Начало: "Слово двух свидетелей" http://www.proza.ru/2014/07/10/946
Предыдущая часть: РАЗДЕЛ LVІІІ. «Распни его!» http://www.proza.ru/2014/09/18/823
Короткевич В.С. (26 ноября 1930 — 25 июля 1984)
РАЗДЕЛ LІХ. Голгофа Замковой горы
(Евангелие от Иуды)
(перевод с белорусского языка)
Ой, за ярам гара, за другім — гара,
А тая гара ды апошняя...
Каня вядуць. Конь спатыкаецца.
Маё сэрцайка ды разрываецца.
Песня
Братчика подвели к подножию Воздыхальни и сняли с него крест.
Подавшись вперед, ждали люди Вестника. Суровые были их лица, мрачные и решительные — их глаза, но никто не видел этого за капюшонами.
Крест потянули на вершину холма, где подручные палача уже копали яму. Летела оттуда и рассыпалась по склонам желтая земля. Христос стоял и тяжело дышал. Глаза были закрыты. Толпа молчала. Когда смерть совсем близко — даже у врагов появляется какая-то видимость уважения.
Люди стояли так тесно, что если бы кто-нибудь лишился сознания — он так бы и остался стоять на ногах. Соседи не дали бы упасть.
Рыбник стоял в этой толпе и делал странное дело: держал во рту огромного копченого леща. Вытаращенные глаза безучастно смотрели куда-то. Сверлили толпу, отдаляясь от этого места, Тихон Ус и Фома. Ухмылялись зло.
— Ты вот что... — сказал Тумаш. — Как станем на удобное место, как подам знак — прикрой меня плащом. Буду стрелять...
— Фома, — сказал Ус, — мучиться как он будет, ты понимаешь? Ты вообрази...
— Нет, — бросил Фома, догадавшись, о чем говорит друг. — Не сумею. Не поднимется рука. На него не поднимется рука... Но уже другим...
— Знаю. И у меня не поднялась бы.
Какой-то старик, из любопытных, в это время все заглядывал и заглядывал в лицо рыбнику. Очень удивлялся. И наконец осмелился, обратился к странному соседу:
— Закусываешь, милый? И вкусно, наверное?
Рыбник молчал.
— Видите? — обратился дедушка к соседям. — Молчит, чудак. Чего молчишь?
— И он, пожалуй, сконча-ался! — догадалась какая-то тетка.
Народ шарахнулся, разжав круг. И тогда рыбник упал. С размаху. Всем телом.
— Поработали, — буркнул Фома. — И еще поработаем. Я бы так-то целый день ходил и тюкал. Выродок умнеет — мертвый.
Они приткнулись за одним из контрфорсов. Фома стал за спиной Уса. Просто перед ними была Воздыхальня, а немного дальше — гульбище.
...Дыхание хрипло вырывалось из горла у осужденного. Кровь и грязь капали на одежду, подсыхали коркой на лице. Воспаленные глаза прищуривались от палящего, нестерпимого солнечного света. Что-то словно молотом валило в уши и череп. Плыли перед глазами слепяще-зеленые и багровые колеса. Бронзово-зеленые, огромные мухи крутились над лицом, над рассеченной головой, около потрескавшихся губ.
Босяцкий на гульбище улыбнулся. Он был опытный. Он видел, что Христос, что враг вот-вот упадет.
— Эй, лже-Христос! — крикнул он. — Попей!
И бросил с гульбища баклагу. Стражник ловко поймал ее в воздухе. Увидел глаза Босяцкого и, с пониманием дела, опустил веки.
— На, — протянул, не выпуская из руки.
Юрась облизнул губы. И тогда стражник хлестнул из баклаги ему в лицо. Братчик закрыл глаза. С волос, с лица плыло, мешаясь с грязью и кровью, красное вино. Губы Христовы затряслись.
Бекеш смотрел на это и сжимал кулаки.
— Паршивые свиньи, — шептал он. — Бархатные коты. Летучие мыши. Какая дрянь!
А вокруг нарастал и нарастал хохот. Шутка понравилась лучшим людям. Толпа хохотала. И только ребенок на руках у какой-то женщины надрывался в неслышном среди хохота плаче.
Корнила смотрел на ребенка. Несмотря ни на что, он любил детей, ведь они были совсем слабые, и не мог выносить, когда они плачут. Кроме того, он много пережил за последнее время. И вот он стоял и смотрел, и даже постороннему глазу было видно, как что-то ворочается за этим низким лбом.
Он не сказал ни одного слова. Он просто взял стражника своей страшной ручищей за шею, немного сжал и, без всякого выражения на лице, стукнул лбом о поленницу брёвен. Этого оказалось достаточно: стражник лежал неподвижно. Корнила махнул рукой и пошел к гульбищу.
Странно, эта обида и этот хохот словно вернули Христу силы. Минута слабости держала недолго. Когда перестали дрожать губы, он раскрыл глаза.
— Босяцкий! Лотр! Комар! — Голос звучал хрипло и шершаво и вдруг словно прорезался, затрубил, загремел: — Вы — антихристы! Вы — гниль! Я умру! Я вызываю вас на суд Божий. Месяца не пройдет, как мы встретимся. Месяца! Месяца! И тогда будете пить свою чашу вы!
Угроза была ужасающая. Хохот словно отрубило. И в тишине, которая упала вдруг, послышался мелодичный краткий звук, словно кто-то тронул струну.
— Пей, — шепнул Фома. — Пей первый. До этой шутки я хотел — не тебя...
Гульбище было сделано по тому же принципу, что и константинопольская кафизма; пол от глухой балюстрады понижался: отступишь шаг и исчез. И потому никто не заметил, как и когда исчез, как отступил, как упал на спину монах — каплан костела Доминиканцев, друга Лойолы и его единомышленник Флориан Босяцкий.
Иезуит по существу и мыслям, он так и не дожил до того дня, когда папа признает безобразное старение его друга, не стал членом о р д е н а, не увидел его мощности.
Стрела торчала у него в горле.
И он лежал и водил ногами и все глотал, и глотал, и глотал что-то. Пил. Потом серые, плоские, немного в зелень, глаза его остановились на чем-то одном. На чем — не знал никто.
И никто не бросился ему на помощь. Лотр и Комар только наспех натянули из-под мантий на шею вороты кольчуг, дали знак нести убитого.
— Кончайте, — хрипло сказал Лотр. — Скорей.
Христа повели на вершину Воздыхальни, где под натужные крики уже поднимался — его толкали латами, — рос в небо огромный сосновый крест. Пошатался и стал. Лихорадочно замелькали лопаты. Подошел вялый и как бы изнеженный, широкий в плечах, руках и бёдрах палач.
Корнила стоял за спинами у Лотра и Комара, упрямо смотрел на их затылки и непривычно, тоска — аж скрипели мозги — думал:
«Вишь, как смотрит... Крест... Страшно это, очень... А он смотрит, словно это второго... Неправедно... И Павел, видимо, не потому святой, что вся жизнь сыновей веры в тюрьмы волок... Пожалуй, бросил после... Вот Божий суд одного и взял... А этих... этих я завтра убью. Или послезавтра... Или через четыре дня. Но не позже, чем через месяц... Божий так Божий, суд так суд... Там разберутся».
Кирик Вестник возвращался к своим, пряча в карман огниво и сушенную губу. Люди его стояли и считали удары собственных сердец.
Кто раньше подаст знак — Кузнец или Лотр? Успеют или нет? Знак подал кардинал. Но ответом на этот знак было какое-то странное смущение среди подручных палача. Какое-то замешательство происходило среди людей на вершине холма.
— Что там? — спросил Комар.
— И что... — недовольным ясным голосом сказал палач. — Привязать его надо? Надо. Чем привязать? Привязать веревкой. Вот! А веревку кто-то стянул. На продажу, надо думать. Чтобы, когда этого вора повесят, веревку его по кускам охочим продавали. На счастье. Выгоднее было бы.
— Что же, другой нет? — спросил Лотр.
— Так нет, — в глазах у палача была удивительная меланхолия. — Обеднели. А как его привяжешь без веревки?
— Найти, — сказал Лотр. — Слуги, бегите хоть по всему городу. Найти! Найти!
— Похозяйничали, называется, — ворчал палач. — Веревки нельзя найти, чтобы человека повесить. Работай вот, гори на работе — хотя бы кто спасибо сказал.
Люди ждали. Стоял и ждал у креста Христос. Смотрел на толпу. И под его взглядом смолкали разубранные и расширялись глаза одетых в тряпье.
— Что с тобой, Кашпар, куда смотришь?
— Этот я запомню. Этот я им запомню.
Ветер шевелил волосы Христа. Он смотрел, он видел лица. Тысячи лиц. Видел живых и убитых. И это было то, бессмертное, имя чему — Народ.
Продолжение "РАЗДЕЛ LХ. Вера Фомы" http://www.proza.ru/2014/09/18/918