рядом стул с резной спинкой. Больная полулежала на подушках. Это была женщина лет шестидесяти, с худым пожелтевшим лицом, распущенными черными с сединой длинными волосами и большими чёрными глазами. В них отражалась та душевная мука, которая терзала её. Увидев епископа, она попыталась приподняться, но не смогла. Епископ Иоанн сел на стул совсем близко от больной и успокаивающе улыбнулся: - Не надо, не вставайте, Вам это повредит. Главное – покой и отдых и Вы поправитесь, - утешающее произнёс он.
Больная подавила стон и, овладев собой, проговорила слабым, но твёрдым и решительным голосом: - Святой отец! Я умираю... Но перед смертью должна исповедоваться Вам. Простите, что побеспокоила Вас, но мой грех так велик, что только Вы сможете выслушать и понять меня...-
Помедлив, и собравшись с силами, она начала говорить.
Меня зовут Анна. Когда я была молодой девушкой, как и все в юности, жила мечтой о том, что встречу красивого сильного парня, полюблю, и мы, обвенчавшись, проживём всю жизнь в счастье, работе, заботах о наших детях. Вырастим детей и покинем этот свет с чистой совестью, тихо и спокойно. Но случилось иначе. Он пришёл в нашу деревню весной, и я без памяти влюбилась в него. Сначала он не обращал на меня внимания, но потом стал провожать с вечеринок. Сердце моё горело как в огне, и я не шла, а летела к нему на встречу. Да только осенью, как раз в то время, когда начинают играть свадьбы, он исчез из деревни. А я поняла, что память о нём осталась не только в сердце. Матери побоялась сказать, что жду ребёнка. Написала я тётке и та пригласила меня к себе, якобы помочь по хозяйству, так как она тяжело заболела. Тётка была старой девой и жила одиноко в городишке, недалеко от нашей деревни, на самой окраине его. Приехала я, рассказала всё, погоревали вместе, и вот настал роковой час, и я родила мальчика. Дело было ночью. Тётка, причитая, молилась, стоя на коленях перед ликом Пресвятой Девы, а потом, заливаясь слезами, взяла младенца и положила под подушку, прижав её трясущимися руками. Вскоре плач прекратился. На рассвете выкопали мы в саду могилку и захоронили младенца, так и не успевшего увидеть белый свет.
Голос больной прервался, лицо исказила гримаса страдания, но она продолжала говорить.
На следующий день, сделав мне большой живот из ветоши, тётка объявила соседям, что я еду домой рожать и отправила меня в деревню. Сойдя с поезда на станции, я в укромном месте выбросила тряпьё из-под платья и пришла домой. О происшедшем в деревне никто не догадался. Вскоре я вышла замуж и родила двоих детей. Муж был работящий, спокойный, но прожил недолго, заболел чахоткой и угас как свеча. Так и умер, не зная ничего, а мне покоя не было ни днем, ни ночью. Ныло, болело сердце, стенала душа. Ночью один и тот же сон видела: тёмные деревья, и фигурка светлая между ними двигается. Это сынок мой ходит, ищет меня...
Три дня назад ночь тихая была, ни ветерка, ни звука. И почудилось мне, что кто-то стоит у двери. Поднялась с постели, открыла дверь, а в темноте белый, как из тумана, столбик. Вроде человек, закутанный в саван. А где глаза, там нет ничего, чернота одна. Но из этой черноты – взгляд почувствовала и такой пронзительный, прямо в самое моё сердце. Так сердце болью и зашлось. Хочу крикнуть и не могу... Поняла я – сынок пришёл, нашёл меня, значит. Упала я без чувств на порог и лежала пока дочь не увидела и тревогу не подняла. –
Больная перевела дыхание и продолжала: - Смерти я не боюсь, боюсь встретиться с сынком своим, что скажу ему? Вина моя неизмерима, грех мой велик. Но мука, терзавшая меня все эти долгие годы, тоже была страшна и невыносима. Каюсь во грехе Вам, святой отец, каюсь... – прохрипела женщина.
Несчастная, тяжело дыша, полулежала в изнеможении, и только глаза её блестели каким-то лихорадочно-возбуждённым светом.
Епископ Иоанн положил свою ладонь на её судорожно сжатые руки, вцепившиеся в край одеяла, и, закрыв глаза, стал читать молитву. Больная замерла, насторожённо ловя каждое слово, с жадным вниманием, глядя на него, как смотрят на единственную возможность своего спасения.
Прочитав молитву, епископ, молча, сидел некоторое время. Потом открыл глаза и посмотрел на женщину ясным спокойным, взглядом, полным печали, сострадания и любви, и произнёс торжественно: - Радуйся раба Божья Анна! Господь простил тебя за твой грех. Ты искупила его своим страданием, искренне, покаявшись перед лицом Господа нашего. Во имя Отца и Сына и Святого Духа аминь! –
Женщина, приподнялась из последних сил, не отрывая от епископа широко раскрытых глаз. Она видела прекрасное светлое, окружённое золотой аурой непорочное лицо, взор, несущий любовь, покой и освобождение от мучительных страданий. Ей показалось, что сам Господь Бог смотрит на неё.
- Да святится имя твоё, Господи! – выкрикнула она, срывающимся голосом, вложив в эти слова, все свои физические и духовные силы.
Через мгновение она упала на подушки, глаза полузакрылись, лицо побледнело и стало неподвижно-спокойным.
Епископ встал и, осенив её крестным знамением, вышел из комнаты.
Уже поздним вечером, машина остановилась около дома епископа.
Сопровождающие не могли не заметить его состояния. Лицо епископа походило на маску: бледное, неестественно-напряжённое, искаженное болью.
Аббат Павел незамедлительно предложил вызвать доктора, но епископ отказался и, сославшись на усталость, удалился отдыхать.
Зайдя в комнату он открыл окно и хотел подышать свежим воздухом, но силы оставили его. Кое-как епископ добрался до постели. Невидимая сила окружила его, проникла в его тело, и он оказался в её власти. Бессильный что-либо предпринять он неподвижно лежал и чувствовал, как бесцеремонно хозяйничает она в его организме. Её чуждые холодные расчетливые равнодушные и целеустремленные действия, словно хирурга, который сосредоточенно работает в теле больного скальпием, вызывали в епископе страх и желание избавиться от неё. Встать, уйти куда-нибудь, прервать этим тупую ноющую тягучую боль в сердце. Эта боль стала усиливаться и разрастаться в груди, но вдруг она, словно натянутая струна, оборвалась, растаяло напряжение, исчезла тяжесть в теле. Наступил покой. Темнота в комнате исчезла, и епископ увидел светлую гостиную своего родительского дома, Деву Марию, смотрящую на него, услышал издалека такой дорогой нежный, тревожный голос: - Кто там? Генрих, это ты? –
- Мама! – хотел произнести он, но не смог. Из полураскрытого рта вылетел лёгкий тихий вздох и замер на холодеющих губах.
. . . . .
Вечерело. Холодный ветер гнал по небу тёмные низкие облака, предвещая скорое наступление зимы. Он катил по застывающей земле сухие коричневые мёртвые листья, сдувал их своим ледяным дыханием с надгробной плиты, под которой покоилось вечным сном тело епископа. Сумерки окутывали чёрной мантией кладбище, надгробную плиту и застывшую неподвижно рядом сутулую фигуру отца Иннокентия.