Художник Карлов
Николай КРАСИЛЬНИКОВ
Талант - это аванс, который нужно оправдать трудом.
Г. Н. К.
… Он появился в моей судьбе в трудный для меня год. Я только-только поправлялся после тяжёлой автомобильной аварии. Уже отбросил костыли и начал делать первые самостоятельные шаги. Второй раз в жизни. Первый – это в беззаботно-младенческой поре – и вот опять, но уже в зрелости. Приходилось начинать всё сначала, с нуля. Горько и смешно. Вот уж подлинно – перелом. Было что-то утеряно светлое, а будущее застило туманом…
– Карлов. Георгий Николаевич.
Я почувствовал крепкую ладонь. И восторженно-благородный трепет отозвался где-то там, в глубине сердца… Ведь эта рука когда-то не однажды пожимала в дружеском приветствии ладонь замечательного живописца Александра Волкова, известного романиста Василия Яна, государственного деятеля Акмаля Икрамова...
Передо мной меж тем предстал сухонький старичок. Весьма подвижный. С массивной старомодной тростью. Из-за роговых очков любопытно-изучающий взгляд.
«Так вот он каков, Георгий Николаевич!» – думал я, проводя гостя в комнату.
Уже после первой очной встречи я как-то вдруг по-настоящему осознал: ведь в этом скромном, на склоне лет человеке, ещё энергичном, сконцентрирована вся эпоха – с её светлыми и тёмными пятнами. С её поражениями и победами. И поиском своего я, места под солнцем. Поиск не мог не быть мучительным. И за множеством отрывочных воспоминаний художник не раз самоиронично отзывался о себе: «Что поделать? Ведь я продукт прошлого…»
Да, прошлого, но я добавил бы – и настоящего. И честное слово, все мои боли перед судьбой и личностью этого человека показались не столь уж страшными. А его, столько пережившего, неуемная жажда творить, дарить, не смотря ни на что, людям прекрасное – заряжала оптимистической верой. Хуже ли, лучше – надо верить в Россию, в людей, в себя. Вопреки всему. И Георгий Николаевич именно выстрадал такое неподдельное жизнелюбие, имел на него моральное право – выковывав всей своей жизнью, творческой и гражданской… Такой судьбы, таких жизненных встреч хватило бы – причём ничегошеньки не надо приукрашивать – на несколько дух захватывающих книг.
– Всё от человека: и здоровье, и болезнь, – размышлял в ту первую нашу встречу Георгий Николаевич. – Был у меня товарищ. Замечательный детский писатель. Иосиф Дик.
Да, я помнил его книги. Читал в детстве. «Коза на вертолете», «В дебрях Кара-бумбы», «Золотая рыбка». Очень весёлые рассказы. Читал и хохотал до колик. И совсем не подозревал – к а к о й их человек написал.
– Так вот, – продолжал старый художник. – Мало кто из читателей знал, что Иосиф Дик вернулся с фронта калекой. Практически без рук. С обгоревшим лицом. Многие годы провалялся в госпиталях. Но не упал духом, как иные в его ситуации. Едва поправился, приделал к культям приспособления, какие-то крючки. Стал писать. Мало того, сдал на шоферские права. Сам водил машину. Как-то мы с Иосифом ехали в подмосковной электричке к ребятам в колонию на выступление. Их сейчас называют трудными подростками. На одной из станций в вагон вошёл нищий. Стал клянчить мелочь. Когда он поравнялся с нами, Дик поднялся с места и сказал:
– Гражданин, возьмите, там, в правом кармане, рубль.
Этот случай потряс меня до глубины души. Я не понимал, кто из них и впрямь калека: человек, прошедший сквозь пекло войны, или этот обросший щетиной здоровяк?.. Хорошо, у того ещё хватило совести: как-то стушевался и боком-боком стал протискиваться к выходу. Вряд ли в тот момент Иосиф Дик подозревал, какой он всем преподал нравственный урок… Но я его не забыл. Многим, кому бывает трудно, рассказываю. И что удивительно, знаете, помогает!
… Георгий Николаевич Карлов родился в Приморье в деревне Шкотово в 1905-м – в год первой русской революции. Отец его был интендантским генералом, мать, как сейчас бы у нас сказали, – домохозяйкой. Семья была дружной, большой. Отец по воспоминаниям художника очень любил мать – нежно, самозабвенно. Он всегда говорил, что от жены одна дорога – в гроб. Так оно потом и случилось.
В 1911 году отца перевели на службу в Туркестан, в город Ташкент. Мальчик начал рисовать рано. Причём был левшой. Вот как о той солнечной поре вспоминает сам художник: « В шесть лет мне купили тетради для рисования, карандаши, краски. И я рисовал, рисовал, рисовал. И вот сейчас я уже стар, а так с тех пор и не выпускаю из рук карандаша. Я любил все цвета. Помню такие ощущения: когда скажу, бывало, сам себе, что самый мой любимый цвет жёлтый – тут же почти слышу, как другие краски «кричат, ругаются», – «а я чем хуже?». Я объяснялся в любви красному цвету, а остальные краски кричат – «а я, а я, а я!» – и тогда я клялся в любви им всем. С тех пор – весь спектр – мой!»
Рисунками юный Карлуша – так его звали в детстве – заполонил буквально все комнаты. Их можно было увидеть на полу, на диване, на комоде, на столе, под столом… Особенно он любил рисовать пауков, домашних животных – собак, коров, верблюдов… Натюрморты, пейзажи. Цветными карандашами и акварелью. Домашние просто не могли не замечать этой страсти мальчика. И на семейном совете его решили определить в … коммерческое училище. Почему именно в коммерческое? Да только потому, как считала мама Карлуши, что там преподавал рисование знаменитый в те годы художник и педагог Розвадовский. Он-то и мог бы в правильном русле закрепить и развить навыки юного рисовальщика. Но – увы! Что-то не понравилось строгому мэтру в живой манере рисования мальчика.
«Ничего у вас, молодой человек, с цветом не получается, – заключил он, разглядывая натюрморт ученика, – не так надо делать…»
Прескверно стало на душе у юного Карлуши. Сразу немилыми показались и бумага, и карандаши, и краски… Даже солнце словно потускнело. И он дал в тот день себе слово – никогда больше не рисовать.
Видя страдания сына, мать решила не сдаваться. Она собрала рисунки Карлуши и отправила их для просмотра и отзыва самому И.Е. Репину. Это было в начале 1915 года. Тогда в российских газетах и журналах много дискутировалось о его знаменитой картине «Иван Грозный убивает своего сына». Говорилось и о том, как на одной из выставок какой-то безумец изрезал её ножом, как потом художник исправил картину…
Ответа долго не было. Ведь расстояние по тем временам от Ташкента до Санкт-Петербурга даже поездом исчислялось неделями. Кругом голод, разруха, война. И вот, наконец, в дом пришёл долгожданный конверт.
Г.Н. Карлов вспоминает: «Илья Ефимович написал маме несколько писем – все они, к великому сожалению, пропали у меня в Отечественную войну. Как я помню, он не шибко хвалил, но и не ругал мои опусы, зато дал много практических советов – как надо работать с натуры, одновременно внутренне воспитывать в себе наблюдательность, развивать чувство цвета, композиции, а главное – любить людей, учиться понимать их. Он писал: без характера, как и без карандаша, – нельзя рисовать».
Осенью 1915 года семья Карловых переехала в Оренбург. Там, в своё время, во втором Оренбургском Кадетском корпусе учился отец будущего художника. Туда же определили сына.
«Что такое художник? – рассуждал отец. – Это вечная неустроенность. Тяжёлый и непостоянный кусок хлеба. А здесь всё точно и ясно, как приказ».
Так после долгих семейных споров юный Карлуша и попал в Кадетский корпус. Прообраз будущих суворовских училищ. Здесь мальчик быстро взрослел и мужал. Но рисовать не бросал, хотя и давал себе зарок. В редкие свободные минуты рука сама тянулась к чистому альбомному листу. И тогда на нём оживали весёлые лица друзей, строгие лики командиров. И у каждого угадывался свой неповторимый характер.
«Без характера, как и без карандаша, – нельзя рисовать», – всё вспоминал впечатлительный подросток слова великого художника.
Однако в 1917 году семью Карловых постигло глубокое несчастье. Отец – после всех домашних – заболел сыпным тифом (у него к тому же болело сердце) и скончался. Перед смертью он напутствовал сына:
– Называться, милок, человеком легко, – вот быть человеком трудно. И ещё помни, сын мой: самое большое счастье в жизни – любимая работа. Счастье зависит от строгого отношения к себе.
А тут ещё грянула революция, потом гражданская война. И пошло, и закрутилось – незнакомые полустанки, листовки, солдаты, стрельба…
Семья теперь жестоко голодала. Надо было как-то помогать сёстрам, братьям, матери. И Карлов бросил учёбу. К тому времени они переехали в Семипалатинск. Георгий нанялся к помещикам пастухом. Пас за городом стадо коров. Приглядывался к этим милым созданиям природы. И тогда в подростке навсегда закрепилась любовь к животным – к домашним и диким, к их молчаливой мудрости и первобытной красоте. А меж тем вовсю полыхала гражданская. Небольшой провинциальный городок занимали то красные, то белые. Георгий, с такими, как он сам, подростками помогал красным прятать оружие. Как-то ночью они перетаскивали очередную партию винтовок. Неожиданно появился конный казачий патруль. Здоровенные молодые парни в лохматых папахах. Они подскакали к подростку, содрали с него полушубок и исполосовали всего нагайками. Когда Карлов поднял голову, один из них хлестнул его нагайкой по лицу. Боль, как огнём, пронзила всё тело, в глазах потемнело. Георгий Николаевич вспоминает: « Я слышал, как один из них щёлкнул затвором винтовки и сказал: «Сейчас я эту красную сволочь прикончу!» Другой выругался матерно и крикнул ему: «Времени у нас нет, а он и без нас подохнет. Поехали!» – и растворились в ночи».
Этот случай явился для Карлова непоправимой бедой – он ослеп на один глаз.
После всех мытарств по докторам и в поисках хлеба семья решила снова вернуться в Ташкент. Там теплее, и фрукты есть. Теперь уже, кажется, навсегда…
… Художник в своих автобиографических заметках писал: « 20 сентября 1922 года я впервые в жизни встал за настоящий мольберт. Рядом стоял настоящий художник. Я получил задание нарисовать углем первый натюрморт. Потом я дневал и ночевал в студии – всё свободное от добывания средств к существованию время я проводил там. Не пойти в студию – у меня просто не хватало сил. И вскоре я начал понимать, как я неграмотно раньше рисовал, как неграмотно смотрел натуру, как много делал ненужного, лишнего. Становление моё, как художника шло активно, очень быстро».
Да, это действительно было так. В 20-е – 30-е годы в Узбекистане было у кого поучиться молодому художнику. Здесь работали и нашли солнечное вдохновение такие разные по манере исполнения, темпераменту и таланту большие мастера кисти, как А.Беньков, А.Волков, Н.Карахан, М.Курзин, Н.Кашина, А.Николаев (Усто Мумин), В.Уфимцев. Это живописцы. А сколько работало книжных графиков! В.Кайдалов, Т.Емельянова, М.Рейх, С.Мальт, В.Кедрин, Д.Синицкий… Театральные художники – Вальденберг, Новиков, Ушаков… Скульпторы – Строздин, Крымская, Коржинская, Кучеров, Зиле…
Пожалуй, конечно, кроме Петрограда и Москвы, только Тбилиси и Ташкент тогда концентрировали такое созвездие талантов, составивших как бы южную школу нового искусства.
Входили смело в искусство со своей темой и национальные кадры этой неповторимой школы – Л.Абдуллаев, Хамдами, У.Тансыкбаев, Ч.Ахмаров…
Многих и на всю жизнь зафиксировала благодарная память старого художника.
У всех можно было поучиться чему-либо полезному. Ведь судьба настоящего художника – это по существу, нескончаемая цепь совершенствования. Здесь – всё учит: коллеги, а главное, – жизнь, природа… Во всех её ипостасях.
В молодости Карлов пробовал себя в разных жанрах, манерах, стараясь нащупать в творчестве свою «тропку». Пытался писать театральные декорации, станковую живопись. И эта работа – вдохновенная, до пота – давала ему и самоудовлетворение, и не успокоенность. Позволяла наблюдать, как делают «это же самое», более опытные, совсем иные мастера. Видеть их жизнь и манеру работать вблизи, порой «изнутри». В конце концов, творческое общение дарило прекрасную дружбу, рост душевный. И Георгий Николаевич, как никто другой, умел ценить это. Бережно складывал в запасники памяти. Вот как, например, он ярко и красочно описал своё общение с Волковым летом 1925 года: «Однажды он пригласил меня пойти с ним на этюды. Я много в жизни ходил на этюды, и до Волкова и после него, один, и со многими художниками, но так, как ходил Волков, – я никогда больше не видел и ничего подобного больше не испытывал. Мы ничего с собой, кроме хлеба, колбасы и немного денег, не взяли. Вышли мы в пятницу, и пошли в горы Чимган (от Ташкента, примерно, девяносто километров). Шли мы хорошим солдатским шагом два дня до Чимгана. Ночью забрались на горы, перед самым рассветом мы были на вершине гор. Посмотрели рассвет – с полчаса смотрели. Я такого рассвета больше не видел в своей жизни – небо нежно-золотое, и оно постепенно буквально наливалось солнцем: горы – чистый, без всякой примеси (не считая белил) ультрамарин – линия гор, по выражению Волкова, напомнила восточную мелодию. Если представить себе «рисунок» песни и остановить его, то и будут именно эти горы. И Волков запел. Он пел, забыв обо всем на свете, он пел этому золотому восходу. Меня сближало с Волковым то, что на нас обоих цвета и гаммы действовали одинаково. Он тоже при цвете слышал звуки, ощущал запахи, вкусы во рту…
У Волкова был красивый голос и прекрасный музыкальный слух. Кто присмотрится к его вещам всем сердцем, с добрым вниманием, тот заметит, что все они музыкальны – все они «звучат». Правильная о нём шла молва, что это был единственный художник, который мог нарисовать «скрип арбы» и «запах дыни» – это действительно было так.
… Ташкент 20-х – 30-х годов отнюдь не был провинциальной глубинкой, забытой, как ещё совсем недавно считали, царской окраиной. А если заглянуть ещё глубже в историю – то сюда наезжали такие деятели искусства, как блистательный баталист и бытописатель Азии Верещагин, знаменитая театральная прима Комиссаржевская, неповторимый тенор Собинов, гениальный Шаляпин и многие другие. Это всякий раз становилось событием в культурной жизни города. А древнее восточное искусство, краски неба на изразцах, вязь орнаментов… Конечно, Октябрьская революция, как бы сейчас сказали, внесла свои бурные коррективы. С грохотом рушились прежние догмы и реалии (а некоторые и зря, если посмотреть с нынешней Останкинской башни времени, если вспомнить разрушения мечетей и храмов…) В театрах поспешно ставились пьесы глашатаев нового времени Хамзы и Маяковского. Но и поспешно сходили, уступая место Шекспиру, Шиллеру, народным комедиям. В полной силе раскрывался талант молодого Ш. Бурханова, креп голос узбекского Отелло А. Хидоятова. На старогородской площади Хадра на костре публично шло сожжение паранджи. Средневекового атрибута самозаточения восточных женщин. Новая жизнь обещала сплошь цветы и солнце. В толпах между степенных чалмоносцев энергично мелькали краснозвёздные будёновки. На фоне двухметровых колёсных арб вездесущий фотообъектив немецкой марки М.Пенсона спешил запечатлеть для будущей истории умирающий быт ремесленников – заргарчи (ювелиров), гончаров, брадобреев… Рёв верблюдов смешивался с нервными сигналами автомобильных клаксонов. По тенистым зелёным улицам сновали трамвайные вагончики. Маленькие и беленькие, как игрушечные.
В парках по вечерам гремела медь полковых оркестров. Армейские марши и нежный Штраус… В учебных заведениях шли ярые диспуты: есть ли Бог… В клубах проходили выставки местных художников, собиравшие множество посетителей самых разных толков. Иногда устраивались бурные споры вокруг той или иной картины, выраставшие порой до громких скандалов.
Вот как вспоминает о том времени сам Г.Н.Карлов:
«Все мы, студийцы, во главе с Александром Петровичем Гринцевичем и Волковым, были уже убеждённые художники нового, «левого» искусства. Течений в то время было много, но художников разбивали на две группы: а) «правые» – реальная школа; б) «левые» – все новое – мы были уже «испытанные бойцы» левого искусства и могли, если надо, сгореть живьём за новое искусство».
На одной из таких выставок (1929 г.) Г.Н.Карлов выставил несколько своих живописных работ – «Лунная ночь» – пейзаж, «Шахтеры», «Литографский станок» (подпольная литография в Ташкенте в 1903 – 1905 гг.), «Портрет жены».
«Чёрт меня дернул сделать маслом большой портрет моей жены! – вспоминал художник. – Работал я искренне. По всем правилам левых искусств через цвет, через композицию старался музыкально изобразить её душевные силы, душевные качества. Нетрудно представить, что получилось на полотне. Вымазана женщина была чем-то вроде дёгтя, с жёлтыми ногтями на страшных, негнущихся пальцах. Всё это имело, по моим тогдашним представлениям, какой-то скрытый смысл. Выставил я это полотно и подписал: «Портрет жены».
Когда я пришёл на другой день на выставку, то увидел, что кто-то из зрителей приписал к моей этикетке – «такую тебе и надо!» Я помрачнел до предела».
Это была последняя работа Карлова в «формалистическом стиле». Отныне он искал в искусстве реальное самовыражение. И тот урок, и горький, и смешной, не прошёл для него напрасно. Известно ведь – жизнь самая лучшая школа. Для художника и пахаря. Кем бы ты ни был… Тогда же Карлов понял, что и строгая академическая школа не для него. Стал пробовать себя в графике, в плакате… Конечно, при всём том не бросал живопись.
… Не менее бурно и болезненно, чем культурная жизнь, в эти годы проходили индустриализация и коллективизация республики. Возникали колхозы, оживали пустыни, на картах появлялись новые города. На устах людей зазвучали непривычные словосочетания: соцгородок, Чирчикстрой, Таштекстилькомбинат… Строился большой Ферганский канал. Одна из крупных вех истории узбекского дехканства. Это была поистине всенародная стройка. Хашар – по зову сердца. Гремели карнаи, звенели сурнаи. Работа не прекращалась ни днём, ни ночью. Между землекопов, тачек и носилок сновали вездесущие фотохроникёры – летописцы века. Среди них не затерялся и небольшой коренастый человек в очках, с блокнотом и карандашом. Он возникал, как невидимка, в разных точках невиданной доселе грандиозной стройки. Это был Карлов.
Вечером, когда рабочие, усталые и изнурённые жарой, шли к наспех сколоченным шийпанам, они невольно останавливались перед огромным фанерным стендом. Суровые их лица добрели, расплывались в улыбке, а то и хохоте. Иные спешили затеряться в толпе. Ибо к стенду были прикреплены юмористические рисунки – шаржи на лодырей, прогульщиков, краснобаев… Такие же живые, задорные картинки многим были знакомы по журналу «Крокодил». И простодушные зрители-труженики стали с первого же дня на полном серьезе уважительно называть художника: «Крокодил-ака», даже не без гордости: «Наш Крокодил-ака!» Курьёз, но как дорого было это прозвище – тоже ведь свидетельство признания!
Не мог не обратить внимания на сатирический стенд и не раз приезжавший на стройку всеузбекский староста Юлдаш Ахунбабаев. Он даже кому-то из руководителей стройки заметил, разглядывая с удовольствием забавные карикатуры: «Нужный, полезный этот Крокодил-ака!» – и в знак уважения крепко пожал Карлову руку, когда его представили первому народному президенту.
«Что ж, – улыбнулся тогда про себя художник. – Часто и хищники исполняют полезную функцию. Не только в джунглях, но и в человеческом обществе».
С середины тридцатых Карлов много и плодотворно сотрудничал в газетах и журналах республики, блестяще иллюстрировал книги – А. Чехова, М. Горького, Айбека «Священная кровь», Н. Островского «Рождённые бурей» и другие. Радостей было немало. Росли и тревоги.
… Особенно настороженным и хмурым пришёл новый 1937 год. «От Москвы до самых до окраин» повсюду тайком и на шумных собраниях искали – и находили врагов. Некоторые люди исчезали (и в Ташкенте тоже) и потом уже не появлялись никогда. Недавно, например, арестовали художника В. Кайдалова, хотя за ним не наблюдалось чего-либо подозрительного. И «формалистом» не был, и не состоял он ни в каком «троцкистско-зиновьевском блоке». Слава Богу, видимо, произошла какая-то ошибка, и через несколько месяцев Кайдалова выпустили. Подавленный, так и не понимающий в происходящем бродил этот добродушный великан по городу…
Как-то Карлов для кинотеатра «Хива» выполнил два огромных портрета Ленина и Сталина. Наутро их выставили. Каково же было состояние художника, когда он увидел всю «экспозицию». Дело в том, что между вождями вывесили широковещательный анонс: «Смотрите новый фильм «Весёлые ребята». Тогда комедия с триумфом шла по всем экранам страны. Ситуация безобидная, но если глянуть глазами «весёлых ребят» из вездесущего горкома или НКВД?.. Карлов, буквально сломя голову кинулся к начальству. Директрисой кинотеатра в то время была молодящаяся яркая блондинка, приехавшая из Одессы. Художник прямо с порога – хорошо в кабинете не случилось никого посторонних – выпалил всё! Директриса оказалась умной и деликатной женщиной. Правда, её густо набеленные щёки стали ещё белей. Она тут же распорядилась перевесить афишу, а ничего не понимающих «виновников» – двух выпивох-рабочих наказала. Карлова же премировала. Но лучшей премией для обоих оказалось забвение курьёза, который вполне мог обернуться ох каким серьёзом.
… В своих автобиографических заметках Карлов писал: «В 1941 году 23 июня я принёс в Союз художников Уз ССР свой первый антифашистский плакат. Также принесли свои плакаты С. Мальт, К. Чепраков, В. Рождественский, В. Жуков и другие.
… Мои работы много раз выставлялись в госпиталях, на фронтах. Там их гитлеровцы расстреливали из автоматов, многие работы попали в Германию. Словом, я понял и полностью почувствовал, что нахожусь в строю».
В 1944 году 11 апреля Указом Верховного Совета Уз ССР Г. Н. Карлову за эти и другие работы было присвоено звание Заслуженного деятеля искусств Уз ССР.
После войны Карлов переезжает в Москву и полностью посвящает себя любимой книжной графике. И не просто – он становится художником-анималистом. Исполняется, наконец, та его давняя детская мечта. С успехом иллюстрирует многочисленные книжки для детей в разных издательствах страны. Сотрудничает с такими хорошими и разными писателями-натуралистами, как М. Зверев, Н. Сладков, М. Левашов, А. Иванов. Одновременно, накапливая практический опыт художника, путешественника, наблюдателя за живой природой, работает над рукописью по анималистке. Эта уникальная книга, по существу – учебник для всех начинающих художников в этой нелёгкой сфере, вышла в середине шестидесятых годов в издательстве «Искусство» и давно стала библиографической редкостью.
… Размышляя о жизни и личности Карлова, невозможно, конечно, «втискивать» его в одни берега: человек и искусство. Хотя и это уже немало. Меж берегами здесь целый микрокосмос страстей, интересов, поисков, открытий, удач, потерь… Действительно жизнь художника, в том числе и личная, мир его раздумий, увлечений были гораздо шире, глубже и объёмнее.
Мало кто из оставшихся друзей уже помнит, что Карлов считался заядлым автомобилистом, занимался тяжёлой атлетикой – с цирковой лёгкостью перекидывая с руки на руку двухпудовую гирю, отлично стрелял на охоте…
Одной из первых появившихся в Ташкенте частных авто, была его. Какой-то французской модели. И купил он её у некоего нэмпача в совсем безнадёжном состоянии… Сам собрал, отремонтировал. Выточил на токарном станке недостающие детали. Мастер, да и только. Но и возрождённая машина напоминала забавную диковину. Что-то между шикарным «Кадиллаком» и ильфо-петровской «Антилопой гну». Когда она, смешно подпрыгивая, мчалась по пыльной брусчатке, за ней бежали босоногие пацаны в длинных трусах и дружно вопили:
– Шайтан арба! Шайтан арба!*
_____________________________
* Шайтан арба — чёртова телега (узб.)
А Карлов несказанно был горд за своё детище. И спортом он стал заниматься из принципа. Чтобы доказать себе и близким: человеческие возможности в принципе безграничны. Надо только захотеть. Надо только заставить себя или… полюбить. Так с ним и случилось. Хлипким юношей, со слабыми мышцами и впалой грудной клеткой провожал как-то домой хорошую знакомую, а на обратном пути, как часто водится, его встретил парень с её двора. Здоровяк, боксер. Небрежным ударом он уложил соперника на край тротуара.
Нет, Карлов, не озлобился на парня. Он озлобился на себя. Как это можно запросто терпеть поражение?.. Раздобыл какие-то железки. Сначала полегче, потом всё тяжелее. Стал накачивать мышцы по разработанной самим схеме. Растил нагрузку. И уже месяца через три прежнего хлюпика было не узнать. Раздался в плечах, стал быстрым, упругим. Из-под майки так и выпирали узловатые бицепсы. И теперь, когда он провожал свою девушку, местная шпана почтительно расступалась. А тот храбрый боксёр? Узнав, как Карлов управляется с тяжеленной штангой, просто стал избегать его. Так и не попался больше на глаза.
И такое самосовершенствование, самоутверждение (без какого-либо тщеславия) во всём сопровождало Карлова всю жизнь.
Уже в зрелом возрасте, когда перевалило за пятьдесят, художник впервые взялся за гитару. Опытный музыкант, увидав, как неофит держит семиструнную красавицу, сразу же поставил свой беспощадный «диагноз»:
– Вы никогда не научитесь играть на гитаре. Кто же так держит инструмент, и пальцы у вас грубые…
К сожалению, этот человек мало знал о характере Карлова. Тот никогда не останавливался в жизни ни перед чем. «Всё в возможностях человека». Эта аксиома сильного духом продолжала быть главным двигателем его пылкой неравнодушной натуры. В тот же день Карлов раздобыл все доступные самоучители. Нашёл терпеливого учителя. А примерно через год тот знакомый музыкант, сидя перед экраном телевизора, чуть не поперхнулся горячим чаем.
В голубом окошке появился… Карлов. Изящно обнимая инструмент. И диктор мягким голосом объявила, что сейчас будет исполнено аргентинское танго. И танго было исполнено, и ещё задушевные русские романсы… Виртуоз.
С тех пор художник не расстаётся с гитарой. И всех знакомых радует её напевным неповторимым перебором. Являя очередным своим примером, что и талант порою можно взрастить любовью и упорным трудом. Надо только захотеть.
… Георгий Николаевич давно уже был москвичом. И вот, спустя более четырёх десятков лет, ему вдруг снова нестерпимо захотелось побывать в далёком и таком родном городе. Конечно, Ташкент давно уже был не тот, не довоенный и даже не «доземлетрясенческий», но всё равно даже в новом его «железобетонном» облике старый художник пытался пусть по отдельным, только ему известным штрихам, как археолог, собирая старый сосуд, восстановить, возродить в сознании самое памятное… И многое ему удавалось! Вот что значат острота восприятия, зрительная память художника, а главное, конечно, память чуткого сердца…
Мы ездили с художником по городу и он, как мудрый гид из прошлого, всё рассказывал и рассказывал…
Теперь из старожилов Ташкента мало кто, наверное, помнит, каким было ранее их любимое место отдыха «Комсомольское озеро». А раньше здесь было тихо и безлюдно, змеились овраги, по откосам зияли сказочные пещеры, росли пышные урюковые сады, вспоминал Карлов. Они с друзьями любили приходить сюда на этюды. Особенно осенью, когда спадала жара. И урюковая листва, опаленная солнцем, пылала каким-то вселенским пожаром. Какие это были неповторимые краски! Для наших пейзажистов эти места являлись своими азиатскими пенатами…
Навестили мы и старый дворец пионеров, особняк, ранее принадлежавший великому князю – Николаю Константиновичу Романову.
Сегодня мало кто знает, что нынешний Музей изобразительного искусства республики Узбекистан во многом обязан коллекции картин, собранных когда-то этим неординарным человеком, в котором уживались разносторонние качества и интересы. Географ и архитектор, мелиоратор и меценат. Каналы, построенные по его проекту, до сих пор служат на благо людей, а картины, скульптуры, собранные им, по-прежнему неувядаемо дарят людям эстетическую радость.
После революции особняк князя и стал местным Художественным музеем. Первым фундаментом того, большого. Кстати, по воле хозяина, умершего через год после революции. В музее находились полотна таких знаменитостей, как Репин, Крамской, Поленов, Левитан, Ренуар, передвижники, Нестеров, Кустодиев, первоклассные западноевропейские мастера XVI-XIX веков. В особняке после революции была обнаружена, ранее считавшаяся пропавшей замечательная картина «Купальщица» русского художника А.Ф.Беллоли (1820-1884 гг.).
Тогда многие начинающие художники приходили в этот дворец копировать, вдохновляться, пополнить профессиональные знания. Был среди них и Карлов.
От особняка князя мы неторопливым шагом ходили до сквера революции – бывший Кауфманский парк, пересекали его и оказались на Пушкинской улице. И тут Георгий Николаевич улыбнулся. Снова вспомнил что-то интересное: «В Ташкенте, я помню, впервые стали собираться художники на квартире у Ивана Семеновича Казакова – жил он тут в доме № 26. Приходили А. Волков, Бурцев, Гринцевич, Карахан, Вадим Гуляев, А.Николаев (Усто Мумин). Не раз видел у него приезжавших из Самарканда Павла Петровича Бенькова, Бурэ.
Собирались раз в неделю по субботам. Бурцев приносил четверть водки (этакая большая бутыль на 2,5 литра – их теперь нет); спорили об искусстве, рисовали натуру или друг друга. Собирались мы часам к восьми вечера и к полуночи расходились по домам. Александр Николаевич Волков бывал раза два-три, а потом перестал. Я его как-то спросил: «Александр Николаевич, почему Вы не бываете у Казакова?». Он улыбнулся и сказал: «Они собираются в восемь с «четвертью», а расходятся в двенадцать «без четверти» – а это не мой план».
…Вечером мы с Георгием Николаевичем по нашим обычаям чаевничали. Вспоминали Ташкент – старый и новый. Знакомые имена художников. Затем я достал с полки томик стихов Сергея Маркова, ученого, путешественника, прекрасного прозаика и поэта. Георгий Николаевич, оказывается, знал и почитал его книги. Особенно ему нравился азиатский цикл стихов Маркова. «Переправа 20-х годов», «Кинематограф «Хива». Год 1920-й», «Если голубая стрекоза», «Пчела», «Ангелина». Может, это была ностальгия по прошлому?..
Я открыл томик и почти наугад прочитал стихотворение «Одесситке в Ташкенте»:
Я негодую, — неужель
Воспеть Вас недостойна лира?
Ведь Вы могли бы быть, Этель,
Женой солидного банкира.
Чтоб он, как деньги, Вас берёг,
Нашлась бы верная защита,
Чтоб не ступала на порог
Нога опасного бандита.
Но нет! Не так устроен мир —
Сложнее песни и рассказа,
И муж Ваш — бедный ювелир —
Хранит Вас бережней алмаза.
В воздухе повисла осмысляющая пауза.
– Блестяще! – сказал Карлов, а потом задумался. Какая-то тень разгадки промелькнула по его лицу. – Милейший, – воскликнул он, – это стихотворение написано явно до войны, то, значит, оно посвящено… директрисе кинотеатра «Хива». Помните, я вам когда-то рассказывал о ней?..
Я посмотрел на дату написания стихотворения. Похоже, сходилось…
– Но почему, Этель? – размышлял Карлов. – Ведь её, кажется, звали по-другому… А, впрочем, это могло быть поэтической реминисценцией. А то, что одесситка, и муж – ювелир, всё это сходится… Только опять же он не был бедным. Тогда город не был таким большим. Почти все всё друг о друге знали…
– Вы же сами говорите, что поэтическая реминисценция, – весело заметил я.
– Всё точно, – улыбнулся Карлов. – Вот вам и готовый сюжет для очередной новеллы.
Я согласился с этим, но подумал о другом – вся жизнь самого Карлова, его поколения была циклом интереснейших новелл, и забавных, и не очень…
… Будучи уже давным-давно москвичом, Карлов никогда не порывал душевной и творческой связи с Узбекистаном, с «перепелиной азийской стороной». Только человек горячо влюблённый в эту землю, её людей, в многовековые памятники – может на любом времени и пространстве сохранить такую преданность.
Он знал великое множество пословиц узбекского народа. Записывал их в блокнот. «Половину дела не показывают», «Нужный камень тяжёлым не бывает», «Лучше одно веселье, чем десять обид», «Спорить с неразумным – свечу при солнце жечь», «Завистливый человек не может быть счастливым»… Помнил запахи и краски сельской природы. Не раз, когда-то участвуя в постройке дома и помня, как сильные икры ног упорно размешивают размоченную землю с саманом – мелко нарубленной соломой, только настоящий художник и знаток русского слова мог подметить это и так сказать: «Как в к ус н о чавкала глина! Как сейчас слышу…»
Удивляли его чистота и искренность людей, с которыми доводилось встречаться. И ещё, мне кажется, художнику в жизни всегда помогал и сопутствовал лёгкий юмор, готовность к самоиронии. Вот, как он, например, колоритно пишет о таких встречах:
«Был я в Бухаре в середине двадцатых годов, обедал на базаре в чайхане и забыл бумажник. В нём находилась довольно крупная сумма денег. Поздно вечером я спохватился – бумажника у меня не оказалось, а в нём не только деньги были, а и все мои документы. Меня охватил ужас. Я не спал всю ночь.
Утром пришёл в чайхану – и не верю своим глазам: мой бумажник, никем не тронутый, лежал на месте, где я его оставил. Стою и не решаюсь его даже трогать. Проходит старик и спрашивает меня:
– Твоя таньга?
– Да, – прохрипел я от растерянности.
– Ну и бери его!».
Меня пленяла ещё прекрасная, чисто восточная, сладостная медлительность во время отдыха. Это, конечно, никакая не лень, а природное умение отключиться от дел, удивительное умение раствориться в «безделье» – отдых перед новой порцией труда.
Я помню в одной сельской чайхане, вот так растворившись в «безделье» сидел пожилой дехканин. Ему на большой палец ноги села большая зелёная муха. Он обращается ко мне и говорит: «Я отдыхаю. Пожалуйста, сгони мне муху». Раздражённо я муху согнал и подумал: «Вот это да! Вот это растворился, так растворился!». Через полчаса я его увидел в поле… и поразился куда больше. Это был не человек, а какая-то могучая, неутомимая машина, слившаяся со своим тяжёлым кетменём. Удивительно, удивительно!»
… Художнику уже за восемьдесят, но, не смотря на многочисленные недуги, он продолжал самоотверженно работать. Может быть, не так много, как в молодые годы, но всё же… Иллюстрировал книги, сам написал большой том воспоминаний. Ценный документ эпохи, с блестящими портретными характеристиками художников, с которыми посчастливилось жить и работать на протяжении долгой и непростой жизни. Гимн природе, в её защиту – и пользы, и красоты.
В московской мастерской Карлова должный порядок. И на мольберте всегда чистый лист ватмана. Ждёт уверенной руки своего хозяина. На стенах, на полу и на стеллажах картины, рисунки, наброски. Грациозные лани, тигры, медведи, барсуки, белки… Словно пришли сюда к мастеру из леса, из доброй детской сказки. Но есть у Карлова одна особая любовь – кошки. Около двухсот акварельных работ посвятил он этим древнейшим друзьям человека. Каждый рисунок неповторим, ничем не похож на предыдущий. Целая кошачья энциклопедия!
В каждой кошке свой образ, свой характер. Как и в людях, в них просматривается целая гамма чувств. Кошка – лежебока, кошка – хитрунья, кошка – хозяйка… Преданность и измена, коварство и хитрость, нежность и брезгливость, помпезность и детская простота – всё это зримо проглядывает в образах милых пушистых созданий…
Художник не любит говорить о своих планах, задумках.
«Всё равно, что сглазить, – скажешь, и не сбудется. Лучше уж промолчать. Особенно в моём возрасте».
И о прошлой жизни – трудной, противоречивой, он вспоминает с благодарностью и нежностью. «Что ж, такая, как получилась», – констатирует Карлов.
И я невольно «заражаюсь» его оптимизмом. Все мои беды, потери перед его личностью, перед спокойной не показной стойкостью кажутся мелочными.
… Эти заметки я начал писать ранней осенью, а заканчиваю глубокой зимой.
В тусклом рассвете холодные снежинки хороводят в голых сучьях. И синица, прилетевшая из соседнего сада, суетится, толчется на моём подоконнике. Ищет вчерашнее угощение. Что ж, надо ещё подсыпать ей маковых зёрнышек.
«Все наши беды оттого, что человек разучился радоваться маленьким радостям, – говаривал Карлов, – ну, например, снегу, временам года, весточке от друга».
Только подумал об этом, как в дверях тренькнул звонок. Откинул цепочку, на площадке почтальон: «Вам письмо». Смотрю на обратный адрес: г. Москва, Г. Н. Карлову.
Ещё одна маленькая радость на всю оставшуюся неделю.
1984г.