Повесть
Посвящается станице Бекешевской
Ставропольского края
и её людям, любящим свою Родину
У всех сельчан сияли лица.
Сверкал Кумы-реки поток.
Уж второй век стоит станица,
Живёт в ней радостно народ.
1. Пролог
Как красива природа Северного Кавказа! Какой славный народ населяет его. А сколько сложено и пересказано легенд и преданий об этом чудесном крае нашей матушки-России. Приехавший на Северный
Кавказ сорок лет назад, я и сейчас не перестаю
удивляться, как красотами его, так и людьми, живущими здесь, различных национальностей и вероисповедования. Я лично бывал во многих казачьих
станицах, любовался их месторасположением, как всегда утопающих в зелени садов. А вот в станице
Бекешевской, о которой есть много рассказов, анекдотов, интересных историй, я не бывал ни разу. Говорят, что она вроде бы ничем не отличается от других казачьих станиц, но великолепная река Кума, на берегу которой стоит станица, гора Быкет, и, не говоря уж об Эльбрусе, который виден как на ладони и всей её окружающей природе, придаёт ей неописуемую
красоту натуры, а её пейзаж смело просится на полотно любого знаменитого художника.
Бекешевская была основана при царизме в 1823 году не далеко от города Баталпашинска (ныне Черкесск).
С тех пор прошло уже 190 лет. За это время она претерпела много перемен, а люди, населяющие её, передают из поколения в поколение славные традиции,
помнят добрые дела своих родителей, дедов и прадедов, и, опираясь на положительные качества своих земляков, не только удерживают свои традиции,
но и продолжают ими гордиться.
... Как-то однажды мой сослуживец, молод годами, с
прекрасным характером, обладающий безупречной этикой, Николай, сказал мне: «Дядя Веня, я вам часто рассказывал о Бекешевке, и вы, я вижу, заинтересовались
этим. Но ведь говорят, что лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Вот поедемте со мной в гости в станицу, там у меня живёт родня, тётя Фая. Всё и увидите своими глазами. Поедемте!»
Что тут сказать. Нельзя было отказаться от такого милого, доброжелательного и вежливого приглашения
на визит.
И вот здесь, дорогой читатель, мне бы хотелось Вам поведать одну правдивую историю, услышанную от старожила, содержащую в себе неоспоримые факты и события из жизни этой станицы, которая произошла
с ней в середине двадцатого века...
2. В гостях в Бекешевке
– Я никогда не предполагал, что так красиво выглядит
ваша станица, – сказал я бабе Фае, у которой мы остановились в гостях, а теперь все вместе закатным
вечером сидели на лавочке у калитки её дома, – когда въезжаешь в неё, она вся, как на ладони, будто на выставке. Река Кума зеркально блестит, красиво возвышается гора Быкет и зелень, зелень кругом. А Эльбрус, сверкая своими папахами, как бы говорит: вот она наша Бекешевка. Смотрите!
– Да-а, – с гордостью, но и с какой-то печалью протянула пожилая женщина, – я помню, до войны она выглядела красивее. Природа была богаче. Представьте
себе, по берегам Кумы аж на десять с лишним
вёрст были тугие леса, где обитали крупные и мелкие звери. Была хорошая охота. Я и до сих пор помню, как мой отец, бывало, приносил с охоты и дичи, и зайца, да и кабана, случалось, осенью заваливали. По берегам росли кусты шиповника, дикая груша, орехи фундук, тёрн. Станица жила не очень богато, но и не бедно. Всё было в домишках у людей. Потом и школа начальная образовалась, построили клуб, избу-читальню. А вот с верой в Господа, – тут она перекрестилась, – было хуже – ведь запрещали. Но в домах уж какая-никакая иконочка
была. Пусть тайком, но станичники справляли и Пасху, и Рождество, блюли посты. Жизнь, конечно, не без трудностей. По разговорам отца, помню, что была страшная голодовка, причиной которой явилась продразвёрстка. Но к концу 30-х и началу 40-х годов всё равно жить стало лучше. Что уж говорить, если не лентяй, то и на бедность ссылаться не будешь. В колхозе
хошь трудодни давали, да и без хлеба на зиму не оставляли. Да и за хорошую работу отмечали: и зерном,
и скотиной, и в клубе грамоту давали.
Слушать бабу Фаю было интересно. Она выражала
свои мысли просто, не витиевато, а доходчиво и резонно. Слушатели иногда согласно кивали по ходу повествования.
Как я сказал, был прекрасный вечер. Августовское солнце изощрялось в разноцветье своих лучей, которые,
отражаясь от крыш домов, асфальтной дороги вдоль станицы и, особенно, от реки Кумы, рисовали в глазах людей красочные спектры, как в детских калейдоскопах. Но мои размышления об осеннем закате прервала баба Фая:
– Ишь, как играет солнышко-то, пусть, мол, август ещё поцарствует, не долго ведь до осени-то.
Так, разговаривая о том, о сём, я всё же спросил бабу Фаю:
– Ведь говорят, что в войну были немцы в Бекешевке.
Как же протекала тогда жизнь в станице. Как вели себя завоеватели и как вели себя наши?
– Ох, не говорите. Если бы не эта проклятущая война, с ихним Гитлером, мы бы и горя не знали. Она, война-то, не только сгубила невинные души, оставила больше половины станицы сиротами, она, уважаемый, некоторым и нашим станичникам мозги поставила набекрень. Те стали убивать своих же..
– Баба Фая! Расскажите мне об этом. Я вас очень прошу!
– Ну, сегодня уж не получится. Пора за скотиной убрать, подоить, напоить. Давай, мил-человек, завтра, после утреннего чаю и поговорим.
На том и закончились наши первые посиделки. Но я был рад открывшемуся источнику повествования из жизни этой станицы в годину лихих испытаний, выпавших на её долю в прошлом.
3. Рассказ бабы Фаи
На следующий день, с утра, справившись по хозяйству,
погремев посудой на кухне, баба Фая пригласила меня к столу на чай, где красовались горячие пышки и другие сладости. Чай был необыкновенно ароматен.
– Это не покупной, – говорила она, – у меня он своего изобретения. В нём все силы природы, данные от Господа. Пей – сам увидишь.
Насытившись завтраком, я поблагодарил хозяйку дома и, притулившись на табуретке, стал испытующе поглядывать на бабу Фаю, ожидая обещанного ею вчера рассказа. Она неторопливо прибрала со стола. Вытерла руки о фартук и тоже присела недалеко от меня.
– Так вот я и говорю, – вдруг услышал я её голос, – мне тогда и было-то всего десять лет. Но помню, как сейчас: 13 октября 1942 года, на заходе солнца орда фашистов ворвалась в станицу. Этакой силище в данный момент никто не противостоял – некому было. Танки, железные машины, уж не говоря о солдатах
в касках, вмиг загромоздили, как центральные кварталы, так и окраины. Они, казалось, были всюду: и на площади, и в подворьях, и в хатах. Кругом был слышен лающий звук иноземного языка. Станица сразу затихла, сельчане притаились по хатам и даже по подвалам. Стояло ожидание чего-то страшного, неповторимого, унизительного (хотя впоследствии было и такое). Станичники старались не только не попадаться на глаза захватчикам, но и не выходить за ворота. Стали прятать еду, скотину, птицу на будущие тяжёлые дни. Ценностей ни у кого не было, так за это и не переживали.
Через несколько дней немцы стали заходить в хаты, громко спрашивая: «Юде, юде!», это они искали евреев. Потом уж мы узнали, что станичных девушек-евреек по предательству же наших выловили и расстреляли.
Ими оказались: Лариса Гамаюнова, Мария Кучерьяненко, Роза Филина и другие. Я уж теперь не помню. Потом пронёсся слух, что будто бы схватили
советского лейтенанта Корбукова, уж как он оказался в станице, Бог его знает...
Ну, через некоторое время согнали нас всех на небольшую
площадь и там, через переводчика объявили,
чтобы мы не пугались, что, мол, мы (немцы) вам ничего плохого не хотим. Мы, мол, нация умная и грамотная, теперь и вас научим. А, чтобы вам, сельчанам,
было легче общаться с немецким командованием,
то будет организована полиция из ваших же станичников.
Мы слушали и думали, а кто пойдёт к ним в услужение?
Да...
Тут баба Фая чуть помолчала, видимо, вспоминая прошлое, ведь была в то время ещё ребёнком.
– Баба Фая, – спросил я, – так были у вас полицаи? Кто же? Как они вели себя с вами?
– Да, милок, всё было... Откуда ни возьмись объявился
станичник Николян. Раньше у нас по именам редко называли, всё по прозвищам. Сам, говорят, пришёл
к немцам и предложил свои услуги, мол, на вас хочу работать и дружки у меня есть. Всё будем делать, как вы скажете. Только выдайте форму и оружие. А немцам-то это и надо. Ладно, говорят, гут, гут.
Ну, так и стал Николян верховодить в станице.
Перво-наперво взял к себе в помощники Наума. Главное что делал Наум, то уж очень любил производить
поборы. Придёт, бывало, в хату и давай забирать яйца, муку. А когда был с другими помощниками, то и скотину уводили: козу, порося. Да ещё и говорит: «Не немцам отдаёшь, а нашим». А какой он наш, если со своего последнюю рубашку снимает.
Были и другие полицаи. Но их заставили силком, прямо перед пистолетом.
Надо сказать: развернулись полицаи (говорили, что все они были из ранее зажиточных, что при советской
власти лишились много своего добра, нажитого
за счёт батраков), они постоянно устраивали весёлые
гульбища. А вот одно я запомнила. Был тёплый вечер и в просторной избе, где теперь хозяйствовали полицаи, гуляла их свора. Жёны их тоже были с ними, а одна из них, Марьяна Николаевна, жена Федоса – полицая, разгорячившись после выпитого самогона, пошла в пляс да с припевом: «Наступила наша власть, она не даст нам и упасть», или «При Советах я была, как простая баба, а теперь я европейка, называюсь – фрау!» Да так пляшет и радостно смеётся, мужиков обнимает и целует без разбору. Мы это с подружками всё в окно и высмотрели. По всему было видно, что она упивается новой властью.
Даже немцы были скромнее. Они впоследствии в селе организовали начальную школу. Случались с ними и курьёзы. Как-то, проходя мимо деда Василия, который сидел на лавочке, немец, видимо, хотел сказать
что-то хорошее и часто повторял: битте, битте. А дед ему и отвечает: «Да вижу, что биты. И будете биты».
А одна семья, как и многие другие, решив припрятать
съестные припасы от полицаев и немцев, укрыла яйца, масло, крупу в вырытую глубокую яму под стогом
сена во дворе. Пришёл немец. Стал спрашивать: « Яйки, млеко». «Ничего нема, нету, найн» – отвечали хозяева. Но немец стал шарить по двору и, как уж получилось, он ткнул палкой под стог, она глубоко
вошла в землю. Немец полез да и упал в яму. Заорал: «Хильфе, хильфе!», – мол, помогите. Хозяева вытащили
его. Он быстро покинул двор. А хозяева тоже не мешкая, перепрятали продукты в другое место. И правильно сделали: через полчаса явился немец с двумя помощниками и давай лезть под стог, там, мол, партизаны прячутся. Но в яме было пусто. Немцы и ушли не солоно хлебавши, а хозяева, напуганные нежданным
визитом, всё равно остались довольными.
Но полицаи делали своё иудово деяние. Всем было так обидно, ведь свои же люди, думали мы, (сказать вслух боялись), а что вытворяют. Какая девушка приглянется,
так и пристают. Полицаи участвовали, правда
не все, и в расстрелах. Немцы же хотели убедиться в их преданности, ну и заставляли участвовать в зверских расправах. Под особым наблюдением были, конечно, семьи красноармейцев и коммунистов.
Ничем хорошим не отличался и такой, Мышинёк. Бывало, начнёт себя показывать, что он тоже имеет какую-то власть над селянами, да и куражится. Обижал,
конечно, станичников-то. Как же!
Многого мы перенесли от них лиха. Только, слава Господу, недолго этот ад и продолжался. Как теперь пишут, мол, 160 дней насаждалась оккупация. Помню, 13 января 1943 года, зимой значит, немцы поспешно покидали нашу землю. Всё что смогли захватить с собой – захватили, а что не смогли – уничтожили. Но нашей станице всё-таки повезло. Не сожгли её, как поступали с другими городами и сёлами. Люди сначала робко выглядывали из окон, из-за изгороди, а уж потом все и высыпали на улицы. Радуется народ,
обнимается, слёзы не успевают высыхать на лицах.
Да... Но чуть раньше, когда началось поспешное бегство фашистов, засуетились наши-то полицаи. Веришь ли – кто куда! Те, кто сильно лютовал, ушли с немцами. Ну, да туда им и дорога. Кто был в середняках,
простыми холуями, не знали что делать: то ли бежать куда глаза глядят, то ли оставаться. А уж те, кто был под угрозой заставлен идти в полицаи, и не успел много зла натворить своему народу, подбегали к старикам,
к женщинам, кланялись в пояс: «Станичники! Ведь я вам ничего плохого не сделал. Замолвите за меня слово Советской власти».
А когда пришли наши, восстановили законную власть, всех полицаев и забрали. Сельчане, правда, некоторых
не хотели оговаривать, мол, простите их. Да что поделать – всем бывшим полицаям, кто остался здесь, и впаяли по десятке, т.е. посадили всех на десять лет. И вся недолга. Вот ты и рассуди жизнь-то нашу.
...Ну, ладно. Разговорилась я с тобой. Смотри-ка, уж солнышко-то на середине неба, чай, обедать пора! Но только я как будто снова прожила те страшные годы. Снова передо мной встали картины тех лет. Многих уж нет в живых, а я будто с ними повидалась, поговорила,
и на душе у меня стало тоскливо-ласково.
Пойдём-ко, мил человек, обедать. У меня ведь борщ есть. Он тоже особый, так и называется «Бекешевский".
4. Неприкаянные души.
«Согреть им вновь не суждено
Сердца увядшие давно.
И гроб без камня и креста,
Как жизнь их ни была светла».
М.Ю. Лермонтов.
На следующий день с утра я отправился на экскурсию
по станице. Как я уже говорил раньше, на меня произвело огромное впечатление от увиденной панорамы
Бекешевки. Перед самым въездом в селение возвышается прекрасное сооружение, возвещающее, что перед вами: «Станица Бекешевская». А всё это преподносит
красивый, дородный казак с конём. Отсюда видно всё: и гору Быкет, и блеск Кумы, и, естественно – Эльбрус. А зелень садов и дома, утопающие в ней, ну прямо, как хутор Диканьки.
Я прошёл по улице дальше и, что меня удивило: все незнакомые люди ласково глядя на меня, незнакомого,
дружелюбно здоровались. Дойдя до центра станицы,
я остановился у обелиска – памятника советским воинам, павшим за честь и свободу Родины в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками. В памятнике красочно смотрелась скульптура женщины с венком в руках – «Россия – мать» и строй воинов, как символ всех тех, кто погиб на полях сражений за своё Отечество.
Лица их были напряжены и решительны. А приглядевшись
повнимательней, я невольно перенёсся в действие рассказа бабы Фаи. И тут вдруг скульптура как будто ожила, мне показалось, что солдаты в камне широко открыли свои глаза и смотрели на меня так
же, как и я на них. Они будто говорили: «Да мы не из камня, мы живые, мы видим и слышим своих станичников,
приносящих нам цветы. Спасибо им за это. Мы будем стоять здесь вечно, и, если о нас людская память будет утихать, то мы напомним потомкам третьего, четвёртого и последующим поколениям обо всём, что произошло в те лихие годы с нашей Страной и с нашей станицей, в частности. Это не должно быть забыто, оно не уйдёт в небытие!»
Я невольно поймал себя на том, что вслух произнёс:
«Да кто же это забудет? Вас забыть нельзя!» Потом,
осмотревшись и убедившись, что рядом со мной никого нет, чуть успокоился от смущения. А в памяти моей происходило невообразимое. Стали рождаться стихи сами по себе:
Ведь вы для нас всегда живые,
Ваш ратный подвиг не угас.
Россия, матушка – Россия
Веками будет помнить вас.
Теперь вы тоже здесь, в станице,
Где ваши близкие живут.
Над вами, круг, проделав, птицы,
О вас молву на Юг несут.
Пройдут года, века и эры,
Не будет подвиг позабыт.
Спасли вы Родину и веру!
Не зря вам памятник стоит!
Вернувшись в дом бабы Фаи, я всё-таки уловил момент и в свободное вечернее время тихохонько подсел к хозяйке и заискивающе-просяще произнёс:
– Баба Фая, дорогая, может, я вам уже надоел, но всё-таки расскажите уж до конца. Что же произошло с бывшими полицаями. Встречались они со своими сельчанами, приезжали ли они сюда? А главное, как они вели себя. Просили ли у вас прощения.
Баба Фая опять аккуратно расправила свой чистый и вышитый фартук на коленях, посмотрела на меня исподлобья и тихо так проворковала:
– Я ведь знала, что ты всё равно меня об этом спросишь.
Я видела твои глаза вчера, когда рассказывала про оккупации. Ты так смотрел на меня, ловил каждое
моё слово, (уж дышал ты или нет – не знаю). Да такому слушателю я не только соглашусь, я обязана рассказать всё дальше. Только смотри, Вениамин, если задумаешь написать об этом (мне ведь Николай намекал, что ты любишь писать и имеешь изданные свои книги), то имя моё не упоминай. Я ничего не боюсь. Всё, что тебе рассказала – голая правда, но лишних упоминаний обо мне не делай.
Тут она снова на некоторое время примолкла, а, видимо, собравшись с духом, серьёзно и уверенно заговорила своим приятным голосом:
– Жизнь, Веня, она всегда расставит всё по местам, а Бог воздаст каждому по заслугам. Вот так и здесь получилось.
Самый главный полицай, Николян, сразу же за немцами,
как прихвостень, и побежал. Потом, говорят, попал в Америку. По другим слухам стало известно,
что там заимел семью и жил, не помышляя не только вернуться на Родину, но даже никогда и не показываться
здесь. Ну, ему виднее. Зачем тревожить, как свою душу Иуды, так и соотечественников.
Муж Прасковьи Николаевны, весёлой плясуньи на полицейских гульбищах, Федос, тоже сбежал за границу. Там завёл новую семью и четырёх детей. А плясунья осталась на бобах. Жила, ежедневно ощущая на себе глаза станичников, полные укоризны. Да и что это за жизнь уже. Как была изгойка, так и на тот свет ушла не прощённая.
А вот полицай Мышинёк и Костя Карпенёк сбежать-то сбежали от своих, но каким-то образом оказались в немецком плену. Там, говорят, Мышинёк тоже выслуживался перед немцами, а чтобы доказать свою преданность и раболепность им, даже бил своих станичников. Страдал от его побоев и Костя. Когда же Костя изнемогал от побоев, то кричал: « Что ты бьёшь своих, ведь я же свой, из Бекешевки!» На что Мышенёк
цинично в запальчивости отвечал: «Свой-то ты свой, но и я тоже жить хочу...» А самое интересное, что после немецкого плена и других мытарств, они оба вернулись в станицу. Конечно уж, как жили, вам понятно,
только ведь и наш народ дюже отходчив. Стали с ними разговаривать, а может и работали вместе. А удивительным оказалось то, что ведь Костя никому не рассказывал ни о немецком плене, ни о том, что Мышинёк
там над ним издевался. Ведь молчал до самой смерти этого гада. Потом понемногу, с годами, стал кое-что рассказывать. Да только и сам тоже недолго и пожил. Ушёл к Господу со своим отчётом.
Ну, а это, Веня, тебя заинтересует сильнее. Помнишь,
вначале я говорила о полицае, Науме, любителе обирать станичников, а проще сказать – открыто грабить свой же народ. Так вот он тоже сбежал в Америку. Уж как он там жил, неизвестно, а, глядь, почитай
аж через 55 лет глубоким стариком и заявился в станицу. Увидели его люди, кто помнил да в живых остался, ничего особенного не высказывали. Он ни перед кем не повинился, ну и народ ему ничего не простил. Когда однажды стоял у магазина и пытался то ли одарить мужиков бутылкой водки, то ли сказать хотел слово казакам, то одна старушка, знавшая его полицейские деяния, у которой убили немцы сына-подростка, плача, высказывала: «Да, если бы ты, Наум, сейчас и попросил прощения, мы, христиане, конечно
бы простили тебя, непутёвого. Ты ведь сейчас не живёшь, а мучишься: и болезни к тебе пристали, и старик ты глубокий, и совесть тебе покоя не даёт. Да только как простит тебя и твоих сообщников вот этот шрам на моём лице, полученный от тебя на память во всю мою жизнь. Ведь все 50 с лишним лет он красуется у меня, как напоминание твоего, Иуда, предательства. Ты тогда предал всех нас, свою станицу,
где ты родился, своих родителей, Страну и даже Господа Бога! Неужели ты за своё предательство получил
больше, чем 30 сребреников, а? Где твоя душа? А вообще я долго ждала этого свидания с тобой и дождалась – я плюю в твою поганую душу! Будь ты проклят во веки веков...»
Каждое её слово звучало всё увереннее и увереннее. Речь была неотразимой и, казалось, она не укоряла, а
выносила неоспоримый вердикт суда самой высокой инстанции – суда народа.
Долго ещё обсуждали сельчане этот случай, но сходились к одному: как это надо ненавидеть свой народ, свою Родину, место своего рождения. Да, кто же его снабдил таким количеством желчи, которой, видимо, была разбавлена и вся кровь «христопродавца".
В своём предательстве он превзошёл даже Иуду – тот предал Христа, получил свои грязные деньги, но не издевался. Однако, совесть заставила Иуду найти осину, где он и нашёл свою смерть.
Теперь говорят, что перед отъездом Наум оставил в сельской администрации (или кому-то из сельчан) 10 тысяч долларов на свой, якобы, памятник в виде креста,
после своей смерти. Однако, местный священник, узнав об этом, сказывают, разбил это сооружение.
... Да, Веня, ведь всё равно дело уж не в этом. А главное
– их испоганенные души, мил человек, стали неприкаянными.
Ни ночью, ни днём, ни при великом богатстве человек с такой душой не найдёт себе покоя
и будет маяться всю свою жизнь. Ему постоянно будут грезиться видения, как кошмарные миражи его паскудного деяния, и душа, в общем, ни в чём не виноватая,
а страдает из-за своего беспутного хозяина. И даже на том свете, как-то говорил нам священник, души их всех так и останутся неприкаянными.
Тут добрая, милая баба Фая надолго замолчала. Взор её был обращён опять на диск красиво заходящего
солнца, на лёгкий вечерний туман, красиво опускающийся на гладь реки – Кумы. Мне стало понятно,
что она любовалась природой, своей станицей
и жизнью, которой живёт честно с открытой душой для всех, с душой земного праведника.
Я не мешал ей, а был безгранично благодарен за её не выдуманный рассказ. Ведь вся эта история и осталась
бы в тайне, если бы мой юный друг, Николай, не привёз бы меня сюда на три дня, и, если бы баба Фая, не раскрыв свою душу, не поведала бы эту историю, имеющую важное значение. Баба Фая смело вошла в мир воспоминаний, как всей своей жизни, так и безгранично
милой ей станицы Бекешевской, которая не забыла и не забудет ничего из жизни своих станичников.
Она будет помнить всё!
... «Судьбы людей зависят от крутых поворотов исторического развития в той же мере, как и нравственные
категории, определяющие моральный облик
человека...», – как-то заметил Юлиан Семёнов в своей книге «Позиция». Но в данной истории моральный
облик отдельно взятых индивидуумов, сыграл решающую отрицательную роль в их собственной судьбе, принеся, безусловно, горе и страдание другим, ни в чём не повинным людям.
5. Эпилог
Назавтра, не злоупотребляя временем гостеприимства,
я засобирался в дорогу.
– Куда это ты, Веня? Мы ещё и не наговорились с тобой. Да и стряпнёй не всей я ещё тебя угостила. Побудь
хоть день-другой ещё. Куда тебе торопиться. Ведь живёшь один, бобылем. А тут веселее. Погости ещё.
Так увещевала меня славная, добрая баба Фая.
– Пора и честь знать. Хватит надоедать людям. А вам, дорогая, огромное спасибо за великолепное хлебосольство
и низкий поклон за рассказанную старую быль. Дай вам Бог здоровья ещё на долгие годы жизни.
Утром, ещё раз поблагодарив бабу Фаю, подхватив свою поклажу, я вышел за калитку. И долго, пока шёл и оглядывался, стояла милая старушка у своей калитки. Кто знает, ведь если её жизнь сейчас монотонна, состоит
из домохозяйства, то со мной эти три дня она провела, как в каком-то просветлении. Она жила и прошлым военным своим детством, и послевоенным временем, и настоящим, но взглянула и в хорошее будущее. Она поняла, что кому-то ещё нужно её существование,
а раз так, то она в своё будущее теперь глядит бодрее и увереннее. Она как-то мне изрекла:
– Нет, всё-таки есть Всевышний. Он видит, что мы творим на этой грешной земле, и его кара настигнет грешника обязательно, но только в своё время. И мне подумалось, что, если я не ошибаюсь в своих рассуждениях,
если оно всё так, то ведь это прекрасно! Не остаются никакие сомнения в том, что теперь на посиделках её долго ещё будут расспрашивать, как о госте, так и о разговорах, которые она вела с ним.
До остановки междугородной маршрутки оставалось
некоторое расстояние. Я вновь оглядел панораму
всей станицы. И не верится, что тут, вот здесь когда-то разворачивались события, потрясшие её. Но она всё вытерпела, выстояла, и воспитала уже почти три поколения. Она – живёт! Но она, станица, и помнит ВСЁ!
P.S. Моя станица
Живи, живи, моя станица,
В веках прославивши себя.
Ты мне и ночью будешь сниться,
Я жизнь отдам ради тебя.
Теперь прости всех и в молитве
Уйми сердечушко своё.
Лишь куст рябины у калитки
Напомнит прошлых дней житьё.
Ах, жизнь, почти, что пролетела,
Умчалась в дальние края...
Но ты опять помолодела,
Станица милая моя.
Тост говорят в момент застолья:
Ты в жизнь вложила много сил.
Тебя на карту Ставрополья
Топограф славно поместил.
Сиянье солнца не убудет,
Кумы сверкание реки,
Пока в Бекешевке жить будет
Твоя защита – казаки!
Примечание автора. Повесть написана со слов старожилов станицы, в пересказе Николая Попова.
Все имена и фамилии действующих лиц в повествовании
изменены. Если некоторые и созвучны с действительными, то это совпадения.
Кисловодск, сентябрь 2012 г.