Меч князя Буй-тура. Историко-детективная повесть

ГЛАВА ПЕРВАЯ

– Слышали новость?!. – перешагнув порог кабинета, вместо привычного «Здрасьте!», не спросил, скорее, констатировал Тимур Любимов, обозреватель криминальных новостей и любитель «жареных фактов» газеты «Курский курьер».
– Что еще за новость? – также не приветствуя коллегу, даже не поворачивая головы в его сторону от дисплея компьютера, пропела пышногрудая и огненно-рыжая Санечка в невесомой на вид, просвечивающейся насквозь кофточке. Санечка – журналистка, освещающая в прессе события, связанные с молодежью и молодежной политикой властей, от больших – кремлевских, до городских, муниципальных.
– В краеведческом музее новая экспозиция открывается… Меч князя Буй-тура привезли! И…
– Подумаешь, новость, – не дослушав, потеряла Санечка всякий интерес к сообщению коллеги. – Вот если бы инопланетяне на Красной площади сели – то да! Или бы мне кто-то дворец хрустальный подарил! А то – новая выставка. Дел-то… – фыркнула избалованной кошкой. – Экая невидаль! Да у нас только в одном Курске с десяток музеев отыщется… А уж черепушек да железяк там всяких разных – пруд пруди.
Ее изящные пальчики с ярко накрашенными длинными ноготками вновь запорхали веселыми бабочками по кнопкам клавиатуры, заставив экран дисплея морщиться и корчиться от буквенной и цифровой ряби. Зато чуть согбенная грациозная спинка с четко выраженными лопатками, как бы соединенными между собой тонкими лямками кипельно белого, как цвет вишневых садов в пору весеннего цветения, бюстгальтера, была неподвижна, словно у статуи.
– Голодной куме одно на уме, – буркнул беззлобно Тимур, всегда снисходительно относившийся к этой накрашенной кукле, действительно избалованной мужским вниманием, изящная головка которой постоянно была забита одной проблемой: где подцепить себе хоть какого-то олигарха. Да и подобные диалоги, когда один видит в чем-то сенсацию, а другому это – «по барабану», в редакции происходили чуть ли не ежедневно. – Подумаешь: «инопланетяне»… – мысленно продолжил диалог Тимур, лавируя между столами, тумбочками и угловатыми шкафами, вечно заваленными всякой всячиной, чтобы пробраться к рабочему месту. – Тут гости из двенадцатого века – меч самого князя Всеволода Святославича Курско-Трубчевского, или Буй-тура по «Слову о полку Игореве»!.. И пояс то ли тоже его, то ли его супруги, то ли кого-то из княжичей – такой изящный… Из трубчевского клада на Старом городище. А это, замечу, милая дама, почти то же самое, что прибытие инопланетян, – рассуждал сам с собой Тимур, усаживаясь на шаткий стул за «родной» стол. – Только связано не с будущим, а с прошлым… Это ведь тоже космонавты-экспонаты… только из прошлого. Прошлого нашей страны. Понимать надо, бюст ты наш гуттаперчевый, великолепное скопище грехов и соблазнов».
Санечка же, занятая своим делом, к нему явно утеряла всякий интерес. Словно и не было его в их тесноватой с подслеповатым оконцем узкой комнатушке, называемой между собой «пеналом», чуть не до самого потолка заваленной старыми газетами, журналами, энциклопедиями, словарями, настольными лампами, неизвестно как оказавшимися тут торшерами, электрочайниками и прочим хламом, на первый взгляд, совсем ненужным. Но, коснись что, таким необходимым…
Обозреватель криминального отдела газеты, называя коллегу Санечку «скопищем грехов и соблазнов», знал, что говорил. Будучи если не юной, то еще молодой и очень близкой к «поколению пепси-колы», работая в молодежной среде, где секс стал своеобразной физзарядкой и антистрессовым допингом, так как давно вышел из интимной стороны жизни человека, Санечка вольно или невольно придерживалась той же самой субкультуры и морали в личной и сексуальной жизни. Как, впрочем, и ее то ли сводная, то ли двоюродная сестра Танечка, такая же огненно-рыжая разбитная деваха лет двадцати, вечно втиснутая в джинсовые брюки, работавшая то ли каким-то менеджером, то ли секретарем в одном из офисов на улице Садовой и время от времени забегавшая к Санечке «перекурить». Это с ее легкой руки за Александрой закрепилось имя Санечка.
По всей видимости, и Санечка, и Танечка рождены были блондинками и со временем могли стать «белокурыми бестиями». Но в последние годы во всем мире блондинки ассоциировались с недалекими, пустоголовыми «куклами» и стали основными героинями анекдотов о женщинах-недотепах. Поэтому Санечка и Танечка, не желая быть в «стане» блондинистых, высоко ценя свои личностные качества и интеллектуальные способности, воспользовавшись услугами парикмахеров-стилистов, быстренько перекрасились в рыжих вамп-девиц, а проще – в стерв.
Словом, как все бабы, собезьянничали, уходя от одних стереотипов и прибиваясь к другим. А как иначе? Без стереотипов нельзя… Только глаза остались прежних расцветок: у Санечки – серо-зеленые, а у Танечки – небесно-голубые и по детски наивно-открытые, что подкупало и часто обманывало доверчивых людей.
В пупке у Санечки был серебряный пирсинг, которым она очень гордилась. И в летнюю пору обязательно надевала такие забугровые «шмотки», чтобы пуп с пирсингом непременно торчал на виду у публики, притягивая мужские похотливые взгляды. Кроме пупкового пирсинга, на теле, пониже спины, пестрели татуировки в виде роз, лилий и прочей дребедени. Не хватало лишь зэковских «кочегаров» на ягодицах, при ходьбе «бросавших» в анальное отверстие – «топку» – совковыми лопатами уголек. Да, пожалуй, кольца в ноздре. Но, как говорится, еще не вечер!
Беда лишь в том, что Санечка, успевшая не только побывать замужем, но и развестись, не обременив себя ребеночком, при всей своей морально-нравственной раскрепощенности придерживалась строгого правила: с коллегами по работе никакого секса. С кем угодно – где угодно, но только с коллегами – ни-ни! Ни на работе, ни в других местах. А потому, сколько к ней ранее ни «подкатывал» Любимов, он оставался «нелюбимым».
Это-то в первое время и бесило довольно часто Тимура Аркадьевича, мужчину хоть и семейного, но в самом соку. К тому же, чего греха таить, изрядного ловеласа, пользовавшегося успехом у многих представительниц прекрасного пола. Возможно, потому не любившего, чтобы его величали по отчеству. Впрочем, в журналистской среде звать кого-либо, за исключением, разумеется, редактора, по отчеству считалось дурным тоном.
Да, Тимур пользовался определенным успехом у женщин, но только не у Санечки. Пробовал подпоить во время так называемых корпоративных вечеринок (известно, что пьяная баба – чужая жена), но Санечка на такой «крючок» не попадалась. И, вообще, к спиртному она была довольно равнодушна: выпивала всегда аккуратно, не теряя контроля и разума.
Уяснив бесплодность своих попыток взять крепость, легко доступную другим, но не ему, Тимур Аркадьевич, чтобы не выглядеть смешным и навязчивым, оставил куклястую коллегу в покое.  Возможно, до «лучших времен», как хотелось ему думать. Что же касается ее профессионального «эго», то она относилась к тем современным «всезнайкам», порожденным лихими девяностыми, которые, чем слабее в какой-либо области знаний, тем безапелляционнее и категоричнее.
Они, малокомпетентные, но скрывающие свою некомпетентность за напористостью, нахрапистостью, агрессивностью, доходящей до откровенного хамства, «лучше всех знают», как выплавлять чугун, как строить дома, как сеять и выращивать хлеб, как проводить расследование преступлений, как реформировать армию и бороться с «дедовщиной» в ней. И, вообще, все и лучше всех знают. Спорить с такими «всезнайками» – это как кричать против шквального ветра: только голосовые связки надорвешь да собственной слюной весь испоганишься – и все…
Так уж сложилось, что жизнь еще не потрепала у Санечки не только ее «крылышки», но и «перышек» на них не тронула. И потому она порхала со своей категоричностью и безапелляционностью, по делу и без дела бравируя ими, как и юношеским максимализмом, вызывая у таких, как Любимов, «тертых» жизнью и обстоятельствами, скептические улыбки.
Тимур давно уже не делил мир на черные и белые цвета, отчетливо понимая, что тонов и полутонов куда больше, чем контрастных красок. И очень поражался, нет, не удивлялся, а именно поражался, как в Санечке совмещались вещи, понятия, идеологические установки и прочие ценности, на первый взгляд вроде бы несовместимые. На тонких золотых цепочках она носила крестик и медальон с изображением Богоматери с младенцем Иисусом, отчетливо видимые сквозь прозрачную ткань носимых ею кофточек – и пирсинг с татуировками… Посещала церковь, крестилась, молилась, шепча «Отче наш», и даже исповедовалась и причащалась у священников, придерживаясь православных канонов – и в то же время желание «пройтись по головам ближних своих», «перемыть им косточки», а еще – следование молодежной субкультуре во многих вопросах жизни. А субкультура современной молодежи, даже на взгляд Тимура, не считающего себя ни поборником добродетели, ни ханжой, не очень-то отличалась нравственностью, высокой моралью. Скорее, наоборот…
Что же касается новой выставки в областном краеведческом музее и экспонатов из Трубчевска, то Санечка в своем нигилистическо-пренебрежительном отношении к известию, доставленному ее же коллегой и сокабинетником, конечно была не права. Это были вещи ценные – как с историко-археологической точки зрения, так и с культурно-эстетической.
В 1975 году в районном центре Трубчевске, что в Брянской области, археологи и местные краеведы, производили раскопки на Старом городище. Там, по легендам, был княжеский замок. К этому времени от самого замка из-за многих веков и людского безразличия к своему прошлому только предзамковый ров, заросший бурьяном да подлеском-кустарником, и остался. А еще – холмики на челе мыска, в чреве которых и был обнаружен клад.
И не просто клад, а клад, прогремевший на всю страну и прославивший заурядный районный городок, подобных которому на Руси-матушке и счету-то нет, на весь мир. Ибо в кладе том, кроме наконечников стрел и копий да всевозможных черепушек, хорошо сохранившегося клинка меча, был еще обнаружен пояс из светлого нержавеющего металла на основе олова, детали которого были соединены между собой подобно браслету ручных часов: и прочно, и гибко.
Впрочем, главной ценностью был даже не пояс, своей конструкцией обогнавший на добрый десяток веков инженерную мысль того времени, а височные колты, разнообразные фибулы и цельнометаллические ожерелья – шейные гривны, изготовленные как из все того же светлого, не тускнеющего и не ржавеющего металла, так и из бронзы и серебра. Ведь их возраст специалистами был отнесен к 6-8 векам новой эры. А этнопринадлежность – к летописным северянам (северам, северцам – в зависимости от употребляемой транскрипции этого слова), так как колты – височные подвески – имели спиралевидные формы разных размеров. Именно в таких колтах-подвесках, если верить археологам да историкам, и любили красоваться северянские модницы, в отличие от своих товарок из племен полян и радимичей, предпочитавших подвески в виде звездочек.
Обнаружение клада дало право городу Трубчевску в том же 1975 году объявить о своем тысячелетнем возрасте. С чем областные, республиканские и союзные власти, к удивлению трубчан, согласились без лишних проволочек. А еще – обзавестись добротным краеведческим музеем, которому в настоящее время могут позавидовать и некоторые областные.
Среди множества экспонатов в музее нашлось место и для меча, снабженного новой костяной рукоятью, сразу же названного мечом князя Всеволода Буй-тура – возможно, из-за добротности его изготовления. Ведь после тщательной полировки клинка не только пропала вековая ржавчина на нем, но и зеркальный блеск появился. «Явно, клинок князя, – решили музейные работники и представители областного управления культуры, – будь иначе – давно бы ржавчиной был источен, в тлен превратившись… Тут и к бабке не ходи, и на гуще не гадай – княжеский меч»!
Определившись с сословной принадлежностью меча, определились и с именем князя – Всеволода Святославича, героя «Слова о полку Игореве». Иного, по определению, просто быть не могло. Только такому богатырю телом и духом, о котором в летописях по поводу его кончины сказано, что «сей князь во всех Ольговичах превосходил не только возрастом тела и видом, которого подобного не было, но храбростью и всеми добродетелями, любовию, милостию и щедротами сиял и прославляем был всюду», мог принадлежать этот меч-кладенец, не поддавшийся времени и тлению.
Только Всеволоду Буй-туру и никому иному! А чтобы сомнения не грызли умы отдельных посетителей музея, рядом со стендом с мечом поместили несколько изображений князя Всеволода Святославича. Тех самых, что можно увидеть в некоторых современных книгах по истории Отечества, а также Курского, Белгородского и Брянского краев. Прообразом для них послужил бюст Всеволода работы известного советского археолога, антрополога и скульптора Михаила Михайловича Герасимова, доктора исторических наук и лауреата Государственной премии СССР, принявшего участие в раскопках могил черниговских князей, проводимых академиком Борисом Александровичем Рыбаковым.
Кстати, и сам бронзовый бюстик князя тут же присутствует, но не Герасимовский, лысоголовый, делающий лицо князя похожим на лицо классического абрека и разбойника, а уже осовремененный, снабженный копной бронзовых, немного вьющихся волос.
С таким продуманным подбором антуража, к тому же снабженным красочными, стилизованными под старину, письменными пояснениями, даже закоренелый нигилист и скептик и тот поверит, что найденный при раскопках Старого городища меч – все-таки меч князя Всеволода, сохраненный провидением до наших времен. А уж про тех, кто влюблен в старину и отечественную историю, так и говорить не стоит – все за «чистую монету» примут и других в том убедят.
 В залах Трубчевского музея нашлись места как для стендов с экспозициями всевозможных височных колец, разнокалиберных и разноорнаментированных фибул, шейных гривен, так и для изящного по своему виду и исполнению пояса, ставшего с «легкой руки» работников музея принадлежностью княгини. Правда, какой именно княгини, сказано не было, но оно и так понятно: княгини – супруги князя Всеволода Святославича, дочери Глеба Юрьевича Переяславского, внучки самого Юрия Долгорукого – прекрасной Ольги Глебовны.
Конечно, как всегда, находились «Фомы неверующие», которые, «обласкав» взглядом через витражное стекло сей дивный пояс, «прощупав» визуально каждое его звено, сомневались в принадлежности его княгине.
«К чему нежной княгине на ее шелковые да бархатные платья это металлическое узорочье? Ни к чему! Русские княгини, слава Богу, в ту пору «металлистками» не были… Не чета современным девицам да и некоторым дамам из «высшего света», цепляющим всякие блестящие железяки не только на одежду, что хоть и вызывающе крикливо, но терпимо, а еще и в ноздри, и в пупки, и в более интимные места тела. А это явный признак недостаточности серого вещества в их мозгах».
Княжеской принадлежностью пояс они также не считали: слишком узок – всего два с половиной сантиметра. На таком не то что меч в ножнах не удержать, но и порядочный тесак. К тому же, пояс явно был коротковат, чтобы объять могутную фигуру князя.
 «Скорее всего, – размышляли Фомы неверующие про себя, чтобы не накликать на свои головы гнев сотрудниц музея, – пояс принадлежал кому-либо из княжичей. И стан подойдет, и бронь детскую те одевали, и пояс к кольчужке, – прикидывали в уме, – за милое дело, и кинжал… либо малый меч вполне удержал бы».
Вот этот меч князя Всеволода Святославича вместе с частью старогородского клада, а также многими другими экспонатами и был привезен сотрудниками Трубчевского музея в Курский областной краеведческий. Привезен по просьбе коллег для устроения временной экспозиции в рамках действия федеральной программы о взаимном обмене культурными и историческими ценностями и фондами. И пусть денег на культуру в новом демократическо-социальном государстве, пришедшем на смену социалистическому, как всегда, было мало, зато всяких программ – хоть отбавляй! Оно и понятно: не хлебом единым сыт человек… Возможно, и программами…
Неизвестно, обрадовалась ли этому событию курская общественность, которую, кстати говоря, до устроения выставки информировать  не очень-то спешили. Музейные работники – народ немножко суеверный. Потому раньше срока оповещать широкие массы о новой экспозиции не торопились: еще ведь непонятно, как все получится… Но то, что ведущий специалист музея Склярик Виталий Исаакович был рад новым экспонатам и новой выставке, это уж точно.
Среднего росточка, немного сутулящийся, если не худой, то щупленький, с всклокоченными русыми волосами, вечно что-то мастерящий, реставрирующий, куда-то спешащий, проводящий на работе чуть ли не полные сутки, Виталий Исаакович и сам был похож на музейный экспонат. Такой привычный – и необходимый! Не появись он хоть на один день – и музей осиротеет, словно лишится половины выставочных залов.
Что привело Склярика на работу в музей, теперь и он сам вряд ли вспомнит и скажет. Может, любовь к старине, к искусству, к культуре родного края… Может быть, подвигли его на это бессмертные строки «Слова»: «А мои-то куряне…». Может, лекции преподавателя Курского педагогического института Юрия Александровича Липкинга, так красочно рассказывавшего о курской старине… Кто знает. Однако спроси любого курянина, время от времени посещающего краеведческий музей, давно ли служит в музее Виталий Исаакович, и тот, не задумываясь, ответит, что, по-видимому, с самого открытия. Затем пожмет плечами – мол, что за глупый вопрос: я школяром приходил сюда – он был, детей приводил – был, внуков вот вожу – он на месте, на боевом посту. Причем, кажется, в одной и той же поре… сухопар, подвижен, эмоционален. Разве что зубов немного поубавилось да волос на голове.
Сказать, что Виталий Исаакович любил свою работу – значит, ничего не сказать. Он жил работой, он был частью работы. Нужно обновить стенды – Склярик тут как тут, нужно отремонтировать какой-нибудь экспонат – у Склярика в руках кисть, молоток, баночка с краской или гипсом, шпатель и долотцо. А еще шильце, отвертка, ножовка, дрель. И многое другое… Не выскользнут, не дрогнут, не испортят.
Нужно дать экспертное заключение по картине, по иконе или по какому иному антиквариату по просьбе следственных органов – опять Склярик. Напишет так, что никакому адвокату и в голову не придет оспорить данное заключение. А возникнет необходимость в статье на темы краеведения – будет вам и статья. Со ссылками на авторитетные источники и с его, Склярика, собственными глубоко аргументированными выводами, которым любой ученый-краевед позавидует.
Больше всего же любил Склярик приобретать для музея новые экспонаты, совершая походы на места сноса старых курских построек или производя обмен с краеведами-любителями, с которыми поддерживал дружеские связи. А чтобы обмены могли иметь место, по собственному почину завел в своей коморке при музее «обменный фонд», в котором всякая всячина нужна и важна. Другой его страстью было устроительство новых выставок, поиск и подбор для них экспонатов, оформление витражей и стендов.
Что и говорить, музей – это его царство-государство, в котором он мог творить по собственному разумению все, не оглядываясь на дирекцию и чиновников из Комитета по культуре. Вот тогда морщины на лице разглаживались, особенно на челе и у глазниц, а взгляд его темно-карих глаз, обычно задумчиво-грустных, как у человека, много повидавшего на своем веку, особенно негативного, вдруг загорался. В них появлялись веселые бесенята, искры человека-творца так и сыпали, что того и глади, как бы не полыхнул пожар!
Поэтому кто-кто, а Склярик уж действительно был искренне рад гостям-коллегам из Трубчевска, привезшим экспозицию, и с присущей ему энергией принялся за обустройство выставки. «Давно бы так».
Обозреватель молодежной политики в крае, куклястая Санечка, конечно, была права, когда бросила своему коллеге реплику, что в музеях Курска «черепков и железяк – хоть пруд пруди». Действительно в областном краеведческом музей своих древних артефактов было предостаточно. Имелись здесь и монеты древние, и фибулы медные да бронзовые, и гривны шейные, и височные подвески различных конструкций, в том числе и спиралевидные.
Имелись мечи и сабли разных времен и народов, а также щиты, реконструированные копья, луки и стрелы. На одном из стендов висела добротная кольчуга, килограммов так на шестнадцать-двадцать, судя по ее размеру и массе металла в ее кольцах. Да что там кольчуга, в Курском краеведческом музее имелись вещи и подревнее – например, античные сосуды, наконечники копий. Наконец, железный акинак скифской поры.
Были тут и предметы, относящиеся к культуре древней Эллады, и даже к палеолиту.
Одним словом, было на что посмотреть, чему подивиться, а заодно, и почувствовать до мурашек на теле вязкий озноб тех далеких времен, чудом оживших и дохнувших на тебя вдруг замогильным холодом седого прошлого.
Ведь Курский краеведческий музей – одно из старейших культурных учреждений города и области. Да что там области… Как говорят знатоки старины и патриоты-краеведы, этот музей один из старейших музеев во всем Центральном Черноземье. Датой образования его считается 1903 год. Но еще в 1902 году последний российский император Николай II Романов в честь ознаменования своей поездки в Курск на армейские маневры, по ходатайству тогдашнего курского губернатора Николая Николаевича Гордеева, выделил на организацию музея из государственной казны десять тысяч рублей.
И хотя в те царско-императорские времена, как и в теперешние, демократические, чиновники занимались казнокрадством, приворовывая, кто – по малости, а кто – и по крупности, это не помешало тому, что уже в 1904 г. этот музей, получивший название «Курский историко-археологический и кустарный» стал функционировать. Позаботились меценаты – местные дворяне и купцы, а также курская интеллигенция, в том числе и Николай Иванович Златоверховников, ставший первым директором музея, и члены Курской губернской ученой архивной комиссии.
Правда, музей функционировал пока что для узкого круга лиц, так как шло непрерывное пополнение его фондов и обустройство экспозиций. Но 18 января 1905 г. он уже был открыт для широкой публики. И уже в этот год его посетили более 5600 человек, как сообщают пожелтевшие страницы журнала посещений. К слову сказать, и журнал этот стал в наши дни одним из экспонатов музея, а в Курске той поры со всеми его слободками проживало около 80 тысяч человек.
Революционные события 1917 года и последовавшая затем гражданская война много чего повернули и перевернули в социальном укладе Курска и курян. Но музея почти не тронули, если не считать того, что в 1919 году красноармейцы, расквартированные в здании «Присутственных мест», где находился музей, по неосторожности, а, возможно, по нашей всегдашней и всеобщей российской халатности и безалаберности, допустили пожар. Ибо только у нас могла возникнуть поговорка: «Что имеем – не храним, потерявши – плачем».
Часть экспонатов, конечно, сгорела, но большинство красноармейцы, «проявив самоотверженность», как писалось на страницах газет той поры, спасли. Здание же сильно пострадало и пришлось под музей подыскивать новое.
Ох, уж эти российские пожары! Тогда горели и теперь, век спустя, вновь горим… Тогда в Курске сгорело одно здание, теперь же – выгорел весь центр России. Чудеса в решете! Да и только.
Январь 1920 года для музея ознаменовался тем, что он и его «младший брат» Музей искусств после пожара перекочевали в здание банка Филипцева – подвинули, потеснили буржуя, давая дорогу культуре на радость пролетариату.
В 1922 году музей был переименован из Курского губернского исторического в Музей Курского губисполкома. Что-что, а переименовывать у нас любят. Это – хлебом не корми… или медом?.. Впрочем, какая разница… Не корми – оно и есть не корми: хоть хлебом, хоть медом, хоть колбасой.
Но не прижился переименованный музей в здании банка. Не прижился – и все тут… И в новом, 1923 году, в разгар борьбы с пережитками прошлого и «опиумом для народа», «переезжает» с экспозициями и своим младшим собратом в помещения бывшего Свято-Троицкого женского монастыря на ул. 1-я Сергиевская, ныне улица Максима Горького.
В 1925 году, по воле курских губернских властей, музей, вобрав в себя экспозиции «младшего брата» – Музея искусств,  вновь меняет название и становится Курским губернским краеведческим музеем, а в 1926 году опять перебазируется. Теперь уже в помещения бывшего мужского Знаменского монастыря, в том числе и в архиерейский дом, в котором располагается и поныне, сменив в своей вывеске одно слово: губернский на областной. К настоящему времени в своих выставочных залах и запасниках он имеет более 150 тысяч единиц экспонатов.
Вот такова вкратце история музея, о котором так неудачно завел речь Тимур Любимов. Ах, мы забыли еще сказать, что в годы Великой Отечественной войны, музей работал в условиях вражеской оккупации. Это было, по-видимому, единственное бывшее советское учреждение, продолжавшее функционировать.
Его сотрудники, в основном женщины и старики, чтобы сохранить невывезенные в тыл при эвакуации экспонаты от мародеров и фрицев, вышли на службу и, не получая жалованья, на общественных началах трудились во благо курян. А незадолго до освобождения города от фашистов все они без исключения были арестованы гестапо по подозрению в связях с Красной Армией: будто бы подавали световые сигналы  советским летчикам, проводившим воздушную разведку центра города.
И какова была бы их судьба, не подоспей вовремя части Красной Армии, трудно сказать… Но части Красной Армии, точнее, 322 стрелковой дивизии, ведомые подполковником Перекальским Степаном Николаевичем, подоспели и освободили музейщиков из гестаповских застенков. Правда, сам Перекальский, как и сотни его бойцов, при штурме города погиб. Но в память об их подвиге в Курске имеются площадь и улица имени Перекальского.
Да, экспонатов в музее было много. Но меч князя Всеволода Буй-тура и пояс княгини – это дело особое. Тут не только новизна экспонатов, но и дело политическое, общегосударственное.  Словом, «своим» экспонатам пришлось подвинуться, потесниться, некоторой части на время спрятаться в запасники, чтобы дать место «гостям».
Не менее двух недель провел педантичный Склярик денно и нощно в любимом музее, забыв про сон и еду, занимаясь устроением выставки экспонатов соседей, разместив их в зале первого этажа, расположенного недалеко от места дежурного работника музея и милиционера вневедомственной охраны. Первый давал необходимые справки и пояснения посетителям музея в случае, если те обращались, второй – следил за тем, чтобы не нарушался порядок и не было хищений. Или, если быть честными в оценке его деятельности и необходимости присутствия, то просто протирал штаны и скучал от ничегонеделанья, так как в областном музее никаких краж не только со времени появления вневедомственной охраны в системе МВД, но и со времени открытия самого музея в 1903 году, не было. Но порядок – есть порядок, и милиционер присутствовал не только днем, но и в ночное время, когда музей был закрыт для посетителей. Так, на всякий случай…
Вот об этой-то новой выставке, открывающейся после выходных дней, и спешил поведать коллеге обозреватель криминальных новостей «Курского курьера» Тимур Любимов. И, как видим, впустую. У пышногрудой и куклястой Санечки симпатичная головка была забита иными мыслями, по крайней мере, в этот день и этот час.

Майор Реутов Семен Валентинович, начальник криминальной милиции первого отдела УВД города Курска, мужчина высокого роста и спортивного телосложений лет тридцати пяти, вчерашним вечером, если можно вообще два часа ночи новых суток назвать «вчерашним вечером», возвратился с работы домой с больной головой. Была раскрыта кража дорогого автомобиля-иномарки, похищенного с месяц назад у одного местного бизнесмена средней руки. На радостях, что автомобиль наконец-то обнаружен, бизнесмен не пожалел денег на коньяк, которым сам накачался до «поросячьего визга» и сотрудников уголовного розыска, занимавшихся раскрытием этого преступления, напоил изрядно.
Малая толика дорого напитка досталась и руководству криминальной милиции первого отдела городского УВД в лице майора Реутова, исполнявшего еще и обязанности начальника отдела, ушедшего в очередной отпуск. А потому холодный блеск его вечно хмурых серо-стальных глаз немного утерял свою прежнюю остроту, хотя и остался довольно жестким. Возможно, он бы и смягчился, и потеплел, если бы не головная боль…
Вообще-то Реутов, когда-то начинавший службу в органах милиции сотрудником ИВС в звании сержанта, затем продолживший ее участковым уполномоченным и опером седьмого отдела в званиях лейтенанта и старшего лейтенанта, к спиртному особой тяги никогда не имел. Мог выпить по праздникам, в том числе профессиональным, рюмку-другую – и баста! Даже привычного для его коллег «послерабочего снятия стресса» рюмкой водки или бутылкой пива не приветствовал. Хотя для его недюжинного роста и телосложения сто грамм водки или бутылка пива – что слону дробинка. Ибо к формуле, выведенной еще в двадцатых годах прошлого века Дзержинским для чекистов, которые должны иметь «горячее сердце, чистые руки и холодную голову», он сам для себя, не афишируя широко, чтобы не смешить коллег, добавил «трезвый разум».
Но тут радость терпилы – так на милицейском сленге назывались потерпевшие – наложилась на личные невзгоды: в последнее время что-то не ладилось в семейных отношениях с супругой. Та изводила своей ревностью, почему-то видя чуть ли не в каждой сотруднице отдела его любовницу.
Да, в отделе милиции было достаточно молодых и красивых женщин и девушек. Да, и Реутов был не без греха и пользовался успехом у прекрасного пола. Но только не на службе, где он придерживался правила древних чекистов: не любить жены брата и сотрудниц аппарата.
И это обстоятельство больше всего злило начальника криминальной милиции: было бы за дело, то куда ни шло. Но ведь беспочвенно… А тут еще и УВДэшное руководство «прогрызло мозжечок» за процент раскрываемости: дай на процент больше, чем за аналогичный период прошлого года. Хоть умри, но дай!
Потому-то Реутов и махнул рукой на собственное правило – и пропустил лишний стопарик коньяка в кишечно-желудочный тракт. Вот и вышла, как бывает в природе на границе циклонов и антициклонов, одна пакостность и маята. Кишечно-желудочный тракт стерпел, а головке стало «бо-бо».
Впрочем, «завтрашний» день был субботний – и по графику у Реутова должен бы быть долгожданный выходной, за который можно было и отоспаться, и привести в норму хотя бы головушку после выпитого лишку спиртного. Ведь отношения с супругой ни за день, ни за сутки в норму не приведешь – тут дай бог, чтобы за неделю все уладилось да «устаканилось», как говорят коллеги. Что же касается дрязг по линии милицейского руководства, то это уже хроническое: вышестоящее милицейское руководство никогда довольным работой подчиненных не бывало – и то плохо, и это отвратительно. А потому все время зудит и зудит, как надоедливый комар над ухом. Того, если изловчиться, то можно было прихлопнуть, а от руководства ни отмахнешься, ни избавишься. Тут не ты его, а оно тебя может прихлопнуть. Приходится терпеть.
Стараясь не шуметь, чтобы не разбудить восьмилетнего сынишку, возможно, видевшего в этот самый момент свои цветные радостные сны, которые бывают, к сожалению, только в беззаботном детстве, Реутов прошел в супружескую спальню и стал раздеваться. Раздевшись, нырнул под одеяло, заставив сонную супругу что-то недовольно пробурчать в его адрес и все же подвинуться и поделиться нагретым местом на постели.
Но поспать в субботний день начальнику криминальной милиции не удалось. Не успели стрелки электронных настенных ходиков отмерить восемь часов, как ожил звонок домашнего телефона, а следом – зуммер мобильника. Звонили непрерывно и настойчиво. Такое случалось, если на «любимой» работе происходило что-то сверхординарное – например, убийство, когда дежурный по отделу торопился поднять весь состав «по тревоге», начиная с руководства.
– Да возьми ты трубку, наконец-то, – первой не выдержала жена. – Знаешь же: не отвяжутся. И что за работа, – завела она рассерженно-назидательным тоном любимую «пластинку». – Ни днем, ни ночью покоя нет. Другие – люди как люди… А ты…
– А я – мент, – сонно огрызнулся Реутов, выбираясь из-под одеяла, чтобы дотянуться до мобильника. – Опять заводишь волынку! Тут и без тебя тошно: спать хочется и голова раскалывается…
– Пить надо меньше, – словно ждала именно этот ответ, уязвила супруга с какой-то внутренней радостью, по-видимому, испытывая душевное удовлетворение.
Но Реутов оставил колкую реплику без ответа, лишь мрачно «мазнул» семейную половину взглядом еще мутных спросонья глаз.
– Что стряслось? – отыскав среди своей одежды мобильный телефон, недовольно пророкотал в невидимую за кнопочками и экраном мембрану, тогда как стационарный по-прежнему оглашал комнату звонким дребезжанием. – Неужели мировой пожар?
Повисла пауза, заполненная лишь звуком зуммера стационарного телефона.
– Где?! – после небольшой паузы переспросил он уже не столь сонным, но по-прежнему недовольным голосом. И в полной тишине – стационарный телефон наконец-то замолк – вполне осознанно и буднично добавил после первого довольно раздражительного вопроса: – Объясняй толком,
По-видимому, оперативный дежурный что-то пояснил, так как супруга Реутова, поневоле начавшая прислушиваться к разговору мужа с невидимым собеседником, услышала мужнино удивленное: «Не может быть!», а затем: «Сейчас буду».
– Ну, утро в дурдоме началось, – констатировала супруга предстоящий уход мужа на службу. – Не успело солнце подняться над горизонтом, а сумасшедший дом уже во всей красе: тут тебе и трупы, и ограбления. Веселись, народ, новый день идет!
Хоть муж и не сказал ей, что его «выдергивают» из постели в связи с очередным убийством и ограблением, она и так, по тому тону, каким говорил супруг, поняла, что произошло убийство или ограбление… опять же связанное с убийством. Да и жизненный опыт это же подсказывал. После того как муж стал «большим» начальником, его по пустякам уже не беспокоили. Не то, что раньше, когда он был всего лишь простым опером. Тогда чуть ли не по каждому чоху среди ночи поднимали. Теперь же только по особо тяжким да по общественно значимым. Правда, и таких в постперестроечные времена, как любят величать текущий период журналисты и политики, хватало с лихвой.
– Ты бы не ерничала, а чай приготовила, – направляясь в туалет по малой нужде, бросил Реутов раздражительно. – Тут голова трещит, спать хочется, но нет – явись, хоть кровь из носу, на место преступления, словно без меня там не обойдутся… А тут еще вот собственная жена свой язычок на мне, как на оселке, оттачивает…
– Сам приготовишь, не маленький, – проворчала жена, но все же встала с постели и прямо в длинной ночной рубашке, сквозь тонкую ткань которой отчетливо просматривались очертания тела, по большей части еще не тронутые целлюлитом и заманчивые для мужского взгляда своей прикрытой обнаженностью, делавшей их еще интимней и притягательней, направилась на кухню. – И командовать мною не надо – не подчиненный опер твой, – брюзжала совсем по-бабьи она, хотя и была из интеллигентной семьи и с высшим педагогическим образованием. – Своими операми командуй… Или ты их любишь больше, чем собственную жену, раз на работе день и ночь пропадаешь…
Реутов, находясь уже в ванной комнате и орудуя зубной щеткой, слышал недовольное ворчание супруги, но не реагировал. Во-первых, начни что-то говорить – лишь «масла в огонь» подольешь; во-вторых, стоило поторапливаться: его присутствия уже ждали на месте происшествия. Совсем непростого происшествия: убийство милиционера, охранявшего в ночную смену краеведческий музей. Если дежурный, конечно, что-либо не попутал с пересыпу, как довольно часто случается, то труп милиционера в луже крови обнаружил сотрудник музей Склярик Виталий Исаакович, раньше всех пришедший на службу, ибо в музее, как в милиции и театре, свою работу называли по старинке службой.
– Опять до глубокого вечера?! – то ли спросила, то ли констатировала супруга, поставив чайник на зажженную конфорку газовой плиты, не задавая вопроса о том, что случилось. Знала, если муж захочет, то сам скажет, а пытать его – бесполезное дело.
– Тут как бы не до следующего утра, – выдохнул тот с сожалением и некоторым раздражением в голосе. – Убийство в музее. Милиционера, – уточнил после паузы. – И хищение экспонатов. Это пока, а там, кто знает…
– Хорошо, что хоть не мамонта… убили – тогда ищи-свищи: мамонт ведь… редкость несусветная, а только мента дешевого, коих много, как блох на паршивой собаке – за него и спроса не будет, – съехидничала супруга. – Да и министр ваш… как его… то ли Курганиев, то ли Нургалиев… прямо по телевизору сказал, чтобы били ментов. Сама слышала. Вот народец-то и стал пошаливать… или же указание министра исполнять… Кино! Точно, кино… – потянулась сладко и, повиливая бедрами, направилась к постели досматривать прерванные сны.
– Куда там кино, – невесело подыграл ей Реутов, допивая чай. – Круче! Куда как круче, клянусь милицейским свистком и погонами генерала…
– Страшная клятва, – успела иронично пропеть супруга, прежде чем за ней закрылась дверь спальни. – Пострашнее будет, чем «Честное пионерское!» или даже «Честное октябрятское!» из нашего далекого детства.
Реагировать Реутову на последнюю реплику супруги было и некогда, и бессмысленно: та удалилась в спальню если недосматривать последние сны, то просто дремать, нежась в теплой пастели – день-то субботний, выходной. Не то, что у него… К тому же надо было поторапливаться на место происшествия, в краеведческий музей – там ждали неприятности и десятки вопросов, на которые и он, совместно с иными сотрудниками, должен был дать исчерпывающие ответы.


ГЛАВА ВТОРАЯ

Князь курский и трубчевский Всеволод Святославич медленно выплывал из забытья. Шум в голове стоял такой, словно десяток невидимых кузнецов, урядясь в очередности, без устали стучали то молоточками, а то и молотами по железному шлему. Сделав усилие, он приоткрыл почему-то оказавшиеся налитыми непомерной тяжестью веки глаз. Перед ним сквозь зыбкую, то и дело переходящую в черный мрак дымку появилась гривастая шея и голова лошади с настороженными, подрагивающими листами  ушей. «Гнедая», – почему-то помимо его воли отметило сознание масть лошадки.
Проведя кончиком разбухшего, едва помещающегося во рту языка по губам, почувствовал солоноватый привкус крови, медленно сочившейся из разбитых, потрескавшихся губ. Оживающий разум заставил одними глазами, без поворотов головы и тела, оглядеться по сторонам. Он же и подсказал своему обладателю, что тот, кажется, ранен, а прояснившийся взор – что пленен, что под ним чужой конь и чужая, начавшая покрываться зеленью степь. Ибо вокруг были не знакомые чуть ли не с детства лица дружинников, а  ухмыляющиеся раскосыми глазами чужие лики половецких всадников в кольчугах, кожаных доспехах и разноцветных полосатых халатах, с закинутыми за спину круглыми щитами.
Двое половцев, теснясь на своих лошадях к его лошадке, ехали рядом, по-видимому, не давая его телу, когда был в беспамятстве, сползти с лошадиного крупа и упасть. Они и сейчас, один одесно, другой ошуюю, поддерживали его под руки. Увидев, что русский князь очнулся, перебивая друг друга, что-то затрещали сороками своему предводителю.
Всеволод, общаясь с половецкими ханами, хорошо знал их язык, но из-за непроходящего шума в голове и тупой боли во всем теле, а еще больше из-за навалившейся апатии, вслушиваться не стал, лишь вяло мысленно отметил: «Спешат уведомить хана, что пленник ожил. Ну и пусть…»
Сопровождавшие князя нукеры хана действительно подали тому, ехавшему во главе небольшой кавалькады всадников, знак, и он тут же, хлестнув поджарого конька камчой, подскакал к ним.
– Что, батыр-кинязь, ожил? – на сносном русском спросил Всеволода, ощерив в довольной ухмылке крупные, как у степного волка, зубы, а его тонкие черные усики зашевелились, словно маленькие степные змейки, делая иссеченное ветрами морщинистое лицо хана зловеще-отвратительным.
Всеволод промолчал, лишь едва заметно шевельнул телом, которое тут же отозвалось тупой ноющей болью. Руки нукеров, по-прежнему поддерживающих его, почувствовав шевеление, напряглись, крепче схватились за рукава холщовой рубахи, надетой им перед последним сражением на изрядно помятое в боях тело – так поступал его далекий прадед Святослав Храбрый, когда потрясал Византию.
«Боятся, – скривил князь в кислой ухмылке потрескавшиеся губы. – Хоть и пленник, но боятся. Да и как не бояться – немало, чай, их поганых душ в кущи небесные к любимому ими богу-духу Тэнгри отправил».
И словно в подтверждение его мыслей хан, уже успевший отойти от горячки и напряжения сечи, продолжил уважительно и немного эмоционально:
– Ты, кинязь – батыр! Настоящий батыр! – прицокнул языком в знак особого уважения, если, вообще, не восхищения. – Столько наших воинов порубал, столько палицей повалил, столько душ молодых батыров на небеса к духу Тэнгри отправил, что ой-ой-ой! Во многих аилах и куренях вдовы да матери волосы на себе будут рвать, лица до крови царапать! Крови твоей требовать будут. Много крови. Не знаю, отстою или буду вынужден выдать им тебя головою…
«Хоть и много повалено вас, волков степных, но все же, как видно, мало, раз я в плену у вас, а не вы у меня», – вновь скривил потрескавшиеся губы Всеволод, не произнеся ни единого слова на попытки хана завязать разговор.
Говорить с ханом, в котором Всеволод, несмотря на шум в голове и боль во всем избитом и израненном теле, распознал Романа Каича, не раз виденного им в тереме черниговского князя Ярослава Всеволодовича, не хотелось. Вместе с осознанием пленения пришла апатия, что вздумай половцы казнить его сейчас самой лютой казнью, он бы и пальцем не пошевелил ради спасения. И какие уж тут разговоры с ханом. Тут даже думать о том, что стало с братом Игорем и племянниками, с дружинниками, наконец, не хотелось. Да что там – жить не хотелось. Так что на угрозу в последних словах хана Романа он даже бровью не повел, не отреагировал. Как до этого не подал вида, что опознал хана. А к чему?.. Зачем?.. Что изменится?..
Сделав усилие, Всеволод возвел очи к небу. Майский день шел на убыль. Раскаленный в невидимом горне богов солнечный круг давно покинул зенит и тихонько скатывался к окоему. Высокое небо по-прежнему было чисто и безоблачно, даже у окоема. В его лазури, распластав крылья, одиноко парил степной орел. Кто-то из половецких всадников, невидимый Всеволоду, по-видимому, дурачась, а то, возможно, и радуясь победе над русичами, в веселом опьянении, что уцелел, а не пал, как тысячи его сотоварищей в страшной мясорубке, устроенной дружинниками северских князей, пустил стрелу. Но та, не достигнув цели, едва видимой змейкой скользнула вниз, к земле.
«Хоть ты, друже, пари, не поддавайся басурманам, – отметив тусклым взором это, горько скривил Всеволод пересохшие, потрескавшиеся от зноя и жажды губы и вновь почувствовал привкус крови. – А я вот, видишь, отпарил… Был орел, да весь вышел… Больше на кура мокрого похож… да что там кура… на цыпленка».
В вялой от усталости и ран, поникшей фигуре курско-трубчевского князя, безвольным кулем державшейся в чужом седле, на чужом коне, лишенной оружия и свободы, трудно было узреть схожесть с гордой вольной птицей, парящей в небесах. Но это сейчас. А до пленения Всеволод, имевший темно-карие глаза, в которых полыхало пламя жизни, силы и ума, продолговатый с горбинкой нос, чем-то напоминавший клюв хищной птицы, горделивую осанку, вполне мог быть сравним с орлом. Однако то было раньше…
Видя, что разговора с русским князем не получается, хан Роман, давно крещенный в православную веру и получивший христианское имя, однако по-прежнему придерживающийся обычаев своего народа, вновь ускакал в голову кавалькады. Он не спешил. Он знал, что у него уйма времени, и пленник обязательно заговорит. Никуда не денется. Оттает душой, отойдет сердцем – и заговорит. Все так поступают. Не зря же Всевышний дал людям язык и уста. Заговорит…
Оставленный ханом в покое, Всеволод, как и прежде, поддерживаемый с двух сторон половецкими воинами, поник головой. Его позолоченный шлем был утерян в бою и, возможно, стал уже добычей какого-нибудь кривоного половца, позарившегося на блеск золота и ловко подхватившего шелом концом копья прямо на скаку. Возможно. Но, возможно, он и сейчас где-то лежит среди груды трупов половецких воинов, сраженных Всеволодом и его мечниками-оруженосцами да воеводой Любомиром, сражавшимся рядом с князем в их последний час. А потому темно-русые волосы, прожаренные степным солнцем, но склеенные в отдельные пряди его потом и кровью, закрыли его лик от посторонних пристально-заинтересованных взглядов.
И что творилось в голове князя, какие думы одолевали некогда буйную головушку, поселились ли туда Жаля с Тугой и Горыней – вестниками беды и печали – было неведомо. Может быть, мысленно князь оплакивал свою любимую дружину из воинов-курчан, не пожелавших сдаться в плен врагу и сражавшихся рядом с князем до конца и павших почти поголовно на ратном поле, может быть, он вспоминал светлый лик любимой и ласковой супруги Ольги Глебовны, подарившей ему сыновей-княжичей Святослава, Андрея и Игоря, может… Все может быть… Сползшие на лик волосы, спутанные, потные и окровавленные, как паранджа восточных красавиц, надежно закрыли его лицо и очи – зеркало человеческой души.

Всеволоду, то есть «владеющему всем», названному так отцом в честь его старшего брата Всеволода Ольговича, бывшего великого киевского князя, еще не исполнилось полных одиннадцати лет, когда пасмурным февральским днем родителя, гордость и защиту семьи, не стало. Как и все княжеские чада этой поры, Всеволод был крещен и в святом крещении получил христианское имя Дмитрий, что означало «посвященный Деметре» – богине земледелия и плодородия. Но имя это, хоть и краткое, но дребезжащее при произношении, как-то «не прижилось» и было предано забвению. Зато княжеское Всеволод –  мелодичное, ласкающее слух, говорящее о всевластии, осталось при нем навсегда.
Как помнил всю жизнь Всеволод, незадолго перед кончиной батюшки, – а эта картина вставала всякий раз, лишь стоило ему закрыть очи, – в опочивальне князя горели свечи, густо расставленные самим лоснясящеликим епископом Антонием как у одра отца, так и у поставца киота с иконами, оживляя бликами света строгие лики христианских святых, которые, как казалось Всеволоду, неустанно вели наблюдение за последними минутами жизни родителя. Пресвитер Спасо-Преображенского храма Даниил, как и Антоний, гречанин рождением, но хорошо знавший язык и письменность русичей, а потому принимавший участие в обучении княжичей и боярских отроков, перемежая греческие и русские тексты, читает псалмы. Пресвитер просит Господа, отпустить рабу его Николаю – под этим именем был крещен Святослав Ольгович – грехи вольные и невольные и не оставить своим попечением на том свете.
Он, Всеволод, и брат его Игорь скорбно стоят  у одра, на котором так тихо и беспомощно, уменьшившись разом и в росте, и в дородности тела, возлегает родитель. В руках у них зажженные свечи. Трясущиеся губы шепчут слова молитв. Рядом с ними сестры Мария, уже сосватанная за луцкого князя Ярополка Изяславича, но еще из-за болезни батюшки не повенчанная и не выданная замуж, и малышка Ольга, которую поддерживает нянька Милка. 
Пятнадцатилетняя Мария, подрагивая плечиками, беззвучно плачет, крупные слезинки катятся по ее по-девичьи пухлым ланитам. Маленькая Ольга, не понимая происходящего, но, тем не менее, чувствуя что-то недоброе, пугливо таращится большими черными очами по сторонам.
У смертного одра батюшки с ними нет старшего их брата Олега. Олег Святославич на уделе в порубежном со Степью Курске и ничего не ведает о состоянии родителя. Нет и их старшей замужней сестры Елены – Мирославы, которая с мужем Романом Ростиславичем находится в Смоленске и также ничего не знает о беде, свалившейся на их род в Чернигове.
Словно огромный ворон, с ног до головы в черном, ссутулившись, сразу как-то постарев и осунувшись, утеряв прежний горделивый вид, на низком поставце, изготовленном невесть когда черниговским плотником, у изголовья одра сидит матушка-княгиня Мария. Рядом с ней – таким же вороном, с макушки до пят в черном, верная ключница Меланья.
Временами заметно, как под черными одеждами княгини мелко-мелко дрожит ее тело, по щекам катятся слезы, но голоса плача не слышно. Только заглушенные всхлипы. Не престало княгиням уподобляться малым детям да простолюдинкам и выть в голос, как делают те по любому скорбному поводу. Даже если княгиня сама и не из княжеского роду-племени.
Крепятся и они с Игорем. Шмыгают носами, но держатся. Лишь украдкой то один, то другой ладошками уберут набежавшую вдруг, ненароком, слезу да потрут костяшками пальцев покрасневшие очи, словно в них попала соринка.
В опочивальне, несмотря на зимнюю пору, тепло. Народу – ближних бояр, опору отца и надежу, как на рати, так и в думе, боярских отроков,  дружинников, мечников да и просто челяди, любившей князя, набралось столько, что продохнуть свободно невозможно. От духоты цветные оконца так запотели, что не пропускают внутрь по-февральски тусклый дневной свет. Поэтому в одрине полумрак, заполненный невнятным людским шепотом да дыханием.
Всеволоду почему-то кажется, что больше всех в эти тягостные минуты в княжеской опочивальне суетится черниговский епископ Антоний, муж преклонных лет и крупного телосложения. По словам взрослых, большой любитель сладких яств и пития, что, впрочем, довольно отчетливо сказывается на его лоснящемся лике.
Все стоят недвижимо, тихонько переминаясь с ноги на ногу да время от времени осеняя себя крестным знаменем, а Антоний, одетый в темные шуршащие одежды, медленно, мелкими шажками, передвигается вдоль одра, поправляя одеяние на теле князя. Еще Антоний то и дело подступает к матушке и, наклонившись, что-то шепчет ей на ушко. Движения епископа вызывают колебания язычков пламени свечей, и неясные блики вдруг начинают бегать по скорбным лицам. Возможно, Всеволоду только так кажется, и нет никаких бликов. Но это вызывает в нем какое-то непонятное раздражение.
Густо пахнет человеческим потом, топленым воском и ладаном. И еще чем-то неуловимо тяжелым, нехорошим, недобрым, тревожным. Будь Всеволод постарше, поопытнее, он бы понял, что это запах самой смерти. Но он юн и этого пока не понимает, лишь ощущает боль душевную да тревогу.
Но вот батюшка-князь, испустив последний вздох, тихо отошел в мир иной. Все невольно задвигались, еще истовей закрестились, зашуршали одеждами. Где-то у дверей опочивальни тихо всплакнули две или три челядинки – князь в последние годы был очень милостив к своим слугам и челядинцам. Но на них зашикали – и всхлипы прекратились. Все взоры, оставив покойного, обратились на овдовевшую княгиню – что скажет, что повелит, какое отдаст распоряжение?
Встав с поставца, убрав концом плата слезы, перекрестясь, еще сильнее посуровев ликом, матушка-княгиня тихо, но твердо, обводя всех присутствующих вдруг ожившим взглядом, заявила:
– Вот не стало нашего кормильца и защитника, князя Святослава Ольговича, сына Олега Святославича, внука Святослава Ярославича и правнука самого Ярослава Мудрого. И перед вами я – вдовая и сирая, да дети нашего общего благодетеля – Игорь и Всеволод… Мария и Оленька…
С последними словами матушки все, словно по волшебству, перевели взоры свои на них, на Игоря, которому в мае должно было исполниться 13 лет, и на него, Всеволода, также год назад перешагнувшего десятилетний рубеж.
– … И Игорь, и Всеволод еще отроки, – продолжила после паузы матушка вдруг зазвеневшим булатной твердостью голосом, – и неужели вы, бояре черниговские – мужи лучшие, вы, дружинники – опора князя в ратях и сечах, вы, мечники – защитники и оберегатели княжеского дома, вы, вои, отроки, гридни и огнищане, – указывала она перстом чуть ли не в каждого, – позволите кому бы то ни было лишить сыновей Святослава черниговского престола… позволите осиротить их?! Неужели с уходом Святослава у вдовы и сирот его не найдется защитников? – продолжала она то ли указывать, то ли предостерегать, то ли грозить перстом; и тот, на кого нацеливался крючковатый перст княгини, будь он седовласый боярин, безусый боярский сын или опытный гридень-дружинник, немедленно подтягивался и выпрямлялся. – Неужели… – повторила с напором княгиня вопрос, но ей не дали договорить.
– Не бросим! Не бросим, матушка-княгиня, – послышалось недружно из рядов ближайших бояр, затрясших согласно сиворунными окладистыми бородами.
– Не оставим! – один за другим горячо заговорили-заявили дружинники. – Постоим за род Святослава Ольговича. Не впервой, чай… Постоим!
– Бог не оставит заботами, – промолвил и епископ, мелко крестя княгиню.
– Вот и хорошо, – с облегчением отметила усердие бояр и дружинников княгиня. – Верю.
И тут же приказала огнищанину Власию, взяв несколько теремных гридней и отроков, запереть все градские ворота, строго-настрого запретив горожанам покидать Чернигов, чтобы избежать огласки о кончине Святослава. А боярину Улебу, внуку покойного Петра Ильина, старого сподвижника Святослава Ольговича, повелела, взяв десяток дружинников, не мешкая, скакать о двуконь в Курск к Олегу Святославичу, чтобы тот привел своих курчан для защиты Чернигова от претендентов на княжеский стол. В том числе и от Святославовых племянников Всеволодовичей – Святослава и Ярослава, находившихся, по воле и милости ее покойного мужа, на удельном княжении в Новгородке Северском.
По древнему листвечному праву престолонаследия именно Всеволодовичи, рожденные от старшего брата покойного Святослава Ольговича, Всеволода Ольговича, теперь, после кончины Святослава Ольговича, были основными претендентами на Чернигов и черниговский стол. Но кто же в последнее время соблюдает древние законы и поконы? Да никто! Вон и Всеволод Ольгович, отец нынешних северских князей Святослава и Ярослава, не побоялся изгнать своего дядю Ярослава Святославича, князя тмутараканского, в 1127 году по рождеству Христову или в лето 6635 от сотворения мира, из Чернигова в Муром и Рязань. И ничего, обошлось. Попечалился Ярослав Святославич; понегодовал, даже полютовал малость великий князь Мстислав Владимирович – да на том дело и кончилось. Остался в Рязани доживать век свой Ярослав, где тихо и скончался в 1129 году. Стол же закрепился за Всеволодом Ольговичем. А тут куда как проще – черниговский стол наследуют не племянники, а родные сыновья.
Так или примерно так рассуждала княгиня Мария Петриловна, желая оставить Чернигов и Черниговскую землю за своими сыновьями. Впрочем, этого она не молвила, а молвила иное: «Да поможет нам Бог!»
– А еще, матушка, – тихо, так, что мог расслышать разве один Всеволод, шепнул матери-княгине Игорь, – возьми для пущей верности с бояр и прочих лучших мужей градских клятву-роту. Ибо Бог, хоть и Бог, но сам будь не плох… Пусть целуют крест в верности нам и братцу нашему Олегу прямо здесь, у смертного одра батюшки нашего. – И указал взглядом на золотой нательный крест матушки. – Пусть целуют. Так, думаю, надежнее будет. Меньше останется соблазну клятву нарушить.
Матушка бросила несколько удивленный взгляд на Игоря, возможно, поражаясь его неотроческой уже сметке. Но тут же сняла с себя золотой нательный крест и, передавая его Антонию, приказала привести к присяге всех бояр и дружинников.
– Обойди, святитель, бояр с моим крестом нательным, пусть присягнут в верности через крестное целование. – И первой поцеловала крест, подавая пример. – Клянусь в верности детям моим, сынам Святослава Ольговича, Олегу, Игорю и Всеволоду, князьям черниговским.
– Княгиня, – смутился Антоний, даже его черные маслянистые глазки, словно это не глазки, а черные маслины греческие на просторном блюдце, забегали туда-сюда, – при покойнике-то?.. У смертного одра?.. Как-то нехорошо… Не по христианки…
– Вот именно, при покойнике, – стала настаивать княгиня, не любившая, когда ей перечили. – Пока тело князя нашего на смертном одре не остыло, пока память о нем жива и горячит сердца мужей черниговских. Или ты, святый отче, противное что имеешь?..
Прошло столько лет, а Всеволод помнил, как во время этих слов очи матушки-княгини Марии Петриловны сузились в гневном прищуре до узких грозных щелочек, похлестче, чем у самих половецких ханов, сразу же проявив в ней нрав гордой новгородки.
– Что ты, что ты… – схватился за крест княгини Антоний, покраснев пуще прежнего и засуетившись. – Ни в коем разе! Ни в коем разе…
Взяв крест, стал поочередно подносить к устам бояр.
– Целуйте, мужи, крест в верности княгине нашей и ее детям, – зачастил грубоватой скороговоркой. – А кто нарушит клятву, тот проклят будет во веки веков! Да постигнет того кара Господняя!..
С этими же словами обошел всех дружинников и гридней с отроками, находившимися в княжеской опочивальне. Только черный люд из теремной прислуги был обойден крестным целованием – не по Сеньке шапка им крест честной целовать. И так от княгини никуда не денутся, если сама не пожелает отпустить, а потому должны быть ей и ее сыновьям верными до скончания дней своих.
Первым, как и следовало, крест поцеловал седовласый, сивобородый, со шрамом на правой щеке воевода Ратибор – старый друг и соратник Святослава Ольговича. А за ним отпрыски Чурилы да Ставра – бояре старших черниговских родов, осевших здесь чуть ли не со времен Олега Вещего. Обойдя всех, приложился губами к кресту и сам Антоний, прежде чем отдать его княгине.
– Вот и хорошо, – молвила тихо княгиня. – Теперь можно и о домовине для покойного князя побеспокоиться. Эй, – подозвала она попавшегося ей на глаза теремного челядинца, – позови старшину плотников градских: пусть с дружиной своей домовиной для князя займется.
Поклонившись, челядинец поспешил исполнить распоряжение княгини. А она стала отдавать указания о подготовке места под гроб князя Святослава в храме Спасо-Преображенского монастыря, рядом с его родителем – Олегом Святославичем.
Не знали ни овдовевшая княгиня, ни осиротевшие княжичи, ни верный их роду воевода Ратибор, ни ближайшие бояре, ни дружинники, присягнувшие на верность роду Святослава Ольговича, что хитрый грек Антоний, предвидя скорую кончину князя, еще поутру тайно послал верного ему монашка в Новгород Северский с грамоткой. Забыл прехитрый грек и про свой сан, и про прежнюю дружбу и хлеб-соль со Святославом. Извещая братьев Всеволодовичей о предсмертном состоянии черниговского князя, писал: «Княгиня с меньшими княжичами в горестном состоянии. А Олега Святославича нет. Он с дружиной в Курске. И ничего еще не знает. Спешите в Чернигов. Найдете богатства несметные».

Святослав Ольгович покинул сей бренный мир пятнадцатого февраля 1164 года по рождеству Христову, а восемнадцатого со стороны Путивльских ворот в град на взмыленных лошадях въезжал Олег Святославич Курский с малой числом курской дружиной.
– Что же ты, чадо милое, Олег Святославич, мало воев с собой привел?! – едва оставшись с ним наедине, упрекнула княгиня Олега, доводившегося ей пасынком, ибо рожден он был от половчанки Аеповны, первой супруги Святослава. – Не мог поболе что ли из Курска захватить?.. Знаю, там воев всегда было достаточно… да и ратоборцы они известные.
– Так спешил же, матушка-княгиня… – удивился князь курский таким напористым вопросам со стороны Марии Петриловны, больше похожим на упрек ему и уязвление его княжеской чести. Не успел передохнуть, оклематься с дороги – и на тебе… упреки.  – Взял тех, что под рукой были, на конь – да и к вам! Да и зачем много? Свершить погребение батюшки со всеми приличествующими ему почестями моих воев вполне хватит. Да и ваших, черниговских, как заметил уже, немало пребывает… в здравии.
– Ты это серьезно? – Полыхнула княгиня зеленым пламенем своих великих и красивых, несмотря на годы, очей. – Или только несмышленышем малолетним да дурнем деревенским прикидываешься?..
– Что – серьезно? – не понял курский князь новых упреков княгини, и от этого непонимания начиная раздражаться. – Что серьезно, матушка-княгиня?

Когда Олегу шел только четвертый годок от роду, Святослав Ольгович, отец его, будучи новгородским князем, влюбился в новгородскую красавицу Марию, дочь посадника Петрилы Микулича, незадолго до этого погибшего в сражении с войсками Юрия Долгорукого у Ждани-горы. Очи этой новгородки были сравнимы разве с зеленью трав луговых да гладью озер лесных – такие же чарующе-колдовские, как у речных русалок. И бездонные-бездонные… А волосы – со снопом спелых колосьев – золотые да пышные.
Тогда ей шел семнадцатый годок, и она была уже замужем за новгородским сотником Твердилой Лучком. Но замужество Марии нисколько не смутило почти сорокапятилетнего князя, как и не смутило его наличие собственной жены.
По научению ли Святослава или без оного, но Твердила вскоре пал в одной их схваток, коих было множество в те дни между княжескими дружинниками и новгородцами-бузатерами. А супруга князя, Елена Аеповна, мать Олега и Елены-Милославы, после рождения Олега ставшая вдруг бесплодной, поплакав и приготовившись идти в монастырь, уступила ложе пока что новой наложнице Марии.
Красотой ли своей русалочной околдовала вдовая красавица князя или еще чем взяла, трудно сказать, но вскоре он заговорил о женитьбе на ней. Епископ Нифонт, поддерживая возмущающихся родственников убитого Твердилы, воспротивился их венчанию. Но Святослав не расстроился: призвав к себе своего попа Спиридона, приказал обвенчать их. И услужливый поп, несмотря на запрет святителя, обвенчал их в церкви святого Николая Угодника.
Так Мария Петриловна в свои семнадцать лет стала княгиней, а княжич Олег после скорой смерти в монастыре родной матушки, которую он, по правде сказать, почти не помнил по малости лет, стал ее пасынком.
Отношения между Олегом и Марией Петриловной поначалу были, как и полагается отношениями сына к матери. Но со временем разница в четырнадцать лет, существовавшая между ними и определявшая старшинство, стала сглаживаться. Потому уже к 1150 году по рождеству Христову, когда Олегу перевалило за семнадцать лет, а мачехе – за тридцать, и при этом Олег ростом обогнал ее на целую голову, он в ней уже не видел «матушку».
Зато, возможно, неожиданно для самого себя, стал замечать красивую женку, подолгу заглядываясь на нее, заставляя княгиню то стеснительно краснеть и задумываться, то лукаво улыбаться, искрясь изумрудным взором. Возможно, Святослав Ольгович что-то почувствовал в этих переменах, так как Олег вскоре оказался женатым на дочери Юрия Владимировича Суздальского Елене.
Княгиня же Мария Петриловна вскоре вновь стала непраздна, да и одарила Святослава вторым сыном, а Олега – братиком Игорем. А еще через два с небольшим года появился и Всеволод – третий сын Святослава Ольговича Северского и второй брат Олега Святославича.
Однако тут, несмотря на то, что Елена Юрьевна, будучи худосочной и болезненной, одарить Олега их собственным дитятей долго не могла – Бог, видно, того не желал – Олег Святославич с прежним юношеским задором, а, возможно, чего греха таить, и вожделением, на мачеху уже не поглядывал. Поостыл, посолиднел. Но относился к ней с почтением – княгиня же, супруга родителя…
В 1158 году, во время замятни с дядей Изяславом Давыдовичем, боровшимся с Мономашичами за киевский престол, Олег Святославич был направлен отцом в порубежный с Дикой Степью Курск, на удел. Приходилось не только властвовать, но и оберегать стольный град свой и прочие города да веси, входившие в Курское княжество. Оберегать как от половецких набегов, так и от посягательств недругов родителя. А таковых на Святой Руси, к сожалению, также хватало. Взять, к примеру, того же Изяслава Давыдовича – того и жди подвоха. Коли не сам, так его супротивники…
Кроме того, приходилось и самому курскую дружину в Степь водить – полон русский освобождать, да и добычей, чего греха таить, подразжиться. Все тогда так жили…
За всем этим детские чувства к княгине, как к матери, давно прошли, ушло на нет и ее возрастное превосходство, но уважение к ней, как супруге отца, осталось. Поэтому Олег Святославич, князь курский, которому шел тридцать второй год, и старался сдержать все нарастающее раздражение. А как было не раздражаться: он – давно князь, государь в своем уделе, женат, собственных деток имеет, а с ним какими-то загадками да увещеваниями говорят. Что за игра в кошки-мышки?.. Не кроется ли тут какая-либо поруха его княжеской чести и доблести…
– Что – серьезно? – повторил Олег. – В чем дело, матушка-княгиня? – тут же с недоумением переспросил он. – Чем это я провинился перед батюшкой или перед тобой, что увещеваешь. Не успел передохнуть – а дорога, скажу тебе, была не скатерть: метели  так снегом занесли, что на конях едва пробрались – как ты тут с упреками, намеками да недоговорками какими-то…
– А я, Олег, свет-Святославич, речь к тому веду, что ждала тебя с большим воинством, – смерив пасынка чуть ли не гневным взглядом, стала говорить теперь без обиняков черниговская княгиня. – Чтобы отчий престол за тобой да братьями твоими меньшими оставить, – пояснила она с укоризной. – Теперь, надо думать, понятно?..
– Теперь понятно, – потянулся пятерней десницы к макушке слегка озадаченный курский князь. – Теперь-то все понятно, – повторил он, протягивая как в песне слова.
– То-то же, – оживилась княгиня. – А разве тебе мой посыльный не сказал, чтобы дружину вел? Да как можно большую...
– Что-то, припоминается, говорил. Да, видно, я так был расстроен вестью о кончине батюшки, что в толк всего не взял. Понял лишь одно – надо поспешать.  Вот и поспешил, даже супругу не взял. Отдельно теперь с санным обозом да еще малой частью курской дружины плетется.
– Теперь ты знаешь все, – молвила княгиня. – Как думаешь защищать град и стол от Всеволодовичей? Они первыми за столом княжеским потянутся. Впрочем, и другие, возможно, найдутся – Черниговское княжество одно из лучших на Святой Руси. Всяк им хочет пользоваться. Битве, надо полагать, быть долгой и суровой…
– От всех прочих, – нахмурился Олег, став вдруг так схожим с покойным батюшкой в минуты гнева, что Мария Петриловна невольно отшатнулась от него, – град стану защищать до последнего дыхания. А с большой ли, с малой ли дружиной – то без разницы… Но вот с братьями Всеволодовичами ратоборствовать да кровь проливать даже из-за черниговского стола не буду. Непростительный грех – родную кровь проливать! К тому же они, если быть честным перед самим собой и перед Богом, больше прав на этот стол имеют, чем я. Да, да, – поспешил он подкрепить слова короткими утверждениями, видя, как меняется в лице вдовая княгиня. – Отец их, Всеволод Ольгович, постарше батюшки нашего был и град Чернигов за собой держал, пока великим князем, государем всей земли Русской не стал. Так-то…
– Ишь ты, подишь ты!.. – Совсем как простолюдинка подбоченилась княгиня, вновь обретя уверенность в собственной правоте и обдав Олега Святославича холодным пламенем своих очей. – Какие мы честные да богобоязненные! Забыл разве, как сам Всеволод Ольгович дядю своего Ярослава этого стола лишил? А?!
– Не забыл. Только Бог ему судья, княгиня. С двоюродными братьями ратоборствовать не стану. Не стану виновником в пролитии братской крови. А вот если Святослав Всеволодович, как самый старший в нашем роду Ольговичей, узнав, что стол уже занят, смирится с тем и не позарится на него, то престолу этому я буду рад. Чего греха скрывать: Чернигов и Черниговское княжество – лакомый кусок для многих. И для меня тоже. Но только без крови, – повторил он твердо. – Без крови и братоубийства! Так батюшка при жизни нам всем завещал. Буду верен его завету. Не пролью братской крови…
– Эх, ты… благородный рыцарь короля Артура, –  покачала презрительно княгиня главой, неизвестно откуда прознавшая о Круглом Столе короля Артура и его рыцарях – разве что из сказов вечно всезнающих седовласых гусляров русских. – Ну, проявляй, проявляй благородство… Сам останешься без стола и братьев его лишишь! Спасибо ведь никто не скажет…
– Все в руках Господних, – отозвался тихо Олег, также слышавший о короле англосаксов Артуре и доблестных рыцарях Круглого Стола в далекой Англии, а потому и не удивившийся реплике княгини. Впрочем, и не столь далекой стороны-страны, раз князь Владимир Мономах – похититель великого киевского престола у их деда Олега Святославича – был женат на дочери английского короля Гарольда Гите. – Но говорю: братской крови не пролью. Греха на душу не возьму!
– Заладил: грех да грех… – серчала княгиня. – А я тебе скажу, хоть грех, по русской присказке, и не уложишь в орех, только все грешны… Лишь один Бог без греха.
Олег промолчал, так как дальше пререкаться с мачехой не хотелось, и молча удалился в опочивальню покойного батюшки, чтобы поразмыслить наедине.
Игорь и Всеволод в разговоре не участвовали – не доросли еще до столь важных дел. Но когда услышали от матушки о слове Олега Святославича, опечалились – не хотелось лишаться града Чернигова, к которому уже привыкли, считая своим родным городом. Однако Олегу ни слова, ни полслова  противного не сказали. Знали: теперь старший брат – им в место отца. А отцу не перечат…
Не успел пройти и день после прибытия в Чернигов Олега Курского, не успели курские и черниговские ратные люди занять отведенные им места на стенах детинца, как под стены града пришли дружины Всеволодовичей. Куда большие числом, чем приведенная Олегом: видимо, по градам и весям собирали, оттого и задержались. Однако на приступ с ходу не пошли, стрел из луков в сторону града не пускали, пороков и нарядов для метания по стенам града камней не подвозили, а, гомоня, даже порой перебраниваясь меж собой, но беззлобно, чтобы, по-видимому, таким пустячком согреться, стали станом в поле напротив главных врат. Потом, выпрягши лошадей, из санного обоза образовали что-то подобное небольшой крепостицы. Это, чтобы не быть застигнутыми врасплох при неожиданной вылазке черниговцев.
Укрепленный стан из дровней в зимнюю пору и дрог в летнюю – обычный порядок русских ратей при походе и осаде городов противника. Нередко такие укрепления за их подвижность называли перекати-поле или гуляй-поле. Возможно, сравнивая со степной травой того же названия, в осеннюю и зимнюю малоснежную пору кочующей, оторвавшись от своих корней, с места на место по степным просторам.  За ней и упрятались,  расставив шатры и разведя костры для обогрева ратников и варева снеди.
– Хотят взять измором, – понаблюдав вместе с Олегом и воеводой за действиями Всеволодовичей и их дружин через бойницу воротной башни, поделилась вслух догадкой княгиня. – Только шиш что у них выйдет: запасов в граде не то что до весны, до лета красного хватит…
– Или поджидают новых воев… – предположил осторожно воевода Ратибор, только что расставивший последних воев по всей городской стене.
От быстрой ходьбы и груза лет дышал тяжело, с продыхом. Усы и борода подернуты инеем. Каждое слово сопровождается облачком пара.
– Поднакопят сил, подвезут пороков, чтобы бить по стенам, – да и пойдут на слом! Тогда держись – людишек-то маловато!..
Воевода хотел было добавить еще, что следовало бы, пока северские вои после немалого перехода уставшие и плохо уряженные, сделать вылазку из града да напасть на них самим, но, ведая о настрое курского князя уладить дело миром, сдержал себя, ограничившись тем, что уже молвил.
– Нет, не пойдут, – заметил мрачно Олег Святославич. – Не с руки им град зимой жечь, если стола желают. Не нужны им головешки горелые да горожане мертвые после слома – им стол нужен и народ черный, тягловый. Пожалуй, переговоры вот-вот начнут…
Теперь облачка пара заметались у его лица. Хоть за толстыми стенами башни и не так ветрено, как вне их, в чистом поле, но студено также.
– А пусть начинают, – подхватила княгиня. – Мы их с радостью поведем… Точнее, ты, князь Олег Святославич, поведешь, – тут же поправила себя она, как бы подчеркивая тем самым первенство и главенство курского князя. – На холоде день, другой простоят, ноги руки поморозят, глядишь, домой в тепло поманит… Холод, как и голод, не мать и даже не тетка… Вон как студит, – зябко поеживаясь, кивнула главой на клубы пара, – слово не успеешь молвить – на лету в изморозь превращается…
Если князь Олег и воевода Ратибор были в боевой справе, прикрываемой сверху добротными шубами, чтобы железо не так холодило тело, и в меховых шапках-треухах вместо шеломов, то княгиня – в своей обычной зимней одежде и темном теплом плате, надежно укрывавшем ее главу и шею.
– Пусть начинают, – соглашаясь с княгиней, продолжил князь Олег. – Лучше вести речи, чем молчать во время сечи. Мы не супостаты, чтобы лить кровь брата.
«Ишь ты, как замысловато Олег речь молвил, – усмехнулась про себя с долей грусти, а то и скрытого негодования, княгиня. – Поди, не хуже гусляра Бояна, обитавшего когда-то при черниговском князе Святославе и сыне его Олеге… Ему бы не князем быть, а гусляром… не с мечом у пояса хаживать, а с гуслями, раз пролития крови боится».
– Во-первых, нам есть, что сказать Святославу Всеволодовичу, – продолжал между тем Олег, – по правам на черниговский стол: ведь посадил меня на него сам батюшка. Если бы он желал видеть на нем Всеволодовича, то призвал бы его… А раз не призвал, то стол по праву мой… Во-вторых, ты, княгиня, права: холод хоть и не тать, но живот может отнять. Тут шатры да костры вряд ли спасут. Недаром черный люд бает, что во Власьевские морозы из очей одни слезы. Пока Власий зиме рог сшибет, зима многих хладом зашибет.
«Боян, чистый Боян, – вновь усмехнулась про себя княгиня. – Вон как бает…Ему бы не баять, а дружину да люд городской к сечи готовить… Эх, горе, а не князь – крови ишь боится. Всеволодовичи, чай, не убоятся… С другой стороны – и не трус, – тут же поправляла она себя справедливости ради. – Был бы трус, то куда бы ни шло… Не трус же. Лет пять тому назад с малой дружиной орду хана Сунтуза разбил, зарубив в честном поединке и самого хана. Говорят, и орда была немалой, да и хан воин был отменный… Не трус, нет, не трус, – размышляла княгиня. – Скорее глупец. Да, – пришла она к заключению, – не трус, а глупец».
Однако Всеволодовичи проливать кровь тоже не спешили. Старшой, Святослав Всеволодович, помотавшись со стрыем, ныне покойным Святославом Ольговичем, после смерти собственного батюшки по чужим весям да градам, еще помнил, как горек хлеб изгоя и как переменчиво воинское счастье. Посему не торопился.  Управившись со станом, перекоротав первую ночь в шатре, куда были принесены жаровни с углями, утром следующего дня приказал призвать к себе бирюча, чтобы тот, подойдя ближе к стенам града, прокричал о вызове князя Олега на переговоры.
Бирюч наказ выполнил. Из града ответили, что князь Олег Святославич будет думать со боярами.
– Решили кота за хвост потянуть, – усмехнулся Святослав Всеволодович, обращаясь к брату Ярославу после полученного ответа. – Пусть тянут. Времени у нас достаточно, спешить нам некуда…
– Времени много, – отозвался Ярослав без особого восторга, поеживаясь от холода, пробравшегося в шатер и пробиравшего до костей, – а стужи, брат, еще больше. А вдруг завьюжит да морозы ударят… Тогда как? Не пропадем ли в поле?..
Ярослав был почти ровесник Олегу Курскому, всего лишь несколькими годами млаже. А вот моложе своего брата Святослава был на целых семь лет. Если Святослав Всеволодович за свой век успел побывать не в одной сечи, познав как хмельную радость побед, так и горечь поражений, то Ярослав, прячась за спину брата, многого избежал. Он не был неженкой, но и безрассудным сорвиголовой не бывал. В сечи не стремился, зато хитростью и лукавством был не обделен. Если что и объединяло обоих Всеволодовичей, то дородность тела, доставшаяся от отца, большие, слегка на выкате, черные очи, да нос с горбинкой. Про таких, как Ярослав, говаривали: «нос с горбинкой – душа с хитринкой».
– Бог не выдаст – свинья не съест, – последовал ответ Святослава. – Ты не помнишь – тогда еще совсем мальцом был –  а мы со стрыем Святославом Ольговичем, царство ему небесное, – перекрестился небрежно, – не в такой холод да мороз по лесам от Изяслава Мстиславича, моего вуя, скрывались. Ничего – выдюжили, как видишь! А эта зима той не чета, да и на убыль уже идет… Выдюжим! Главное, что Олег сечи не жаждет… А не будет сечи – воинов можно по избам смердов на постой определить, чтобы не мерзли попусту. А за градом малой дружиной надзирать, меняя ее почаще. Так-то.
– Откуда ведаешь, что сечи не будет? Неужели сорока на хвосте принесла? – Был недоверчив Ярослав.
– Сорока не сорока… но догадываюсь, – не стал вдаваться в подробности Святослав Всеволодович.

Сколь долго тянулись бы переговоры, сколь долго Святослав Всеволодович с братом осаждали бы град, не идя на приступ, а Олег Курский бы отсиживался за стенами града, не выходя в поле, трудно сказать. Но случай или же Божий помысел ускорил дело. Наконец-то из Курска прибыл обоз с княгиней Олега, Еленой Юрьевной, о котором князь курский за хлопотами как-то подзабыл. Обоз прибыл и, конечно же, угодил прямо в руки Всеволодовичам, точнее, в руки его ратников, следивших за тем, чтобы ни из города никто не ушел, ни в город не вошел.
Всеволодовичи, пленив Елену Юрьевну, как и стоило ожидать, не замедлили уведомить о том Олега через своих глашатаев. Мало того, плененную княгиню Елену черниговцам да курчанам на обозрение представили: полюбуйтесь, мол, княгинюшкой Олеговой.
– Что станем делать? – Собрал Олег совет. – Негоже моей супружнице быть в полоне. Срамно…
– Знамо, негоже, – согласились все, кроме разве что вдовой княгини.
– И как быть?.. – задал Олег Святославич очередной вопрос думцам.
Но те промолчали: никому не хотелось брякнуть что-нибудь невпопад. Мялись, хмуро переглядывались, не решались, надеясь, что кто-то другой и молвит слово.
– А что с ней станется, – первой отозвалась, нарушив молчание, княгиня Мария Петриловна. – Ну, подержат, подержат да и отпустят… Не обесчестят же. Мало ли подобного на Руси прежде бывало?..
Что и говорить, примеров хватало, и Олег о них знал. Однако они не успокаивали, и он молвил раздраженно:
– Может, и не обесчестят, но мне-то каково? Мне-то каково?… Стыд и срам… К тому же непраздна княгиня-то…
– Ну, не менять же женку на княжеский стол, – держалась своего Мария Петриловна при молчании воеводы и епископа Антония, приглашенных на думу. – Продолжим переговоры, поторгуемся…
– Поторгуемся… – поперечил-передразнил черниговскую княгиню курский князь, словно забыв, что они не вдвоем, а на думе. – Не дай Бог с тобой такое вот… Тогда тоже бы – поторгуемся… или как?
– И, мила-а-й, – усмехнулась Мария Петриловна покровительственно, словно не князю, а младню, – куда как хуже бывало. Помнится, в Новгороде буйном с батюшкой твоим, моим мужем, и под стрелами бывать приходилось, и из монастыря из-под стражи бежать… И по землице ужом ползти, и на комоне скакать. Но, как видишь, жива… Можешь потрогать, если не веришь! – Явно подтрунивала она над князем-пасынком. – Потому сказ мой таков: не дрейфь, тяни переговоры. Удача – баба норовистая: то ликом улыбнется, то задом повернется… Сегодня она подмигнула Всеволодовичам – те радуются, а завтра, глядишь, и нам моргнет – и мы порадуемся.
– Пока что-то все Всеволодовичам подмаргивает, – мрачно констатировал Олег. – А переговоры, что ни говори, вести надо. Только кому?..
– А направь, князь, меня послом, – вставил слово святитель Антоний. – Так поведу дело, что Всеволодовичи и супругу твою освободят, и от стола черниговского откажутся. Где надо – к совести взову, где надо – о любви братской напомню, а где надо –  и божьей карой припугну…
– А по сану ли тебе такое, преподобный отче? – разгладил морщины лика своего Олег. – Виданное ли дело духовным да в мирские дела…
– По сану и по чину. Мирить мирян – первая заповедь всех отцов Христовой церкви, – раскраснелся ликом Антоний, даже засопел пуще прежнего; видать, от усердия. – Сам блаженный Феодосий Печерский быть примиренцем у князей не считал зазорным. А мы лишь по стопам его пойдем. Да и в бытность которы между твоим батюшкой, царство ему Небесное, – перекрестился святитель, –  и великим князем Изяславом Мстиславичем, ныне также покойным, – вновь перекрестился он, –  духовные отцы не единожды выступали послами и примирителями.
– Тогда, как говорится, с Богом!
– С Богом! – напутствовала Антония и княгиня. – И пусть Всевышний не оставит нас своим попечением.
Знать бы им, что Антоний не только супругу Олега из плена не освободит, не только переговоры в пользу князя Олега не поведет, но и сам, переметнувшись на сторону Всеволодовичей, станет их еще больше подталкивать на противостояние. А еще, что печальнее, призовет к себе весь черниговский  клир, чтобы горожане, оставшись без священников, зароптали да и откачнулись от князя Олега. Знать бы… Да не дано простым смертным в будущее заглядывать!
И пришлось князю Олегу не затягивать переговоры, а и ускорять их, идя на все новые и новые уступки двоюродным братьям. Вот и оказался он, в конце концов, без черниговского стола, довольствуясь только новгород-северским да курским.
Пообещали Всеволодовичи ему выделить для Игоря и Всеволода уделы из земли Черниговской, однако, овладев черниговским престолом, сразу же «забыли» про все свои обещания. Недаром же на Руси говорится: «Как ног у змеи, так концов у обмана не найти».
Пришлось Олегу, теперь уже князю северскому, нарезать уделы меньшим братьям из своего княжества: Игорю – Путивль, а Всеволоду – Курск порубежный на Семи-реке да Трубчевск среди лесов на Десне.
Что и осталось от тех переговоров с Всеволодовичами у Святославичей, так это глухая обида на них да еще меч у Всеволода, подаренный ему «на радостях» Святославом Всеволодовичем. Меч, конечно, подарок знатный, но не придется он по душе Всеволоду и будет долго праздно висеть на одной из стен Трубчевского детинца, являя собой напоминание не только о смерти батюшки, но и о слабости человеческого духа перед жаждой власти, жадностью и алчностью.


ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Когда Реутов прибыл на место происшествия к двухэтажному домику со светло-голубым фасадом более чем вековой давности постройки, значившемуся в городском реестре под номером 6 по ул. Луначарского – советского народного комиссара или, по-нынешнему, министра просвещения, то первое, что увидел, так это небольшую толпу мужчин и женщин разного возраста. В основном все же, как говорится, преклонного.
Они возбужденно и настороженно кучковались недалеко от входа в здание музея, ближе к его правому углу, изредка вполголоса перебрасываясь короткими репликами. Левая же сторона здания была свободна от народа. И серый диковинный валун, своей формой напоминавший то ли коня без хвоста, то ли бегемота, одиноко торчал на своем привычном месте.
Так как здание музея стояло на пологом склоне, то оно казалось слегка кособоким. Но это был лишь зрительный обман. Конечно, стены здания, как и углы, были вертикальными, а кособокость придавал склон, сбегавший к укрытому ныне в железобетонных трубах Куру. Когда-то, давным-давно, в седую старину, на заре возникновения города, точнее курской крепости – детинца, этот склон был куда как круче и обрывистей, и на нем стояла одна из стен крепости, но годы, а еще больше люди, сделали свое дело – и склон стал пологим. А Кур из полноводной речки превратился в жалкий ручей, в котором, как говорят, раку по… шею, а воробью – по колено. К тому же упрятанный от неприглядности и вонючести своей в трубы, чтобы не мозолить горожанам глаза.
«Сотрудники, – метнув взгляд на толпу, определил Реутов. – Думают-гадают, пережевывая крохи полученной информации. Им, поди, жуть как интересно. Впрочем, надо подойти, поздороваться, представиться… выяснить настроение и иное… нужное».
Первое же, что Реутов в несколько секунд нахождения на месте происшествия узнал, так это то, что милиционер-охранник был только довольно тяжело ранен в голову. Возможно, из собственного служебного же пистолета «ПМ». Более точные сведения будут после заключения судебно-медицинской и баллистической экспертиз. Главное не убит.
Милиционера в бессознательном состоянии только что увезла в БСМП на Глинище бригада «скорой помощи», а пистолет, после беглого осмотра экспертом, вместе с запасной обоймой уже находился в папке отделовского следователя в качестве вещественного доказательства.
«С пересыпу или по глупости опять наврал, – мысленно чертыхнулся Реутов в адрес оперативного дежурного. – Впрочем, черт с ним… Уже то радует, что овошник жив… Оклемается – есть надежда, что что-нибудь существенное расскажет».
И стал вникать в происходящее.
Во-первых, надо было самому во всем разобраться и сориентироваться, чтобы осуществлять общее руководство сотрудников отдела, оперов и участковых, начавших «подтягиваться», по раскрытию преступления. Во-вторых, еще пять-десять минут – и нагрянет, несмотря на выходной день, целая армия разных начальников-управленцев. Как из рога изобилия – из городского и из областного УВД. Тут только успевай поворачиваться да давать объяснения-пояснения то одному, то другому.
От этого «наплыва» для раскрытия дела и изобличения преступников, правда, толку с гулькин нос… Но начальство любит, когда ему докладывают. Начальство – оно и в Африке начальство. Грозное и бескомпромиссное. Хорошо бы, чтоб хоть с профессиональными знаниями да опытом… Но чаще только порой при одних погонах да отчетливо читаемой вывеской на лице: «Начальство», а еще с раздутым до небес самомнением и самолюбованием, ханжеством, тщеславием и гонором. Словом, не то что «два в одном флаконе», а целый десяток!
Дежурный отделовский следователь, капитан юстиции Татьяна Воробьева (в милиции в последние годы все больше и больше работало женщин), коротко поздоровавшись, продолжала сосредоточенно писать протокол осмотра места происшествия – самый главный первичный документ, в который важно было внести как можно больше деталей. Ибо, как любили повторять все следаки, хорошо составленный протокол осмотра места происшествия – это уже половина успеха для раскрытия преступления. Татьяна, как и многие отделовские сотрудницы, незамужняя: на этой, богом проклятой работе, когда рабочий день длится и по десять, и по двадцать часов, отыскать себе попутчика жизни, довольно сложно. Перебивается краденой любовью, урывками ублажая свое тело, которое, в отличие от самого следственного работника, еще помнит, что оно женское и нуждается в ласке.
Двое понятых, пожилые, опрятно одетые женщины интеллигентного вида, скорее всего, из числа работников музея, находясь рядом со следователем, молча наблюдали за происходящим, чтобы впоследствии, прослушав написанное, заверить своими подписями процессуальный документ, почти единственный, который составляется до возбуждения уголовного дела.
«Раз не убой, а разбой, – оценил Реутов с циничным скепсисом бывшего опера старание следователя, – то следачка будет «рогом» упираться, чтобы как можно больше «выжать» из осмотра места происшествия – самой же расследовать. Будь статья «прокурорская», старалась бы меньше. А то и вообще стояла бы тихонько в сторонке, как в песне поется «стоят девчонки, стоят в сторонке», в ожидании прокурорского следака. Но статья-то наша, милицейской подследственности… потому надо стараться… всем стараться…
Однако нападение-то было и в отношение работника милиции, – тут же поправил он себя, отметив, что основным и главным потерпевшим все-таки проходит милиционер, получивший вред здоровью во время несения службы, то есть при исполнении, – следовательно, не нашим следователям, а прокурорским заниматься этим делом. Ну, а эта следачка… возможно исключение, трудоголик, точнее трудоголичка. Есть, есть еще женщины в русских селеньях… – скривил губы в беззвучной усмешке. – Прав классик. Впрочем, и «честь мундира» сказывается – вот и «пашет» без дураков».
Возле следователя сутулился эксперт-криминалист Попов Олег, изрядно измазавший дактилоскопическим порошком и стол, и диван, и дверные коробки вместе с дверными полотнами, и стеклянные да пластиковые поверхности стендов с похищенными экспонатами, время от времени делая негромкие замечания-пояснения – обычный процесс работы этих представителей органов внутренних дел на месте происшествия.
Это он-то и пояснил «руководству» в лице Реутова, что милиционер ОВО, сержант Петров Иван Васильевич, ранен из собственного оружия, бросив кратко: «В пистолетной обойме нет одного патрона, а обнаруженная уже гильза из одной и той же серии, что и патроны в обойме».
Эта фраза сразу же отозвалась в голове Реутова вспышкой затаенной мысли: «Не будь хищения экспонатов, можно было бы все списать на самострел охранника или неосторожное обращение с оружием! Жаль… Впрочем, будем «поглядеть», как любил говаривать бывший опер, скорохват и легенда Промышленного РОВД, Черняев Виктор Петрович, недавно «почивший в бозе» в свои пятьдесят лет с небольшим. Такова уж жизнь ментовская…»
Участковый Рябов, один единственный работник в форменной одежде с погонами капитана из всей оперативной группы, принимал письменное объяснение от худощавого мужчины в сером неброском костюмчике современной интеллигенции, но, как и положено интеллигенции – в светлой рубашке и при галстуке.
«Это, по-видимому, и есть Склярик, главный музейщик, о котором мне дежурный успел сообщить… собственной персоной», – отметил мельком Реутов.
И тут же направился к оперу Наумову, молоденькому лейтенанту, только что поступившему на работу в отдел после окончания Орловского филиала высшей школы милиции на улице Народной и ходившему, как показалось, беззаботно с тонюсенькой папкой под мышкой, от одного зала в другой.
– Прохлаждаешься? – с непонятной самому себе неприязнью в голосе спросил начальник криминальной милиции подчиненного, не поздоровавшись.
– Да нет, – стушевался тот, дав одновременно и утвердительный, и отрицательный ответ.
– Так «да» или «нет»?
– Нет, – смутившись, поправился опер. – Уже побывал в соборе. Охранник ЧОПа… как его… – открыл он папку и стал перебирать бумаги, отыскивая нужную, чтобы прочесть фамилию. – Ага, вот она… Охранник Винокуров… – прочтя фамилию, произнес Наумов с облегчением, – ничего не слышал и не видел.
– Ну, конечно! – протянул с сарказмом, холодно блеснув сталью глаз, Реутов. – Чоповец хоть и в храме сидит, в святом месте, но все-таки не Бог. Откуда ему знать о том, что творится по соседству. Ты хоть на его одежду взглянул или только фамилию записал… да то, что «ничего не видел и не слышал»?
– Взглянул, – с готовностью ответил опер. – Все у него нормально, если не считать заспанного лица. Помятым было… спал, значит…
– А в дом напротив заглядывал, с жильцами беседовал? – перебил, не посчитав нужным дослушивать дальше пустой треп подчиненного, начальник криминальной милиции.
– Еще нет… Только собирался, – вновь смутился опер.
– Видел, как собирался, глазея на экспонаты…
– Я не просто глазел, товарищ майор, – стал оправдываться опер с долей «казенно-праведной» обиды в голосе. – Там витрины на стендах разбиты… экспонаты похищены. Вон… Склярик, – кивнул опер в сторону опрашиваемого участковым работника музея, – говорит, что похищен меч князя какого-то… то ли Буя, то ли Тура… и еще что-то ценное.
– Сам ты турок… буев, – съязвил вновь Реутов, выведенный из себя исторической малограмотностью опера, граничащей с полным невежеством; хотел сказать и покрепче, но сдержался. – Возможно, меч Буй-тура, князя курского, двоечник несчастный, – сделал предположение одновременно с укором в адрес бестолкового представителя современной молодежи, мало чем интересующегося, кроме, разве что, Интернета, денег да секса.
– Не знаю, – пожал плечами обескураженный оперок. – Может быть…
– Вот то-то и беда, что ничего вы, «поколение пепси-колы», не знаете. Хоть, как проникли преступники в музей, знаешь? Или и тут «голый вассер»?
– Криминалист говорил, что запорные устройства на двери и окнах повреждений не имеют. Может быть, кого-то знакомого охранник впустил да и получил по тыковке… – вслед за отделовским спецом по экспертным делам сделал предположение молодой опер, попытавшись хоть как-то реабилитироваться в глазах начальника КМ. – А может, он сам себя того… товарищ майор? Где-нибудь по молодому делу прошлялся ночь, а пришел под утро, обнаружил кражу – и ствол к голове… А?..
– Может быть… – повторил Реутов довольно безучастно, словно во время рассуждений оперка находился далеко-далеко в собственных мысленных завихрениях, а отвечал скорее автоматически, без осознания слов последнего. – Может быть… Ты вот что, – как бы спохватившись, приказал он оперу без прежнего насмешливого тона, – не ходи тут, как тень отца Гамлета, не наводи тоску на возку, а отправляйся-ка в дом, что напротив музея, да начни там опрашивать жильцов… Да поживее, попроворнее. Пока по рабочим местам да своим делам из квартир не рассосались. Может, кто что-то видел… Особенно с пожилыми поговори – у них часто бывает бессонница. Любят в такие минуты по полночи у окон торчать, о жизни уходящей размышлять да сожалеть… А еще пацанов, шпану дворовую, порасспрашивай – они  чуть ли не до утра возле дома шатаются… И видеть что-то могли, и сами на любую пакость способны. Понятно?
– Понятно, – встрепенулся оперок, обрадовавшись, что, наконец, избавляется от «чертова майора», и скорым шагом направился к выходу из музея. – Будет исполнено.
«Пойду побеседую с сотрудником музея, надо поподробнее о похищенных экспонатах узнать, – принял решение Реутов, – пока не понаехало руководство, чтобы начать «мытарить» меня, как вот я сам сейчас опера. Благо, что участковый свой опрос, кажется, закончил… А еще бы не забыть посмотреть на Знаменском соборе, бывшем при советской власти кинотеатре «Октябрь», наличие видеокамер. Церковь сейчас, не чета милиции, хоть и стоит под Богом, но с техническим прогрессом шагает «в ногу»… да и денежки имеет, как в банке… Кстати, о банкирах и банках, – тут же перекочевал он мыслями на иную сферу социально-экономических отношений горожан. – Ведь недалеко два банка находятся. Разрослись за годы рыночной демократии как грибы после дождика… Банки-поганки… Предприятия останавливаются, исчезают, а банки и в созданный же ими экономический кризис процветают, делая деньги не только из воздуха, но и просто из ничего… Ничего не производя и ничем не торгуя, только друг друга кредитуя! Сейчас в Курске банков и банкиров больше, чем организаций здравоохранения и врачей в них. Вот и на стыке улиц Дзержинского, Красной площади и Ленина, где в советские годы банков отродясь не было, появилось сразу два. Один, правда, «Инвест-Юниум-Банк» зеркальным ликом «смотрит» в противоположную сторону – явно не помощник, а вот другой, тот, что в знаменитой «шестерке», на месте прежнего ресторана, тот как раз на собор своими витражами да телеглазами зырит. Оно хоть и далековато, – прикинул мысленно, по оперской привычке, Реутов расстояние от  «Транзит-Кридит-Банка» до Знаменского собора, – так чем черт не шутит… пока Бог спит. А Бог в эту ночь точно спал, раз позволил ограбить музей и покалечить милиционера», – богохульно шевельнулось в мозгах.
Реутов, как многие в милиции верующим не был, церковь не посещал, но и богохульства не приветствовал, поэтому родившуюся невесть как мысль о сне Всевышнего быстро отогнал.
«Надо послать кого-нибудь… побойче. Пусть проверят… Да и охрану «Электроаппаратного» завода побеспокоить стоит. Там, надо полагать, тоже шагают в ногу со временем и техническим прогрессом и охранную видеоаппаратуру имеют…»
Завод «Электроаппарат» – одно из немногих курских предприятий, которое еще держалось «на плаву» и что-то производило, кормя свое руководство и поддерживая жизненные процессы в среде рабочих и их семьях.
Помыслив о «техническом прогрессе», нельзя было не помыслить и том, как быстро растет город и его население. Если в конце XIX века в Курске проживало около 75 тысяч человек и не было ни одного мало-мальски крупного предприятия, кроме железнодорожных мастерских и трамвайного депо, то в конце восьмидесятых годов прошлого, ХХ века, численность населения превышала 430 тысяч, а крупных, союзного и республиканского значения, предприятий было не менее трех десятков. В начале девяностых годов все того же ХХ века население Курска составляло 445 с половиной тысяч. И где в таком «стогу сена» искать «иголку» – вора и насильника… Но искали и находили.
Впрочем, население могло бы быть и больше, если бы не отрицательные демографические процессы, начавшиеся в стране и крае в связи с политическими, когда государство переходило с «путей» плановой экономики на «рельсы» рыночной, с социалистического пути развития на демократическо-социальное. И уже к 2002 году население Курска сократилось до 439 тысяч, продолжая с каждым новым годом уменьшаться и уменьшаться. Тут даже миграционные волны, по-прежнему ежегодно накатывавшие на город, не помогали. Курск, как и вся Русь, потихоньку вымирал.
В России как? Лес рубят – щепки летят!
В семнадцатом «рубили» – еле к семидесятым оклемались от «прорубки» той. Зато заводов, фабрик, совхозов, колхозов понастроили – всех при деле поставили. Платили, правда, мало – к коммунизму вели, где плата, по слухам или же по учению классиков марксизма-ленинизма, вообще отменялась, ибо каждому должно было воздаться не по труду и способностям, а по потребностям.
В начале девяностых вдруг подумали: «Не так и не туда «рубим», не тем путем идем, господа-товарищи»! И начали по-новому рубить, да так удачно, что к середине этого десятилетия фабрики и заводы, колхозы и совхозы вдруг у неких шустрых ребят, на американский манер бизнесменами прозываемых, оказались.
Народу же – приватизационные чеки, ваучерами наименованные, как статуи фиговый листок. На лицевой, гербовой, стороне ваучера номинал обозначен – 10 тысяч, а что за ним или под ним – вопрос… Мол, и этого достаточно. А кому что-то непонятно или мало кажется, то Толик Чубайс разъяснит и добавит. Он в стране и по статуям, и по фиговым листкам главный. Растолкует, ежели что…
И Толик Чубайс растолковал! Да так удачно, что полстраны за чертой бедности оказалось, да и то только по официальным, идущим из Москвы, данным…
Новые хозяева, то бишь бизнесмены, как правило, некомпетентные в производстве, алчные и завистливые, беспринципные, не верящие ни в черта ни в Бога, но умеющие заводить нужные связи и знакомства в структурах власти за определенный бакшиш (позже это будет названо коррупцией), умеющие «рубить капусту» – делать деньги, станки – на металлом, скотину – под нож и на мясокомбинат, рабочих – за ворота, колхозников – из ферм и полей по домам, чтобы не платить. Хоть в стране и новые рыночные отношения в экономике и идеология поменялась на 180 градусов, но советский принцип «не платить много» остался на вооружении новых хозяев жизни. И не только остался, но и усилился. Если же кого где-либо оставили и даже… платили, то чисто символически.
А тут еще и гайдаровско-ельцинская «шоковая терапия» подоспела, от которой народ, очумев, словно мухи, травленные дихлофосом, стал вымирать повсеместно, обрушив отечественную демографию до «больше некуда». Или «по самое не балуй», как говорят киношные герои. Вот так-то.
Зато криминалу – рай! Махровым цветом расцвел. Точнее, раковой опухолью разлился, проникнув своими метастазами во все органы российской действительности. И Курск, возникновение которого большинством местных краеведов и ученых отнесено к 9-10 векам, к зарождению Киевской Руси, а некоторыми и раньше – к 5 веку, когда в Европе хозяйничали гунны и их союзники, тут не был исключением.
Заводы едва дышали на ладан. Зарплату «проклятым маргиналам» – это так презрительно стали бывших рабочих величать с «легкой руки» некоторых суперсовременных журналюг-жирнохлюстов, иногда, правда, называя еще производственным персоналом – по полгода не платили. А заодно с маргиналами не платили и милиции – одному из главных столпов государственной власти и стражу этой власти, но тоже стоящими на самом низу, на краю этой самой власти. Кроме, конечно, больших чинов, для которых деньги, как ни парадоксально, всегда находились. И не только для выплаты зарплаты, но и для «прокручивания» кругленьких сумм через коммерческие банки, чтобы потом в тиши служебных кабинетов поделить «пенки» с директорами этих банков.
Тут даже те, кто при нормальной жизни никогда бы не ступил на «скользкий путь» преступности, и то от нищеты и безысходности, от желания что-то пожевать, как-то прокормить семью, махнув на совесть и честь рукой, подались в криминал.
Даже представители таких исстари гуманнейших профессий, как врачи и учителя, и те пустились во все тяжкие, обирая под разными благовидными предлогами пациентов и родителей учеников. Профессора ВУЗов и воспитатели детских садов начали устанавливать «таксы» за оценки, за места, беря дань для ремонтов и «общественно значимых» мероприятий, «взрыхляя и унаваживая» почву для коррупции, подтачивая устои нравственности и порядочности, совестливости и законотерпимости.
Другие же, видя разрекламированную телеэкранами жизнь «братков» и их «марух» – проституток, также бросились на поиски «легких денег, и «красивой жизни». Девицы пополняли ряды «ночных бабочек», за ночь «зарабатывая» столько, что их матерям и за месяц не удавалось. Правда, время от времени обезображенные трупы представительниц древнейшей профессии находили по обочинам объездной дороги. Но тут ничего не поделаешь – профессиональные издержки.
Безусые парни, у которых и молоко материнское еще не обсохло на губах,  вступали в ряды «бригад», организованных разными «Панами», «Вовсями» и прочими «Жориками» и «Иванами», ранее и головы от зэковских нар не поднимавшими, но теперь ожившими и громогласно заявившими о себе как о новой силе в государстве жуликов и коммерсантов.
И все это дерьмо, круто заваренное на социально-политической основе «нового демократического» государства, надо было «разгребать» милиции. Но, возясь с дерьмом, «булькая» в одном и том же «котле», и не испачкаться – не то, что трудно, невозможно! И милиция, особенно ее верхние, привилегированные слои, стала мараться да пачкаться. За ними, подражая и беря пример «со старших», потянулись и нижние со средними. Ибо милиция – это всего лишь социальный срез общества в целом. А у больного общества (а то, что общество больно, сомневаться не приходится) больна и его правоохранительная структура, его социальный срез.
Что и говорить, обмельчал народишко не телом (тело, особенно у молодежи даже укрепилось, значительно укрепилось – акселераты) – душой обмельчал, моралью, нравственностью, этикой и эстетикой. Весьма мелковат стал…
Впрочем, еще, как и во все времена на Руси, были люди, ценившие честь, достоинство, совесть. Были такие и среди врачей, и среди преподавательского состава детских садов, школ, средних и высших учебных заведений, и среди журналистского сообщества, и среди тех, кто трудился в сфере производства и обслуживания. Были такие и в милиции. И было их немало «на земле», то есть в самых низших звеньях МВД. Еще не до конца прогнила эта государственная структура…
Хоть Реутов и порывался посетить близлежащие социально-бытовые и промышленно-экономические объекты, но с походом по «окрестностям» пришлось повременить: надо было быстро разделить на группы прибывших оперов и участковых, поднятых по тревоге, поставить конкретные задания, коротко проинструктировать, нацеливая на установление очевидцев и возможных подозреваемых. Обычная рутинная работа руководителя на месте происшествия. А тут журавлиным косяком на служебных и личных авто потянулись и управленцы – надо было их встречать, докладывать, «вводить в курс дела». 
– Привет, жертва криминала и отечественного медийного мира! – Энергично влетела в кабинет легко одетая Санечка, мгновенно заполнив все его пространство собственной персоной и приятным запахом духов.
Несмотря на то, что была суббота, а, значит, выходной день, гарантированный российской Конституцией, многие работники «Курского курьера» вышли на работу. Кому-то, как, например, Тимуру, надо было дописать очерк, кому-то подготовить отчет за командировку, кому-то проконтролировать очередной выпуск газеты, кому-то просто потолкаться среди коллег, чтобы всевидящее руководство зрило это и оценило корпоративный дух такого сотрудника. И, вообще, еще с советской поры так было заведено руководством, чтобы сотрудники не балдели в выходные дни, не предавались расслабухе, а занимались делом. Дел-то всегда и у всех выше крыши, а у журналистов – тем более!
– Слышал новость?
– Что нынче суббота… – решил свести все к банальной шутке Тимур Любимов, прибывший на рабочее место минут за десять до Санечки, и  теперь неспешно рывшийся в ворохе бумаг на столе в поиске нужной.
– Знаешь, Тимур, – не понравилась Санечке топорная шутка коллеги, – ты что-то тупишь… То ли не выспался, то ли не позавтракал, то ли «рожденный ползать… шутить не может». Я тебя спрашиваю: слышал новость?
– Какую еще новость? – не отрываясь от своего ковыряния в бумагах, довольно равнодушным тоном переспросил Любимов, по опыту зная о способности коллеги на любой прикол, и потому-то не очень-то рассчитывая на какое-либо приличное известие из уст Санечки.
– А вот такую, что музей наш того… обворовали, – выпалила Санечка радостно, словно в лотерею приличный куш выиграла или олигарха, так долго ускользавшего от нее, наконец, охомутала.
– Ты это серьезно? – вышел из прежней прострации обозреватель криминальной хроники, мгновенно почувствовав добычу и, как борзая, взяв стойку для старта. – Ты это серьезно? Или опять пустой треп?..
– А я говорю когда-либо несерьезно? – Оскалила Санечка два ряда белых, как первый снег, зубов, обдав зеленой волной русалочье-колдовского взгляда. – Серьезней не бывает. Сама от баб в автобусе слышала.
– А-а, сарафанное радио, – разочарованно протянул Тимур, гася в себе начавший загораться охотничий азарт.
– Пусть и сарафанное, да верное, – стояла на своем Санечка. – Жиличка из дома, что напротив музея, ехавшая в авто с нами, рассказывала. Говорит, милиции понаехало – жуть. Так что, коллега, ноги в руки – и на место происшествия, чтобы, значит, из первых рук и «по горячим следам», как менты любят базарить, когда им что-то удается.
– А как с планеркой? Редактор же – зверь, с дерьмом, как с медом, съест… и не поморщится.
– Подумаешь, планерка, – скривила Санечка в легкой гримаске напомаженные губки. – Тут сенсация, а он о какой-то планерке думает, тем более, субботней, необязательной. Дуй туда, а я, если что, прикрою… своей грудью.
– Щит надежный, – улыбнулся Любимов, бросив мимолетный взгляд на пышный бюст коллеги. – Дала бы хоть раз попользоваться…
– Всем давать – давалки не хватит, как говаривал когда-то наш главный отечественный краснобай и по совместительству с этим еще и премьер-министр Виктор Степанович Черномырдин, – улыбнулась довольная собой и своим бюстом Санечка. – Тут за одно только лицезрение сего, – подмигнула лукаво, – надо плату брать… да не нашими деревянными, а зелеными. Ты же, друг мой ситцевый, бесплатно целыми днями зришь красоту эту… несказанную!
Но Любимов последней тирады сокабинетницы уже не слышал, удаляясь скорым шагом к выходу из редакции, словно боевой конь, почувствовавший зов трубы, или охотничья собака, «ставшая на след».
Когда он прибыл к месту событий, сотрудники музея уже не терлись сиротливо у стен «родного дома», а, впущенные вовнутрь, тихонько сидели по своим кабинетам-коморкам или в залах – кому, где положено. Время от времени отвечали на вопросы наехавшего милицейского начальства, легко узнаваемого не только по большим звездам на погонах, но и по умению со снисходительной властностью держать себя с окружающими.
Если сотрудники обворованного музея, как было сказано, уже не стояли перед зданием, создавая нездоровый, тревожный фон, то теперь милиции понаехало – хоть отбавляй: около десятка милицейских машин, с мигалками и без оных, разного цвета и разного калибра, в зависимости от ранга возимого ими «седока». Но от этого наплыва начальственных авто спокойствия в атмосфере больше не становилось. Ну, разве что общая наэлектризованная ситуация и напряженность вокруг музея не коснулись каменного чуда – конебегемота, невозмутимым сфинксом взиравшего на очередную людскую суетливость.
Любимов, достав служебное удостоверение, попытался, как говорится, с лету попасть в помещение музея, но сержант милиции, стоявший на входе и от нечего делать ковырявшийся огрызком спички в зубах, в музей его не пустил, сославшись на то, что там продолжается осмотр места происшествия и посторонних «не велено» пускать.
– Я – пресса! Свободная российская пресса, – попробовал Любимов давануть авторитетом четвертой власти в стране на стража порядка – всего лишь маленького представителя исполнительной власти. – Имею право… по Конституции…
– А мне – по барабану! – Нисколько не смутился страж. – Будь хоть прессой, хоть прессом, хоть папой римским… Сказано не пускать – и не пускаю. Чтобы следы не затоптали или какой-либо улики не стащили ненароком или под шумок… Тут от своих места свободного нет; видишь, один за другим туда-сюда шныряют… Так еще и ты, словно танк, прешь! Нет, не пущу! И не проси…
– Во-первых, не «ты», а «вы», – загорячился Любимов, обиженный не столько хамством милиционера, сколько срывом предпринятого им мероприятия, – мы с тобой свиней не пасли и на брудершафт не пили. Во-вторых, сам говоришь, что «ваши» уже прошлись там, значит, вполне можно… Теперь сами уже все следы затоптали, если таковые там и были… Знаем. Как говорится, не первый год женаты…
Обозреватель криминальной хроники был прав, причем абсолютно, указывая сержанту милиции на то обстоятельство, что раз милицейские чины набились тесно, то, стало быть, опасаться за уничтожение следов с его стороны уже не стоит. Теперь само милицейское начальство, словно стадо бизонов, пройдясь по коридорам и залам музея, затоптало все, что можно было затоптать. Конечно, если следователь, являвшийся, по всем ведомственным приказам и инструкциям, главной фигурой при осмотре происшествия, во-первых, помнил эти инструкции и свои обязанности, во-вторых, был смел или… глуп до того, что призывал большезвездных руководящих коллег к порядку – тогда другое дело.. Но такое случалось крайне редко.
– Так то «наши», господин журналист, – не моргнув и глазом, отозвался страж. – Им можно. А вы, – сделал он акцент на слове «вы», – не наш… Значит, нельзя. Так что отойдите в сторонку, не мешайтесь…
И отвернулся, давая понять, что разговаривать дальше не желает, да и самого корреспондента – представителя четвертой власти в стране – в упор не видит.
Спорить с сержантом было бесполезно. Как и бесполезно было расспрашивать выходящих время от времени из музея высоких милицейских чинов – то важно, то вальяжно шествовавших к своим «железным коням», чтобы тут же, не снимая маски озабоченности с лоснящихся жирком лиц, укатить на них «домой», в большие кабинеты в зданиях на улицах Ленина и Бебеля, точнее, Серафима Саровского, как в связи с новыми веяниями времени стала называться улица Бебеля.
Во-первых, как подсказывали практика и опыт, большие чины ничего путного не знали – им важно было не вникать в суть дела, которое не им ведь раскрывать и расследовать, а лишь «засветиться» на месте происшествия, чтобы генерал  Булушев Виктор Николаевич или начальник городского УВД полковник Миненков Николай Митрофанович «шеи не намылил» за нерадивость. Во-вторых, если они что-то и знали, то, как и в советское время, не спешили делиться своей информацией с прессой, ссылаясь на тайну следствия. Поэтому оставалось дождаться, когда разъедутся все высокие милицейские чины, и поговорить с сотрудниками музея, либо увидеть среди милицейских сотрудников первого отдела, лично знакомых Любимову, а таковые у него, как у любого журналиста, занимающегося темой криминала, конечно же, имелись, и «перетереть» с ними по интересующим вопросам.
Как ни странно, но Любимову повезло. Не успел он окончить свой разговор с постовым, как, сопровождая до автомашин очередную группу милицейских чиновников, вышел начальник криминальной милиции Реутов, с которым Любимов был знаком. В одной парной, правда, не парились, но из одного стакана, как говорится в известных кругах, выпивать доводилось.
– Что, не пускает? – Усмехнулся Реутов, наконец-то отделавшись от своего многочисленного милицейского начальства с их ничего не значащими для дела вопросами и подходя к Любимову для  рукопожатия.
– Да, не пускает, – пожимая крепкую ладонь Реутова, состроил в ответ кислую улыбку журналист. – Чистый Цербер…
– Служба… – неопределенно отозвался начальник КМ.
– А я что – на дискотеку пришел?.. – огрызнулся Любимов.
– Ну, не горячись, не горячись, – не стал спорить старый опер, не желавший обострять отношения с прессой. – Пойдем, – пригласил, направляясь к входу. – Только поаккуратней, пожалуйста, и не будь назойлив, словно муха по осени, как часто бывают назойливыми твои коллеги… Походи, посмотри, поснимай…
– Постараюсь…
Постовой, в полглаза наблюдавший за их дружеской беседой, теперь и бровью не повел, пропуская обоих внутрь музейного утробища.
Войдя и освоившись, Любимов, оставшийся без опекуна-майора, занятого своими проблемами, осмотрел место происшествия, как до него это сделали следователь и сотрудники милиции: слева направо, по часовой стрелке. Сначала там, где находился раненый сотрудник ОВО, но ничего примечательного не обнаружил. Стол как стол, обыкновенный, канцелярский, однотумбовый, с верхним ящиком и столешницей из деревоплиты. Хотя и изрядно потерт со стороны дивана локтями, рукавами  и руками дежурного персонала, но ничего, крепеньткий. Диван как диван, если не считать того, что от частого употребления его как по прямому назначению, так и по прочим, кожа утеряла прежний лоск и яркую однородность окраски. Два стула, стоявшие рядом со столом, могли быть и посвежее, посовременнее, однако крепости конструкции им было не занимать.
На стене, над диваном, выпирали своей чернотой всевозможные приборы щитка пожарной сигнализации и электроснабжения. На смежной стене, за которой располагался двор музея, был еще один щиток – скорее всего, также энергосиловой, но более «древней» конструкции, о чем откровенно говорил его малоэстетический вид, явно диссонирующий с обстановкой.
На белизне стен щитки энергообслуживания и пожарной безопасности смотрелись инородными предметами, случайно попавшими в мир старины и тишины, как и запекшееся уже пятно крови на полу, рядом с диваном.
«Здесь, по-видимому, лежал раненый милиционер», – догадался Любимов и, придя к выводу, что тут ему уже делать нечего, решил перейти в зал, откуда были похищены экспонаты. Однако журналистская привычка сработала безукоризненно: пару снимков он все же сделал, прежде чем добрался до зала с раскуроченным стендам.
Осмотрев все визуально и сделав несколько снимков, стал взором искать, с кем бы «перетереть» интересующие его вопросы. Милицейских работников, продолжавших копошиться на месте происшествия, сразу же отмел, помня наказ Реутова не досаждать. Попробовал «подкатить» к директору музея, но та – ибо с недавних пор директором музея стала женщина – только замахала руками в расстройстве чувств. Словно онемев от неслыханного и дерзкого нахальства, только и могла, что молча жестикулировать верхними конечностями, явно давая понять: «Отвяжитесь все! Не до вас!»
А вот ведущий специалист и научный работник Склярик Виталий Исаакович, несмотря на беду, свалившуюся ему на плечи, нашел в себе силы пояснить не только, что именно из экспонатов и какой исторической и номинальной ценности было похищено, но и то, что хищение, скорее всего, произошло спонтанно.
– В музее, как понимаете, и в залах, и в запасниках, имелось намного больше ценных предметов, – пояснил он тихо. – Но ничего не тронуто, хотя времени у злоумышленников, судя по всему, было предостаточно… Взято то, что было как бы под рукой… Первое, что попалось… К несчастью бандитам на глаза попался меч князя Всеволода Святославича Буй-тура… из Старогородского клада. Артефакт! Как теперь сказать об этом коллегам из Трубчевска, ума не приложу! Стыдобища страшная!
При этом, как отметил Любимов, в и так всегда грустных глазах Склярика черной мглой легла такая печаль, словно в них вселилась вся скорбь россиян не только современности, но и всех прошлых веков.
– Да не переживайте вы, – попытался несколько приободрить Склярика Любимов. – Подумаешь, кража. Мир-то не рухнул и милиционер, хоть и ранен, но жив. А краж случается столько, что им и счета нет. К тому же меч всегда можно отковать новый. В век технического прогресса это не проблема. Сделают так, что от оригинала не отличишь.
– Так достояние же народа… курян, в том числе… – всплеснул Склярик руками, как раненая птица крыльями, дав волю эмоциям, переполнявшим его. – А подделка – она и есть подделка… хоть из серебра, хоть из золота ее изготовь. Даже сотой доли подлинника не возместит с его пылью веков и ржавчиной. Эх, знать бы тебе, что каждый миллиметр меча в себе нес информацию и энергетику двенадцатого века. Чувствуешь, двенадцатого! – повторил он на распев. – А сколько в нем тайн! Эх! – махнул рукой огорчительно. – И другие экспонаты тоже…
– Будем надеяться, что милиция похитителей отыщет, – произнес журналист.
Произнес без особой уверенности, только бы сгладить неловкость от своего легкомысленного заявления да приободрить расстроенного музейщика.
– Да, да. Остается только надежда, что отыщут… – вяло поддержал собеседника Склярик. – Майор Реутов заверил, что все силы бросит на поиск похищенного и на установление виновных лиц…
Но по тому тону, как он это произнес, было понятно, что сам Склярик, несмотря на заверения майора милиции, мало верит в розыск похищенного.
– Ну, если Реутов сказал, то сделает… Знаю, серьезный мужик. В горячих точках не раз побывал… Слов на ветер не бросает.
– Неужели, – вновь слегка оживился Склярик. – А по внешнему виду и не скажешь: прост в обхождении. Хотя лицо, верно, мужественное… Да и в глазах стальной блеск…
– Побывал, побывал, – заверил Любимов. – И в Сумгаите, когда на действительной лямку рядового тянул, и на Чеченской. Даже, по слухам, с парашютом прыгал и ранен был… А такие слов на ветер не бросают. Не какой-нибудь там политик-пустобрех. Мужик! Офицер!
– Дай-то Бог, дай-то Бог… – молвил Склярик тихо и без особого энтузиазма.
  Разговор дальше как-то не заклеился. Склярик, сутулясь пуще обычного, поспешил в свою коморку на втором этаже музея, еще более заваленную всяким хламом, чем «пенал» журналистов «Курского курьера». Ему предстояло для органов следствия подготовить полный перечень похищенного с описанием их индивидуальных особенностей и экспертное заключение об их стоимости и историко-культурной ценности. А сам Любимов, посчитав работу на данном этапе журналистского расследования завершенной, засобирался в родные пенаты.
«Интересно, – подумал обозреватель криминальных новостей, – застань Склярик грабителей на месте преступления, что бы стал делать? Судя по его фанатизму к музейному делу, надо полагать, что с голыми руками бы кинулся на них, не думая о последствиях для себя. Точно бы кинулся! Фанатик! Настоящий фанатик… и последний из могикан. Таких, как наш Склярик, ныне надо только днем с огнем искать. Да и то вряд ли сыщешь…
А как бы повел себя я? – неожиданно даже для самого задал он вопрос. – Уж точно бы с кулаками не попер… – не стал он проводить дальнейший анализ своего возможного поведения при заданной им же ситуации. – Было бы глупо. Никакая железка, как выразилась моя соседка-журналистка Санечка, не стоит жизни и здоровья».
Тут мысли обозревателя криминальных новостей «Курского курьера» переметнулись на более насущные вопросы – общий план будущей заметки, семейные дела, отдых в воскресный день и прочую чепуху.


ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Вежа хана Романа Каича находилась на берегу какой-то степной речки.
«Не Десна наша и даже не Семь-река, – скользнув взглядом по неширокой глади, мысленно сравнил степную речку с родными, так хорошо знакомыми с самого детства, Всеволод Святославич, поднявшись в сопровождении молчаливых стражников-охранников на вершину одного из береговых холмов. – Наши и полноводней, и чище, пожалуй, будут».
Но тут взгляд князя метнулся от речной глади к кибиткам, густо наставленным своеобразными восьмигранниками вдоль довольно высокого берега, поросшего мелколесьем и заключенного в петлю реки, как выя пленника в петлю аркана. Конечно, река – не вервь, а изрядный кус берега с леском, кустарниками и луговиной, охватываемого рекой, – не шея: размеры не те, но что-то общее имелось.
«Ишь ты, – подивился Всеволод, – хоть и поганые, хоть и степняки-кочевники, но тоже опаску имеют… Река им вместо стен детинца… Не так просто к становищу пробиться, если что… Водная гладь почти со всех сторон любому нападающему преградой станет. А с четвертой, где водной преграды нет, смотри-ка, как густо крытые телеги и арбы с кибитками понаставлены – тоже путь преграждают. Разумно, разумно… – одобрил невольно курский князь, предусмотрительность хана Романа, позаботившегося о крепости своего стана. – Хоть и ворог мне, но тут, как бается, «смотри криво, да говори прямо».
Курский и трубчевский князь, сам, будучи воином чуть ли не с пеленок, уважал воинскую сметку и подготовку противника. К тому же незадолго до злосчастного похода в Степь построил новый детинец в Трубчевске, а также городок на Свапе, а потому понимал толк в деле строительства укреплений.
Детинец в Трубчевске вышел на славу: высокий, крепенький, выложенный из дубовых плах. Будучи на мыске, был с трех сторон окружен рекой Десной и высоченными обрывистыми берегами – естественной преградой для любого супротивника. С четвертой, со стороны подола или посада – широким рвом, через который перебрасывался мост, и земляным валом, надежно преграждавшим путь. Ни пешему, ни конному к детинцу не подкрасться, не подобраться. А в центре детинца, как бы венчая его, был поставлен княжеский терем – целых четыре яруса, убегавших, суживаясь к верху, словно наконечник копья, в синь небесную своими остроконечными маковками. В ясный день, когда солнышко смотрелось со стороны посада, тень детинца и терема, падая с высокой кручи в речную гладь, плыла там, покачиваясь на невысоких волнах, вместе с облаками, оставаясь, правда, всегда на месте.
Град, что был построен в излучине Свапы-реки, на вершине холма, могучего детинца, как в Трубчевске, не имел, но тоже был укреплен достаточно. Ибо строился для защиты Посемья и посемских городков со стороны владений владимиро-суздальских князей, очень завистливых до чужих земель (не зря же их главу Юрия Владимировича Долгоруким прозвали) и не всегда находившихся с Ольговичами в мире и дружбе. А еще он был пристанищем как князю, так и его дружине на пути из Трубчевска в Курск. Причем надежным пристанищем как в ведро, так и в непогоду, где князя и его служилых людей всегда ждал теплый кров, ества и питие, а их комоней – ясли в хлеву, полные не только свежего сена, но и золотистого овса.
Новый город поначалу был наречен в честь самого князя, по его христианскому имени – Дмитровом-градом. Но так как Всеволод к этому времени был женат на Ольге Глебовне, княжне Переяславской, любимой супруге, подарившей ему уже двух наследничков, ему хотелось сделать невиданный досель подарочек для разлюбезной сердцу Ольги Глебовны, а потому он переименовал этот град в Ольжичи. То есть в город Ольги.
Но Ольжичей да и Дмитровов-градов на Руси к этому времени, как знал сам Всеволод и как ему сказывали сведущие люди, было предостаточно. Даже в его родном уделе уже был один Ольжич – на полпути между Курском и Рыльском, заложенный, по преданиям, то ли князем Олегом Святославичем, его дедом, то ли вообще княгиней Ольгой Святой.
А во Владимиро-Суздальской земле имелось сразу же два града с этим названием. Один был заложен еще Юрием Владимировичем Долгоруким в 1154 году по рождеству Христову на реке Яхроме в честь рождения его сына Всеволода; второй – уже самим Всеволодом Юрьевичем, во святом крещении Дмитрием, ставшим в 1176 году владимиро-суздальским князем. Град Всеволода Юрьевича был построен в верховьях Оки-реки, недалече от верховий Свапы. Только обширное Самодуровское озеро, заросшее по болотистым берегам кустарниками, мхами да осокой, и разделяло верховья этих рек.
Поэтому, чтобы не путать свой град с иными, покумекав малость и посоветовавшись с боярами-думцами, курский и трубчевский князь дал новому граду двойное имя – Дмитрия и Ольги. И стал град называться Дмитриевом Ольговским.
«И от кого же так хан Роман оберегается?» – задал себе вопрос князь-полонянин, оценив воинскую продуманность устройства стана, в котором между тем шла своя размеренная изо дня в день жизнь.
На полуполете стрелы друг от друга стояли курени – восьмиугольные строения, четко делившиеся на мужскую и женскую половину рода, обитавшего в них. Между ними дымились открытые костры, на которых в больших котлах варилось мясо барашков и кусочки тонко раскатанного теста, которые затем будут вынуты, разложены в деревянные миски, густо сдобрены чесноком и политы кислым молоком, чтобы стать первым лакомством степняков.
В небольших, сложенных из глины печках, укрытых сверху, по-видимому, от дождей, легкими навесами из жердей и речного тростника, выпекались кислые лепешки и хлеба, а еще пироги с сыром и разными съедобными травами. Тут же на небольших жерновках перетирали в муку зерно.
Всем этим занимались половецкие бабы и юницы, ловко снующие в своих длинных, почти до земли, одеждах, под которыми носили еще и шальвары – что-то подобное мужским портам, только со штанинами, связанными бечевкой у щиколоток.
Половчанки, как и их русские товарки, прикрывая власа, носили платы пестрой окраски, надвинутые на самые брови и туго завязанные под подбородком. Зато юницы сплошь и рядом бегали простоволосы, подставляя степному ветру-шалуну десятки тонких косичек, черными, русыми и рыжими змейками сбегавших им на плечики и гибкие спинки. А серебряные монисты, весело позванивая при беге, украшали головки и чумазые лики отроковиц, поблескивая тонкими цепочками на юных челах. 
Временами то из одного края становища, то из другого доносились удары молота по железу – местные старцы-кузнецы, суетясь у перевозимых с места на место горнов и наковаленок, то ли справляли, то ли чинили оружие. (Не лемешки же плугов, на самом деле, ежели половцы от землицы, как черт от ладана нос воротят… Пахать да сеять испокон веков не приучены – живут только разбоем, отнимая все у своих соседей). Тут уж занимались одни мужчины, среди которых немало было пленных русичей, знавших толк не только в воинском деле, но и в кузнечном тоже. Хочешь, не хочешь, а куда денешься – неволя. Как говорится, «полетел бы вскачь, ан сиди да плачь».
Кое-где по берегу виднелись растянутые для просушки неводы – не брезговали степняки рыбкой, любили полакомиться, испекши на углях костра, предварительно покрыв рыбину слоем влажной глины. А вот ловить не любили – заставляли это делать пленных русичей.
Иногда в стан прибывали верховые, которые, переговорив со стариками, тут же под бесконечный грай воронья, густо усеявшего макушки высоких деревьев гнездами, разнотонное жужжание мух, слепней, оводов и прочей кровососущей нечисти, золотисто-изумрудными тучами  кружащейся над крупами лошадей, удалялись в бескрайние просторы степи. Шел постоянный, не прекращающийся и на день, обмен сообщений.
Степь жила своей жизнью. Возможно, не очень похожей на жизнь русских людей в своих городах и весях, но все же жизнью, своей собственной, размеренной, выверенной веками и традициями. И, как везде, очень непростой.
«Так от кого же такое бережение?» – вновь мысленно задал себе вопрос Всеволод, тыльной стороной ладони утирая пот с чела и лика.
Солнце безжалостно палило день-деньской, и пот струился липкими солеными ручейками беспрестанно, привлекая вездесущее комарье, мух и прочую мошкару. Приходилось то и дело отмахиваться от зудящей и нудящей твари, а то и звонко хлопать по шее и щекам, превращая очередного кровопийцу в прах.
«Не от русских же дружин, право… По-видимому, как и мы друг от друга, так и хан Роман от своих завистливых соплеменников бережется, – тут же ответил он на собственный вопрос. – А еще от разбойников, промышляющих баранжой – угонами табунов и кражами скота, надо думать… – Князь почесал пятерней волосатую грудь, поправил сбившийся в сторонку крестик – подарок супруги. – И, вообще, все мы – и князья русские, и ханы половецкие – в чем-то схожи с крикливым вороньем, рассевшимся на деревьях и галдящим, а то и дерущимся так, что только перья летят, из-за лучших мест  и гнездовий. Все кричат: «Мало!», все кричат: «Мое!». Разве не воронье?.. Воронье!»
И хотя Всеволод по справедливости оценил воинскую сметку хана Романа и его ближних бояр – беев, беков и узденей в умелом обустройстве стана, половецкая вежа ни в какое сравнение с русским градом или просто крупной весью не шла. Если, конечно, не считать бесчисленных куч всевозможного навоза: коровьих «лепех», конских «яблок», овечьих «орехов» – привлекающих мошкару ядреной вонью. Этого добра, что в половецких вежах, что в русских градах да весях, всегда было предостаточно. А вот кибиткам и юртам, сооруженным из жердей, войлока и шкур, а также шатрам знати, установленным в центре становища, недалеко от ханского шатра, обозначенного длинной жердью с бунчуком – лошадиным хвостом на верхушке – было далеко до рубленных из бревен и крытых тесом изб, не говоря уже о теремах. 
«Эх, – загрустил князь, вспомнив родную сторонку, – где вы сейчас мои грады и терема? Что с вами деется?.. И что деется с женой-лебедушкой да детками моими?.. Как они там, горемычные?.. В Трубчевске ли?.. Или все же в Курске, куда свет-княгиня намеривалась, взяв деток и десяток гридней для охраны, прибыть, чтобы быть к нему, князю ближе и встретить его как можно раньше при возвращении из похода?.. И никакие его уговоры, чтобы находилась в крепком детинце Трубчевска и не подвергала ни себя, ни деток опасностям, не действовали. Так и заявляла раз за разом: хочу, дескать, быть к тебе, сокол мой ясный, ближе… Известное дело, если баба что втемяшит себе в головку, то того уже ни словами ласковыми, ни укором гневным не вышибить. Это как с норовистым конем, которому шлея под хвост попала – ничто его не удержит…»
Вот уже как три седмицы прошли с того злополучного дня, когда русские дружины, приведенные им и его старшим братом Игорем к Калке, пали от стрел и сабель половецких. А кто не пал, те, как и он, были взяты в полон. Раны, скорее ушибы, полученные князем в бесконечном трехдневном сражении, стали заживать. Кольчужка и щит, сработанные русскими кузнецами-умельцами, а также его воинское умение и, конечно же, везение, уберегли Всеволода Святославича от тяжких рубленых или колотых ран, сломанных костей. Ну, а ушибы, покрывавшие тело князя большими сизо-лиловыми пятнами, хоть и были болезненны до зубного скрежета, но опасности не представляли.
Воинская справа князя была снята еще в первый день прибытия в стан хана Романа Каича и теперь красовалась, как главная добыча, в шатре самого хана. Из всего боевого снаряжения князю оставлены были только сапоги из толстой кожи с широкими голенищами и тонким каблуком. Еще оставлен был и крестик на тоненькой шелковой тесемочке. Будь крестик золотым или серебряным, скорее всего, и его бы отобрали жадные до блеска злата половцы, но крестик был простой, из кипарисового древа, потемневшего от времени и человеческого пота, поэтому никакой ценности для язычников не представлял.
Идя в поход, Всеволод хотел было иметь при себе небольшой золотой крест, подаренный еще матушкой – уж очень он им дорожил, как памятью о покойной княгине – но супруга Ольга присоветовала взять с собой ее крестик, при нем же снятый ею со своей изящной шейки.
«Иисус Христос не признавал злата, – сказала она мягко. – Он предпочитал все простое. Даже чаша, из которой Он вкушал, была деревянной. Потому возьми мой простой крестик – и он, верю, сохранит тебя во время похода от вражьих стрел и мечей, от копий и сулиц. Золотые же мы наденем, когда живой и здравый вернешься домой». –
«И то верно, – согласился тогда он с супругой. – Наш далекий уже пращур, Святослав Игоревич, в походе был как простой воин. Если что и отличало его от остальных воев, так это оселедец на голове да единственная серьга в ухе с рубином и алмазами. Последуем же его примеру». – И сменил свой золотой нательный крест на кипарисовый крестик.
А вот меч, подарок Святослава Всеволодовича, несмотря на просьбы супруги не брать в поход, так как был дарен не от чистого сердца, а корысти ради и потому не принесет большой удачи, все же взял. Не послушал гласа супруги. Подумал: пустые бабьи страхи да чудачества. А, выходит, княгиня была в чем-то права. Не принес этот меч победы, не принес славы… Принес горечь поражения и плена. Впрочем, возможно, меч и не виновен в случившемся, а виновата судьба. Во всем промысел Божий…
Теперь вот эти сапоги да порты с рубахой, а еще Ольгин крестик и составляли всю княжескую справу-одежку, в отличие от пленных воев-дружинников, у которых не только сапоги и рубахи, но и серебряные да золотые нательные крестики отобрали. Пришлось самодельные делать да просить монашка-заблудыша, невесть как оказавшегося в этой веже, молитовкой освятить. Иначе – хоть в язычники подавайся. Прямо беда!
И хотя хана Романа, как и большинства мужчин-воинов, в стане не было – пошли с остальными половцами на Русь: земли, оставшиеся без князей-защитников и их верных дружин, зорить – его шатер, установленный в центре вежи, находился на месте и по-прежнему охранялся молодыми нукерами. Только ханский бунчук на нем отсутствовал. Таков порядок.
В стане же находились в основном женщины, старики да бесчисленные дети, оглашавшие становище разноголосьем: криками, шумными, доходящими часто до драк, как это бывает у всех мальчишек, играми. А еще десятка два-три воинов, назначенных ханом Романом для охраны Всеволода и пленных русичей, доставшихся хану и его орде при разделе воинского полона.
Для полона ни кибиток, ни шатров не полагалось – все, полураздетые и босые, сидели или же лежали прямо на земле под открытым небом, которое и было им шатром и хоромами. Только для князя Всеволода было сделано исключение – поставлен небольшой шатер, в котором он мог прикорнуть как темной ночкой, так и жарким днем.
Почти все русские вои, как из дружины Всеволода, так и из дружин его брата и племянников – Владимира Игоревича Путивльского и Святослава Ольговича Рыльского – были ранены. Кто легко, и так же, как сам князь, уже могли самостоятельно передвигаться, если им это позволялось; кто довольно тяжело и увечно, что без посторонней помощи не только «до ветру» сходить не могли, но и повернуться с боку на бок. И таких страдальцев было большинство. За ними приглядывали полонянки из русских же баб, а еще все тот же монашек в штопанной-перештопанной рясе, божьим промыслом оказавшийся в половецкой веже.
Время от времени раненых поил травяными отварами и местный знахарь-лекарь, то ли шаман, то ли костоправ. Он же да пожилые половчанки пользовали и своих раненых воев, которых, к скрытой радости Всеволода, было куда больше, чем русских пленных дружинников. Изрядный пир устроили русские дружинники степнякам – долго будет помниться он степному народу.
Почему половцы не добили тяжелораненых дружинников, как часто это делали ранее, когда пускались в набег на русские земли, так это, как догадывался князь Всеволод, по-видимому, из жажды возможного выкупа, а не из милосердия, о котором половцы, почти поголовно язычники, а не христиане, и думать не думали. Раньше добивали из-за того, что из русских земель до своих веж доставлять далече было. А тут – с доставкой никакой докуки: русичи сами к ним домой пришли. Так чего же лишать себя возможного куша-выкупа?..
Исходя из тех же самых побуждений, не только лечили, но и кормили раз в сутки, ближе к вечеру. Давали кусок кислой лепешки да травяной похлебки без мяса. Князю же – еще и кусок мяса. Как правило, баранины. Иногда рыбки, испеченной на углях, к скудному, по русским меркам, столу «подбрасывали» да ломоть пирога. Все же князь. На этом степное хлебосольство заканчивалось. Впрочем, и сами половцы ели также один раз в день, хотя и обязательно мясо…
Из кратких фраз, которыми удавалось обмениваться с некоторыми дружинниками и женщинами-полонянками, ухаживавшими за ним, Всеволод выяснил, что в стане Романа Каича находится около полусотни бывших дружинников, среди которых несколько его курчан, в том числе один легко раненый сотник.
– А что стало с воеводой Любомиром? – задавал князь вопрос случайным собеседникам. Но те только пожимали плечами, не ведая.
«Видно, пал доблестный воитель, – решил с горечью князь после безуспешных расспросов, – раз среди полона его не видели. Жаль, добрый был ратоборец и воевода».
Воевода Любомир значительно старше князя. И когда Всеволод был еще отроком, то Любомир был у него в наставниках, так как был обучен не только ратному делу, но и грамоте. К тому же много повидал в своих скитаниях по белу свету и охотно делился с княжичем увиденным, услышанным и прочитанным в старых свитках и книгах. Потому на думах – первый советчик. Так что они были не просто князь и воевода, но еще и близкие друг другу по духу люди.
Если пленные дружинники содержались в строгости, то князю было послабление: с позволения хана Романа ему разрешалось в сопровождении охраны – трех дюжих, но молчаливых воинов с луками, копьями и кривыми мечами – прогуливаться по всему становищу. Этим обстоятельством Всеволод, выздоравливая, с каждым днем пользовался все больше и больше.
Как уже говорилось, было по-летнему тепло, точнее, жарко, и князь хаживал по стану в портах и простой холщовой рубахе, в которой находился в последний день невиданного досель трехсуточного сражения. Так как сменного бельишка не было – хан Роман то ли забыл о том распорядиться, то ли не счел нужным, когда отбывал в набег на Русь – приходилось единственную рубаху снимать и отдавать сердобольной русской полонянке для стирки. Не самому же князю, в конце-то концов, заниматься постирушками.
И когда он, покинув шатер, обнажался до пояса, то поглядеть на его мощный, бугрящийся желваками мышц торс, сбегались из ближайших куреней все мальчишки. Кто с неприязнью, видя только врага и оттого хватаясь за рукоять ножа, висевшего в простеньких деревянных ножнах на поясе – все мальцы были при ножах – подрастало новое племя степных разбойников. А кто и с завистью, разглядывая его и цокая язычками от восхищения: «Батыр, настоящий батыр»! Ибо был он не только крепко сбит и добротно сложен, но и ростом, пожалуй, выше любого половца на целую голову.
Впрочем, сбегались не только мальчишки. Таясь от своих мужиков и друг от друга, особенно в первые дни, украдкой приходили и девицы, и молодухи, и степенные, имеющие не по одному ребенку, половчанки. Словно случайно, невзначай… будто само собой так получилось и вышло, что они оказались тут в эту самую минуту… Чтобы тут же, зыркнув чуть раскосыми очами, краснея так, что даже степной загар не мог скрыть эту краску, с заблестевшими, помасляневшими враз глазками, удалиться.
Князь явно нравился степнячкам. То же самое происходило и во время его омовения в водах степной речки. Всеволода это не забавляло и не умиляло: к чему ему внимание и любопытство половецких женок, когда в плену. Вот если бы на свободе… Что, впрочем, не мешало ему сделать вывод, что бабье племя везде одинаково.
«Ишь, Евино семя! Лягни тя жук и божья коровка, – хмыкал князь. – Не зря же сказывается, что «голодной куме одно на уме» и где «две бабы – там суём, а где три – там содом».
Несколько раз князь просил молчаливую стражу разрешить ему не просто омыть тело речной водой из бадейки либо ковшика – привык к чистоте, ибо только «в здоровом теле здоровый дух» – но и искупаться в реке. Просил и на русском, родном, и на неловком, шероховатом для произношения, языке половцев, который, живя на порубежье со Степью, немного знал. Однако те, явно разумея как собственно половецкую, так и русскую речь, отрицательно крутили головами, давая понять, что этого делать никак нельзя. То ли боялись упустить князя, то ли боялись, что он утонет, то ли просто неукоснительно исполняли волю хана. Возможно…
В сопровождении же стражи приходилось направляться к ближайшему низкорослому, но густому кусту, своей пышной зеленью закрывающему любого от постороннего нескромного взгляда, и исполнять там малую или большую нужду. То же, правда, в других кустах, делали и пленные дружинники, а сами половцы, как и все степные народы, привыкшие к открытым пространствам, где порой и укрыться-то негде, особого стеснения при исправлении нужды, хоть малой, хоть большой, не испытывали. Где приспичило, там и справляли, мало заботясь, видит ли их за этим делом кто или не видит.
Хорошо, что куры, во множестве бродившие целыми сутками по становищу, успевали расклевывать и растаскивать это естество человеческой жизнедеятельности. В противном случае можно было бы вляпаться в это «золото» прямо возле шатров и кибиток.
Отправляясь по нужде, курский князь всякий раз испытывал неудобство. У себя в Трубчевске, да и в Курске при теремах он имел специальный нужник, где, не опасаясь нескромных взглядов, можно было неспешно сделать свое дело. А для зимней поры, когда вьюги да морозы не позволяли и нос за порог высунуть, в одном из закутков терема – чулане – имелся горшок, который после каждого посещения чулана князем либо княгиней убирался и вычищался дворцовой челядинкой. Но полон – не княжеский терем. Тут тебе ни нужника, ни горшков… Приходилось поступать по обстоятельствам.
Сопровождаемый молчаливыми, нещадно потеющими в своих стеганых халатах под жарким июньским солнцем, стражами, Всеволод, почти не обращая внимания на гудящий муравейник становища, надоедливую мошкару, от которой отмахивался сломанной им веточкой, и вороний гай на верхушках деревьев, совершал очередной круг вдоль береговой кромки. Разминал, как сам себе определил, косточки.
Страшная волна горечи поражения и позора плена, поднявшаяся в его душе в первые дни неволи от осознания данного обстоятельства, постепенно стала угасать, теряя остроту и боль безысходности. Но, хоть и говорится, что «в чужой сторонушке рад родной воронушке» – степное воронье, рассевшееся по древам, что-то не радовало, лишь еще больше бередило невидимую душевную непреходящую рану.
И чтобы боль поражения как можно меньше рвала сердце, курский князь старался думать не о плене и горькой судьбе полонянина, а о своем прошлом, казавшемся ранее вполне обыденным, а теперь таким дорогим и важным. Ибо все познается в сравнении.
…Всеволодовичи, овладев черниговским столом, как ни прискорбно то вспоминать, прежние свои обещания, данные Олегу Святославичу, наделить Игоря и его, Всеволода, уделами, тут же забыли. Видимо, у них «слово держать, что за ветром бежать… было да сплыло».
Пришлось ехать с братцем Олегом в Новгородок Северский, город хоть и немалый, но все же не Чернигов. В Чернигове один только Спасо-Преображенский собор чего стоит… Красотища! А церковь Бориса и Глеба?.. В самом Киеве, как сказывали, такого сокровища не было! Впрочем, чего хулить, и в Новгородке Северском был Спасо-Преображенский монастырь с храмом того же названия, основанный опять же еще дедом Олегом Святославичем. Великолепный, из белого камня, искусно изукрашенный, он как бы убегал в небеса, стремясь оторваться от грешной земли. Хоть и хорош, однако, не черниговский все же…
Не оставили Всеволодовичи в Чернигове и вдовой княгини-матушки, любезной Марии Петриловны, так желавшей дожить свой век в полюбившемся ей граде, рядом с гробницей любимого супруга. Отправили вместе с челядью и верной ключницей Меланьей вслед за Олегом Святославичем в Новгород-Северский. Нечего, мол, под ногами путаться… колдовскими очами из-под плата сверкать.
Матушка, прибыв в Новоград, тут же открыто стала проклинать епископа Антония за его непотребство, клятвопреступление и черную измену. Челядь, слыша это, пряталась, как тараканы, по углам и закоулочкам – подальше от такого окаянства и греха. Зато ключница Меланья, имя которой означало «молния» или «Перунова стрела», всегда была рядом с ней и помогала как в словесных проклятиях, так и в тайной ворожбе по изводу Антония с белого света.
– Жива не буду, а епископа со свету сживу, – бранилась в сердцах княгиня. – Ох, отольются кровью ему вдовьи слезы! Отольются! Познает, пес блудливый, пес шелудивый, почем ныне берковец лиха.
– И то, княгинюшка, и то… – поддакивала ей Меланья. – Отольются, еще как отольются… Попомнит…
Неизвестно, как и что кудесничила да волхвовала княгиня со своей верной ключницей, закрывшись вдвоем в небольшой светелке, к каким духам да богам взывали, но вскоре из Чернигова поступили вести о болезни Антония. Говорили, что зело маялся святитель животом.
– Это ему за черную измену расплата, – не скрывала радости княгиня, как и большинство русских женок-христианок, еще не позабывших о своих языческих корнях, искренне верившая в силу колдовских наговоров, чар и заклинаний.
– Надо думать, переел святитель, – был более сдержан в оценке случившегося со святителем черниговским Олег Святославич. – Известный чревоугодник.
Не забывала княгиня при всяком случае укорять и самого князя Олега за мягкотелость и боязнь кровопролития, приведших, по ее разумению, к лишению столь важного стола. Не по злостности характера, а из-за материнских чувств и любви к детям своим. В таких случаях Олег мрачнел, злился и старался как можно быстрее удалиться подальше от разгневанной вдовы. Ему и без ее упреков горести хватало: его супружница Елена, простудившись в том злосчастном походе из Курска до Чернигова да полоне у Всеволодовичей, приболев изрядно, раньше сроку разрешилась бременем, родив мертвого ребеночка. Едва саму бабки-повитухи да травницы уберегли… Как тут не печалиться.
На вдовую княгиню Олег, хотя и серчал, но виду не показывал, а с братьями своими и сестрами был добр. Марию через год после смерти батюшки, как и было договорено ранее, выдал замуж за Ярополка Изяславича Луцкого, славного потомка Владимира Мономаха. И хотя Ярополк Изяславич был немолод, да и женился на Марии уже вторым браком, Мария шла замуж с радостью: много добрых слов было слышно об этом князе.
Не оставил Олег вниманием и меньших братьев. Игорю выделил в удел Путивль со всем присудом тамошним и всей волостью. Не обидел и его, Всеволода, дав вначале ближний Трубчевск, а затем, по просьбе матушки, еще и Курск – бывший свой удел.
– Володей, братец, – напутствовал по-отечески строго, – володей разумно: не потакай сильным да родовитым – им и так Богом дано многое, не обижай слабых да ущербных – они и так уже обижены судьбой. Твори суд праведно – и будешь любим курчанами. Сами же курчане – калачи тертые, на семи водах замешаны, на семи огнях обожжены, на семи ветрах стужены. Ратному делу приучены если не с рождения, то с отроческих лет – уж точно: Поле Половецкое-то рядом… Знают, с какой стороны у кобылы голова, а с какой хвост, с какого конца за меч взяться и как стрелу лучше изострить. Охулки на руку не возьмут: и за себя постоят, и честь князя не уронят.
А чтобы разумней «володелось» да правилось, дал воеводу курского Любомира в дядьки-пестуны.
– За ним – как за каменной стеной. Плохому не научит, от дурного убережет.
Предупредил и воеводу, чтобы следил за «младнем», лишней воли не давал да уму-разуму учил. Тот же наказ сделал и посаднику курскому. А еще предупредил обоих строго-настрого: «Животами своими за князя отвечаете».
Посадник Влас Мошна Всеволоду был незнаком – из курских бояр. Зато воевода Любомир был хорошо известен – в свои молодые годы побывал во многих государствах, знал язык ромеев и половцев, а потому, находясь в Чернигове, успел наряду с прочими учеными монахами поучить грамоте и Игоря, и Всеволода. А уж сколько поведал о других народах да и о старине самих русичей – того и сказитель Боян, живший во времена Святослава Ярославича и сыновей его, вряд ли смог бы поведать. Хотя сказы вещего Бояна, повторяемые слепыми гуслярами, всегда лепы.
Поговаривали даже, что Любомир когда-то имел духовный сан – отсюда его ученость да знания – да что-то не сложилось у него на духовном поприще… Вот и стал сначала воином, а затем и воеводой. Но можно ли тому верить – на Руси говорят, что «кур доят», а еще, что «комар бодает, а бык на дуде играет».
Не успел он, Всеволод, и год прокняжить в Курске да Трубчевске, как род их вновь постигли несчастья: во время родов умерла Олегова супруга Елена. На этот раз бабкам-повитухам удалось спасти новорожденного, мальчика, нареченного позже Святославом, в честь их батюшки, во святом же крещении – Борисом, но уберечь саму княгиню уже Бог не дал. Отошла, скорбная, в мир иной. Говорили – с улыбкой. Возможно, радовалась, болезненная, в свой последний миг, что подарила мужу сына-наследничка… Возможно, иное что было… Кто то утверждать возьмется?..
– Проклятье на ней, – судачили челядинцы тишком, смешивая в кучу быль и небыль. – Говорят, боярин Кучка, казненный Юрием Суздальским из-за жены своей, полюбовницы Юрия, перед смертью весь род князя проклял. Перепало, видать, и Елене Юрьевне…
Всеволоду доводилось слышать эти разговоры, но брату Олегу их не передавал. Зачем? Брату легче не станет, а на чужой роток не набросишь моток. Мот проще на шею набросить… Но не за бабий же треп, у которых язык, что чертово помело – впереди их короткого умишка бежит, из стороны в сторону мотается…
Следом за бедной Еленой Юрьевной покинула этот свет и матушка, Мария Петриловна. Покинула, не перенеся тугу-печаль по супругу своему Святославу Ольговичу, без которого весь мир ей стал не мил. Покинула, сгорая гневом за причиненную ей и ее роду обиду. Покинула, так и не дождавшись Божьего наказания святителю Антонию, ежедневно проклинаемому ею. Случились сии прискорбные дела в лето 6674 от сотворения мира или в 1166 год по рождеству Христову.
Елену Юрьевну похоронили в Новограде Северском. А княгиню-матушку – в Чернигове, рядом с батюшкой. Всеволодовичи – и Святослав, и Ярослав, и их меньшой брат, вечно больной и хилый Владимир, далекий от княжеских дел и докук – тому не воспротивились. Наоборот, всячески хлопотали по поводу погребения и тризны, высказывали соболезнование. Возможно, тихонько радовались, что избавились, наконец, от столь могучего супротивника, всегда мечтавшего о возвращении черниговского стола своим детям. Шила-то в мешке не утаишь. Да и княгиня, царство ей Небесное, не скрывала того – открыто говорила, что желает видеть черниговский стол за детьми своими. Но Бог им судья…
Похоронив Елену, Олег долго не вдовствовал – в том же году, 29 дня июля месяца, венчан был с дочерью великого князя Ростислава Мстиславича – Агафьей Ростиславовной, ровесницей их сестре Марии.
–  Видать, в бабку Христину пошла, – отметив светлый цвет волос, румянец лика и стройность стана новой супруги Олега, во время свадебного пиршества шепнул Игорь.
– А нам-то что? – уплетая изрядный кус жареного лебедя, отозвался тогда он, Всеволод, князь курский и трубчевский.
– Если в бабку не только ликом, но и плодовитостью, то сынов братцу много нарожает… – пригубив чару с пенником, вновь молвил Игорь, и в этот миг был похож на покойную матушку: такой же строгий да рассудительный.
– А пусть… Чем в нашем роду мужей станет больше, тем род будет крепче…
– Пусть-то пусть, да всем уделы надобны…
– У нас уже имеются, – беспечно отозвался Всеволод, искренне радуясь за старшего брата и не очень-то задумываясь о будущем.
А будущее не заставило себя ждать. Уже в следующем году во Вщиже умер Святослав Владимирович, единственный сын покойного Владимира Давыдовича Черниговского. И тут же из-за этого удела возникла рознь между Олегом и Всеволодовичами. Олег просил удел для Игоря, а Всеволодовичи уступать не желали.
«У самих мало», – уверяли.
Олег, не доводя дело до сечи, с просьбой к тестю: «Помоги справедливому делу, вразуми братьев. Обижают. Зело обижают…
Ростислав Мстиславич за перо – и грамотку в Чернигов Всеволодовичам: «Побойтесь Бога, уступите князю северскому».
Те в ответ стали рать собирать – не желали Олегу Вщижа уступать.
А тут, как на грех, из Стародуба, вотчины князей черниговских, в Новгородок Северский к Олегу послы прибыли с просьбой взять их «под свою руку» – так вече решило. Олег возьми и согласись. Посадника своего в Стародуб направил. Всеволодовичи, точнее Ярослав Всеволодович с дружиной, посадника Олегова изловили да в узилище  посадили. Олег, обидевшись, с дружиной своей град Томощ у них взял. Теперь была прямая обида Всеволодовичам, и те на Олега ратью пошли. Ярослав Всеволодович с дружиной до Молочных вод дошел, что всего лишь в пятнадцати верстах от Новгородка. И что было бы далее, трудно судить, но тут Олега такая хворь взяла, что он не мог на коня сесть. Пришлось ему замириться с двоюродными братьями, отдав им из своего княжества «за обиду» еще четыре малых городка на порубежье с Черниговским княжеством. Правда, вскоре эти городки по требованию великого киевского князя Ростислава Мстиславича Олегу вновь были возвращены.
Ни Игорь Путивльский, ни он, Всеволод Курский, в замятне этой не участвовали, хотя дружины свои держали наготове. Старший брат, оберегая меньших, не разрешал ратоборствовать. Впрочем, до сеч дело между Олегом и Всеволодовичами также не доходило.
Тем не менее, когда Святослав Всеволодович Черниговский играл свадьбу, выдавая свою дочь Болеславу-Малфриду, за Владимира Ярославича, княжича галицкого, никто из северских князей Святославичей на свадьбе этой не был, хотя по родству и чину полагалось бы быть.
– Поезжайте, – советовал Олег. – Ваше дело молодое… веселье любящее. К тому же вы в ссоре с Всеволодовичами не были…
– Воздержимся, брат, – ответили они. – Веселье – пользительно, да братская любовь и дружба куда как пользительней. – Воздержимся. Хоть и говорится, что «гость нежданный всегда желанный», только это не про нас, не к данному случаю. Здесь вернее: «Гость званый, но не очень желанный».
И не поехали. Послали только подарки молодым.
Выздоровев, Олег Святославич повел их с дружинами на половцев хана Боняка, приведшего несметную орду к Донцу и выбиравшего момент, чтобы напасть на русские порубежные города и веси. Известие сие доставили купцы, прибывшие в Северскую землю.
«Надо упредить ворога, – писал Олег Игорю и ему, Всеволоду. – А потому собирайте, братия, не мешкав, дружины хоробрые да ждите меня с воинством в Путивле. Оттуда и пойдем».
Собрались. Пошли. Встретились с половцами хана Боняка на Донце. У северских князей около полутора тысяч воев, у Боняка – и в пять не уберешь. Сеча была долгой и жуткой. Много пало русских воинов, но еще больше – половцев. Победа осталась за северским воинством. Им же досталась и большая добыча и знатный полон.
Князь Олег не стеснялся слез, оплакивая павших воев. Так как стояла жара, довезти павших до их родных мест было невозможно. Похоронили тут же на Донце в общей могиле, насыпав сверху курган. Совершили молебен. Справили тризну. Оплакав павших, живые вои радовались: добыча была великой – и живым хватило, и семьям павших перепало.
Возвратившись в уделы, узнали, что муж сестры Марии, Ярополк Изяславич умер, оставив Марию с малым ребеночком, названным Васильком. Попечалились.
Луцкий же стол остался за Ярославом Изяславичем, самым младшим из Изяславичей. Тот вдову брата не обидел, оставил в Луцке. Порадовались за Марию и племенника.
Под осень великий киевский князь Ростислав Мстиславич стал держать путь на Новгород Великий, в котором княжил его сын Святослав. Между Святославом и новгородцами вышла какая-то распря, и Ростислав Мстиславич пожелал ее лично разрешить и уладить мир между сыном и новгородцами.
На этом пути, в Чечерске, великого князя с небывалыми досель почестями встретил Олег Святославич с супругой Агафьей. Пировали чуть ли не седмицу, одаривая друг друга подарками. Потом Ростислав продолжил свой путь. Но, дойдя до Великих Лук, разболелся и повернул обратно.  А Олег, проводив с честью тестя, возглавил вскорости поход на половцев. К ним примкнул Ярослав Всеволодович Черниговский, с которым Олег успел помириться.
Впрочем, несмотря на примирение, Олег не забывал повторять Игорю и ему, Всеволоду, чтобы с этим двоюродным братцем ухо держали востро: «В рати не силен, но в хитрости любого за пояс заткнет. Палец в рот не клади – всю руку отхватит».
Поход, несмотря на жестокие холода и снежные бури, был удачным. Они с братом Олегом наголову разнесли стан хана Кзака, захватив в полон не только простых половцев, но и любимую жену Кзака с детьми. Сам хан Кзак спасся, но позор на него лег несмываемым пятном на долгие годы. А Ярослав Всеволодович со своей дружиной разбил стан хана Берляка.
Добыча была такова, что ее везли на арбах, взятых в половецких станах. А полону – не счесть. К тому же освободили большой русский полон, и теперь приходилось следить, чтобы бывшие русские полоняне не передушили своих недавних хозяев-половцев, ставших по воле Господа в одночасье рабами.
«Эх, причудливы повороты судьбы, – усмехнулся с грустью Всеволод, вспомнив данное обстоятельство, – не прошло и двадцати лет, как мы с Кзаком поменялись ролями: теперь он с другими ханами радуется победе над нами… Да еще, пес паршивый, земли наши зорит, вымещает свою злобу. Правда, тогда была зима, а теперь лето красное…»
Счастье в тот год было бы полным, если бы не смерть великого князя Ростислава, умершего 14 марта в сельце Городино. Олег с княгиней Агафьей, только-только родившей сына Давыда, затужили. Еще бы: Ростислав Мстиславич был им и защитником и опорой.
Киевский же стол занял не брат Ростислава, тридцатишестилетний Владимир, по старшинству в роду, так как был последним из оставшихся в живых сынов Мстислава Великого, и не сыновья самого Ростислава, коих было шесть – и это была сила, а племянник Мстиславичей и зять северских князей Мстислав Изяславич, которому шел сороковой год.
«Пусть великим столом володеет не старейший, а храбрейший», – стало единым мнением потомков Мономаха при вручении киевского престола Мстиславу Изяславичу.
«Мы не против, – выразил общее мнение северских князей Олег Святославич. – Был бы мир, и никто бы не зарился на наши земли».
Хоть и говорили о мире, но все знали: недолго он продержится. Вот-вот начнется замятня среди Мономашичей из-за великого стола. Ведь всегда находились недовольные новым разделом уделов – и тогда шли ратью брат на брата, племянник на стрыя. И, точно, началась. Владимир Мстиславич, подстрекаемый некоторыми племянниками Ростиславичами и прочими, решил захватить Киев и не пустить туда Мстислава Изяславича, но тот быстро собрал полки своих союзников – галичан, торков, поляков – и двинулся с ними на мать городов русских.
Само собой вставал вопрос: «Кого поддержать?». И тот и другой находились в родственниках. Но Олег рассудил просто: «Не наш пир – и не наше похмелье».
Святослав Всеволодович Черниговский, тайно лелеявший мечту овладеть киевским столом, на котором в свое время находился его родитель Всеволод Ольгович, решил было воспользоваться сумятицей среди Мономашичей и попытать счастье. Предав забвению недавнюю ссору с Олегом Святославичем, прислал к тому брата Ярослава, подбивая на поход в Киев, обещая черниговский стол в случае удачи. Но и здесь Олег, помня легковесность обещаний Всеволодовичей, на уговоры не поддался, повторив: «Не наш пир – не нам меды варить».
Вскоре Мстислав, поддержанный киевским людом, уверенно вокняжился в Киеве, усмирив недовольных, кого раздачей уделов, кого силой оружия. В это время, половцы, воспользовавшись недолгой распрей среди русских князей из-за великого престола, пришли к Днепру у Великих порогов, перехватив торговый путь из Греческой земли. Торговые гости – и греческие, находившиеся в Киеве, и русские – терпя убытки, возопили о помощи. Заволновались и киевляне, лишенные греческих товаров.
– Проучим дерзновенных, – бросил клич Мстислав Изяславич.
– Проучим, – тут же отозвались князья русские и двинулись со своими хоробрыми дружинами к Киеву в помощь Мстиславу Изяславичу.
На зов великого князя отозвались и северские князья, Олег и Всеволод. Игоря же с дружиной, как тот ни рвался в поход, посовещавшись меж собой, оставили беречь Северскую землю и Вятичи от недругов. Мало ли что… Ведь только береженого Бог бережет!
В самом начале нового 1168 года, 2 марта, русские дружины, ведомые князьями Мстиславом Изяславичем Киевским, Ярославом Изяславичем Луцким, Романом и Давыдом Ростиславичами Смоленскими, их братом Рюриком Ростиславичем Овручским,  Святославом и Ярославом Черниговскими, Ярополком и Мстиславом Всеволодовичами Городенскими, Святополком Юрьевичем Туровским, Глебом Юрьевичем Переяславским, Михаилом Юрьевичем Суздальским, Олегом Святославичем Северским да Всеволодом Святославичем Курским, двинулись из Киева в поход.
Званы в этот поход были и полоцкие князья, и рязанские, и великий князь Андрей Юрьевич Владимирский, и Ярослав Владимиркович Галицкий, прозванный Осмомыслом. Но они, каждый занятый своими делами, не пожелали принять участие в этом праведном деле. Оно и понятно: особого урона их землям от переема половцами греческих товаров не наступало. Ярослав Галицкий вел торг с венграми, поляками, моравами и чехами. Имел торговых гостей и из немецких земель. То же самое можно было сказать и о полоцких князьях, торговавших к тому же и с Литвой. Андрей Юрьевич Владимирский, чаще всего называемый Боголюбским, а также рязанские и муромские князья имели торговые пути в земли серебряных булгар на Волге. Тоже могли прожить без греческих товаров.
Не пошли в поход и новгородцы, занятые собственной смутой и враждой. Им было не до походов…
Зима повернула на убыль, устав трещать морозами и шуметь метелями. Снега давно осели, превратившись в крепкий наст, но вешней влагой еще не набрались. Двигаться русским ратям было сподручно, вот и шли споро.
Половцы, оседлавшие берега Днепра у Великих порогов, русичей не ждали, поэтому были быстро разбиты и рассеяны. И поделом – не замай чужого, не зарься не на свое…
Русские дружины возвращались в родные края в приподнятом настроении: павших почти что не было, зато добыча была знатной – много золота, серебра, коней и полона. А вот князья не все тому радовались: прошел слух, что если бы Мстислав не польстился на большее и не пустил своих всадников впереди остальных, то добыча была бы куда большей. Так оно было на самом деле или иначе – неизвестно, но «трещина» в едва образовавшемся единстве русских государей наметилась глубокая.
Пятнадцатилетнего Всеволода перешептывания князей, недомолвки, когда взглядами очей, пожатиями плеч говорилось больше чем устами, трогали мало. Его всецело увлекали воинский поход, пыл сражений, радость победы. Только ими он жил в эти дни, забывая о трудностях и неустройстве, имея горячую снедь раз в три-четыре дня, довольствуясь как простые вои куском очерствевшего хлеба, шматом сала, головкой лука или чеснока да щепоткой соли.
Звон оружия ласкал слух, вид боевого снаряжения, своего и всех русских воев – взгляд. Даже зимнее небо, низкое, белесо-серое и хмурое, сливающееся у окоема с такой же однотонной заснеженной, кажущейся безжизненной, степью, на котором размазанным блином едва виднелось холодное солнышко, не омрачало приподнятого настроения.
В свои пятнадцать лет Всеволод был вполне умелым воем, не уступая взрослым мужам в росте и сноровке. Еще бы, если на княжеского коня он был посажен в шесть, а с семи стал обучаться дядьками-пестунами воинскому делу. С этого же времени он, как повелось на Руси, обучался и грамоте: счету, письму, чтению. Что воинскому делу, что грамоте Всеволод учился усердно, ибо понимал: и то, и другое пригодится. Так что к своим пятнадцати годам он был и грамоте обучен и в воинском деле справен. Да и силушкой его Бог не обделил. Играла, играла силушка во всем его статном теле. Если чего и не хватало молодому курскому да трубчевскому князю, так это пока что дородности да косой сажени в плечах. Но, как известно, все это дело наживное, все приходит со временем, с прожитыми летами.
По-отрочески увлекаемый, Всеволод всегда старался быть в челе своего воинства, чтобы первым и сразиться с врагом. Но опытный воевода Любомир так расставлял дружинников-мечников, что даже в самые горячие минуты сечи те всегда оказывались не только рядом с князем, но и сбоку и чуть впереди. И надежно прикрывали его своими щитами и мечами, а то и телами от вражеских стрел, копий, сабель, палиц и прочего колющего, рубящего, режущего и дробящего вражеского оружия.
Вскоре после возвращения из похода к Великим порогам, собрались они все у Олега.
– А не пора ли тебе, братец Игорь, семейством обзаводиться? – как бы между прочим молвил с доброй и в то время чуть лукавой улыбкой Олег за пиршеским столом. – Ведь стукнуло, почитай, почти осьмнадцать лет…
– Семнадцать, – покраснев густо-густо, уточнил Игорь, отставляя в сторонку серебряный, тонкой работы, кубок, из которого до этого мелкими глотками испивал медовое, настоянное на травах, сыто.
– Вот и я говорю, что семнадцать… – не смутился Олег. – Твой одногодок Владимир Ярославич еще в прошлом году женился, взяв Малфриду у братца нашего двоюродного Святослава Всеволодовича. Думаю, что и тебе пора…
Игорь промолчал, а он, Всеволод, не удержавшись, спросил:
– А на ком жениться братцу-то? У кого невесту искать?..
– Да хотя бы у князя Ярослава Галицкого… – не задумываясь, словно о давно решенном, молвил Олег. – У него, как поговаривают, красный товар имеется. Как раз впору нашему молодцу!
– Это о Ефросинии, сестре Владимира Ярославича, речь идет?..
– О ней самой. Ей, по слухам, сейчас шестнадцатый… В самом цвету девица. И чем не пара нашему витязю?!
– Пара.
– Ну, раз даже младшенький сказал, что пара, – улыбнулся Олег, – то, братец Игорь, мешкать не станем… засылаем сватов да готовимся к свадебке.
Княгиня Агафья Ростиславовна, сидевшая с детьми и боярышнями на другом краю большого стола, в разговоре участия не принимала, но по тому, как хитро поблескивали ее очи, как время от времени лукаво метался в сторону Игоря ее взгляд, даже Всеволоду стало понятно, что она давно в сговоре с Олегом в этом важном для путивльского князя деле. И, вообще, мысль оженить Игоря, возможно, родилась как раз в ее головке, надежно прикрытой светлым шелковым убрусом, поверх которого вместо короны скромно красовался золотой обруч.
Свадьбу Игорю играли не в Путивле, а в Новгороде Северском. Играли весело, шумно. С песнями и плясками. С гуслярами и гудочниками, с дудочниками, сопельщиками и скоморохами, звеневшими бубенцами, стучавшими в бубны и цимбалы. Играли целую седмицу. С раннего утра и до позднего вечера или, как любили повторять, от звездочки и до звездочки.
Сколько снеди было съедено, сколько медов да вин выпито – целому городу бы на год, а то и на два хватило! Но тут, как водится, не журись кума, открывай закрома,  выметай кладуши – выноси, что лучше, и что есть в печи – все на стол мечи, чтоб про этот пир  говорил весь мир. Все тут званные – все желанные. А если запасы в княжеских скарбницах малость поубавились, то не беда – все наживется-наладится. Лишь бы свадьба не только Игорю да Ефросиньи-красе запомнилась, но и всему люду северскому, для которого выкатили из княжеских подвалов бочки с вином заморским да целого быка зажарили, не говоря уже о птице бесчисленной. Лишь бы молодым жилось да миловалось, да в сынах-наследничках скудности не было. И не беда, если отдельные гости, забыв меру в естве и питии, потом будут маяться животами. Помаются, помаются да и оклемаются. Ибо что за свадьба, если на ней и не сыт, и не пьян, и на кулачках ни с кем не померился, и из носа юшка красная не бежала. Горе горькое – а не свадьба! Год пройдет – вспомнить будет нечего. Так на Святой Руси не должно быть!
На званый пир прибыли князья черниговские с женами и старшими сыновьями, Роман Ростиславич из Смоленска  с супругой, сестрицей Еленой-Мирославой; из Луцка прибыла вдовая Мария с сыном Васильком – вуям, показать.
А вот батюшка Ефросинии, князь Ярослав Владимиркович, и матушка ее, княгиня Ольга Юрьевна, не прибыли, сославшись на хворость, зато подарков дорогих видимо-невидимо любезной дочери своей да зятю молодому прислали. А еще вместо себя прислали они сына Владимира с его юной супругой Малфридой. Да десятка два отроков – боярских детей: мир повидать да себя показать.
Они и показывали, стараясь перепить черниговских да северских боярских детей, а между застольями – так и побороть их. Впрочем, до обид дело молодецкое не доходило, хотя красная юшка не из одного носа землю окропляла.
Из Чернигова прибыл и святитель. Но не Антоний, которого Святослав Всеволодович «от греха подальше» «выбил» из Чернигова в Киев к митрополиту Константину, исходя из народной мудрости: «раз предавший предаст и в другой». А новый, Антонин, или на русский манер Антон. Антон, в отличие от тучного Антония, телом был тощ, власами зело сед, к питию и яствам воздержан.
Узнав о смене черниговского епископа, Всеволод тогда подумал: «Если бы матушка-княгиня была жива, то-то бы порадовалась бы такому обстоятельству. Ей так хотелось видеть епископа Антония наказанным, если не Богом, то хотя бы людьми».
Юная Ефросинья была русоволоса, светлоока, тонюсенька, как молодая березка, с едва обозначившимися персями, и очень серьезна – настоящая дочь своего родителя-разумника, прозванного Осмомыслом. Кто-то из галицких боярских детей, а возможно, и сам Владимир Ярославич, обмолвился, что Ефросинья хоть и худосочна телом, зато зело грамоту разумеет, причем не только русскую. А уж столько сказов разных знает, что сам Боян Вещий ей позавидовал бы. К тому же рукодельница, коих поискать – волынскому епископу собственными руками такую ризу золотыми да серебряными нитями вышила, что просто чудо… самому митрополиту впору носить. Да и то по великим праздникам.
Галицкие боярские дети не обманывали: Ефросинья Ярославна действительно была и умницей, и рукодельницей изрядной, и любящей супругой: уже через год с небольшим после свадьбы, 8 октября 1170 года по рождеству Христову, подарила Игорю первенца, названного Владимиром, а в крещении – Петром. И дальше, что ни год-другой, то следующего сыночка: Олега, Святослава, Романа, Ростислава, Изяслава. А еще и дочек.
«Господи, какое же славное времечко было, – подумал Всеволод, вспомнив все это. – Как хорошо и радостно жилось тогда под опекой братца Олега».
Давно хмурое, как осеннее плаксивое небо, забывшее свет улыбки, лицо князя от приятных воспоминаний посветлело, порозовело, разгладилось. Даже морщин, избороздивших, словно шрамы, чело, поубавилось.


ГЛАВА ПЯТАЯ

Майор Реутов в понедельник пришел на работу, как и положено руководителю его звена, на полчаса раньше начала рабочего дня. Зашел в дежурку. Поздоровавшись, молча выслушал доклад оперативного дежурного, просмотрел сводку происшествий по городу, отписал материалы на исполнение. Потом поднялся в свой кабинет, расположенный, как и кабинет начальника отдела, на втором этаже. Открыл, проветривая помещение, створки окна, вместе с не очень-то свежим воздухам впуская шум улицы: урчание моторов, визг тормозов, перестук трамвайных колес по рельсам, особенно громко на стыках. Здание первого отдела милиции стояло рядом с трамвайными путями, соединяющими Казацкую с Барнышовкой, Стрелецкой и улицей Литовской.
«Хотя бы забор, что ли поставили, как у соседей комитетчиков, – отреагировал он с раздражением на уличный шум. – У них шума постороннего, пожалуй, куда меньше… за забором то».
На улице Добролюбова, где находился первый отдел городской милиции, располагалось и добротное массивное кирпичное здание УФСБ – Управления Федеральной службы безопасности по Курской области. Правда, через два квартала. И было ли там шумно или же нет, Реутов не знал, да и не мог знать. Комитетчики, или эфэсбэшники по новым временам, его к себе, слава богу, не приглашали. Если им нужно было о чем-то переговорить по смежным проблемам, то встречались либо на его территории, либо на нейтральной.
Настроение было ни к черту. С супругой не помирился, раскрыть преступление в областном краеведческом музее «по горячим следам», несмотря на предпринимаемые им и сотрудниками отдела меры, не удалось; выходные дни были бездарно ухлопаны. Голова как болела, так и болит, правда, уже от забот, связанных с разбоем. И начало новой недели не предвещало ничего хорошего: вот-вот начнутся звонки из руководящих кабинетов с одним и тем же вопросом: «Почему до сих пор не раскрыто преступление?» Словно раскрыть неочевидное преступление – это стать за токарный станок и выточить деталь по заданным параметрам. У токаря с железяками и то не всегда получается, порой и брак бывает… А тут дело с тончайшей материей – человеческой психологией, клубком всевозможных отношений, из которого торчит не один конец нити, чтобы, дернув за него, размотать и раскрыть, а множество. И неизвестно, за какой потянуть… Какой приведет к пустышке, а какой хоть к какому-то положительному результату, пусть даже промежуточному.
Это в телесериалах про ментов все делается быстро и четко – за час и убийство раскрывается, и члены организованного преступного сообщества во всем тяжком сознаются. Но жизнь не телесериал. И хотя какой-то криминалист сказал, что не бывает нераскрываемых преступлений, а есть сыскари и следаки, которые не умеют их раскрывать, это далеко от реалий. Возможно, что теоретически и так… Но поставить бы этого умника в условия реальной жизни, когда выходные дни – и никакого руководства в конторах и конторках не отыскать. А без указаний своего руководства ни один работник, даже если конторка или офис работает, никакой справки не даст. Вот попытались было взять «по горячим следам» видеозаписи с камер наружного наблюдения, чтобы, значит, проанализировать – да не тут-то было. «Без разрешения руководства не дадим!» – везде один ответ.
И ничего не поделаешь – демократия, свобода предпринимательства, конфиденциальность коммерческой деятельности и так далее и тому подобное. Это вам не приснопамятные тридцатые годы прошлого столетия, когда опер НКВД ногой открывал любые двери, и все спешили оказать ему помощь, чтобы, ни дай Бог, не оказаться там, где Макар и телят не пас. Так-то…
То же самое и с операторами сотовой связи. «Давайте официальный запрос – через десять суток получите ответ».
Какие, к чертям собачьим, десять суток, когда информация нужна сейчас, сию минуту, сию секунду. А через десять суток она, возможно, настолько устареет, что проку с нее для сыщиков уже не будет. Возможно, следакам и пригодится, как одно из косвенных доказательств, но это следакам… Опера не следаки – им протухший товар уже ни к чему, им все надо с пылу, с жару, чтобы пальчики обжигало.
Да и кадры самих сыскарей, мягко говоря, желают быть лучше. Так называемая «демократия» и здесь отложила свой отпечаток: если в годы Советской власти милиционеры прежде думали «о Родине», о службе и лишь потом «о себе», то теперь менталитет служивых резко изменился: глядя на высшие эшелоны власть предержащих, стали больше промышлять о себе любимых. Да и грех их за это упрекать, если девиз нового времени «умей жить!». За год личный состав уголовного розыска, как, впрочем, и участковых уполномоченных, чуть ли не полностью обновляется. Текучка огромная. Все ищут, где получше. Оно и понятно: рыба – где глубже, а человек – где лучше. А получше где? Где меньше работы и ответственности, но зарплата на порядок выше – в управленческих аппаратах. Там умей только с вышестоящим руководством ладить, контролировать да за горло других брать: «вынь да положь!» И будешь, как сыр в масле, кататься, даже если во лбу не семь пядей, а вполовину меньше. Потому-то «на земле», где надо вкалывать в поте лица от темна и до темна, и не задерживаются. Вот такой коленкор.
Еще в субботу был отработан жилой массив – два многоквартирных дома, расположенных напротив музея. Результат плачевный. Не нашлось дотошных стариков, страдающих бессонницей и оттого глазеющих в окна в сторону музея. Не было установлено и подростков, шатающихся ночной порой возле своего дома, которые могли бы дать хоть какую-то информацию. Не дал результатов и опрос ночных работников завода «Электроаппарат». Как всегда, никто ничего не видел и не слышал.
Сержант Петров после сложнейшей операции находился в реанимации и, по мнению врачей, еще долгое время будет «парить» между небом и землей, а если вернется на земную твердь, то еще не факт, что даст какие-либо показания. После ранений в голову довольно часто наступает амнезия. И дай Бог, чтобы амнезия была временной и краткой, а не на всю оставшуюся жизнь… Такое тоже бывает.
Во время осмотра места происшествия применялась служебная собака-овчарка. Но разве мог курский Мухтар взять след после того, как на месте происшествия прошло стадо бизонов в лице «ответственных работников УВД города и области, после которых остались целые облака всевозможных запахов одеколонов?.. Конечно, не мог. Что и оставалось ему, бедному курскому Мухтару, так, выбежав вместе со своим вожатым-кинологом из помещения музея, отметить ближайшее дерево, что он с видимым облегчением и сделал. А потом только преданно глядел на своего старшего собрата умными и все понимающими глазами.
Словом, за два истекших дня продвинуться вперед в раскрытии преступления не удалось. Что удалось, так это уломать прокуратуру не затягивать с возбуждением уголовного дела. Дежурный следователь прокуратуры, очень недовольный, что его «побеспокоили» в выходной день – «разве нельзя было потерпеть до понедельника» – возбудил по материалам, собранным милицией, дело и дал поручение уголовному розыску на поиск «лица, подлежащего привлечению в качестве обвиняемого». И, посчитав на этом свою роль исполненной полностью, укатил в родные пенаты, по-барски бросив: «В понедельник мой шеф кому-нибудь из наших следователей, возможно и мне, отпишет. Тогда и начнем взаимодействовать. А пока, извините. Сами занимайтесь. Поручение мною дано. Ищите».
Так что, куда ни кинь – сплошной клин.
Вынув из сейфа документы и разложив их перед собой на полированной поверхности стола, Реутов нажал кнопку оперативной связи с дежурной частью:
– Начальника розыска и всех оперов с центральной зоны ко мне! – Помедлив, дополнил: – И участковых этой зоны тоже… Да поживее!
Когда вызванные им сотрудники, оставив за дверьми кабинета разговоры, споры, шутки и прибаутки, так свойственные молодым представителям правоохранительных органов, а начальник уголовного розыска майор Ветров – крепкие словца, без которых он уже не мог обходиться, собрались и, присмирев, расселись  у стола, Реутов, усмехнувшись и сверкнув сталью глаз, почти по-гоголевски произнес:
– Я пригласил вас, господа-товарищи, чтобы сообщить вам пренеприятнейшее известие…
Что поделать, любил, любил Реутов блеснуть знанием отечественной классики.
– …К нам едет ревизор, – тут же подхватил с некоторой долей ерничества Ветров, когда остальные состроили кислые мины.
– Не ревизор, а ревизоры, кстати, тоже едут, – чуть поморщившись, что его перебили, продолжил начальник КМ. – Но дело пока что не в них, а в том, что уже идет третий день, а мы все не можем раскрыть разбой. Все топчемся и топчемся на месте, почти ни на йоту не продвинувшись вперед. Должен предупредить – нам никто не позволит это преступление оставить в категории висяков! А потому, уважаемые коллеги, готовьтесь работать дни и ночи, без отдыха и выходных. До тех пор, пока не раскроем. Какие будут соображения?
Соображения, конечно, были, только каждый из собравшихся в кабинете начальника КМ предпочитал держать их при себе, хорошо зная, что в милиции, как нигде в иных учреждениях, любая инициатива наказуема. Сотрудники хмурились, искоса посматривали на засиженный мухами портрет Феликса Дзержинского, висевший за спиной начальника КМ, несмотря на новые демократические веяния в стране, где прежним героям, в том числе революционерам, таким как Дзержинский, уже места не было, и помалкивали. Так что молчание стало ответом Реутову на его последнюю фразу.
– Хорошо, – выдержав паузу, усмехнулся Реутов, – я ценю вашу гипертрофированную скромность. А потому спрошу каждого персонально. И начнем, пожалуй, со старшего опера. Так, каковы ваши соображения, товарищ капитан?
Капитан милиции с тихой для милиционера фамилией Шорохов встал.
– Да ты сиди, сиди… – сделал соответствующий жест рукой Реутов. – Можно и сидя довести свои соображения, если они есть, конечно. Мы поймем… до маразма еще не дожили, – пошутил жестко, на грани цинизма. – Хотя с такой работой и нашими успехами вполне возможно…
– Я по-прежнему считаю, что надо отрабатывать связи сержанта Петрова, – вновь усаживаясь на глухо скрипнувший стул, поделился «своими соображениями» старший оперуполномоченный. – И не только служебные и родственные, что нам в какой-то мере удалось за выходные дни, но и личные, возможно, любовные…
– Ты прямо, как моя жена, – перебил старшего опера Реутов, – где бы что ни случилось с мужиком, сразу же говорит: «Ищите любовницу»…
– Вот-вот, – тут же вклинился начальник уголовного розыска, пользуясь тем, что он не только самый «старый», но и самый опытный «волкодав», – пришла, значит, любимая к нему за сексуальными утехами, а он, находясь на государственной службе, весь поиздержался, поистрепался и не смог предоставить этих утех. Очень уж сложная да напряженная у овошников служба, особенно у тех, которые музеи охраняют – сон, как в песне, «дни и ночи». Видимо, от пересыпа его собственный «ствол» в брюках заржавел, с предохранителя не снимался, чтобы встать на боевую изготовку. Тогда она ему говорит: А давай, любимый, твоим табельным стволом попробуем меня ублажить». Сержант то ли сдуру, то ли от большого ума расстегнул кобуру и подал ей ПМ, на, мол, любимая, занимайся, а я посмотрю, что получится… Она взяла ствол – и бац, то ли не туда сунула, то ли не так сунула – подстрелила любимого из-за большой любви к нему. А чтобы хоть как-то компенсировать крушение сексуальных надежд, прихватила с собой из музея металлома кило так на десять. Не впустую же ей бить ноги туда-сюда…
Начальник уголовного розыска, конечно, ерничал, цинично представляя версию преступления, но в чем-то он был прав: не должен нормальный сотрудник милиции передавать свое табельное оружие в чужие руки. Не должен… Но мало ли было случаев, когда передавали, когда, забыв об осторожности, балуясь с оружием, подстреливали себя или убивали товарищей. Взять хотя бы случай по третьему отделу милиции, когда один опер прострелил ногу другому. Или такой, который случился в опорном пункте милиции поселка резинщиков, когда участковый уполномоченный, балуясь, пристрелил насмерть внештатного сотрудника. Да мало ли еще…
– Ну, Сан Саныч, – сократив имя и отчество начальника ОУР, прервал поток сарказма Реутов, – прямо сочинитель любовно-криминальных романов. С такими данными тебе не жуликов и убийц ловить, а детективы писать. Загнул так, что любой писатель-детективщик тебе позавидует. Если тебя вовремя не остановить, то и Данила Корецкого, и Николая Леонова, и Иванова с Рубиным – авторов знаменитых «Ментов» с улиц разбитых фонарей – за пояс заткнешь. Но если серьезно, то вижу, имеешь иную версию…
– Имею, – тут же отозвался Ветров. – Думаю, что преступника надо искать не только и не столько среди любовниц сержанта, но и среди лиц, ранее судимых за разбои и грабежи, за насильственные действия в отношении сотрудников милиции и кражи артефактов. Еще та, знаете, категория… А еще и среди приверженцев различных исторических клубов и объединений, где холодное оружие и всякие атрибуты средневековья стали модны. Фаны таких клубов, особенно если подвергнуты мистике, как наркоманы, пойдут на что угодно, лишь бы завладеть древним оружием. Этому оружию, насмотревшись всяких фильмов, они приписывают, черт знает, какие магические свойства.
– Верно, фанаты на все способны, – вроде бы соглашаясь с ним, произнес Реутов. – Но как ты объяснишь проникновение фаната на объект? Как?!
– Возможно, знакомый… – неуверенно начал Сан Саныч. – Да мало ли как! – добавил запальчиво. – В жизни такие чудеса случаются, что ахнешь.
– Только чудес нам и не доставало, – усмехнулся со злой иронией Реутов. – Но, как вижу, и твой расклад ситуации, вопреки твоим же утверждениям, указывает на наличие круга знакомых. А потому, участковые проводят дополнительный поквартирный обход: может, по прошествии времени, кто-то что-то да вспомнит… работают с судимыми и по известным связям потерпевшего. Все, можете идти, – отпустил блюстителей общественного порядка.
Участковые уполномоченные, зашумев отодвигаемыми стульями, гуськом тронулись к выходу из кабинета. Проводив их взглядом до двери, пока та не захлопнулась за последним, Реутов продолжил:
– Опера же приналягут на версии Шорохова и твою, Сан Саныч. А чтобы эти версии как следует отработать, необходимо установить операторов связи, услугами которых пользовался Петров – как сотовых, так и его домашнего стационара… На всякий случай.
– Не забыть и музейный вахтенный телефон, с которого он тоже мог звонить, – вставил Сан Саныч. – Да и станции «Скорой помощи»: вдруг да пытался кто-то вызвать потерпевшему медиков.
– Верно, – тут же отреагировал Реутов. – Вполне могли им воспользоваться в ночное время…
– В целях экономии, – ввернул вновь Ветров, по-видимому, не очень-то веря в им же выдвинутую версию.
Ну, не мог начальник уголовного розыска без оперского ухарства даже в такой серьезной ситуации. Так и подмывало его то словечко с подтекстом вставить, то «шпильку» подпустить – наших, мол, знай, да и сам не зевай. Порой это придавало остроту беседе, некоторую пикантность, порой, как в данный момент, раздражало. Не потому ли начальник криминальной милиции, к тому же исполняющий обязанности начальника отдела, язвительно заметил:
– Ты бы, Сан Саныч, вот так шустро, как меня перебиваешь, отношения с администрацией фирм сотовой связи наладил, чтобы не по десять суток ответы от них с распечатками соединений абонентов ждать, а в течение часа, как делается в седьмом отделе. Там и начальник розыска Дремов Алексей Иванович, и старший оперуполномоченный Косьминин Роман такие дела обстряпывают в течение тридцати минут, хоть в будничные дни, хоть в выходные. Косьминин первое место в области по раскрываемости хищений сотовых телефонов держит. Так что поучиться у них не мешает…
– Зато они к нам за помощью при установлении владельцев фирм и фирмушек обращаются, – тут же вывернулся Ветров. – Нельзя, товарищ майор, объять необъятное. Это еще Козьма Прутков полтора века тому назад сказал. А он в своих сентенциях мастер непревзойденный, любого за пояс заткнет. Ибо Прутков даже ныне, как Ленин, живее всех живых.
– Ну и калач же ты тертый, – усмехнулся, стирая до основания возникшее раздражение, Реутов. – Ни с какого боку тебя не зацепить… Может, тебе вместо меня ответ держать перед начальником городского УВД да и областного тоже?..
– Ну, уж нет! – Тут же отбоярился Ветров. – Богу – богово, кесарю – кесарево, а начальничье – начальнику.
– «…И от бабушки ушел, и от дедушки ушел», – увидев улыбку на лице начальника КМ, счел уместным пошутить и старший оперуполномоченный Шорохов.
– От выговора точно не уйдет вместе с тобой и… мной, если не раскроем разбой, – переходя опять на серьезный тон, продолжил Реутов. – Придется тебе, Сан Саныч, – тут же добавил он, – обратиться к коллеге Дремову, пусть пришлет Косьминина, чтобы не только распечатки получить, но и, возможно, некоторых абонентов на «прослушку» поставить. К тому же он и линию борьбы с хищением антиквариата ведет.
– А захотят ли? – послышалась неуверенность в голосе начальника розыска.
– Захотят. Я со своей стороны их начальника КМ Никифорова, Евгения Александровича, попрошу. Мы с ним старые знакомцы – не один пуд соли, работая операми в седьмом отделе милиции, съели.
Ветров хотел добавить, что не только пуд соли съели, но и не один литр водки выпили, однако, увидев холодный блеск в глазах начальника, вовремя прикусил язычок. Понял, что это бы Реутову точно не понравилось.
– Ты же, Сан Саныч, бери ноги в руки – и по секьюрити банков и Знаменского собора. Руководство служб теперь на месте – должны дать видеозаписи телекамер наружного наблюдения. Вместе потом проанализируем.
– Думаешь, что-нибудь полезное найдем?..
– Думаю, что да. Ты же сам сказал, что иногда случаются чудеса…
– Одно дело сказать, а другое поверить и увидеть…
– По крайней мере, эту версию отработаем, чтобы потом «не было мучительно больно», за бездарно потраченное время и упущенные возможности.
– Ты прямо как Павка Корчагин. Скажи еще: «… за бесцельно прожитые годы…»
– Что поделать… Признаюсь, не всегда я читал только уголовный кодекс да комментарии к нему – приходилось почитывать и кое-что иное. Особенно историческое. Правда, давно это было…
– Тогда, может быть, и о мече Буй-тура что-нибудь расскажешь.
– Нет, о мече Буй-тура не расскажу. Информации о нем мало имею, – чуть слукавил Реутов, который, если бы не случился разбой, то о мече курского князя Всеволода Святославича Буй-тура, героя «Слова о полку Игореве», вообще бы не знал. Не его эта сфера интересов. Не его. – Если интересуешься, то о нем, как мне кажется, может поведать специалист музея, Виталий Исаакович Склярик, – посоветовал подчиненному, перебрасывая стрелки, Реутов. – Он,  кстати, обещал мне в субботу не только полный список похищенных предметов предоставить, но и цветные фотографии этих предметов – говорит, лично сам снимал – и заключение эксперта об их стоимости. Так что, в добавок к работе с охраной банков и прочим, еще и общение со Скляриком возьми на вооружение. Он и мужик – что надо, и спец в своем деле – что надо! А переживает-то как по поводу разбоя и хищения… страшно. Словно его личное, кровное похитили. Так и по убитым родственникам не переживают… Кстати, возможно, сможет подрассказать и о любителях старинного оружия и клубах современных рыцарей. Тебе подспорье в разработке твоей версии…
– Нам подспорье, – не удержался вновь от шпильки начальник розыска. – Я не жадный. Нам подспорье.
– Хорошо, – на этот раз не стал придираться Реутов к очередному выпаду Сан Саныча, ибо горбатого только могила исправит, – пусть нам. А теперь по коням – и улыбнись, удача, операм. Не отвернись от них.

Капитану милиции Косьминину Роману Вадимовичу, старшему оперуполномоченному уголовного розыска отдела милиции номер семь УВД по городу Курску, ехать в первый отдел на улицу Добролюбова, 21, совсем не хотелось. Своей собственной работы и на Черняховского, 2-а, хватало. А тут на тебе – иди на дядю попаши! Потом, если с его помощью раскроют преступление, то в списках на поощрение его фамилии, хоть под микроскоп рассматривай, не найдешь. А если не раскроют, то большую часть собственных неудач свалят опять же на него – чужую лошадь никто не жалеет, зато погонять все рады. Дай только волю.
Косьминин, дослужившийся уже до капитанского звания и являвшийся чуть ли не «старожилом» отделения уголовного розыска – текучка в отделении, как, впрочем, и в других службах, была высокой – мог позволить себе некоторые вольности, хотя бы пререкания с начальником розыска Дремовым, доведшим «до его сведения» необходимость командировки в первый отдел милиции.
– На хрена попу баян, когда у него кадило имеется, – было первой реакцией Косьминина. Причем самой мягкой из его богатого арсенала. – Пусть сами стараются. За меня мою работу никто не делает…
– Это не моя инициатива, так руководство отдела решило, – дипломатично заметил Дремов, сам большой мастер афоризмов, милицейских баек, вычурных жаргонизмов, крылатых фраз и крепких выражений. – Ты же у нас самый-самый… первый-первый… уже космических высот достигший, – тут же опалил он жаром своих черных циганистых глаз. – Вот и бросают тебя на прорыв… хоть с баяном, хоть с кадилом – мне до лампады все. Главное, что не с гранатой да под танк, как в сорок первом.
Косьминин, возможно, был не самым лучшим сотрудником в отделе, зато, точно, самым высоким. Надо полагать, именно за высокий рост да за звучную фамилию друзья опера приладили ему прозвище «Космос». Хотя фамилия его, скорее всего, возникла от словосочетания «Козьма Минин». Возможно, он был далеким потомком этого национального героя. Не исключено, что вначале детей да внуков, чтобы их отличить от других славных русичей, так и называли: «дети Козьмы Минина» или «внуки Козьмы Минина». Потом появились правнуки «Козьмы Минина» и так далее.
С веками звук «з» поистерся, подутратил прежнюю звонкость и стал произноситься глуше – «с». А два слова слились в единое – и появилась новая фамилия «Косьминины», обозначающая принадлежность ее носителей к роду героя, немало сделавшего вместе с князем Дмитрием Пожарским для освобождения Московской Руси от польско-литовской оккупации. Впрочем, сам Косьминин Роман, над этим задумывался мало – других дум хватало.
 Опера, как и их антиподы из противоположного лагеря общественной жизни – жулики разных мастей и окрасов – своего существования без прозвищ не мыслили. Как говорится, с кем поведешься, от того и наберешься… Впрочем, роста своего Косьминин нисколько не стеснялся, ходил всегда прямо, и что такое сутулость – не знал и знать не желал. За полученное прозвище на коллег не обижался – у других «псевдонимы» были куда заковыристее и неудобоваримее. А тут, подумаешь, «Космос». Космос – он и в Африке космос.
Когда-то, в далеком уже, две тысячи втором году, он, как и многие его товарищи по «альма матер», после окончания Курского филиала Орловской высшей школы милиции впервые, возможно, немного робея, – как-то она сложится его милицейская судьба, – переступил порог отдела, а теперь был одним из ведущих оперативных сотрудников уголовного розыска. В отличие от своих коллег по сыскному ремеслу, начинавших карьеру с топтания «земли», так называемых зональников, он сразу же был определен на линейный участок борьбы с преступностью: на розыск лиц, занимающихся хищением мобильных телефонов – последствия технического прогресса – и похитителей антиквариата.
Да, технический прогресс на месте не стоял, но и криминал дремать не собирался: раз был спрос на чудо техники связи, то были и предложения. Закон рынка. Что же касается антиквариата, то с появлением частной собственности в рамках рыночной экономики образовались ломбарды, владельцы и обслуживающий персонал которых в частном порядке занялись скупкой антиквариата. А если есть спрос… то, совершенно верно, есть и предложение. Часто криминального характера. А чтобы хоть как-то криминал в этих сферах человеческой деятельности держать в узде, появились линии работы в оперативных службах правоохранительных органов. Вот на такую линию борьбы с преступностью и «бросили» в свое время Косьминина.
Иногда коллеги, зональные опера, дуреющие от наплыва различных преступлений, сыпавшихся на них, как из «рога изобилия», завидовали ему, работавшему по одной линии преступности и имевшему неплохие показатели раскрываемости. Впрочем, завидовали, возможно, не ему, человеку-сыскарю, а тому обстоятельству, что в раскрытии хищений «мобил» у него был надежный помощник в лице все того же технического прогресса. Напичканные электронными схемами «мобилы», даже находясь в чужих руках, «умудрялись» подавать «свой индивидуальный голос» матке – станции, к которой были «приписаны». Да, это так. Но и тут свои закавыки имелись. Сотовые станции, конечно, могли фиксировать по «имэям» и «симкам»своих разномастных «детенышей», несущих им ежечасно, ежеминутно, ежесекундно денежки, как пчелы мед, кормя владельцев и обслуживающий персонал,. Только беда в том, что сотовые компании не входили в систему МВД, а, соответственно, не спешили делиться своей информацией с органами правопорядка. Кроме того, операторы сотовой связи – это тоже люди, и, как все люди, были со своими заморочками и «тараканами» в голове; люди, которым было глубоко плевать не только на потерпевших от рук воров и грабителей, но и на оперов со всеми их заботами и тревогами.
Вот и приходилось вертеться, как белка в колесе, особенно в первый год, чтобы ускорить процесс выслеживания похищенного аппарата. Потом, правда, Косьминин завел «нужные знакомства и связи» в фирмах сотовой связи – как в директорских кабинетах, так и в среде офисного персонала, обходясь, где обаятельной улыбкой, где букетом цветов, а где и коробкой конфет. Что поделаешь, Россия – не подмажешь, не поедешь. Зато потом никаких проблем в получении нужной информации.
Кто-то скажет: «Фи, давал взятку конфетами».
Косьминин мог бы ответить с чистой совестью, что коробка конфет не предмет дачи взятки – а катализатор, ускоряющий процессы служебной деятельности. Всего лишь. Да минус сотня рублей из его зарплаты.  Но самое главное, что сам взяток не брал…
Впрочем, даже если удавалось не только отследить, но и обнаружить мобильный телефон, и изъять его у нового владельца, то не так-то просто было докопаться до похитителя. Новый владелец, если это был не сам грабитель, которого легко мог опознать «терпила», заявлял с ухмылкой, что «мобильник» он приобрел у неизвестного ему человека, не зная и не ведая, что «мобила» ворованная, а потому с него «взятки гладки».
Такому «добросовестному приобретателю» можно было верить или не верить, даже сколько угодно не верить, только поделать с ним было ничего нельзя. Не было весомых доказательств его преступной деятельности.
Поспорив для приличия с начальником розыска седьмого отдела милиции, поупражнявшись в словесной, полной острот и подначек, дуэли, вылив на него свое негативное отношение к командировке, Косьминин отправился в первый отдел. Ничего не поделаешь – служба есть служба… Хочешь, не хочешь, а надо подчиняться приказам и распоряжениям старших по должности.
В первом отделе встретили если не с распростертыми объятиями, то вполне радушно. Получив необходимые документы с официальным запросом о предоставлении таких-то и таких-то услуг, Косьминин двинулся к операторам сотовой и стационарной телефонной связи. А уже во второй половине дня он докладывал Реутову, что чаще всего телефонный контакт у потерпевшего Петрова был со Штучкиной Татьяной Юрьевной, 1988 года рождения, проживающей по адресу: город Курск, улица Парковая, дом 12, квартира…
– Кстати, – заметил Косьминин, передавая бумажные носители нужных сведений Реутову, – в ночь происшествия именно Штучкина звонила Петрову со своей «мобилы» на телефон музея. И, вообще, довольно часты ее ночные разговоры с вашим потерпевшим…
– Все?
– Нет, не все.
– Что еще?
– Сегодня, начиная с первой половины дня, наблюдается активный контакт Штучкиной с неким абонентом под номером… – Косьминин заглянул в свой блокнот – под номером…
– Кому принадлежит, выяснил?
– Обижаешь, начальник, – по киношному дурашливо пропел Косьминин. – Некой Луковицкой Александре Васильевне, – возвращаясь вновь к серьезному тону, окончил он. – Впрочем, данные о ее личности и месте работы среди бумаг, что я передал вам. Если по памяти, то, кажется, работает в редакции какой-то городской газеты… журналистом.
– Спасибо, – поблагодарил начальник КМ Косьминина, – теперь моим орлам с куриными перьями есть за что браться, есть за какую ниточку потянуть. Повезет – весь клубок размотают…
– «Спасибо» – оно, конечно, товарищ майор, слово веское и важное, а еще такое объемное, что в карман его не положишь и домой не принесешь. Мне бы, кроме «спасибо», товарищ майор, что-нибудь попроще и поскромнее, но в то же время поосязаемей… Например, премию в случае раскрытия преступления…
– Вижу, – усмехнулся Реутов, – ты из молодых да ранних! Впрочем, если помощь, оказанная тобой, окажет существенное влияние на раскрытие разбоя, и будет приказ о поощрении, то о тебе не забудем.
– Вот теперь и вам спасибо на добром слове, – лукаво улыбнулся Косьминин. – Разрешите отбыть восвояси? Дела ждут.
– Отбывай.
Первому отделу милиции Косьминин, выжатый, как лимон, по всем интересующим направлениям его деятельности, теперь был не нужен. Вполне хватало собственных сил, чтобы начать раскручивать тяжелый маховик оперативно-следственных мероприятий, получивший существенную зацепку. До сей поры этот маховик работал неравномерно, с дерганиями и остановками, с пробуксовкой и пустым, не имевшим КПД, движением.
Вам приходилось наблюдать, как в заболоченной местности буксует гусеничный трактор или бронетранспортер? Нет? Тогда постараемся объяснить как можно популярнее. Так вот, огромная машина, имеющая в своем чреве сотни лошадиных сил, предназначенная для буксировки многотонных агрегатов, придуманная сотнями умнейших инженерно-изобретательных мозгов, попав вдруг в топь или илистую грязь, забуксовав, останавливается, превращается в беспомощную груду металла. Ее гусеницы по-прежнему вращаются, скользя по жиже, разбрасывая эту жижу, но сама махина – ни туда и ни сюда.
Но стоит хотя бы одной гусенице, хотя бы одним своим траком, «нащупать» плотный грунт, какую-либо твердь, как начинается подвижка всей махины – и через минуту этому трактору или бронетранспортеру опять нет удержу.  Пошел подминать под себя километры пространства, да и агрегаты, прицепленные к нему, потащил. Вот так и с милицейской машиной: буксовала-буксовала, но раз – и ухватилась за «прочный грунт», и пошло дело!
В этот же самый понедельник, после планерки у редактора, едва войдя в служебную комнатку-пенал, даже не опустив свой зад в кресло-вертушку, Санечка, поигрывая глазами-бесенятами, не спросила, а как станковый пулемет «Максим» выдала целую очередь вопросов:
– И как поездка в музей?.. Много ли чего нарыл-накопал?.. Будет ли журналистское расследование?.. Или только небольшая заметка?.. Может, совсем ничего не клеится?..
Был первый день недели. Работать Санечке, после успешно проведенных выходных, с пользой для тела и дела, явно не хотелось.
От работы, как давно на Святой Руси известно, лошади дохнут, тем паче по понедельникам. Не зря же во время плановой экономики такими продвинутыми, как Санечка, был придуман девиз: «Пусть работает Иван – он выполняет план, а Светлана проживет и без плана».
Теперь же была рыночная экономика, планы отсутствовали, но работать все так же не хотелось. Впрочем, время как-то убить было надо, вот она и выдала очередь вопросов.
– Ну, накопал, не накопал… – довольно неопределенно пожал плечами Тимур, – а кое-что все же накропал. И фотки есть. Думаю, что со временем на приличную статью вполне хватит. Пока же небольшой заметкой в ближайшем номере отметимся…
– Ага, – перебила коллега, не дослушав, – понятно: «если долго мучиться, то что-нибудь получится!»
– Возможно, что и так, – не обиделся Любимов.
– Кстати, – встрепенулась Санечка, по-видимому, вспомнив, что это именно она «навела» криминального хроникера на нужный след,  – скажи, что хоть там похитили. Или на криминальном жаргоне – сперли, слямзили, сбондили, свели, стащили, сдули, свистнули, спионерили, скоммуниздили…
– …А еще экспроприировали, приватизировали, увели, утащили, приделали ноги и так далее и тому подобное, – засмеялся Любимов. – Но похитили там как раз меч князя Всеволода Святославича, с легкой руки неизвестного автора «Слова» получившего «погоняло» Буй-тура. Помнишь ли такого?
– Помню ли я Буй-тура? Помню – не дура, – срифмовала ответ Санечка, колыхнув для убедительности бюстом, почти как звезда эстрады и шоу-бизнеса красотка Семинович. Вообще, если Санечке вдруг не хватало слов или аргументов, в дело вступал ее пышный бюст, возможно, одна из главнейших частей ее сущности. – И всё что ли?
– Нет, не все. Похитили по мелочи многое, причем из экспонатов Трубчевского музея. Склярик, ведущий специалист музея и научный работник, шепнул по секрету – ущерб будет в кругленькую сумму…  Бедный Склярик! Как он переживает случившееся!..
– Неужели?
– Да.
– Ну и глупо… Нервные клетки, как известно, не восстанавливаются…
– Говорит, что хищение из музея – это такой позор, словно и его, и коллектив музейщиков, и весь город в дерьмо макнули, толстым слоем вонючей грязи обмазали, которую нелегко отмыть будет, – пропустил мимо ушей реплику Санечки Любимов.
– Он бы еще сказал, что «ворота дегтем, как у гулящей девки» обмазали, – блеснув остроумием, ехидно добавила шустрая обозревательница молодежной политики, откровенно насмехаясь над допотопными, если не пещерными, «совковыми» переживаниями сотрудника музея.
– Но главное даже не в самом хищении… – продолжил рассказ Любимов, не отреагировав и на этот выпад коллеги.
– А в чем? – Мазнула собеседника ленивым взглядом Санечка, кукольно хлопнув удлиненными тушью фирмы «Эйвон» ресницами.
– А в том, что при этом там подстрелили сотрудника вневедомственной охраны, – понижая, словно опытный заговорщик, голос, сообщил Тимур коллеге важную подробность криминального происшествия. – Лежит бедный мент в реанимации. Так-то… Вот и выходит, что это не заурядная кража, а, на мой взгляд, дерзкий, спланированный заранее разбой. Совсем другая история, совсем другой коленкор, совсем другая статья. И, естественно, совсем другая реакция общественности и правоохранительных органов, – со знанием знатока уголовного кодекса и уголовно-процессуальных реалий, съевшего не один пуд соли на этом деле, сыпанув скороговоркой, подвел итог Любимов.
– И в какое же место его ранили? – с прежней ленцой в голосе, даже не подумав придать ему некоторую эмоциональность от услышанного, поинтересовалась Санечка, роясь на ощупь в своей дамской сумочке в поисках пачки сигарет и зажигалки. – Где же они, черт их возьми, подевались…
– В голову. Я же сказал, что в реанимации лежит, – с некоторым раздражением на непонятливость, а то и легкомысленное отношение коллеги к беседе и важным фактам криминального происшествия повторил Тимур.
– Ну, если в голову, – цинично оскалилась Санечка, обнажив белый жемчуг зубов, не потускневший еще от никотина, – то будет жить! Главное, что не в зад-седалище, – съязвила-пошутила, – иначе не на чем было бы сидеть, а это в их работе – наипервейшее место.
Выудив, наконец, из «бездонных кладовых» так необходимого женщинам аксессуара сигареты и зажигалку, привычно манипулируя ими, закурила. Сделав глубокую затяжку и сложив губки в трубочку, мастерски пустила дым колечками.
– Почему?
– Что «почему»?
– Почему будет жить… при ранении в голову? – уточнил Любимов вопрос.
– Да потому, что у всех ментов головы деревянные, – усмехнулась с небрежным цинизмом Санечка. – Им такие раны, что укус комара слону. Даже не почувствуют. Мозгов-то нет. Одна кость. Да и та проспиртованная на халяву… А что кости без мозгов будет? Да ничего! Как деревяшке. Вот и твой мент, глядишь, завтра-послезавтра снова будет вахту нести… если не в музее, то в ином каком месте, сидя в кресле. У них важно не служить, а где-нибудь сидеть, а еще – «держать» и «не пущать».
Высказавшись, небрежно сунула сигаретку в напомаженные губки и сделала очередную глубокую затяжку.
– Ну, коллега, не скажи, – неожиданно даже для себя самого вдруг встал на защиту затравленных прессой ментов – их не бранил и не обливал потоками помоев и грязи разве что ленивый – Любимов. – У некоторых не только головы для ношения фуражек имеются, не только извилины от околышей этих фуражек, но еще и мозги в головах, и извилины в мозгах. Да-да! – Подчеркнул твердо. – И серого вещества, отвечающего за мыслительные процессы, не меньше чем у нас будет… Зуб даю! – Шутя, но в то же время вполне по-зэковски проманипулировал он большим пальцем у собственного рта, правда, не касаясь предмета шутки.
– Да брось ты, – прячась за дымовой завесой, выпущенной из недр стройного тела через аккуратный ротик и губки, перебила Санечка, оборвав эмоциональную тираду обозревателя криминальных новостей, словно выстрел полет птицы. – Мозги имеются в головах только у людей творческих, таких как мы… только в головах людей, занятых интеллектуальным трудом. А у тех, кто только и умеет, что догонять да ловить, «держать» и «не пущать», мозгов нет. Одни рефлексы. Как у охотничьих собак. Академик Павлов давно это доказал, – приплела она на всякий случай для пущей убедительности или, чтобы блеснуть лишний раз своей эрудицией, имя великого русского физиолога.
– Крутенько ты, сестричка, с ментами. Крутенько. Словно чем-то они тебе насолили... кого-то из родственников посадили… или, может, того… изнасиловали, как в телефильмах современных показывают. Позариться, на самом деле, есть на что… – плотоядно облапал взором Любимов сочную фигурку коллеги-журналистки, специалиста по современной молодежи и молодежной политике городских и губернских властей.
– Не беспокойся, не изнасиловали. Попробовали бы только, – колыхнула она бюстом, – мало бы не показалось! Нашла бы управу. И ничем не насолили – я держусь от них подальше. И родственники у меня сплошь люди порядочные – от ментов и криминала держатся на расстоянии. Просто, как каждый порядочный человек, проживающий в нашей стране, и как честный журналист не люблю их. Не люблю, как не любят всяких там пауков, комаров, лягушек… и прочих гадов. Не люблю – и все!
– Это еще почему? – Потянулся за сигаретами Любимов.
Беседа принимала острый, дискуссионный характер, следовательно, тут без курева ну, никак нельзя. Была бы под рукой водка – потянулся бы и за водкой. Но водки, к сожалению, не было.
– А потому… – отбросив прежнюю, надо полагать, напускную флегматичность, оживилась Санечка, выпустив из-под внутреннего контроля азартного спорщика, которого так умело прятала в бесконечных глубинах своей женской души. – За что их любить и уважать, если каждый день по телеку одни бяки про них показывают да рассказывают. Там, будучи пьяными за рулем авто, сбили… там, как настоящие бандюганы, убили… там обобрали… там рэкетом занялись… Один майор Евсюков, кстати, курянин наш, чего стоит! Ужас!
– Ну… – пожал плечами Любимов. – Хоть наши коллеги и придумали сленг «евсюковщина», но в милиции не все Евсюковы. Есть, слава Богу, и те, кто преступления раскрывает и преступников ловит да изобличает. Еще остались там Аниськины да Жегловы. Их мало, но все же есть…
– Ой, какой же ты наивный, Любимов, – фыркнула Санечка, уставив чуть сузившиеся глазки в переносицу обозревателя криминальных новостей, словно целясь для решающего выстрела.. – Ты, словно девственница, первый раз отдавшаяся… Потеряла девственность и думает, что все само собой рассосется. Надеешься, что раскроют это преступление… с мечом Буй-тура?
Сняв с себя «бронь» флегматичности, Санечка теперь горячилась, раскрывая истинную сущность своей натуры.
– Думаю, что да. Должны… – Несколько стушевался от такого напора Любимов. – Склярик очень надеется на это. Говорит, что тут не только кража из музея раритетов, но и «честь мундира» задета, чего менты оставить без последствий не могут. Еще он шепнул по секрету, что его лично начальник криминальной милиции первого отдела Реутов, с которым, кстати, я лично знаком, заверил, что раскроют.
– А я, уважаемый коллега, думаю, что нет. Они только и могут, что пьяных обирать, взятки брать да дела против честных людей фабриковать. А раскрыть настоящее преступление им не по зубам. Это же элементарно всем известно, даже, признаюсь, оскомину набило…
– Ну, не скажи, не скажи… Ведь кражу Курской Коренной иконы Знамение Божией Матери, имевшей место года три-четыре тому назад, раскрыли же. И не только раскрыли, но и икону нашли, и епархии возвратили.
Аргумент был веский.

Согласно старинной церковной легенде, Курская Коренная икона Знамения Божией Матери была обнаружена 8 сентября 1295 года, в день Рождества Пресвятой Богородицы, на берегу реки Тускари охотниками из Рыльска.
После Мамаева нашествия и козней ордынского баскака Ахмата Курская земля лишилась своих князей и захирела. Где раньше были грады и веси, там остались гари и пустыри. Людей стало мало, зато леса превратились в дебри, а в дебрях развелось зверье.
Рыльск, бывший с 1180 года стольным градом вновь образованного Рыльского княжества, в отличие от Курска, во время монголо-татарского нашествия пострадал не так, и его жители уцелели. Часть их занималась охотничьим промыслом, в том числе и по берегам Тускари. Вот одному из охотников во время погони за зверем и повезло на корнях дерева обнаружить небольшую иконку, лежащую ликом вниз. Он поднял ее – и в тот же миг на этом месте из земли забил источник чистой до хрустальной прозрачности воды. К тому же, как выяснилось вскоре, целебной.
«Чудесное знамение», – понял охотник и стал созывать своих товарищей-охотников. Собравшись и выслушав рассказ побратима, те также пришли к выводу, что это чудо, которое надо сохранить. Они соорудили для иконы небольшую деревянную часовенку, а возвратившись в Рыльск, рассказали об этом чуде всему градскому населению. Кто-то поверил в чудо сразу, несмотря на то, что известие пришло из уст охотников, во все века известных сочинителей сказок и небылиц (как и рыбаки, кстати), а кто-то и нет: ведь во все времена были Фомы неверующие. Но тропка к часовенке с иконой и чудодейственным источником с каждым годом и веком становилась все заметней и известней.
С середины четырнадцатого века курские и рыльские земли из-под власти Золотой Орды и ордынского ига подпали под власть Литвы, а затем и Польши. И снова было иго, уже литовско-польское. А какое лучше, какое хуже, кто теперь знает… Впрочем, хрен редьки не слаще…
Как ни было литовско-польское государство сильно, расширившись за счет русских земель, но Московское государство, сбросившее с себя монголо-татарское иго, словно сказочный русский богатырь, тоже крепло на глазах. И великие московские князья уже не просто мечтали вернуть в лоно Московской Руси все прежние земли Руси, которые находились частично под Литвой, частично под Польшей, частично под Ногайской, Крымской и другими ордами – осколками некогда могущественной державы Чингиз-хана и Батыя – но и много делали для этого.
В 1500 году, при великом князе московском и государе всея Руси Иване Васильевиче III, в ходе русско-литовской войны к Московскому государству были присоединены некоторые города по Сейму, в том числе и Рыльск, в котором княжил Василий Иванович Шемячич, внук Дмитрия Шемяки. Что и было подтверждено мирным договором между Москвой и Литвой от 1503 года. К слову, в 1508 году, при великом князе и государе Василии Ивановиче к Московскому государству был присоединен и Курск, значительно утерявший свое прежнее могущество.
Возвращаясь же к легенде обретения иконы «Знамения», отметим, что рыльский удельный князь Василий Шемячич, прослышав о чудотворной иконе, повелел доставить ее из лесных дебрей в Рыльск. Сказано – сделано. Икона была доставлена до ворот града, куда встретить ее вышли все рыляне с песнопением церковных гимнов. Только сам князь не пожелал встретить, поддавшись гордыне. И, согласно легенде, ослеп!
Струхнув изрядно, князь Василий стал усиленно молиться, прося Божию Мать простить его. А еще дал обет построить для иконы храм. В результате, молитвы дошли до Богородицы: князь Василий Иванович был прощен и прозрел. Прозрев, тут же приказал строить в Рыльске храм во имя Рождества Пресвятой Богородицы. Но когда храм был построен, то Матерь Божия не пожелала, чтобы Ее образ пребывал в новом храме – икона чудесным образом телепартировалась обратно в лесную деревянную часовню.
В 1529 году по доносу недоброжелателей князь Василий Иванович Шемячич был казнен. Но остались храм во имя Рождества Пресвятой Богородицы, выстроенный по его указанию, и икона обретавшаяся в лесной часовне, получившая к этому времени название Курской Коренной. Осталась и народная тропа, проторенная многими поколениями рылян и курчан к этой иконе.
Однажды к часовне с иконой «Знамения» пришел рыльский священник по имени Боголюб. Пришел помолиться. А помолившись, уже не мог ее покинуть. Так и остался жить при часовне и иконе.
Времена были неспокойные. Впрочем, когда же на Руси они были спокойными?.. Московское порубежье то и дело беспокоили вороги: литовцы, поляки, крымские татары. Всем хотелось поживиться за счет русских людей. И вот во время одного из набегов на Русь крымских да ногайских татар, нашли они в лесу на берегу Тускари часовню, а в ней молящегося старика-священника Боголюба. То ли по дурости, присущей большинству людей, то ли по врожденной невежественности да враждебности решили сжечь часовню вместе со священником – чтобы, значит, русским духом тут не пахло, а пахло гарью, как из преисподней. Обложили хворостом, пучками сухой травы, сунули факелы – не загорается хворост, не загорается часовня.
«Колдовство, – решили нечестивые крымцы и ногайцы. – Видать, старик не только священник, но еще и колдун-чародей. Долой его из часовни! Сразу загорится, лишившись ворожбы».
Двое спешившихся степняков быстренько вытащили Боголюба из часовни, скрутили руки веревьем, чтобы не мог креститься – и опять зажженные факелы в хворост-сушняк. Но не загорается хворост, а факелы, словно их водой окатили, зашипев жалобно, погасли один за другим. Только чад от них тонкой струйкой идет, да и тот недолго.
– Чародейство? – спрашивают на ломаном русском священника.
– Нет, не чародейство, – отвечает тот. – Просто Владычица Небесная образ свой, запечатленный на иконе, хранит, а заодно с ним, значит, и часовенку.
И стал растолковывать про чудодейственную икону, надеясь вразумить иноверцев оставить его и часовню с иконой Пресвятой Богоматери с младенцем Иисусом в покое. Только зря растолковывал. Не в коня, как говорится, корм. Те, подверженные диким инстинктам, голосу разума не вняли, а решили изрубить икону, чтобы не мешала осуществляться злу. И изрубили, расколов доску с изображением Богоматери пополам. Одну половину бросили тут же в лесу, а вторую решили отвезти подальше от этого места и там выбросить тоже. Часовню, лишившуюся чудодейственного образа, подожгли, а священника, как повествует легенда, увели с собой  рабство, пасти скот.
Точь-в-точь поступили, как в наше время чеченцы-сепаратисты: спустятся с гор, изловят какого-нибудь горемыку – и к себе в зиндан, рабом. Тоже овец пасти да дерьмо за ними убирать.
Но не оставила, как повествует далее легенда, Божия Матерь своим попечением Боголюба – выкупили его послы русские. Вновь пришел он на берега Тускари. Отыскал половинки разрубленной иконы, сложил вместе – те и срослись, словно и не были врозь. Оставив иконку под деревом возле источника, поспешил Боголюб в Рыльск, чтобы поведать рылянам о новом чуде, сотворенном у него на глазах иконкой.
Поверили рыляне священнику. И, посоветовавшись, решили перенести чудодейственную икону в рыльский храм: жаль было оставлять ее под открытым небом на потеху ветрам, дождям, снегам, морозам. Но не успели рыляне установить ее в храме, как она вновь оказалась в лесу на своем месте. И так несколько раз: рыляне ее – во храм, она – на берег Тускари, рыляне – во храм, она – на берег Тускари.
«Видно, ей дано быть там, где она есть», – пришли к выводу рыляне и построили новую часовню на берегу Тускари. Лучше прежней.
В царствование Ивана Васильевича Грозного об иконе этой знали, но о чудесах, совершаемых ею, слухов что-то не было. По-видимому, вполне хватало тех «чудес», которые создавал с избытком сам Грозный.
В 1597 году в царствование Федора Иоановича, сына Ивана Грозного, икона Знамения Божией Матери была перевезена в Москву, где обрела новый оклад из серебра и золота, украшенный драгоценными каменьями. Царица Ирина с благословения патриарха Иова собственноручно изготовила для иконы богато украшенную ризу из красного атласа.
В это же время, по-видимому, московские иконописцы сняли с иконы несколько списков-копий, один из которых, как сообщают некоторые источники, позднее находился у князя Дмитрия Пожарского – полководца и освободителя земли Русской от иноземных захватчиков.
Сама же икона вновь была возвращена в часовню на берегу Тускари. А на пожертвования царя Федора и царицы Ирины в месте обитания иконы была основана Коренная Пустынь, в которой находились два главных храма: в честь Рождества Богородицы и Живоносного Источника, возведенного русскими зодчими над целебным источником.
В 1599 году по указанию царя Бориса Годунова, из-за приближения крымских татар, уже напавших на Белгород, икона с берегов Тускари была перевезена в Курск, в церковь Воскресения, и поставлена там в пределе Рождества Богородицы. Перед самой кончиной Годунова началась на Руси Великая Смута – порождение злого умысла русского боярства. Боярами-изменниками, приверженцами Лжедмитрия I был убит сын Бориса – Федор, процарствовавший всего лишь месяц после смерти своего родителя. Набежали самозванцы, нахлынули завоеватели-иностранцы – поляки, литовцы, шведы. Пошел брат на брата.
Прослышав о чудодейственной иконе, еще в 1604 году потребовал ее себе Лжедмитрий I – главный самозванец и зачинщик смуты, находившийся с войсками в отдавшемся ему Путивле. Икону Лжедмитрию дали, и какое-то время она находилась в Путивле и даже в Москве, но Пресвятая Богоматерь ему не помогла. Как известно, в 1606 году самозванец монах-расстрига Гришка Отрепьев, присвоивший себе имя царевича Дмитрия Иоановича и приведший на Русь поляков, был убит, труп его сожжен, а пепел заряжен в пушку и выстрелен в сторону Польши – туда, откуда прибыл. Да, видно, стрельнули плохо – Великая Смута продолжалась!
В 1611 году крымские и ногайские татары сожгли Коренную Пустынь. Однако икона не пострадала, так как находилась в Москве. В 1612 году поляки осадили Курск, но взять его не смогли. На защиту города-крепости встали все жители, которые перед этим молились Божией Матери и дали обет, что если осилят врага, то построят Рождественско-Богородицкий монастырь.
Если верить легенде, то во время осады над городом Курском появился сияющий образ Богоматери и двух монахов, в одном из которых угадывался сам Феодосий Печерский, так грозно взиравших на неприятеля, что тот – семидесятитысячное войско – оробел и в страхе бежал из-под стен города. Так это было или не так, но поляки, не взяв город, ушли, а куряне, исполняя обет, построили монастырь, получивший позднее название Знаменский. В честь Курской Коренной иконы Знамения Божией Матери, и в качестве ее зимней резиденции.
Со времен царствования Михаила Федоровича Романова икону в 1615 году возвратили в Курск. И во время Крестных ходов переносили летом в Коренную Пустынь, а 13 сентября – из Пустыни – в Курск, в Знаменский монастырь. Впрочем, наличие иконы в Знаменском монастыре не спасло его в 1631 году от пожара. Построенный из дерева, он сгорел от удара молнии. А в 1634 году вновь восстановленный Знаменский монастырь, включавший в себя Троицкую и Божедомскую обители, а также Коренную и Ильпинскую пустыни, подвергся разграблению поляками.  Сами же курские Крестные ходы со временем стали столь знамениты, что подвигли художника Ивана Репина к созданию знаменитой картины «Крестный ход в Курской губернии».
С начала царствования Михаила Романова Великая смута на Руси как бы закончилась, зато других смут было немало. Впрочем, они прямого отношения к Коренной Пустыни и иконе Знамения Пресвятой Богородицы не имели. Хотя бы до поры, до времени.
В 1649 году по указу царя Алексея Михайловича в монастыре была заложена каменная церковь Знамения Курской Богоматери – и монастырь с этого времени стал официально называться Знаменским. В это же время на пожертвования курян на территории монастыря были построены еще две каменные церкви – Богоявленская и Петропавловская. А вокруг самого монастыря была возведена каменная стена.
Но вот на авансцену российской жизни, ибо уже давно не было Руси, а была Россия, из-за социального ее неустройства выдвинулись люди, решившие революционным путем устранить вековую социальную несправедливость, чтобы те, «кто был ничем, стали всем». При этом многие из этих людей-революционеров были и нигилистами, и атеистами, ни во что ни ставившими если не саму веру в Бога, то церковь со всеми ее атрибутами . Были такие люди-революционеры и в Курске. А среди них и известный впоследствии изобретатель Анатолий Уфимцев, который не только не верил в чудодейственную силу иконы «Знамения», но и решил радикальным образом развенчать эту веру и у сограждан.
Ночью 8 марта 1898 года в главном храме Знаменского монастыря под киотом с иконой «Знамения» взорвалась адская машина, изготовленная Уфимцевым по заказу курских революционеров-социалистов. Храм от взрыва пострадал, но икона осталась невредимой – даже стекло киота не треснуло. Это обстоятельство тут же было признано курским духовенством новым чудом, явленным иконой, и предано огласке.
Нигилисты-революционеры были посрамлены, повреждения во храме быстро устранены, а слава о чудодейственной иконе только возросла. Что же касается Уфимцева, то он «со товарищами» через год был изобличен «в злоумышлении» полицией и осужден судом к ссылке.
После революции икона «Знамения» вместе с отступающими белогвардейцами оказалась в 1919 году в Сербии – ее «забрал» с собой епископ Курский и Обоянский Феофан (Гавриил), активно сотрудничавший с деникинцами. Кстати, епископ Феофан, начиная с Карловацкого архиерейского собора 1922 года, принял самое непосредственное участие в формировании и деятельности Зарубежной Русской Православной церкви.
Затем, в годы Второй мировой войны, а точнее с 1944 года, икона «Знамения» находилась в Германии, в Мюнхене. После войны, в 50-х годах она появилась в Соединенных Штатах Америки, где и пребывает поныне. Лишь с 2009 года, после примирения Русской Православной церкви (РПЦ) и Зарубежной Русской Православной церкви (ЗРПЦ), стала ненадолго навещать Курск и Коренную Пустынь.
И здесь встает вопрос: курский епископ Феофан совершил благо, увозя чудодейственную икону от «безбожных большевиков», или же совершил преступление – заурядную кражу, похитив «достояние» курян и России?.. Впрочем, бог с ним, с этим вопросом. Иных предостаточно…
Если верить легенде и тому, что об иконе «Знамения» рассказывают курские священнослужители, то она совершила столько чудес, что их и в сотню не уберешь. Среди них – исцеление десятилетнего отрока Прохора Мошнина – впоследствии великого святого земли Русской, преподобного Серафима Саровского.
Но надо помнить и то, что на Руси таких чудотворных икон Божией Матери, согласно перечню месяцеслова, насчитывается более двух сотен. А если учесть и списки-копии с них – то, по-видимому, и в тысячу не вместится. Впрочем, это между прочим…
Тем не менее, один из списков с Курской Коренной иконы Знамения Божией Матери, «после отбытия» оригинала в Сербию, продолжал находиться в Курской епархии. И, к слову сказать, стал не менее почитаем курским духовенством  и верующими людьми за свои «чудесные знамения». С возвращением же в 1993 году Курской епархии уцелевших за годы Советской власти храмов, в том числе и Знаменского собора, с 1926 года служившего курянам как кинотеатр «Октябрь», список иконы «Знамения» стал обретаться в стенах этого собора.
 И вот этот список Курской Коренной иконы Знамения Божией Матери в ночь на 1 мая 2006 года вместе с прочими драгоценностями был похищен неизвестными злоумышленниками. Общественный резонанс был такой, что всколыхнул весь город, население которого за годы «демократии» из «воинствующих атеистов» советского времени вдруг поголовно стало верующими. И не просто верующими, а православными верующими. Хотя спроси из них любого, что такое православие, вряд ли кто ответит…
Начальник УВД по курской области генерал-майор Булушев Виктор Николаевич, проникнувшись общественной значимостью и резонансом совершенного злыднями деяния, лично возглавил расследование, создав целую следственно-оперативную бригаду, а не группу, как при обычном расследовании. Подключились прокурорские работники, таможенники и даже сотрудники «невидимого фронта» – ФСБэшники.
Все местные СМИ тогда писали и вещали только об этой краже. Да и не только местные, но и мировые. Причем преподносили все своим читателям, телезрителям да радиослушателям, как правило, в негативном для курской милиции плане. Никто не верил, что милиция найдет злоумышленников. Но она нашла.
Через месяц с небольшим вор, уроженец Грузии, Ирицян Жирайры Александри, судимый в Белоруссии за мошенничество в особо крупном размере, но бежавший из мест лишения свободы и скрывающийся от правоохранительных органов под именем Симоняна Владимира Ивановича, был задержан, арестован и предан суду. Похищенное им имущество, в том числе и список иконы «Знамения», было обнаружено и возвращено законному владельцу – Курской епархии, клирики которой, как установило следствие, и «пригрели змею на своей груди». Не разобравшись в личности афериста, приняли его послушником, за хлеб и воду, в Знаменский храм.
Так что аргумент, озвученный Любимовым, был убийственен. Только не для Санечки, жившей в ногу со временем и впитавшей в себя нормы морали этого же времени, где белое – не всегда белое, а черное могло сойти и за белое при желании и наличии некоего количества «гринов».
– Подумаешь, – скривила она губки в скептической гримаске, – повезло. А вот кражу меча Буй-тура им, даю голову на отсечение, не поднять. К тому же, тогда весь ход расследования держал под своим контролем сам начальник УВД. И работали не какие-то лейтенантики из первого отдела милиции, а полковники из областного УВД, зубры сыска, если верить их пресс-службе. Кстати, именно полковники и были награждены УВД и епархией. Лично архиепископом Германом, – блеснула она своей осведомленностью.
– Ты, Санечка, такой красивой головкой не бросайся, – усмехнулся Любимов. – Плохая примета. У тебя она всего одна. Значит, самой, возможно, в дальнейшем пригодится. Вместе с пухленькими губками, курносеньким носиком, глазками-омутами да симпатичными ямочками на щечках, – пошутил безобидно. – Что же касается полковников, награжденных за раскрытие преступления, то знай же: такие чины сами не раскрывают – на это есть лейтенанты да капитаны с майорами. А вот когда получать награды – они всегда в первых рядах. К тому же кто-то из великих, сейчас и не помню, кто именно, да это и не важно, как-то сказал, что «у победы творцов много, а у поражения – только один».
– Поживем – увидим. – Осталась при своем мнении Санечка. – Но я уверена, что этого преступления нашим доморощенным Шерлокам Холмсам не поднять. Даже если мы, честь и совесть современной демократической эпохи, вскрывающие язвы современного общества, в том числе и коррупцию в ментуре, будем их постоянно к тому понуждать и подталкивать, не давая им ни днем, ни ночью покоя…
Санечка искренне считала себя и большинство своих коллег людьми чести и долга, никогда не идущими на сделку с совестью, выводящими при любых обстоятельствах на «чистую воду» всех коррупционеров, воров и жуликов.
«Это мы – настоящие патриоты Родины, это мы – борцы с несправедливостью и криминалом, это мы – свободные люди, уважающие законы своей страны – лишь способны вести молодое поколение вперед», – утверждала она не только в молодежной среде, где часто вращалась по долгу работы, но и на страницах газеты, в которой работала.
– Что ж, поживем – увидим… – не стал спорить далее Любимов.
– Вот именно: поживем – увидим! – Оставила последнее слово за собой раскрасневшаяся от переполнявших ее эмоций и праведного гнева Санечка. – Впрочем, что тут видеть… Не раскроют! Как могут они, тупоголовые, раскрыть, если их собственный министр не верит в их силы! А Президент вообще решил сменить их на полицию.
– От смены вывески суть-то не меняется, – съязвил Любимов, но Санечка даже бровью, почти полностью выщипанной и обозначенной лишь косметическим карандашом, не повела:
– И правильно: ментам не место в нашем обществе! Меньше будет укрытых и заказных преступлений. Чище воздух. И вообще, в этой жизни, если кто и делает что-то полезное, так это мы, честные журналисты. – Санечку понесло, как Остапа Бендера из знаменитых на весь мир произведений Ильфа и Петрова. – Это мы выводим на «свет божий» мошенников и убийц, это мы раскрываем «заказухи», проводя собственное расследование, это мы вора называем вором, коррупционера – коррупционером, «оборотня в погонах» – оборотнем. Это мы… мы… мы…
Высокопарная, словно на молодежном митинге, трескотня Санечки стала надоедать, и Любимов, чтобы сбить спесь и пафос с младшего товарища по перу и персональному копу, задал вопрос:
– Коллега, мне очень интересно знать, имея вот такие установки, какие ты имеешь на сей момент, чтобы ты стала делать, если бы кто-то из близких твоих вдруг, не дай Бог, конечно, да и увяз в криминале? С таким же остервенением, как нелюбимых тобой ментов, стала бы выводить родственничка на «чистую воду» или бы все-таки упрятала его подальше?..
– Знаешь, друг Гораций, родство мне дорого, но истина дороже, – по существу уклонилась Санечка от прямого ответа, сведя все к незамысловатой шутке.
– А все же? – Ехидно прищурился Любимов.
– У меня родственников, связанных с криминалом нет и не может быть априори, – отрубила Санечка. – Это у ментов да у чиновников криминальные связи… хоть родственные, хоть неродственные… А у честного журналиста их быть просто не может. Иначе некому будет очищать общество от скверны. Ясно?
– Ясно, – заверил коллегу Любимов. – Только на Руси давно говорят, что «от сумы и от тюрьмы не зарекайся»…
– Да пошел ты! – отмахнулась Санечка. – Вечно настроение испортишь…
Неизвестно, как бы дальше развивался диалог между корреспондентами «Курского курьера», и сколь долго сами корреспонденты «точили лясы», не приступая к текущей работе, если бы к ним не пришла Танечка, двоюродная сестренка Санечки.
– Разговор есть, – поздоровавшись, сразу же обратилась она к Санечке. – Тет-а-тет. Пойдем, покурим…
– Пойдем, – тут же согласилась Санечка.
Танечка явно была чем-то встревожена. И как ни пыталась скрыть это, тревога сама явственно прорисовывалась не только в мимике ее лица – как говорят, зеркала души, – но и в движении, и в сдерживаемой жестикуляции.
«Наверно, очередные бабьи страхи, – усмехнулся про себя Любимов. – То неразделенная любовь, то боязнь «залететь» или «подловить».
Хоть обозреватель криминальных новостей и не был провидцем, но в чем-то он оказался прав.
Сестер и подруг, покинувших тихий уют здания редакции, с готовностью были рады подхватить и впитать в себя вечно ненасытные артерии города – улицы и переулки, зажатые коробками зданий, утыканные иглами столбов, увешанные проводами. Подхватили, обрушив на них, как и на тысячи, десятки тысяч других двуногих существ – «homo sapiens» – бесконечную гамму шумов, звуков, картин, совокупно и сочетано действующих на все человеческие органы чувств, круша и ломая их индивидуальные свойства, настраивая на общий лад. Словом, все, чем так богата современная жизнь областного города в дневное время.
Ко всему этому, шалый ветер, вырвавшись из всевозможных закоулков и подворотен, сковывающих его движение, обрадовавшись свободе и простору шумных улиц, хулиганисто выбрасывал на разгоряченный солнцем асфальт обрывки бумаг, афиш, объявлений, упаковок, конфетные фантики и скомканные до шарообразных форм целлофановые пакеты и пакетики – издержки современного технического прогресса и человеческого бескультурья.
Иногда, совсем развеселившись, озорно заглядывал под тонкие, легкие до невесомости, юбки женщин и девушек, бесстыдно задирая их вверх, заставляя дам, в зависимости от их характера и воспитания, кого краснеть, кого негромко чертыхаться, кого просто лучисто улыбаться. И – всех без исключения – одергивать подолы, поправлять юбки и платья изящными (или же не очень) жестами рук, приводить себя в порядок.
Налетел ветер своими струями-порывами и на сестер, но «обжегся» – обе были в этот день в джинсах, ничего не задралось, не поднялось, не обескуражило красавиц. Взлохматив им рыжие до огненных оттенков волосы, сделав их похожими на пламя факелов, тут же потерял интерес и оставил сестер в покое, по-видимому, в надежде найти попроще да поподатливее для своих утех.
– Подзалетела я, – нервно прикуривая сигарету, выдала «на гора» Танечка.
Выдала, как только они завернули за угол здания, в котором размещалась редакция, и окунулись в городскую жизнь, переполненную звуками автомобильных моторов, шуршанием шин, отдаленными приглушенными звонками трамваев, визгом тормозов у перекрестков, звуковыми сигналами светофоров, поспешным шарканьем ног, стуком дамских каблучков, броуновским движением людских масс и машин, электрическими разрядами, с треском возникающими между проводами и «усиками» троллейбусов, одновременно дразнящими и раздражающими запахами перегретого лета.
– Забеременела что ли? – переспросила без особого соучастия и любопытства, скорее механически, Санечка, поправляя взъерошенную ветром прическу. – Так это, как в сказках наших говорится, еще не беда. Сделай аборт – и снова займись сексом. Да не будь уже дурой… Деньги, надеюсь, на аборт имеются. А нет, так с того молодчика, что тебя обрюхатил, сдери. Как говорится, любил сладенькое, теперь пусть кисленькое попробует. В конце концов, я что-нибудь подброшу… Так что, подруга, не вешай нос. Выброси все из головы и держи хвост пистолетом! Знаешь ведь, что от переживаний нервные клетки не восстанавливаются.
Как только Санечка оттараторила, ее подружка и сестра по совместительству (или наоборот, что, впрочем, без разницы) пояснила:
– Да не беременная я, чай, не двенадцать лет – знаю, что к чему… где, когда, как и кому…
– А говоришь «залетела»… – откровенно удивилась Санечка.
– Так «залетела» – это не в смысле забеременела, а в смысле «вляпалась»… – пояснила с тоской сестра.
– Во что вляпалась? В дерьмо что ли?.. – вымучила ироническую усмешку Санечка, начиная смутно подозревать, что ее сестренка на самом деле вляпалась во что-то нехорошее, малоприятное.
– В дерьмо… только с криминальным душком, – выдохнула Танечка.
Санечка, вдруг почувствовала, как холодок тревоги, липкий и неприятный, словно пот давно не мытого тела, пополз меж ее лопаток, только не к заднице, а к шее и затылку. И тут же вдруг в памяти всплыли слова Любимова о родственниках, причастных к криминалу.
– Тьфу! – Смачно сплюнула она. – И как сильно?
– По самую макушку!
– По самую макушку? – уже с явной тревогой переспросила Санечка сестру.
– По самую. Больше уже некуда… Остается только захлебнуться… в собственном дерьме.
И оттого, что Танечка стала говорить короткими, злыми, рваными фразами, а не трещать, как детский игрушечный автомат, выпуская очередь за очередью, обозреватель жизни курской молодежи и молодежной политики в городе и области поняла: «Вот она – беда!»
– Ну, рассказывай. Все и по порядку. И не трусь – помни, в жизни нет неразрешимых проблем. – Постаралась приободрить себя и сестру. – Страшен, говорят, черт, да милостив Бог…
– Это как когда… и, видно, не мой случай… – не согласилась Танечка
Ее ярко накрашенные губки мелко затряслись, а из прекрасных девичьих глаз на пунцовые щечки покатились слезинки. Еще мгновение – и слезинки, окрасившись в туши ресниц, пробороздят мутные полосы на юном личике, делая его неприятным и отталкивающим.
Выбросив недокуренные сигареты, сестры чуть ли не синхронно закурили по новой – так было проще им обеим вести нелегкий разговор.


ГЛАВА ШЕСТАЯ

Хан Роман Каич со своими воинами из набега на Русь возвратился в начале августа. На какое-то время его вежа превратилась в настоящий муравейник от снующих туда-сюда конных и пеших половцев. Воздух наполнился шумом и гамом тысяч голосов, ржанием сотен, если не тысяч, лошадей.
Князь Всеволод Святославич, следуя уже заведенному обряду,  попытался отправиться на прогулку по стану, чтобы лично увидеть, насколько удачным был набег извечных ворогов Руси – много ли нового русского полона доставлено. Но стражники преградили путь, едва он успел ступить пару шагов за пределами шатра.
– Не велено! – коротко бросил старший, схватившись за рукоять сабли.
Его примеру последовали и два других.
– Кем не велено? Почему не велено? – поинтересовался Всеволод.
– Ханом не велено, – вновь кратко пояснил старший из стражников.
– Почему?
Но его вопрос повис в раскаленном солнцем степном воздухе: стражники предпочли больше не отвечать. Пришлось, чертыхаясь, возвратиться в душный шатер.
«Интересно, что понудило хана, только что вернувшегося из набега, распорядиться ограничить меня в передвижении по стану? – задумался Всеволод Святославич. – Неужели и им удачи не было, а потому он злорадничает? Вот бы было отрадно».
Как обманутые мужья об измене неверных жен, так и князья, несмотря на всю их власть и мощь, о новостях узнают не первыми. Тем более, если князь находится не у себя в вотчине, а в полоне.
Зато слуги, челядь, которых в обычной жизни князья подчас и не замечают – подумаешь, мелочь какая-то под ногами мешается – всякие известия ловят налету. Даже находясь в плену, на чужбине, они умудряются каким-то непознанным образом собирать нужные сведения. Особенно женки. То раскудахтаются, как куры на насесте, то затрещат сороками, говоря одновременно обо всем и ни о чем и, вроде бы, друг друга не слушая, а в итоге – ворох всевозможных новостей и сплетен.
Вот и на этот раз две женщины, находившиеся в услужении князя, попросту говоря, челядинки, едва возвратившись к князю в шатер, сообщили, что воины хана Романа вместе с ханом Кзаком ходили в Посемье, надеясь там поживиться. Но везде: и под Курском, и под Рыльском, и под Путивлем – были отбиты от градов с большим уроном для себя. Особенно досталось половцам хана Кзака, пытавшегося взять Путивль. Более пяти тысяч их было побито. При этом были убиты два зятя Кзака и один сын. Перепало и воям хана Романа. Во многих куренях половецкие бабы плачут да власы на себе рвут.
– Откуда знаете? – дивился князь. – Вы же полонянки, кизяк под стопами половцев.
– Так земля слухами полна, да и люди сказывают, – опускали долу взоры челядинки.
– Это какие такие люди?
– Да разные, батюшка-князь…
– Половцы, что ли?
– И половцы тоже… мальцы да бабы некоторые, у которых отцы, сыновья да мужья живыми возвратились. Радостью делятся. Бабы ведь везде бабы, горемычные да слезливые… Мужам воевать, а бабам ждать да оплакивать… А вот возвратились живы – так как радостью не поделиться…
– А как язык их разумеете?
– Что разумеем – нужда заставляет, а что сердцем понимаем…
– Может, знаете и то, кто отпор ворогу дал? – просто так, без особой надежды на положительный ответ, скорее, чтобы в незнании ущучить да уязвить, с насмешкой спросил князь.
– Есть слух, что княгини наши, супружницы ваши, народ на то подбили, ополчась… – потупились бабы-челядинки. Но потупились как-то по-иному. Возможно, тая в очах своих усмешку. – А тут из Киева да Чернигова подмога подоспела – вот и турнули ворогов вспять.
«Знать, врет русская пословица, что «у баб волос долог да ум короток», – после всего услышанного подумал невзначай князь, имея в виду то ли челядинок, сообщивших ему столько интересного, то ли княгинь северских, исполчивших черный люд на отпор врагу; да как еще исполчивших, если челядинки не врут. – Это же надо такое – отпор степнякам дать. Ну, княгинюшки, ну, лебедушки! Да когда же такое было видано?.. – задал он сам себе мысленно вопрос. – Да во времена княгини Ольги Святой, супруги князя Игоря Старого, – тут же ответил сам на него. – Водила, водила дружины княгиня Ольга на древлян, мстя за смерть князя своего. Есть, есть примеры».
– А про что еще сказывают в стане? – подогреваемый интересными сведениями, спросил князь челядинок.
– Еще поговаривают, что, возможно, расправа над нашими пленными воями будет…
– Почто так?
– А потому, что родня убитых требует отмщения, крови русской требует. К тому же поговаривают, что брат твой, Игорь Святославич, подбив знакомых половцев, бежал из полону… И не один бежал, а с каким-то половцем, им соблазненным.
– Неужто бежал?! Может, только глупый слух?.. – Не верилось Всеволоду в возможность спасения брата.
Уж слишком пристально опекали его самого неразговорчивые стражи. Следует думать, что и Игоря «опекали» не менее строго. О том, что кровавая расправа грозит бывшим дружинникам, думать не хотелось.
– Не ведаем, – вновь опустили долу очи челядинки. – Что слыхали, то и передали…
– Ладно, идите. Если что новое услышите, вовремя известите, – отпустил Всеволод Святославич смышленых вестниц.
Челядинки удалились, а князь Всеволод, меряя неспешными шагами пространство внутри шатра, предался размышлениям и воспоминаниям.

…Недовольство, возникшее среди русских князей во время объединенного похода на половцев, перенявших было торговый путь  у Великих порогов, вовремя не замеченное и не погашенное великим киевским князем Мстиславом Изяславичем привело к тому, что владимиро-суздальский князь Андрей Боголюбский организовал уже поход против самого Мстислава Киевского. В нем приняли участие одиннадцать князей. Тон задавали Мономашичи: сын Боголюбского Мстислав, Глеб Юрьевич Переяславский, Роман Ростиславич Смоленский, Владимир Андреевич Дорогбужский, Рюрик Ростиславич Овручский, Давыд и Мстислав Ростиславичи Вышгородские, а также младший брат Боголюбского – Всеволод Юрьевич и его же племянник от брата Ростислава – Мстислав Ростиславич.
Возможно, не всем Мономашичам сей поход был по душе, особенно Ростиславичам, которые, как и сам Мстислав Изяславич, были внуками Мстислава Владимировича Великого. Только что поделаешь, когда сила за Боголюбским и его братьями. Пришлось стать союзниками – не отдавать же собственные волости под копыта коней суздальцев, ростовцев, владимирцев да новгородцев.
В поход были втянуты и северские князья – Олег и Игорь. Предлагали и Всеволоду принять участие в этом походе. Но он, сведавшись с Олегом, от похода того уклонился, оставшись со своей дружиной на страже всей Северской земли.
Не приветствовал молодой князь братской розни и пролития крови. Он так и заявил Олегу: «Уволь, брате, от сего непотребства».
И брат, Олег Святославич, поняв, уважил желание меньшого. К тому же двоюродные их братья, черниговские князья, в поход не пошли – и мало ли что им в голову втемяшится, если все северские князья покинут свою землю. Уже не раз были учены. А кто, согласно русской мудрости, «обжегся на воде, тот и на молоко дует».
8 марта 1169 года по рождеству Христову Киев пал, великий князь Мстислав Изяславич бежал на Волынь. Там через год, находясь в постоянном противоборстве с остальными Мономашичами, в основном стрыями своими, умер.
Киевский престол достался князю Владимиру Андреевичу Дорогобужскому, как старейшему из Мономашичей. Но Андрею Боголюбскому вскоре пришло на ум поставить там своего брата Глеба Юрьевича Переяславского. И Владимир Андреевич, и Глеб Юрьевич подчинились решению сильного владимиро-суздальского князя. Владимир Андреевич тихо удалился в Дорогобуж, где вскоре скончался, а Глеб Юрьевич, заняв великий стол, стал восстанавливать разрушенный стольный град Киев, передав Переяславль старшему из сыновей – Владимиру.
Однако и Глебу Юрьевичу занимать великий княжеский стол пришлось недолго. Через год после смерти Мстислава Изяславича скончался и он, успев до этого выдать свою дочь, шестнадцатилетнюю Ольгу Глебовну, за курского князя. Так Всеволод Святославич, которому в ту пору шел восемнадцатый год, уже не через старшего брата Олега и сестер своих, а напрямую породнился с Мономашичами.
Свадьба, которую играли в Новгороде Северском, была, как все свадьбы русских князей – долгой, шумной и веселой. С песнями и плясками, с хороводами девиц и борьбой молодцев, со скоморохами и потешниками. Хмельное сыто и вина лились рекой, от яств ломились столы.
Правда, молодым ни пенника, ни вина не полагалось – таков покон. А вот пением гусляров и гудочников могли наслаждаться сколько угодно – не возбранялось.
Как и во время свадьбы Игоря с Ярославной, гостей наехало множество. Только самого великого князя Глеба Юрьевича на свадьбе не было – дела государевы задержали. Зато были оба его сына, братья Ольги, Владимир Глебович и Изяслав Глебович. Владимиру было четырнадцать, а Изяславу едва ли двенадцать исполнилось. Всеволод думал подружиться с шурином Владимиром Глебовичем – возраст позволял, разница всего лишь в четыре года. Но не получилось – переяславский князь держал себя слишком заносчиво.
«Ну, и Бог с тобой, – решил тогда Всеволод. – Не на тебе женюсь, а на твоей сестре. Одумаешься и захочешь дружбу водить – я всегда рад буду руку дружбы протянуть. А нет, так нет… Семь лет мак не родил, да голода не было! Против воли мил не будешь».
Княжна Ольга Глебовна была прекрасна. Высокая грудь, тонкий стан, очертания которой не могли скрыть даже богатые светлые наряды. Юную головку поверх убруса-плата украшала золотая коронка. Огромные, как лесные озера, очи, были скромно потуплены. Но если она открывала их, то в них искрились робость, преданность и доверчивость.
«Господи, как чудесно было! – подловив себя на данном воспоминании, отметил Всеволод. – И что теперь с моей милой и ласковой Глебовной? И что с братом Игорем, что с племянниками?.. – затужил, закручинился он. – И как ей, моей лебедушке, такой хрупкой и нежной, удалось, если верны слухи, собрать воев и дать отпор ворогу?.. »
Как долго бы нерадостные мысли мучили князя Всеволода, неизвестно, но тут в шатер вошел стражник с посыльным от хана.
– Хан желает тебя видеть, – кратко изрек посыльный.
«Как и я его», – мысленно отметил Всеволод, которому не терпелось узнать, так сказать, из первых уст, любые подробности о набеге половцев на русские земли и о судьбе брата и племянников. Но вслух он ничего не произнес, лишь неспешно надел сапоги. До сего мига они стояли у полога шатра – так поступал князь всякий раз, когда находился в шатре один, чтобы не «парить» ног.
В первые дни полона от внезапно свалившейся беды говорить Всеволоду с ханом или ближайшими родственниками хана, воеводами и узденями, не хотелось. Но время притупило горечь поражения и плена, и душа русского князя уже сама требовала общения. Хоть какого-то. Только общаться было не с кем. Хан Роман находился в набеге, оставленные им стражники были немы, словно воды в рот набрали, разговаривать с русскими пленниками не разрешалось. А с челядинками, что находились в услужении князя, много не поговоришь – не того поля ягоды. Но вот время пообщаться подошло. И он был этому рад, даже если через минуту и казнят. Хан, конечно, не прост, свое будет выпытывать. Но ведь можно и его разговорить… И кто из них больше расскажет – только время покажет. Можно ведь баять много, да ничего не сказать, а можно так красноречиво молчать, что потом и слов уже никаких не надо – все и без них будет сказано.
Обувшись, прошелся пятерней длани по кудрям, приводя волосы в порядок.
– Я готов. Пошли.
Те лишь молча кивнули.

Вызов к хану мог означать что угодно: и беседу, и кураж сильного над слабым – полонянином, и расправу, как было с Романом Святославичем, князем тмутараканским, в далеком уже 1079 году по рождеству Христову. Тот тоже вошел в ханский шатер, чтобы высказать хану обиду на измену половцев, его тогдашних союзников – и уже не вышел. Был изрублен ханскими нукерами.
«Если князя-союзника изрубили, не чихнув, то о князе-пленнике и речи вести не стоит… Срубят буйную головушку – и глазом не моргнут. Однако чему бывать, того не миновать! – решил Всеволод Святославич, следуя за посыльным. – Это трус умирает многажды, а храбрец – только раз».
Стражи с посыльным провели князя Всеволода через стан к шатру хана. Встречавшиеся по пути половцы смотрели на русского пленного князя уже не с интересом, как прежде, а с явной неприязнью и с едва скрываемым желанием тут же наброситься на него и изрубить безоружного. Источаемая ими злоба и угроза не только читалась в их взглядах, но ею, казалось, был пропитан даже воздух. Вздохнешь поглубже – и можно задохнуться.
«Не соврали бабы: изрядно перепало степным разбойникам в Русской земле. Зело обозлены… Знать, так «хлебосольно» встречены были, что до сей поры им икается, – подумал князь, следуя с гордо поднятой главой, возможно в последний раз по стану половцев. – И то верно: не зная броду, не суйся в воду. Вы же сунулись – и получили по мордасам. Как, впрочем, и мы с братией…» – неожиданно для самого себя сделал он вывод.
Над ханским шатром вновь был высоко приподнят бунчук – высокий деревянный шест, искусно украшенный резьбой и обвитый цветными лентами, с конским хвостом на верхушке. Это означало: хан в стане.
Возле шатра стояло с десяток молодых нукеров – почетный караул. Неподалеку, у коновязи, находилось несколько оседланных лошадей вороной масти, самой любимой ханом – на случай какой-либо надобности или неожиданности.
Посланец хана, сделав знак рукой остановиться, первым вошел в шатер, чтобы доложить об исполнении ханской воли. Вернувшись, опять же жестом показал, чтобы Всеволод следовал за ним. Всеволодова стража молча осталась у шатра.
«Какой порядок! – отметил Всеволод, ступая за полог шатра. – Даже единым словом, жук их лягни, божья коровка забодай, не перебросились с нукерами».
Даже находясь в плену, князь нет-нет, да и произносил, чаще всего мысленно, присказку своего воеводы Любомира, невесть где тем подслушанную и перенятую. У воеводы была и другая присказка, которую, как правило, он произносил в сердцах: «Перун тя зашиби!» Но эта не легла на сердце курского князя: Перун хоть и отвергнутый и свергнутый бог, но все же бог, а с богами шутить не стоит. Но шутливая: «жук лягни, божья коровка забодай» – вызывала лишь улыбку.
Хан Роман Каич восседал в невысоком кресле, украшенном золотом и костяной резьбой. На нем был легкий парчовый узорчатый халат, темного цвета шелковые штаны, заправленные в мягкие, с тонкими каблуками и высокими голенищами, облегающими ноги, сапоги. Ханские руки покоились на подлокотниках кресла; на многих перстах его видны были кольца с драгоценными камнями – перстни. Два факела, установленные по бокам ханского кресла, освещали тусклым светом внутренность шатра и хана. Будь на дворе зима или осень, в шатре бы, в специальной жаровне, билось бы пламя костра, освещая и обогревая шатер. Но летом тепла было и так с избытком, а для освещения хватало и света двух потрескивающих и изрядно чадящих факелов. 
Загорелый под степным солнцем, выдубленный сотнями ветров скуластый лик хана Романа был уже морщинист и темен, но еще темней были его слегка раскосые очи, порой превращавшиеся в узкие щелочки. Даже на расстоянии было видно, как жестки у хана рыжеватые власы, выбивавшиеся из-под шапки, отороченной мехом соболя. Брады, в отличие от Всеволода, лик которого украшала небольшая окладистая, слегка курчавившаяся темно-русая бородка, хан не имел. И его подбородок был гол, как колено ребенка. Зато темные, возможно, рыжие, как и волосы на голове, усики тонкими струйками сбегали от уголков рта до конца подбородка и даже ниже, окаймляя и оттеняя подбородок, делая его выпуклей и увесистей. Что же касается возраста хана, то он был немногим старше Всеволода, лет так на десять-пятнадцать.
«Ишь вырядился, – сразу же разгадал ханский замысел князь: даже разницей в одеянии хочет унизить пленника. – Только блеском парчи, драгоценных каменьев-лалов, серебра и золота не затмить духа воина, даже если воин и в простой холщовой рубахе, и свободы лишен».
Ни лавки, ни какого-либо иного сиденьица в ханском шатре не было. Поэтому князь Всеволод, войдя в шатер, вынужден был стоять. Хан, зачем-то прищурившись, молча взирал на князя. Молчал и князь Всеволод, взирая на хана.
– Как поживаешь, кинязь-батыр? – наконец молвил хан, первым нарушив не только молчание, но и бесшумную борьбу очей, скрещивающих невидимые мечи. – Не было ли обид от людей моих, пока я земли ваши за обиды ваши конем топтал? – Не удержался хан от язвенного укола русского князя упоминанием о «топтании» северских земель.
– Живалось, хан, временами и лучше. А так ничего… живу –хлеб жую… Но был бы в воле – гулял бы в поле! – усмехнулся с грустной иронией Всеволод.  – А вот то, хан, кто кому сколько обид и каких причинил, еще надо посчитать. – Голос курского князя стал тверд как булат. – Вот ты молвишь, что мы, князья русские, обиды вам, половцам, причинили, а я же считаю, что это вы, ханы половецкие, нам, русским людям, обиды причинили… И немалые!
– Потому, видать, ты с братом да племянниками и отправился в поход? – ухмыльнулся хан, и его тонкие усики зашевелились как ужики, а очи превратились в узкие щелочки, словно он прицеливался выстрелить из лука. – Чтобы, значит, счет обид уменьшить…
– Возможно, что и так, – ответил твердо Всеволод, огладив дланью бороду. Терять ему было нечего, и он решил «рубить» правду-матку. – Желая вернуть роду нашему Тмутаракань, отошедшую после деда моего, Олега Святославича, в половецкое владение рода Осолука, я с братом и племянниками, конечно же, хотел и счет обидам нашим уменьшить, и справедливость восстановить. А как по иному-то?..
– Так это вы Тмутаракань промыслить решили? – хмыкнул хан, по-видимому, что-то сопоставляя в уме. – А разве не у вас говорят, «что с возу упало, то пропало»? Ведь дед ваш, кинязь Олег, уступил ее хану Осолуку, когда Чернигов у Мономаха отбирал. Кажется, – еще заметнее наморщил хан свое загорелое чело, – то было в 1094 году по рождеству Христову… Не так ли?..
Всеволод подивился: хан Роман Каич интересовался не только жизнью своих родов и колен, но и летописью родов русских князей. Однако виду не подал, лишь переминаясь, переступил с ноги на ногу.
– Я не слышал, чтобы дед мой отдавал тестю своему, хану Осолуку, Тмутаракань. Но если это было и так, как молвишь ты, хан, то, надо полагать, временно… – пояснил Всеволод тихо, но твердо. – Иначе как же он, находясь в Чернигове, мог передать Тмутаракань младшему брату своему Ярославу Святославичу, детей которого уже вы, половцы без всякого ряду и укладу, выбили из града и княжества, лишив тем самым наш род наших владений у синя моря. Разве нам, Ольговичам, не обида? Обида. Вот мы с братией и хотели свое вернуть себе, пусть и силой оружия… А не злато и серебро, не полон у вас искали. Разве это не справедливо?
– Возможно, что и справедливо, – как бы согласился хан, но тут же ехидно заметил: – Только скажи мне, кинязь-батыр, зачем же, ища Тмутаракань, разбили вы орду хана Карачума у речки Сюурлий, да всю худобину там побрали вместе с полоном и златом? А?!
– А что нам было делать, когда Карачум с воинами своими встал на нашем пути? Не поясно же ему кланяться… Вот и сразились. И победили в честном бою. А победителю, как известно, достается все: и одежда-худоба, и головы, и животы. Вы, половцы, победив нас, с нас также все содрали: и бронь, и одежду, и княжеское корзно, – уколол князь хана, возможно, даже не желая того: само собой получилось. – Только наши вои все это: и узорочье, и кожухи, и епанчицы, и иное прочее, добытое в бою – не жалея, побросали в топь, когда путь себе торили.
– Вижу, кинязь Всеволод, ты не только в ратном деле умел, но и мудрости не лишен, – усмехнулся хан вполне миролюбиво, что дало Всеволоду некоторую надежду на благополучный исход этой встречи. – Только скажи, а давно ли русы, в том числе и ваш род, владеют Таматархой или, по-вашему, Тмутараканью?
Всеволод чувствовал, что в вопросе был подвох, на которые половецкие ханы были большие мастера, но вопрос требовал ответа, и ответ был дан:
– Со времен великого князя Святослава Игоревича, когда он в 966 году по рождеству Христову разбил и рассеял по всей земле воев хазарского кагана. С тех самых пор…
– Немногим более двухсот лет, – пошевелив губами и змейками-усами, видимо совершая подсчет, молвил хан все с той же едва заметной усмешкой. – Но, знаешь ли ты, кинязь-батыр, что до этого сей волостью владели люди моего рода шесть веков. Со времен хана Баламбира…. А Баламбир жил за полвека до Аттилы, прозванного вашими священниками Бичом Божиим. Так чей же род более имеет прав на град сей и землю эту?! Что скажешь, кинязь?
«Вот он, подвох, – понял Всеволод. Однако вспомнив сказы гусляров, рассказы покойного родителя, наставления отцов церкви, и все прочитанное в древних свитках, невесть когда и какими путями попавших в княжеский терем черниговских князей, где прошло детство, о седых временах земли Русской, улыбнулся:
– А до них там веками обитали сарматы и скифы, которые по сказам наших мудрецов и отцов церкви, имели родственные корни с русичами… Да и во времена Баламбира, которого на Руси помнят как князя Веломира, жил антский князь Бус Белояр, владевший этими землями. Земли же назывались Русколанью – Русской землей, значит… Сказывают, что Бус до своей смерти от готов Винитария Амала, обманом заманившего его в сети и потом подло казнившего, был в союзе с Веломиром, воевавшим в ту пору с готами. Так что, хан, когда и у кого «с возу что упало», неизвестно. Тут, как у нас на Руси говорят, бабушка надвое сказала…
Наступила очередь призадуматься хану. Он неплохо знал старинную, даже древнюю, жизнь своего рода в степях Алтая. Но что происходило на землях, примыкавших к понту Эвксинскому, вообще не знал. Как-то мало интересовало. Главное, это Степь, Великая Степь!
– Смотрю, кинязь, ты стал куда как разговорчивей, чем в первый день полона. Тогда и слова из тебя было не вытащить… даже клещами, как у вас говорят. Ныне же у тебя словно не уста, а родник – речам конца нет.
– Всему, хан Роман, свое время. Время разбрасывать камни и время собирать… время уста держать на запоре и время их разверзнуть…
– Я же говорил, что ты, кинязь, не только храбр на рати, но и умом крепок, – состроил подобие улыбки хан, по-видимому, решив для себя прекратить состязание в знании древней жизни своих и чужих народов. – А по сему отставим спор, у которого, как мне кажется, не будет конца. Поговорим об ином…
– Твоя воля, хан, – отозвался Всеволод. – Однако, думаю, не за тем звал, чтобы укоры да споры вести… Надо полагать, походом своим в земли наши побахвалиться хочешь. Лишний раз напомнить, что я твой пленник… А с пленником чего церемониться: смейся да укоряй. Все стерпит… На то он и пленник, чтобы терпеть. Только я, хан, не простой пленник… к терпению не привычен! По мне лучше смерть, чем глумление…
Курский князь давно понял, что стоит лишь тронуть струны чьего бы то ни было тщеславия, как обладатель их начинал «петь» не хуже, чем звончатые гусли в умелых руках гусляра, повинуясь неприметным движениям перстов.
– И здесь, кинязь, ты прав, – пошевелил усиками-ужиками хан. – Я велел призвать тебя для того, чтобы не «побахвалиться», как ты заметил в сердцах да с обиды, а просто сказать, что поход наш был успешным… что много твоих сородичей повоевали да пленили. Твоим подданным придется большой выкуп собирать, очень большой… Почитай, ранее еще невиданный.
– Так ли хан? – усмехнувшись, тряхнул буйной головушкой Всеволод. – Что-то большой радости я, когда вели сюда, у степняков твоих не видел. Все какие-то понурые, обозленные; у каждого, почитай, печать печали на челе… словно тамгу получили от Мары и Жали – вестниц смерти, горя и печали. Так удачному походу не радуются… так победу не празднуют… Так бывает, когда возвращаются «несолоно хлебавши».
– Смотрю, глазастый ты, – смахнул елейную ухмылку с морщинистого лика хан Роман. – Не успел и десятка шагов ступить, как все рассмотрел. Только полон наш, приведенный из ваших земель, что-то не заметил… Впрочем, скрывать не стану – некоторым воям нашим пришлось раньше срока к Отцу Небесному, Тэнгри, отправиться… Но такова жизнь воина: вчера еще был жив и весел, а ныне душа твоя уж к Тэнгри спешит… ответ держать.
– Ты, хан Роман, вроде бы крещенный, христианин, вон имя христианское имеешь, но упоминаешь все Тэнгри да Тэнгри, а не Христа?.. – не удержался от замечания Всеволод. Впрочем, не для того, чтобы хана позлить, а ради интереса: как в одном и том же человеке уживаются две противоположности веры и духа.
– А, – махнул рукой хан, – Всевышний, как Его не назови – Христом или Тэнгри – все равно Всевышний, один и для всех. Хоть для вас, русских, хоть для нас, половцев… Только, как мне кажется, почитания ему высказываются людьми по-разному, да по-разному справляются обряды… С подачи священников и шаманов. Только, кинязь, я тебя не для того позвал, чтобы о верах наших народов судить да рядить, – наконец-то решил перейти к сути дела хан. – Позвал я тебя для того, чтобы решить, отдавать тебя на заклание – многие в орде твоей крови жаждут – или же оставить в живых.
Сказав это, хан Роман, отбросив улыбки и ухмылки, зорко взглянул в лицо курского князя, став похожим на степного коршуна, уже закогтившего добычу и теперь только выбиравшего место, откуда начать клевать.
– Что молвишь на это, мой прозорливый полонянин? Или в молчанку поиграешь?..
– На все Божья воля, хан, – рек Всеволод спокойно, – чему бывать, того не миновать. Это я в твоих руках, а не ты в моих… Впрочем, не захочет Господь – и волос с головы не падет, а захочет… – он сделал паузу, – не то что моя голова, и народы падут. На все воля Господа…
– Неплох, неплох ответ, – повеселел очами хан. – Этим-то ты мне и нравишься: храбростью да разумом. А потому я постараюсь спасти тебя, кинязь-батыр. Но есть условие… – хан помолчал, словно раздумывая да взвешивая на невидимых весах: стоит ли оглашать условие или не стоит. Потом, после долгой паузы, словно внутренне придя к выводу, что стоит, продолжил: – Ты должен дать мне слово, что не сбежишь до поступления выкупа за тебя, как сбежал твой брат Игорь от людей хана Челбука из Тарголовцев.
– Так Игорь сбежал? – сделал удивленное выражение лица, словно впервые об этом слышит, курский князь.
Впрочем, возможно, ни к какому искусственному удивлению прибегать ему не приходилось: одно дело – бабьи сплетни и совсем другое – слова хана. Всеволод ждал этого сообщения. Ждал и боялся, что услышит из уст хана совсем иное. Но хан произнес то, что так желалось слышать.
– Значит, бежал… Молодец, братец!
– Да, сбежал, – подтвердил с раздражением хан. – Только ты мне не ответил: даешь слово-клятву или нет?..
И по тому, как хан, только что пыжившийся и важничавший, вдруг, пусть и с раздражением, но заговорил о клятвенных обещаниях не делать попыток побега, Всеволод понял, что расправы над ним как сегодня, так и в ближайшее время не будет.
– Что не сбегу до выкупа? – спокойно переспросил он.
– Да. – Не стал и хан «тянуть вола за хвост».
– А выкуп каков? – по-деловому, а не как пленник своему хозяину и господину, вольному распоряжаться жизнью и смертью, задал курский князь следующий вопрос. – Выкуп-то каков?
– Тысячу гривен серебра за тебя да по двести гривен за бояр твоих, – как о деле, давно взвешенном и решенном, выпалил хан.
– Немалый выкуп… – по-мужицки почесал затылок князь, что должно было обозначать крайнюю озадаченность. – Даже не знаю, сдюжит ли княгиня и народец мой курский да трубчевский такой выкуп собрать… Княжество-то мое не велико – не то, что в пригоршне, в жмене уместится. И как там выкуп такой большой собрать, ума не приложу…
– Так выкуп-то за батыра, который много наших воинов положил в поле ратном, – не поняв подначки, как мог, подсластил горечь огромного выкупа Роман Каич. – Выкуп за батыра, – развел он руками, как бы показывая этим жестом, что ничего не поделаешь, иного не дано.
– А за простых дружинников и кметей, попавших вместе со мной в полон, каков выкуп? – поинтересовался Всеволод, чтобы знать хотя бы примерную сумму выкупа.
– За дружинников по сто гривен, а за кметей и того меньше – по пятьдесят, – оскалил хан в хищно-ехидной улыбке два ряда зубов, местами тронутых гнильцой. – Совсем божеская, как говорите вы, русы, цена.
Выкуп был столь велик, что его и за два года было не собрать ни в Курске, ни в Трубчевске. Такой дани и Новгород Великий Киеву со времен Владимира Святославича, Крестителя земли Русской, не платил, ограничиваясь только двумя тысячами гривен да еще некоторой толикой серебра в пользу монастыря Печерского. Видимо, поэтому хан так ехидно улыбался.
«Собьем наполовину, а то и еще больше, – решил Всеволод, – если голова будет на плечах. А не будет головы, то и сбивать цену будет некому». Вслух же молвил:
– Даю слово. Только с условием…
– Каким таким условием? – бросил недовольно хан, поморщившись, возможно подозревая в словах курского князя услышать какой-нибудь подвох. Он судил о князе по своим соплеменникам, которые были большими мастерами по части всевозможных хитростей и подвохов.
– Что сначала будут выкуплены дружинники и кмети, а затем уже – бояре и я, – пояснил Всеволод Святославич.
– Хорошо, – расплылся хан в довольной улыбке, ибо никакого подвоха в словах русского князя не было. Наоборот, русский князь, по мнению хана, был настолько бесхитростен, что заведомо ставил себя в невыгодное положение, оставаясь в плену до выкупа последнего дружинника. – Хорошо, хорошо, – поспешно повторил хан и игриво, словно уличая русского князя в некой хитрости, а пуще того, разгадав эту хитрость, погрозил перстом: – Слово, мудрый кинязь, – хорошо, но клятва, кинязь-батыр, еще лучше. Поэтому лучше поклянись… А то у вас, я знаю, говорят: «Слово не воробей, вылетит – не поймаешь». Нам не надо улетающих невесть куда слов. Нам клятва нужна.
Хан явно не понимал смысл русской поговорки, имеющей как раз прямой и единственный смысл крепости слова. Или же просто, как все степняки, вместе с молоком матери впитавшие в себя недоверие к ближним своим, не очень-то верил в силу слова русского князя.
«Слышал звон, да не знает, где он», – отметил это обстоятельство Всеволод Святославич, но вслух произнес:
– Если такому сильному хану мало слова русского князя, то дам клятву. Только вот на чем клясться-то…
– А на чем русские князья могут поклясться, чтобы потом не нарушить клятву? Только не на кресте. Слышно, что такую…
– Крестную…
– Да-да, – подхватил хан подсказку Всеволода Святославича, – крестную клятву они часто нарушают.
– Ну, не то чтобы часто, однако бывает… – не совсем соглашаясь с ханом, уточнил Всеволод. – А где того не бывает?
– У нас, – кичливо изрек Роман Каич.
– Да брось ты, хан, – с откровенным недоверием к словам Романа Каича усмехнулся курский и трубчевский князь. – У вас, как и у нас, не все и не всегда держат клятвы. Впрочем, если крестное целование тебя не устраивает, то, может быть, подойдет тогда клятва на мече, – подсказал Всеволод, полушутя, полусерьезно; при этом лик его по-прежнему был строг, хоть икону пиши. – Эта клятва древняя, – пояснил он, устраняя последние сомнения у хана и «забывая» при этом сказать, что со времен крещения Руси таким способом соблюдения верности слову уже никто не пользовался. – На мечах клялись русские князья еще со времен Олега Вещего и Святослава Великого, когда ходили походами на Царьград. Меч – символ воинской чести. А честь – она везде честь.
– Да-да, давай, на мече, – ухватился за подсказку хан, не чувствуя тут никакой хитрой уловки русского князя, для которого такая клятва по большому счету силы не имела, но могла дать в его руки сам меч, следовательно, некую уже силу. – Конечно, на мече! Клянись на мече, батыр.
– Можно… только меча-то у меня и нет, – развел руками курский и трубчевский князь, лицедействуя.
– Найдем, – засмеялся с язвинкой превосходства хан. – Мои воины после той сечи много русских мечей подобрали. Любой дадим!
– Но нужен не просто любой меч, а мой, княжеский, меч, – продолжил игру Всеволод. – Только на нем клятва силу имеет.
– И твой найдем… уже нашли, – поправил себя хан с нескрываемым самодовольством.
– Надо посмотреть, – голосом и мимикой лица проявил недоверие Всеволод, – тот ли… Или, быть может, иной какой… похожий. Мой меч был приметный. К тому же – подарок брата Святослава Всеволодовича, князя черниговского.
– А мы вот и посмотрим.
Хан, довольный собой, громко хлопнул в ладони, и на его зов в шатер немедленно вбежали двое нукеров, застыв позади Всеволода в ожидании приказа.
– Принесите меч князя, – приказал нукерам Роман Казич и, подманив движением пальца одного из них поближе к себе, что-то тихо сказал ему – по-видимому, сообщил место, где находился меч.
После этого оба нукера, поклонившись в знак повиновения и исполнения, покинули шатер, а через некоторое время вернулись уже с мечом.
– Твой? – вскинув голову, усмешливо спросил хан, явно знавший, что принесенный меч принадлежит князю.
– Мой, – приглядевшись к мечу, молвил с явным удивлением Всеволод, ибо принесенный воинами меч был действительно его. – Удивительно даже, что сохранился… Правда, весь иззубренный… то о шеломы ваши харалужные, от готов, авар да хазар доставшиеся.
– Раз твой, то бери и клянись.
Всеволод взял из рук половецкого воина свой меч. Длань десницы, почувствовав такую привычную, почти родную, шероховатость и ребристость рукояти, невесомую тяжесть разящего клинка, напряглась… Оживая, задрожали невидимой дрожью, забугрились под рукавами рубахи мышцы. Понятный только вою потек по раменам зуд, заставляя их автоматически идти на разворот, для замаха…
– Кинязь, не балуй, – чутьем опытного воина определил хан состояние пленника. – Не балуй, – повторил он. – Лучше произнеси клятву.
– Фу! – выдохнул, остывая и обмякая, курский князь. – Право, наваждение какое-то…
– Это не наваждение, – изрек хан значительно. – Это дух настоящего воина в тебе говорит. Не у всех есть этот дух, а у тебя, кинязь, имеется.
– Тебе, хан, виднее, – отозвался, остывая, Всеволод.
Перехватив меч за лезвие, он произнес клятву, обязуясь до уплаты выкупа за последнего своего дружинника, а также и за себя не пытаться совершить побег.
– Вот и хорошо, – сверкнул очами хан. – Вот и хорошо. Теперь верни меч моему вою.
Один из нукеров, повинуясь взгляду хана, протянул руку за мечом, но Всеволод отдернул меч к себе:
– Как же, хан, я отдам его, если на нем клятва свершена. Отдавая меч, я отдам с ним и клятву свою, – нашелся он в мгновение ока. – Так, мудрый хан, я с себя клятву сниму и передам ее тому, у кого будет мой меч, а сам стану волен делать… что угодно.
– Хитришь, хитришь, кинязь, – усмехнулся хан Роман, возможно, частично разгадав замысел Всеволода оставить меч при себе, а, возможно, и по присущей всем степнякам недоверчивости. – Да бог с тобой, оставляй меч, мне твоего слова клятвы достаточно, а еще и ножны к нему возьми. Принеси ножны, – повелел ближайшему нукеру. – А то клинок без ножен, что камень без огранки либо женка без мужа – и драгоценен, да не совсем… с некоторым изъяном. А нам изъян ни к чему. Верно говорю?
– Верно.
– Хитрый ты, кинязь-батыр, – проявил показное добродушие хан. – Ой, хитрый. Меч выморочил. Теперь, может, и шелом свой золотой попросишь.
– Шелом пока ни к чему. Попозже выкуплю…
Решив, что дело улажено так, как желалось, хан Роман, разом подобревший и повеселевший – даже взгляд его прищуренных очей помаслянел – приказал своим слугам учинить достархан – пир, на который были созваны ближайшие родственники и лучшие воины. Потом, подобрев окончательно, поведал то немногое, что знал о побеге Игоря, которому помог половец Овлур, крестник Игорев.
– А что ж стража? – спросил Всеволод хана Романа по ходу рассказа. – Как допустила? Или тоже в сговоре была?
– Стража была опоена кумысом. Уснула. Проспала!
– Вот как!
– Больше не проспит… Казнена. Бескровно. Придушена. Другим в назидание, чтобы повадно не было спать тогда, когда надо было бодрствовать. Согласен?
– Согласен.
Сбылось то, о чем лишь думалось: из разговора с ханом было узнано достаточно.
Во время пира принародно было объявлено о клятве, данной Всеволодом не бежать из плена, и о том, что отныне Всеволод Святославич не просто пленник, а и личный и почетный гость хана. Поэтому обида князю – это обида хану. В знак того, что ханское слово понятно, пирующие цокали языками, кивали кудластыми головами, гладили бороды жирными руками.
После пира урядились о том, что в Курскую землю за выкупом для первых княжеских кметей и дружинников идет вместе с ханскими посланцами Всеволодов сотник Ярмил Лыко.
– Увидишь княгиню Ольгу Глебовну, поклонись ей поясно от меня, – наставлял курский и трубчевский князь Ярмила, – скажи, что жив и здрав. Обо мне пусть не тужит – могло быть и хуже, да Бог милостив… Пусть озаботится полонным сбором – для выкупа несчастного воинства русского. За тебя пусть сразу же выкуп отдаст – от тебя свободного проку куда более будет. Потом вместе пошукайте еще по градам и вотчинам, особенно боярским – бояре народ прижимистый, запасливый, у них завсегда много чего есть… – А еще надо как можно больше пленных половцев отыскать, чтобы не гривнами да кунами, а ими обмен производить. Я с ханом о том договорюсь… – После небольшой паузы добавил: – Передай княгине, чтобы из охочих людей хоть малую дружину да собрала бы – княжество надо оберегать… и от друзей и от недругов. Алкающих поживиться за чужой счет всегда хватает, а сейчас, когда нет князя, тем паче – пояснил тихо, заглянув сотнику в очи, чтобы убедиться, понял ли тот всю остроту наказа. Не удержавшись, переспросил: – Ты все понял, сотник?
– Все понял! Все исполню, как велишь, батюшка-князь, – в предчувствии скорой свободы со слезами на глазах пообещал сотник Ярмил.
Еще час назад он и думать не мог об освобождении, а теперь приодетый мало-мальски для дальней дороги – хан Роман повелел выдать ему старенькую одежонку – готовился к отправлению в край родной.
– Все исполню.
– Тогда с Богом! – Князь осенил сотника крестным знаменем.
Вскоре небольшая кавалькада всадников, среди которых был и сотник-полонянин Ярмил, неспешной рысью тронулась из вежи Романа Каича, держа путь на полуночную сторону. Всеволод Святославич, взойдя на холмик, долго провожал эту кавалькаду взором, до тех пор, пока дрожащее марево окоема не скрыло ее.


ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Курская и трубчевская княгиня Ольга Глебовна, как проводила любимого супруга в солнечные апрельские дни из Трубчевска в Курск и далее, в Поле, на встречу с братом и племянниками, идущими другим путем-дорогой, так сама вскоре и засобиралась в этот град. Чтобы, находясь в Курске, быть поближе к милому князю. Чтобы с малыми детьми да молитвами ожидать его возвращения из похода.
«Оставайся, голубушка, в Трубчевске, – не раз советовал Всеволод Святославич заботливо, перед тем как уйти с дружиною в Степь. – Мне за тебя, радость моя, и сынов малых так спокойнее будет. Курск-то окраинный град, на порубежье со Степью стоит. И тут всякое случиться может…»
«Нет, любимый мой, – мягко отказывала она супругу, – здесь не останусь, буду в Курске дожидаться твоего возвращения. Из Курска на сотню верст, а то и более, ближе к тебе буду. А чтобы думы обо мне тебе душу не тревожили, не бередили, как дожди землю в непогоду, обещаю оберегаться. Не только курский детинец с запертыми вратами держать, но и весь град. За стражей лично следить буду – не забалует. К тому же Курск – крепкий град: ты же его укреплял! А до тебя – батюшка твой и братец Олег покойный. Царство небесное им, – перекрестилась мелким крестом. – А еще твои куряне, как сам говорил, народ верный, бывалый, с рождения к ратному делу привычен. Не пропаду».
Держа слово, после проводов князя с дружиной, а провожать вышел и стар и млад, перебралась в Курск. И град сей, как обещала князю, был переведен, почитай, на осадное положение: пешая городская стража, состоящая из посадского вольного люда, владеющего оружием – копьем да луками, топорами да палицами, а некоторые и мечами – несла службу денно и нощно.
Посменно на всех вратах, ведущих в град как со стороны Ольгова и Рыльска, так и со стороны града Ратска стояли куряне-ратники. И само собой – в детинце.
Наиболее высокой постройкой в Курске был, конечно, княжеский терем, срубленный из толстых дубовых плах, для пущей крепости долгое время мореных в воде, укрытый со всех сторон крепостной стеной детинца, также построенной из дубовых плах. Даже курские церкви, а их только на территории детинца было две, причем одна каменная, а на посаде – так целый пяток – были маковками своими ниже княжеского терема. Его шпиль, увенчанный для красоты выкованным из медного листа изображением петуха, с незапамятных времен у северян любимой богами птицы, хранителя домашнего очага, благополучия и оберегателя от всякой нечисти, задевал за облака. Любая нечисть, какой бы она ни была темной и страшной, с третьим пением петухов, оглашавших наступление рассвета, немедленно улетучивалась, уносясь из мира яви в мир нави.
Под шпилем, на третьем ярусе терема, имелась крохотная комнатушка с малыми окошками-бойницами на двух-трех человек, которые могли разместиться разве что стоя. Вот через эти окошки дворцовые служивые люди, в основном отроки, поочередно как днем, так и ночью постоянно вели наблюдение за долиной Тускура, откуда мог появиться степной ворог. О приближении степняков днем могли сообщить дымовые сигналы сторожевых вышек, вынесенных на многие версты вперед, а в ночную пору костры на этих вышках.
Кроме этого, ежедневно за Тускур и Семь, а также на дороги, ведущие к граду, отправлялись конные сторожи. Часто с заводными лошадьми. С одной из сторож постоянно отправлялся сын Святослав – княжичу было время привыкать к походной воинской жизни. Так почему же не воспользоваться случаем, приставив к нему опытного пестуна-наставника?!   
«К чему такая строгость, матушка-княгиня? – сетовал курский посадник Яровит, убеленный годами и щедро украшенный шрамами, сменивший по решению Всеволода прежнего, ставленного еще князем Олегом, но попросившегося на покой Власа Мошну. – Степь спокойна, ни одного сторожевого дымка не видать. Пусть бы гридни да кмети наши передохнули малость – чего зря дни и ночи у врат столбами торчать, народ честной пугать. Да и сынов бы своих, княжичей Святослава Всеволодовича да Андрея Всеволодовича, поберегла. Почитай, отроки еще, одному и десяти нет, а другому и того меньше…»
«Пусть, посадник, лучше кмети у врат, неся дозор, торчат, чем наши головы на вражеских копьях из-за нашего же небреженья, – отвечала строго и назидательно, словно перед ней был не сивогривый вой, а младень-несмышленыш. – А княжичам сие дело полезно – пусть измальства привыкают к ратной стезе, им дружины водить и за землю нашу ратоборствовать. Княгиня киевская Ольга Святая, мстя за убиенного Игоря, четырехлетнего Святослава на древлян водила, и тот, метнув копье, началу сражения сигнал дал. Наши же со Всеволодом постарше будут, так чего же им за бабьи подолы держаться. А так и сами при серьезном деле, и нерадивым стражам укор».
Первенцу, княжичу Святославу, действительно шел только десятый годок. Родился он под осень на шестой год после свадьбы. До этого как-то Бог детей все не давал да не давал. Но после рождения Святослава все обладилось: через два года появился на свет божий Андрей, а через три – и Игорь. Подумывали с князем и о четвертом сыне, и о дочерях. Впрочем, известно: человек полагает, а Бог располагает…
Сватовство же и свадьба ее с Всеволодом Святославичем Курским и Трубчевским, славным представителей Ольговичей, постоянно соперничавших с Мономашичами, к которому принадлежала она, состоялась еще при жизни батюшки Глеба Юрьевича, великого князя киевского, в 1171 году по рождеству Христову или в лето 6679 от сотворения мира. Ей тогда шел семнадцатый годок, а ее суженому – восемнадцатый. Она, уже изрядно засидевшаяся «в девках», как перешептывались между собой досужие девки-служанки да челядинки, с пшеничными косами до пят, с огромными, словно плошки, голубыми глазами, была стеснительна и тиха. А князь Всеволод – высок, строен, широкоплеч, с пышной копной вьющихся русых волос, остроглаз и горделив собой – настоящий витязь из сказов гусляров.
Как увидела, так и обомлела: вот она, судьба моя! И уже не помнила ни свадьбы – говорили, что была необычно веселой и шумной, ни батюшки с мачехой Манефой Изяславной (родная матушка умерла во время ее родов), ни милых братцев Владимира и Изяслава, ни пира – столы ломились от яств и пития, ни происходящего потом. Сердце девичье билось в груди пойманной птахой и горело так, что языки его пламени явно проступали не только на ланитах, но и на челе, и на всем теле. А до трепещущих персей и дотронуться было опасно – так полыхали жаром, что, того и гляди, парчовые наряды набухшими сосцами прожгут.
В тот же год страстно обожаемый ею батюшка, Глеб Юрьевич, много повидавший и много претерпевший от недругов, умер в Киеве. Поговаривали, что к его смерти приложили руку киевские бояре, особенно Григорий Хотович, часто посещавший Царьград и познавший там тайны зелья, сводящего честных христиан в могилу. Но слухи – они и есть слухи…
Впрочем, из-за этих слухов, спустя два года, произошла распря между новым великим киевским князем Романом Ростиславичем, зятем северских князей, и Андреем Юрьевичем Боголюбским. Боголюбский требовал выдачи ему во Владимир для суда и казни Хотовича с десятком прочих бояр, а князь Роман их не выдавал, считая слухи оговором.
Покладистый, не желавший лишних ссор и распрей, больше радеющий об устроении промыслов разных да школ с учеными людьми, да церквей и храмов, Роман Ростиславич вынужден был покинуть киевский престол. Сделал он это к огорчению своих родных братьев Рюрика, Давыда и Мстислава, а также северских князей Олега, Игоря и ее супруга Всеволода, давно перероднившихся с Ростиславичами. В Киеве стал княжить брат Андрея, Михаил Юрьевич, доводившийся Глебовичам, как и Юрьевичам, дядей.
Михаил Юрьевич, в ту пору княживший в Торческе на Роси, в Киев по какой-то причине не торопился, вручив его младшему брату Всеволоду и племяннику Ярополку Мстиславичу. Ростиславичи, поддержанные в своих требованиях Олегом Святославичем Северским, Игорем Путивльским и Всеволодом Святославичем, взывали к справедливости, направляя Андрею Боголюбскому грамотки, но тот оставлял их жалобы без внимания и ответа.
Черниговские князья, Святослав и Ярослав Всеволодовичи (тихий и набожный Владимир, брат их, слышен не был) держали руку владимирского князя и тоже плели козни против Ростиславичей. Как всегда, искали только им понятную выгоду…
Обиженные грубостью и несправедливостью великого князя Андрея Юрьевича Боголюбского, Ростиславичи – Рюрик, Давыд и Мстислав, собрав тайно дружины, заручившись поддержкой Олега Северского, давшего им своих воинов, душной июльской ночью внезапно подойдя, напали на Киев и захватили не только сам град, но и князя Всеволода Юрьевича с его племянником Ярополком. Этим же днем, 26 числа, Рюрик Ростиславич, как самый отважный и энергичный, был возведен братьями на престол. А Михаил Юрьевич оказался в осажденном Ростиславичами Торческе.
Всеволод Святославич, супруг ее обожаемый, в этой княжеской распре участия не принимал. «Не люблю я вражды между князьями русскими, – говорил ей, ласково прижимая к могучей груди своей, и в этот раз. – Душа кровью обливается, когда брат на брата войной идет, когда они, как злые вороги, порой хуже половцев, города и веси друг у друга рушат да жгут, народ русский бьют да в полон ведут. А еще и бахвалятся, что языки народов многих знают, что книги древних греческих мудрецов читают... Не по мне сие. Нет, не по мне»!
Слыша его басовито рокочущий, как воды Десны в половодье, голос, всецело отдаваясь его крепким объятьям, она знала, что это не бравада, не похвальба собой и уж, конечно, не трусость. Буквально за год до этой розни, в июле месяце, Всеволод и Игорь, собрав небольшие дружины – времени для сбора больших просто не было – вышли к реке Ворскле, чтобы преградить путь ордам ханов Кобяка и Кончака, разоривших земли Черниговского княжества и двинувшихся к Переяславлю.
Как ни сильны и многочисленны были половецкие орды, но победу Бог даровал Святославичам. Они не только разбили наголову воинство Кончака и Кобяка, успевших к этому времени опустошить волости вокруг Обруча и Серебряного, но и освободили свой полон. А также захватили половецкие обозы с рухлядью, тканями, золотыми и серебряными чашами и блюдами, прочей посудой. Был немалым и полон.
Кроме же победы над Кончаком и Кобяком, Всеволод и Игорь только слухом о ней расстроили орды других половецких ханов, шедших на помощь Кобяку от Дона. Этим, в конечном счете, Игорь и Всеволод спасли многие русские земли, в том числе и Переяславское княжество, где правили ее братья Владимир да Изяслав, от новых половецких нашествий и разорений.
«Славное дело – разить извечного нашего ворога, – говорил по возвращении из того похода Всеволод, от полноты распиравших его чувств подхватив ее на руки, словно перышко, и кружа над полом светелки, да так, что голова шла кругом, замирало бедное сердечко и дух перехватывало. – Жаль, что не все русские князья, погрязши в усобицах, это понимают, а потому дают половцам лишний повод совершать набеги на наши земли. Очень жаль».
А вои из его дружины под большим секретом сказывали, что Всеволод в том походе впереди всех старался быть, первым на врага меч свой разящий обрушивал, последним поле сечи покинул. Вот таким был Всеволод Святославич! Настоящий русский чудо-богатырь.
Распри в стане Мономашичей между Ростиславичами и Андреем Боголюбским привели к тому, что Переяславль, в котором княжили ее братья, перешел под руку Михаила Юрьевича, примирившегося с Ростиславичами. Получалось, что и Владимир, и Изяслав, еще совсем юные и неокрепшие (Владимиру было семнадцать, а Изяславу и того меньше – пятнадцать лет) становились чуть ли не изгоями в родной земле. Это печалило. Случалось, что слезы вдруг сами по себе туманили ее очи. Всеволод, как мог, успокаивал. Целуя в очи, шептал ласково: «Не печалься, голубка моя, все образуется. Поверь, князь Михалко Юрьевич скоро покинет Переяславль – не его сей град. А братья твои снова будут там княжить».
Заполучив вновь Киев и примирившись с Михаилом Юрьевичем, Ростиславичи отпустили Всеволода Юрьевича и Ярополка Мстиславича в Суздаль. Но мир не наступил. Андрей Боголюбский собрал рать из двадцати князей против Ростиславичей. На этот раз с воинством Боголюбского, ведомым не им самим, а его воеводами, были и черниговские, и северские князья. Причем Святослав Всеволодович Черниговский был поставлен Андреем Юрьевичем главным во князьях в этом походе.
Не удалось на сей раз и Всеволоду избежать участия в распри – ходил с трубчевцами под Вышгород против Мстислава Ростиславича. Да как было избежать, если за великим владимирским князем силища – потопчут княжество и не заметят… Тут даже Роману Ростиславичу, чтобы не навлечь беды и не допустить разорение Смоленска и всего Смоленского княжества, пришлось с дружиной против родных братьев выступать. Хотя, по слухам, на душе у него кошки скребли и слезы от бессилия наворачивали…
Впрочем, до сражений за Киев дело не дошло. Видя превосходящие силы, Рюрик и Давыд ушли с дружинами из града, не вступая в бой. И только Мстислав Ростиславич, закрывшись в Вышгороде, держал осаду. Да так удачно держал, что в один из дней, выведя своих воев из ворот, напал на стан суздальцев и ростовцев с владимирцами да новгородцами, приведенными князем Святославом Юрьевичем, братом Андрея, что те, несмотря на свою численность, поддались панике и бежали позорно.
Северские князья, понимая, что «каша, заваренная Андреем Боголюбским, не их каша», воев своих берегли и без нужды в сечу не вступали. Не спешил в сечу и их зять Роман Ростиславич Смоленский – тому вообще грех было проливать братскую кровь. И он ее не проливал. Так что из похода двадцати князей против Ростиславичей, если что и получилось, так это, по большому счету – большой пшик. Или как обмолвился однажды Всеволод, «сотрясение воздусей».
На великий стол тогда был посажен Ярослав Изяславич Луцкий, внук Мстислава Великого. Но Святослав Всеволодович Черниговский, возглавлявший этот поход, был недоволен таким поворотом событий: он уже сам мечтал о великом киевском столе. Вопреки увещеваниям Олега Святославича, не желавшего ссоры ни с родственными ему Ростиславичами, ни с деверем его сестры Марии Ольговны, Ярославом Луцким, он ночью тайно напал на Киев. Да так удачно подгадал со временем, что беспечный Ярослав Изяславич, не организовав оборону, едва успел бежать в Луцк, оставив во власти черниговского князя супругу свою и младшего сына. Их-то черниговский князь и увез, спустя двенадцать дней после ночного нападения, вместе с набранной из кладовых великого князя богатой поживой в Чернигов.
«Святославу Всеволодовичу, видать, собственной супруги не хватает, – злословили многие трубчевцы, недолюбливавшие, как и их князь, Всеволодовичей, – раз он на подержанный товар с подтоварком – луцкую княгиню с княжичем – позарился».
Супруг Всеволод, находившийся в эти дни в Трубчевске, не злословил, но ходил хмурый, с серым ликом, словно низкое осеннее небо, набрякшее и отяжелевшее от дождей и влаги, раз коснувшись лика Всеволода, на нем и осталось. Причиной тому стала открытая вражда Олега Святославича со Святославом Всеволодовичем. То ли старые обиды, то ли просьбы луцкого князя о помощи, то ли еще что-то (сама она о том не ведала, а Всеволод Святославич своими мыслями на сей счет не делился) заставили северского князя напасть на владения черниговских князей и разорить там несколько весей, уведя людей и скот в Новгородок Северский.
«Теперь жди беды, – все же, несмотря на свою замкнутость и понурость, время от времени повторял Всеволод, – жди беды…» – и качал удрученно и досадливо кудластой головой, но брата Олега вслух не осуждал.
А когда Святослав Черниговский, возвратив Ярославу Изяславичу Луцкому супругу и сына и замирившись с ним, двинул воинство свое в земли Олега Святославича, то Всеволод созвал не только трубчевцев, но и призвал из Курска тамошних дружинников во главе с воеводой Любомиром. И, соединившись с Игорем Путивльским, отправился на помощь старшему брату.
Как не сторонился курский и трубчевский князь княжеских усобиц, но любовь к брату, ставшему ему «в место отца», была куда сильнее его осторожности. К тому же, как сказывали досужие сенные девки, собирательницы всех сплетен и слухов, Всеволод с братьями у гроба их покойного отца Святослава Ольговича дали друг другу клятву всегда быть заедино и стоять друг за друга до «последнего дыхания». Со дня смерти их батюшки прошло немало лет, но братья Святославичи ни разу не нарушили свое слово и, как нитка за иголкой, всегда следовали за Олегом, если тот того желал.
Сколь долгой была бы эта вражда меж двоюродными братьями, если бы не январские морозы да метели, трудно сказать: оба были обозлены друг на друга. Но чтобы не терять среди сугробов в лесах да яругах попусту коней и воинство, которые еще до сражения стали гибнуть от небывалых холодов, примирились Святослав и Олег. Возвратились каждый в земли свои, под теплые крыши родных теремов: Святослав – в Чернигов, Олег – в Новгородок.
Вернулся к себе и Всеволод, пропахший дымом костров и конским потом, заросший и неухоженный. Поэтому первым делом отправился в баньку выпарить из усталого тела холод с уморой, а потом уж, ухоженный и причесанный самой княжной, за стол присел. И вновь его лик был светел, как бывает светел месяц в морозную, хрустящую снегом, звенящую самим воздухом ночь. И вновь от него исходило тепло, как от летнего солнышка. И вновь он кружил ее на руках по светелке, а еще целовал в уста и ланиты так, что она без вина хмелела.
Со времени их свадьбы прошло уже достаточно лет, но Господь почему-то не давал им ребеночка. Однако Всеволод ни разу не упрекнул ее в том. И когда она начинала горюниться и сетовать на свою бездетность, утешал: «Знать, голуба моя, еще срок не приспел. А посему не тужи, не гневи Бога, придет срок – и будут у нас детки. Много деток».
Он даже полюбовниц себе не заводил, как поступали все князья, имея кроме жены еще и несколько наложниц. При этом, будучи добрым христианином, ни разу не пропустил весенних празднеств Ярилы, Лады и Купалы, так называемых Русальных седмиц или Русалий, справляемых северским людом широко, шумно и весело в ближайших от града рощах, на берегу Десны. Или на берегу Тускура, если приходилось в сие время бывать в Курске.
По старинным поверьям и обрядам, оставшимся со времен язычества, в эти праздничные дни не грех было девицам и молодцам не только через костры прыгать, очищая себя от всей скверны, не только венки плести да по водной глади пускать, гадая, утонет или не утонет, прибьется к берегу или уплывет далеко-далеко, не только песни призывные петь, но и слюб получить. А чтобы отцы церкви не серчали – они не поощряли этих обрядов, считая их язычеством и бесовством, – любовные утехи весенних празднеств тут же и покрывали церковным венчанием. Зато зачатые в эту пору детки признавались молодыми парами божественным даром.
В такие дни не только девицы, но и молодки, особенно вдовицы, у которых «обычай не девичий», пьянея от весеннего воздуха, нежной зелени, птичьего щебета, от закличей и запевок, не прочь были бы заняться любовными утехами не только с ровней, но и с князем. Не зря же у них средь пословица бытовала и такая, что «та бабой не была, что со князем не спала». Только Всеволод, сторонясь искушений, всегда брал с собой ее, чтобы вдвоем любоваться играми юношей и юниц. И если принимал какое-либо участие в играх, то только вместе с ней.
А еще Всеволод любил кулачную потеху во время Масленицы. Оженившись, он сам уже в боях «стенка на стенку» не участвовал, но как признавался, разбойно посверкивая очами, в отрочестве и до свадьбы принимал самое непосредственное участие в этой молодецкой потехе. И не раз красная юшка текла из его разбитой сопатки. «Молодцу то не в укор, – смеялся басовито он, ведя речь о своих прошлых забавах. – Недаром на Святой Руси присказка сложилась, что за одного битого двух небитых дают». – «Младень, чисто младень, – заливалась веселым (почище, чем серебряный колокольчик) смехом она в такие мгновения, слушая обожаемого супруга. – Хоть и князь, и бородка, вон, золотистым пушком покрывается, – гладила ласково ладошкой по бороде, – а все равно младень младнем …»
Не успела мало-мальски утихнуть замятня из-за киевского престола, как началась распря из-за владимиро-суздальского. Причиной же тому послужила смерть новгородского князя Святослава Юрьевича и последовавшее затем убийство в Боголюбове боярами Андрея Боголюбского. Поговаривали, что даже по сговору с Кучковной, супругой великого владимирского князя…
Оба дядьями ей приходились… Она их, как, впрочем, и других, ни разу не видела, но знала, что есть такие.
Как ни молода была курская и трубчевская княгиня, но и она знала о той оказии, которая предшествовала супружеству князя Андрея. Андрей Юрьевич женат был рано, но к тридцати шести годам, будучи бездетным, овдовел. В эту пору отец его, а ее дед, Юрий Владимирович Долгорукий, большой охотник до женских прелестей, соблазнил супругу боярина Степана Ивановича Кучки, Любаву. Боярин Кучка, прознав про связь жены своей с князем, побил ее страшным боем, чтобы блюла честь и супружескую верность, да и отвез, от греха подальше, а также от княжеских очей, в именьице на Москве-реке.
Но у князя, как водится, нашлись доброхоты, которые и шепнули ему, где Кучка прячет от княжеских утех Любаву.  Юрий Владимирович на коня с дюжиной гридней – да в Москву: выручать полюбовницу из узилища. Прискакали – и берет князь Юрий боярина за седую бороду: «Где Любава?» Однако гордый боярин отвечает, что хоть Юрий и князь, но Любаву он ему не отдаст, не позволит насмехаться над его сединами. Только, мол, через мой труп. «Ах, через труп?! – вскричал князь Юрий. – Так быть же, боярин, по-твоему!» И приказал гридням изрубить строптивого боярина. А те рады стараться – мечи из ножен и давай колоть да рубить безоружного.
Боярина Юрий казнил, боярыню Любаву освободил, открыто сделав своей наложницей, а старшего сына Андрея в тот же, 1147 год по рождеству Христову, оженил на дочери Степана Кучки и Любавы, Улите.
 Четырех сыновей родила Улита Андрею: Глеба, Изяслава, Мстислава да Юрия-Георгия, но, видать, не могла забыть казни родителя своего. А тут еще, как сказывали сведущие люди, братья Улиты – Петр и Павел – также помнили обиду роду их боярскому от Долгорукого, да и пеняли сестре-княгине. Вот у той зов крови и возобладал над разумом и супружеской верностью. К тому же и сам великий князь постарался – за какую-то незначительную провинность казнил Павла. Среди Кучковичей и пошел ропот: «Или он нас, или мы его… Другого не дано».
Не стало Боголюбского – и понеслось: кто Всеволода Юрьевича на стол прочит, но ставит условие, чтобы столицу вернул в Суздаль, против которого Владимир, несмотря на свою красоту, всего лишь пригород суздальский, град каменщиков, конюхов, псарей и холопов; кто за Михаила Юрьевича ратует, но стольным градом видит древний Ростов, с которого и пошла земля Ростовская да Суздальская. А те, кто был причастен к убийству Андрея, так те в сторону рязанских князей поглядывали, справедливо полагая, что в благодарность за великий стол рязанские князья за смерть Андрея мстить не станут. Вроде бы одолевали искатели рязанского князя. Да надолго ли… К тому же и из-за новгородского стола буча поднялась такая крутая, что не только ложкой не разгрести, но и веслом не развести.
«Не наши борти, не нам и мед собирать, – прослышав про дела во Владимире-на-Клязьме и в Новгороде Великом, сразу же решил Всеволод. – Нам бы свою землю обустроить да обиходить. Половцы-то с каждым годом все нахальнее да нахальнее – из-за княжеских распрей да смут совсем страх потеряли… Да и от суздальских князей оберегаться надо: слишком часто стали они поглядывать на земли соседей. Про таких еще песнотворец Боян сказывал: «Очи завидущие, длани загребущие»! Так что – не наш мед и не нам сбитень готовить. Пусть варят да пьют другие».
А чтобы слова не расходились с делом, заложил две крепостцы: одну – на Псле, на высоком крутояре у речки Боянки, другую – на речке Судже, притоке Псла. Вместе с острожком на реке Локне крепостицы эти стали прикрывать Курск и Рыльск от набегов половецких орд. Населил их людьми охочими. И не только вольными, но и теми, кто в закупах был, уплатив владельцам купчих их долги. А вот питух, просившихся в новые крепостцы, вопреки присказке «кто пьян да умен – два уменья в нем», не жаловал: «Эти не только последнюю рубаху с рамен пропьют, но и крепостцу не уберегут: или спалят по пьяному делу, или проворонят, проспав ворога».
При этом нередко ссылался на слова, произнесенные более ста лет назад основателем Печерского монастыря, преподобным игуменом Феодосием, проживавшим, согласно его «Жития», написанного другим преподобным, монахом-летописцем Нестором, до двадцатитрехлетнего возраста в Курске: «Бесноватый страдает поневоле и может удостоиться жизни вечной, а пьяница страдает по собственной воле и будет предан на вечную муку. Ибо к бесноватому придет священник, сотворит над ним молитву – и прогонит беса, а над пьяным, хотя бы сошлись священники всей земли и творили молитву, то вовсе бы не изгнали из него беса самовольного пьянства».
Всеволод Святославич, как уже сказано, был добрым христианином, но не чересчур набожным, как, например, Николай Святоша, его далекий родственник по прадеду Святославу Ярославичу. Однако игумена печерского, преподобного Феодосия почитал очень. Возможно, из-за того, что тот с родителями длительное время проживал в Курске. Бывая в этом граде, Всеволод обязательно показывал подворье матери преподобного, где теперь проживали внучатые племянники Феодосия от его младшего брата Артемия, носившие среди курчан, как и сам брат блаженного, прозвище Мошна. Знать, были расторопны и ведали звон злата да серебра.
Подворье это, стоявшее особняком от курского детинца и посада, на крутояре со стороны Кура, с которого открывался вид не только на речную долину, но и на Прикурье, конечно, не раз и не два перестраивалось. Время и частые пожары в городе – причина тому. Надо полагать, что от прежнего жилья Феодосия и его родителей – двухъярусного терема за высоким забором, кроме разве что места, ничего не осталось. Но и место, тем паче место, где обитал святой человек, многое значит.
Возможно, Всеволод почитал Феодосия еще и потому, что тот, как и Антоний Печерский, еще один выходец из Чернигово-Северской земли, был одним из первых (после княгини Ольги, великого князя Владимира Святославича и его сыновей Бориса да Глеба) святых земли Русской. Возможно…
Она, княгиня Ольга, не расспрашивала супруга о том, а сам он об этом не распространялся. Хотя в ином охотно делился не только мыслями, но и знаниями. Любил рассказывать об «Изборнике» прадеда своего Святослава Ярославича, даже отдельные выписки из него, сделанные в свое время по указанию родителя черниговскими грамотеями на пергаментных свитках, показывал. А еще любил о житье-бытье народов разных, особенно греческих да латинских, рассказывать, где находил много поучительного и увлекательного, да так красочно, словно сам там бывал да живал. Не хочешь – да заслушаешься.
Бывало, внемля супругу, спросит: «И откуда это все знаешь-ведаешь, сокол мой ясный?» – «От мудрых людей да из свитков древних, из книг греческих да тех летописцев, что монахи Печерского монастыря с благословения преподобного Феодосия, игумена Печерского, писать начали, зорька ты моя светлая».
О том, что иноки Печерской обители пишут погодну летопись о деяниях русских князей, начиная с Рюрика, внука новгородского князя Гостомысла, она знала. И не только знала, но и списки с нее, имевшиеся как у батюшки в Переяславле, так и у супруга в Трубчевске не раз читала. Как и списки с «Поучения» Владимира Мономаха своим сыновьям да «Слово о законе и благодати», писаное митрополитом Ларионом в похвалу Владимиру Крестителю и Ярославу Мудрому. Но одно дело читать, а другое – помнить и приводить в пример.
Так что, наслушавшись сказов супруга, по истечении некоторого времени она сама могла много чудного кому угодно поведать. И ведала, когда гостила у Ярославны или Ростиславны, или когда те к ней погостить прибывали. И Ярославна, и Ростиславовна тоже были большие мастерицы сказы сказывать да песни петь, а не только о бабьих делах – кто замуж вышел, да кто кого родил – лясы-балясы точить.
Правда, такие встречи случались не так уж часто – их супругам-князьям из-за бесконечных походов все было недосуг по гостям разъезжать, хлебосольничать. К тому же большей частью в гости ездили по зимнику, когда, закутавшись в медвежьи шкуры, из возков-дровней носа высунуть на мороз не хотелось. В летнюю пору бывать в гостях хорошо, если позабыть про тряский путь в возках-дрогах на колдобинах, которых на бескрайних дорогах Святой Руси не счесть.
Пока другие князья выясняли: кто какого стола более достоин да кто старше в роду, Всеволод не только крепостицы на порубежье с Половецким Полем построил, но и детинец в Трубчевске обновил, и княжеский терем там отстроил заново. Высокий, светлый, как будто невесомый, парящий над детинцем и градом, но в то же время крепкий и очень надежный, пахнущий свежеструганной сосной и смолистой елью. С древом, пошедшим на строительство, не ужимался – вокруг Трубчевска сплошные леса. И береза, и дуб в них, и ели вековые да сосны, вечнозелеными свечками убегающие в синь небесную, изрядно произрастают.
Но пока он строил, ей с челядью и прочей прислугой пришлось пожить в Курске и стать крестной матерью многим курским детишкам – как из нарочитых горожан, так и из посадского люда. Всем хотелось иметь в крестных саму княгиню. Да и самой было лестно, потому шла в крестные с чистым сердцем и большой охотой, не чуралась. Оттого и стала любима всем курским людом.
Распря из-за владимирского престола кончилась тем, что, в конце концов, после ряда княжеских усобиц и войн, в результате которых рязанский князь Глеб, уже давно владевшей Рязанской, но позарившийся на Суздальскую землю, оказался ослеплен, а вокняжился Михалко Юрьевич. Вокняжился – и учинил в Москве суд над убийцами брата.
Род Кучковичей был изведен под корень: сначала осужденных, начиная с Амбала и Петра Кучковича, вешали за ноги на суках деревьев, затем, изощряясь в меткости, бия о заклад, кто, куда и с какого расстояния попадет, еще живых расстреливали из луков и самострелов.
Но самой лютой была казнь княгини Улиты. Ту, осудив и признав виновной – все послухи и видоки указали на нее, как активного участника заговора против князя Андрея, ее супруга, – живой зашили вместе с кошкой, собакой и петухом в короб и пустили короб на воды Поганого озера. Перепуганные, голодные животные долгое время терзали княгиню, видя в ней вину своему бедственному положению, пока та не испустила дух.
«Не дай, Господи, никому такой смерти, – скорбно качая головами, осеняя себя крестным знаменем, тихо шептали Ефросинья и Агафья, прибывшие в Трубчевск по случаю рождения у нее и Всеволода Святославича первенца, нареченного в честь деда Святославом. – Не дай, Господи! Спаси и сохрани, спаси и сохрани».
Обе были непраздны и ждали прибавления: улыбчивая Агафья – третьего (после Святослава и Олега, рожденного через год после смерти ее батюшки, великого киевского князя Ростислава Мстиславича), скромная и задумчивая Ефросинья – второго. Обе явно переживали за несчастную, оставленную Господом Улиту.
Сама Ольга в этот год была на седьмом небе от счастья – еще бы, после стольких лет бездетной супружеской жизни родить ребеночка! Да какого: крупненького, румянистого, спокойного – ни крика, ни слез. Проснется, полакает грудного молочка – и снова в сон. Во сне и рос, как в сказке, не по дням, а по часам.
Не скрывал своей радости и Всеволод Святославич, то и дело среди дня, оставив на время всякие дела, прибегавший в ее светелку, чтобы полюбоваться розовым комочком, запеленатым в мягкие чистые ткани и мирно посапывающим в зыбке.
«Богатырь растет, богатырь, – молвит весело, улыбчиво, но тихо. И к ней с объятиями да поцелуями: – Спасибо, княгинюшка, радость моя ненаглядная, за подарочек»!
Даже известия из Новгорода Северского о том, что между Олегом Святославичем, поддержанным Ростиславичами да Ярославом Изяславичем Луцким, и Святославом Всеволодовичем Черниговским произошла вражда, не погасили радости родителя. К тому же распря эта вскоре затихла. Олег Святославич вынужден был возвратить двоюродному брату людей и скот, взятый им в селах под Стародубом, куда он ходил с северской дружиною.
В этом же году опростались бременем и невестки: Агафья родила сына, нареченного Давыдом, а Ярославна одарила Игоря Олегом, во святом крещении Павлом. Потому весь следующий год был проведен в поездках друг к другу. То она с Всеволодом гостила у Игоря и Ефросинии, то вместе с ними навещали Олега Святославича и Агафью Ростиславну, то принимали северских и путивльских родственничков у себя в Трубчевске и Курске. Если Игорь и Всеволод входили в силу и были, как говорится, «кровь с молоком» – настоящие витязи, то старший их брат Олег Святославич часто хворал. Впрочем, болезни и хвори, как жаловалась тишком Агафья, не мешали ему, «кобелине старому», заниматься плутнями с полюбовницами из посадских разбитных бабенок-молодух.
«На ладан дышит, разлюбезный-то мой… еле-еле душа в теле, – сетовала Агафья, – но туда же, как и в молодые годы, за бабьим подолом волочится. Срамота! Про таких, как он, верно говорят, что «седина в бороду, а бес в ребро».
«Наши, видать, не во братца своего старшого пошли, – сочувствовали они искренне Агафье. – Обряд венчания и Христовы заповеди помнят. В сторону – ни-ни! Да и мы, чего уж греха таить, стараемся… поленами бесчувственными на одрах не лежим… хи-хи…»
«Сама вижу, – обращаясь больше к Ярославне, вновь ходившей непраздной, охотно соглашалась обижаемая супругом Агафья, возможно, немного завидуя. – Вон ты, Ефросинья, опять с приятным бременем… опять тяжела.  – И взглядом оглаживала округлившийся живот Игоревой супруги. – А что касается старания, то поверьте, сестры мои названные, я тоже не из дерева слажена, тоже в жилках не водичка холодная течет, а кровь алая да горячая, которая порой нет-нет, да и вскипеть может… Тоже стараюсь, только от моих стараний проку что-то нет».
«Да, третьего ждем, – гладя ласково дланями живот, одновременно счастливо и застенчиво улыбалась зарумянившаяся Ярославна. – Игорь говорит, что один сын – это не сын, и два – всего лишь полсына, а вот три…»
«… полный сын», – договаривали, смеясь, уже все вместе.
«А ты ему, кобелю бесстыжему, рожки с кем-нибудь наставь, как Любава Дмитриевна, княгиня новгородская, Мстиславу Владимировичу…» – отсмеявшись, предложила она, Ольга, жалея начавшую увядать красотой Агафью, ибо женка без мужней ласки быстро вянет и стареет.
Все русские княгини и взрослые княжны ведали, передавая друг другу под большим секретом, как вторая супруга новгородского, а затем и великого киевского князя Мстислава Владимировича, Любава, дочь новгородского посадника Димитрия Завидича, пока супруг находился в походах, завела полюбовника из ближних слуг дворцовых. Правда, полюбовник Любавы плохо кончил. Зато сама Любава душу отвела всласть и вволю. Да и князем была до конца его жизни любима.
«У Любавы, прости ее, Господь, получилось да с рук сошло, – тут же отреагировала Агафья, словно и сама над таким оборотом дела не раз размышляла, – только и иной пример, совсем свежий имеется: судьба княгини владимирской. Врагу не пожелаешь такой судьбы…»
«Прости Бога ради, Агафьюшка, – поняв свою оплошность, повинилась Ольга Глебовна. – Не со зла сие, а от глупости да скудоумия бабьего и любви к тебе».
Забыла, забыла она в своей женской запальчивости и в желании приободрить подругу о древнем законе, который, несмотря на то, что в Русскую правду Ярослава Мудрого не вошел, оставался в силе: женку, изменившую мужу, казнили той лютой казнью, которой была казнена княгиня Улита. Правда, в последнее время, особенно в княжеских да боярских семьях, не всегда к этому закону прибегали, оголяя свой позор. Большей частью, не предавая супружескую измену гласности, не вызывая кривых усмешек, смертным боем избивали женок, сводя их до срока в могилу.
«Бог простит, – совсем не серчала супруга Олега Святославича. – Понимаю, что добра мне желаешь… Только, видать, добра того не мне ждать…» – И к облегчению всех перевела разговор на иное.
Если кто помыслит, что русские княгини время проводили только в поездках-ответках друг к другу, пирах под мелодичные сказания слепых гусляров, да задушевных разговорах с подругами и пустых сплетнях – так это пустое. Конечно, веселые пиры да застолья они любили. А кто того не любит?! Любили и поговорить меж собой, то делясь радостью, то печалясь. И это кто не делает?.. Любили послушать и обрядовые песни девиц, и сказы гусляров да гудочников под завораживающие, мелодичные переборы струн гудков и гуслей, доставляющих то грусть, то радость, заставляющих то смеяться, то плакать, то замирать сердечко в груди, то бешено колотиться…  А кому то не в прок?..
Но больше время проводили они в хлопотах по дому: все домашнее хозяйство держалось на них. Нужно было и за челядью присматривать, чтобы не сидели да не ленились. И за малыми детьми – сыновья до семи лет находились под их непосредственным присмотром. Только потом, по истечении семи лет, они переводились на мужскую половину, где дядька-пестун учил их воинскому делу, а святые отцы – чтению, письму, счету, греческому и латинскому языкам, Святому Писанию. Но и тут ни одна мать-княгиня не оставляла свое чадо без материнского внимания и пригляда, постоянно интересуясь, здраво ли чадо, как познает науки.
Если для княжеских хором многое делали челядинцы и слуги, то для храмов и монастырей принято было делать княжескими руками: вышить стихарь, орарь, ризу – и подарить святым отцам для богослужения. И, вообще, рукоделие, которым занимались княгини и княжны, всячески поощрялось духовными пастырями, ибо богоугодно и благо. Так что, если на князьях ежедневно лежали дела государевы да военные, перемежаемые охотой да строительством градов и церквей в них, то на княгинях – дела хозяйственные да семейные, поглощавшие все их время.
В летнюю пору хорошо: светлый день большой, долгий, многое можно успеть. Зимой же не успел проснуться, туда-сюда повернуться, как темнеет уже. А при чадящих факелах да свечах много не сделаешь. Приходится поторапливаться, чтобы и за дворовыми присмотреть, и детей обиходить, и супруга обласкать. А как же?!
Меж тем, как Олег Святославич Северский сдавал прямо на глазах, жизнь на Руси не останавливалась. В Киеве на великом столе Ярослава Изяславича сменил Роман Ростиславич. Но тот вновь недолго наслаждался властью: из-под Дона прибыли половецкие орды и стали грабить да жечь киевские и переяславские волости.
Роман распорядился, чтобы братья его да сыны дали половцам острастку. А те, перессорившись между собой, не только острастки ворогу не дали, но и проиграли сражение, потеряв чуть ли не все войско русское на радость поганым. Князья сами едва спаслись, закрывшись в Ростовце. Роман Ростиславич, проведав о том, впал в уныние, чем тут же не замедлил воспользоваться черниговский князь Святослав Всеволодович, потребовав уступить ему киевский стол.
Киевские бояре, всегда державшие нос по ветру, несмотря на то, что всегда благоволили к роду Мономашичей, на этот раз, видя в Святославе Черниговском сильную руку, сославшись на вече, попросили князя Романа удалиться, чтобы не подвергать град разрушению и пожарам, ибо стояла жаркая июльская пора. Достаточно было одной искры, чтобы город занялся, как скирд сухой соломы – мгновенно и со всех сторон.
Роман уступил, и 20 июля 1177 года по рождеству Христову под звон церковных колоколов и благовест певчих хоров Святослав Всеволодович восшествовал на великий стол.
«Наш пострел везде поспел, – оценил успехи двоюродного брата Всеволод, когда вести о смене в Киеве великого князя дошли до Курска, где в это время находились они с супругом, проверявшим крепость града. «Воистину: не родись красивым, а родись счастливым», – добавила она, на что Всеволод резонно заметил, что пришло такое время, когда обладание киевским престолом уже не счастье, а только большая головная боль. «Никакого почета и уважения со стороны других князей. Каждый князь уже мнит себя великим… И смоленский, и черниговский, и галицкий, не говоря уже о владимиро-суздальском, который первым о своем величии голос подал… и пример…» – «И ты тоже?» – задала она вопрос тогда, больше ради шутки, чем всерьез. «Ну, мне до великого еще далеко, – отшутился также и Всеволод. – Вон борода только-только кучерявиться начала… как до пояса дорастет, так и о величии подумаем. А пока нам бы грешным и с малым княжеством управиться». И ни Святославу Всеволодовичу, занявшему киевский стол, ни другим «великим» князьям не завидовал: «Каждый ношу должен нести по себе, чтобы не надорваться».
В этот год, как и в следующие два года, распри между князьями за обладание престолов, особенно владимирского, где умер Михалко Юрьевич, шли жестокие. Но Всеволод Святославич, несмотря на все посулы и приглашения противоборствующих сторон, держался особняком, ни с кем не ссорился, но и никому не помогал. В собственном княжестве дел, требующих непосредственного участия князя, было предостаточно: то крепостцу где обновить, то погорельцам в весях помощь оказать – пожары, как и половцы, не оставляли в покое селения, то суд-расправу творить по Правде Ярослава Мудрого и сынов его Святослава да Всеволода, то зарвавшихся бояр да тиунов приструнить. Словом, дел хватало. А если дела могли подождать, то, как и раньше, еще до рождения ребеночка, охотой на зверя лесного да птицу разную, степную, лесную и озерную, забавлялся. И не только сам с дружиной своей, но и ее с собой брал.
Она – и рада-радешенька. Хоть верхом на коне, хоть с обозом в возке. А почему не порадоваться, не сделать милому приятное? Дитя няньками да кормилицей присмотрено, приголублено – ей не помеха. К тому же, как сказывают, князь суздальский, дед ее родной Юрий Владимирович Долгорукий, идя на охоту, супружницу свою, грекиню, дочь византийского императора, брал с собой даже на сносях – так любила княгиня эту забаву. И однажды, когда они, охотясь, находились на реке Яхроме, сына прямо в поле родила, нареченного Всеволодом, во крещении православном – Дмитрием. Так Юрий Владимирович на радостях приказал на месте том град Дмитров заложить, и заложили. Вот так-то.
Охотились в основном по осени и зимней порой, когда зверь и птица за долгие летние дни вес набрали да жирок нагуляли, когда молодняк подрос да окреп. По осени – на птицу речную и степную. На серых гусей и белоснежных лебедей. На дроф голенастых, бегающих по в степных травах так, что и на борзом комоне не угнаться, и на фазанов прекрасных не только мясом, но и переливчатым золотым и серебряным пером, словно сказочные жар-птицы.
Длинные хвостовые золотые и серебряные фазаньи перья молодые княжичи и князья вставляли не только в шапочки для пущей красоты, но и в боевые шлемы, прикрепляя к шишу, как и еловец.
Охотились как в специальных ловах, уряженных еще великой княгиней Ольгой Святой, так и в иных местах, богатых пернатой дичью. Как с помощью силков и сетей, расставляемых в заповедных местах, так и с помощью луков да стрел – истинно молодецкой забавы. А ну, попробуй, попади в летящую птицу! Не каждому лучнику это удается сделать. Даже в мирно плавающего гуся или лебедя не так-то просто попасть: близко не подпускают, а с дальнего расстояния не у каждого глаз верен да длань крепка, чтобы в голову угодить. Иначе только подранишь, а не возьмешь. Чиркнет стрела по перышкам, а перышки, что твой панцирь – доспех пластинчатый, одно на другое наложены так тесно, что даже воду не пропускают – скатывается вода с перышек – оттого, знать, и присказка сложилась: «как с гуся вода, так с младенца худоба». Вот подраненная птица и унырнет, уплывет, улетит.
Она, Ольга, пробовала и из лука, и из самострела, но все попусту. Только стрелы зря тратила да улыбки снисходительные у супруга Всеволода и дружинников его вызывала. Однако обиды не держала – пусть смеются: забава есть забава.
Охотились с псами и без оных. Пес, если он не дурной, не пустобрех, не дармоед, на охоте первый помощник: и дрофу или фазана с гнезда поднимет, и за гусем либо лебедем, убитыми на воде, сплавает да принесет. А потом долго будет трясти намокшим тулом своим, удаляя воду; а вода разлетается алмазными брызгами под веселый смех князя и дружинников: «Что, Полкашка, не нравится купель Божия, Иордань курская (либо трубчевская)? Знать, не быть тебе христианином, так и останешься навсегда в поганом роду басурманском».
Охотились и с птицами ловчими: соколами да кречетами, натасканными и на лебедя гордого, и на гуся серого, и на утицу малую. Тут уж и князь, и дружина его хоробрая только зрители да наблюдатели. Тут на первое место выходит либо бродник какой княжий, либо ловчий, умеющие обращаться с грозными птицами, которых надо сначала изловить, приручить, потом на дичь натаскать.
Самому князю этим заниматься некогда – других дел, более важных, невпроворот. Вот и занимаются специальные людишки, к тому имеющие умение.
Вывезет ловчий в поле сокола либо кречета – смотря на что охота идет – снимет с главы его колпачок да и подбросит немного ввысь, чтобы от земли вверх пошел. Взмоет сокол высоко-высоко, только малой точкой и видно его, оглядит с выси небесной окрестные места, узрит лебедя либо гуся – и камнем на него. Ударит клювом так, что тот закувыркается, да и падет на землю или воду. Тут уж охотник не дремли – комоня вскачь! да и подхватывай, вылавливай. То же самое и кречет с утицей. А если на стаю нападет – многих собьет, то взмывая ввысь, то камнем падая на добычу.
На птицу, особенно с соколом или кречетом, лучше всего охотиться в курских краях. Здесь лесов поменьше, зато степных просторов – раздолье для ловчей птицы – поболее.
На зверя же лесного – волка, медведя, кабана, лося, оленя благородного, косулю и прочая – охотиться сподручнее вблизи Трубчевска. Места сплошь лесные, зверем любимые. Причем лучше всего это делать зимой – следы по пороше, что буквицы на пергаменте: ведающему да знающему все расскажут и подскажут. Только ищи, не ленись. Найдешь – не трусь, смелее к зверю с копьем да рогатиной подступай, из лука либо самострела целься да бей! Но и не плошай – раненый зверь оплошки не прощает: либо рогами забодает, либо когтистой лапой так угостит, что мать родная не узнает, либо клыком саданет – только клочки одежды полетят вместе с мясом человечьим… похлестче любой рогатины! Тут уж домовину погребальную заказывай. Никто не поможет: ни поп с молитвой, ни лекарь-костоправ, ни бабка-шептуха… Знать где-то да когда-то прогневал берегиню леса и лесной живности – языческую богиню Зевану. А то и самого Лесовика – старичка-боровичка, летом средь грибов прячущегося, зимой с совами в дуплах обитающего. Никто из смертных их видеть не видел, но всякий знает: есть такие.
А потому охотники, прежде чем идти в лес на охоту, дань-подарочек им относят, оставляют под самым большим деревом и просят одарить охотой доброй да безопасной. Дань невелика – косточка с мясцом, заячий хвостик и иное-прочее. Тут важен не подарочек – важно уважение.
Всеволод, подражая дедам да прадедам своим, выходившим на единоборство с зверем лесным, и на медведя, когда того поднимали, разъярив, из берлоги, один на один хаживал, и на кабана-секача, вепрем прозываемого, и на лося сохатого, который одним взмахов своих огромных рогов мог и комоня опрокинуть, и с десяток собак убить да покалечить. Боязно было в такие мгновения за супруга: а, ну, не дай Бог, конь под ним оступится или сам, пеше, споткнется да замешкается – беда! Зверь забьет мгновенно. Тут даже дружинники ничем помочь не смогут – просто не успеют. «Ты уж поостерегись»! – просила. «Бог не выдаст – кабан не съест! – смеялся ответно. – Семи смертям не бывать, а одной не миновать, княгинюшка». И, слава Богу, всегда выходил победителем.
Зимой на охоте собаки – первые помощники: что зверя с лежбища поднять, что по лесу аль по снежному полю гнать до уморения, что придержать его, вцепившись в бока и загривок, пока охотники на конях не подскачут и не добьют. Как поднимут да след возьмут – от лая захлебываются до хрипоты. И летят, словно стрелы из луков пущенные, распластываясь над снежным настом, почти его не касаясь. На что комони борзы в беге, но за псами им не угнаться!
А еще псы помогут и соболя обнаружить, и куницу на древо загнать, и горностая облаять. Поднимут с насиженных мест и тетерева, и глухаря, и рябчика. Мимо лисьей норы не проскочат – обязательно лаем отметят. Тут уж, охотник, не плошай – поспевай с луком и стрелами, с силками и сетями! Добывай красного зверя да красную птицу к княжескому столу.
Зимний лес очаровывает, завораживает своей волшебной былинной красотой – смесью чуткой, настороженной тишины, белого чистого снега, сверкания инея на ветвях берез, осин, дубов, пуховыми убрусами и шубами елей да сосен. Чуть поведешь в сторону очами – и чу! не Зевана ли вон из-за того заснеженного куста пристально посматривает… А из-за другого хитро подмаргивает сама Зимерзла, в одеянии из пушистого инея и в короне из хрустальных льдинок – владычица снегов, холодов, морозов и метелей… А там вон не сам ли лесной дух вдруг ни с того ни с сего гору снега с ветви обрушил. Серчает что ли?.. Или же балует?.. Есть за ним такой грешок: вроде бы тишина, ни дуновения, ни единой струйки ветерка, ветка не шелохнется – и вдруг, бац! – целая гора снега тебе на голову! Заполучи, человече!
Княгиня Ольга Глебовна – верная дочь Христовой церкви. Она не только по праздникам и будням посещает храмы, не только исповедуется у первых священников Курска и Трубчевска, но и соблюдает все церковные обряды и посты, знает наизусть и читает перед вкушением ествы и сном молитвы. Однако это не мешает и ей знать о прежних богах и божествах, бытовавших у русов и славян до крещения Руси Владимиром Святославичем. О тех же Зеване и Зимерзле. А еще о Позвизде – повелителе бурь и непогод. Это суровые боги, внуки Сварога, Перуна и Стрибога. Но есть и добрые, ласковые, такие как Зимстерла и Догода – боги весны, зелени, цветов, тепла. Также Лада, Леля, Полеля, Дидо, Корс, Коляда, Купало, Макошь… И еще добрый десяток, а то и дюжина божеств, которым молились, приносили жертвы зерном, цветами, песнями, чтобы ублажить, смирить их гнев на милость. Княгиня Ольга Глебовна этим богам не молится, но и не хулит их. Зачем? Хоть и низвергнутые, как повторяет Всеволод, но все же боги…
Да, зимняя охота – это прелесть! Солнечно! Морозно! Снег девственно блестит под солнцем, слепя очи! Смачно скрипит под ногами, жалейкой повизгивает под полозьями саней-дровней, похрустывает под копытами лошадок! Людской возбужденный, азартный гомон! Разнотонный лай собак! Ржание лошадей, от которых пар валит, как из печной трубы или волокового окошка курной, топимой «по черному» избы, дым! И тревожно и радостно одновременно! А тут еще скоро бивуак на заснеженной опушке, жаркий, искрометающий, постреливающий ветками, костер – и жареное прямо на углях костра, пропитанное смолистым дымком, сочное, обжигающее губы и нёбо мясо. Кра-со-та!!!

В 1180 году по рождеству Христову, 16 января умер Олег Святославич Северский. Быстро собравшись, поехали из Трубчевска на погребение. Провожая брата в последний путь, Всеволод, не стесняясь, плакал, ибо уважал Олега, как отца родного. Он ему и Игорю был защитой и опорой.
Погребли Олега Святославича в храме святого Михаила Новгорода Северского, упрятав домовину в каменный саркофаг, мрамором облицованный. В Чернигов тело на вечный покой не повезли – не любил покойник черниговских князей, с которыми не раз находился в распрях. А потому, будучи еще жив, написал духовную грамотку, приказав подготовить себе склеп при храме святого Михаила, в строительстве которого принимал самое живое участие, одаривая серебром и златом, парчой и поволоками.
«Этот град был моим при жизни и пусть останется моим также после смерти», – завещал Агафье и детям.
Оплакивала Олега и Агафья, простив мужу все прежние обиды. Осталась вдовствовать с тремя сыновьями. Приемному, Святославу, было уже около пятнадцати лет. Вполне взрослый княжич, которому пора было подыскивать невесту. Олегу шел десятый, а Давыду еще и трех не было.
Они с Ярославной как могли, поддерживали княгиню-подругу, стараясь утешить ее в горе. Не остались в стороне и Игорь, занявший по старшинству северский стол, и Всеволод, уважавший Агафью и любивший племянников.
«Не печалься, Агафьюшка, – повторяли они, – в беде не оставим ни тебя, ни сынов твоих. Помним братнину любовь да ласку. Не бросим. Он был нам щитом и опорой, и мы будет тебе и деткам твоим тем же».
И точно, не бросили, не забыли. Выделил Игорь из Северской земли удел Святославу Ольговичу со братией его меньшей – град Рыльск с волостью. Всеволод предлагал Путивль, но Игорь оставил Путивль за сыном своим Владимиром, которому десятый годок шел. Оставлял Агафью Ростиславовну в Новгородке Северском, но та, поблагодарив деверев, убыла после сороковин вместе со Святославом и меньшими своими в Рыльск, где вскоре оженила Святослава на Анастасии, дочери Ярослава Луцкого. Да так удачно оженила, что уже на следующий год та родила ей внука – себе со Святославом первенца, нареченного Мстиславом.
В тот же, 1180 год, преставился и Роман Ростиславич Смоленский, оставив княгиню Елену Святославовну вдовствовать в одиночестве, так как вуи Всеволода и Игоря, Ярополк и Мстислав Романовичи были чуть ли не старше дядьев своих. И не только жили отдельно от матушки с батюшкой к этому времени, но и град свой имели, построенный в Смоленской земле и названный Мстиславлем в честь Мстислава.
Помня незлобивость Романа Ростиславича, никогда не поднимавшего меч на северских князей, поскорбели и о нем, потужили о вдовой княгине Елене Святославовне, которой без мужа – опоры и защиты – придется ох, как несладко. Но, как говорится, «Бог не обидит – свинья не съест». Известное дело.
В стародавние, еще дохристианские времена, как гласит людская молва, когда умирал муж-язычник, будь он простой русич либо славянин или же муж княжеских кровей, то супруга его, не желая оставаться вдовой, добровольно уходила с ним в иной мир, взойдя на погребальный костер супруга. Позором считалось для женки жить без мужа. Но с принятием христианства на Руси нравы русов и славян, слава Богу, изменились. Вдовы не только не должны были следовать за покойным супругом своим, но и имели право на часть мужниного имения, оставшегося после него.
На похороны Романа Ростиславича, однако, не поехали. Во-первых, далековато, во-вторых, в возке – тряско, а на комоне в таком ее положении – неудобно. Кроме того, в то лето было непривычно жарко, что земля трескалась, а трава так высохла, что сама собой загоралась, и пожары гуляли по полям и лесам, а еще, если жители зевали, – по весям и градам. Во Владимире до сотни домов посадского люда сгорело да церквей четырнадцать.
Правда, Курск и Трубчевск сия беда, слава Господу, миновала. Но, главное все же было то, что она, Ольга Глебовна, вновь была непраздна, а потому, чтобы не лишиться плода, решили не ехать.
Следующий год стал знаменит тем, что Святослав Всеволодович, ввязавшись в склоку с другими князьями, в основном с Ростиславичами и Всеволодом Юрьевичем Суздальским, лишился киевского стола, который на этот раз достался Рюрику Ростиславичу.
Желая вернуть престол, но понимая, что ему одному с Ростиславичами и суздальским князем, которого к тому же поддерживали еще и рязанские, не справиться, Святослав Черниговский попросил помощи у северских, забыв прежние разногласия.
«Вот братьями называет, волости новые обещает, – сетовал Всеволод, придя к ней, ненаглядной касатке своей, во светлицу, чтобы полюбоваться новорожденным, нареченным Андреем, и делясь думками, – а к тому, что говорили мы ему с Игорем, когда он затевал распри, не прислушивался. И опять, как и во время кончины батюшки нашего, посулит… и обманет. Обязательно обманет, ибо обман у него уже в крови. Помогать такому – себе во вред… Но, с другой стороны, и без помощи оставить нельзя: если одолеет его Всеволод Юрьевич, то, прибрав к рукам Черниговское княжество, и на Северское позарится. Весь в родителя своего, которого не зря же Долгоруким прозвали, пошел. Да и братец его старший, ныне покойный Андрей Юрьевич, ему пример неплохой подавал, несколько раз на Киев хаживал… Да так, что низвел этот великий град, называемый во времена Олега Вещего «матерью городов русских», до состоянии многих других…»
Зная нелюбовь Всеволода Святославича к княжеским распрям, его неприятие союзов с половцами, а также его честность и порядочность, Святослав Всеволодович в поход против смоленских князей и Всеволода Юрьевича Суздальского взял брата своего Ярослава. В подручники – сыновей Всеволода, Олега, Владимира да Мстислава (еще один его сын, Глеб Святославич, в это время находился в плену у суздальцев), а также Игоря Святославича. Чернигов же оставил на курского князя.
«Только Всеволоду Святославичу могу оставить сей град, зная его верность слову и честь рыцаря», – заявил высокопарно, как польские князья и короли, с которыми был не только в дружбе, но и в родстве.
Поход этот, как и другие походы черниговского князя против смоленских князей, успехом не увенчался. Лишь град Дмитров, возведенный ее дедом Юрием Владимировичем на месте рождения Всеволода-Дмитрия, в Суздальской земле спалил. А в битве при реке Черторые такое поражение получил, что едва оправился после него.
Досталось в этом сражении и Игорю Святославичу, и половецкому хану Кончаку – союзнику черниговского князя. Игорь и Кончак тогда едва спаслись, бежав с поля боя без воинства своего, побитого да плененного Ростиславичами. Хорошо, что Игорь лодку отыскал… возможно, еще загодя, до сечи приметил. На ней и спасся, прихватив с собой Кончака да несколько ближних бояр. Кончак был спасен Игорем, но брат Кончака погиб, а два сына попали в плен. И только под конец этого года, когда Святослав Всеволодович замирился со смоленскими князьями и Всеволодом Юрьевичем Суздальским, когда вновь стал великим князем киевским, а Рюрик Ростиславич – князем всей Киевской земли, сын Святослава Глеб и сыновья Кончака были освобождены. Никаких земель из Черниговского княжества Святослав Всеволодович ни Игорю, ни Всеволоду, как предсказывал ее прозорливый супруг, не дал.
«В этом вся сущность нашего двоюродного братца: тщеславие и двуличие, обещания и предание их забвению, – заметил Всеволод в сердцах, возвратившись из Чернигова в Трубчевск после полугодичного отсутствия. – И стоило ли вообще затевать бучу, губить сотни и тысячи жизней русских людей, приводить поганых половцев на русские земли, жечь грады и веси, чтобы потом заключить мир на условиях противной стороны?! Не проще ли было сразу подумать о мире?! Думаю, что и проще, и надежнее». – «Зато теперь твой брат подружился с ханом Кончаком, – отозвалась на это она, затаив хитрую улыбку в омуте глаз. – Говорят, побратимами стали». – «Надолго ли? – усмехнулся Всеволод. – Ворон с соколом тоже дружили, только по-разному жили. Ворон питался мертвячинкой, падалью, а сокол – живой добычей, кровью. Когда же вместе сошлись, то от ворона только перья нашлись».
Всеволод, занимаясь не только ратными да государевыми делами, но и бытовыми, общаясь с разным народом, по простоте своей душевной не брезговал перекинуться парой слов и с посадским людом, и со смердом-пахарем. А потому кроме любимой им «жук тя лягни, божья коровка забодай», давно прилипшей к кончику его языка, знал еще целую уйму народных присказок да поговорок, которыми сыпал, что баба-стряпуха горох в миску: часто, звонко и весело – только подхватывать успевай. За это, за веселый нрав свой, как и за храбрость и силу, был любим в народе.
«Или как волк, который дружил с кобылой да оставил от нее только хвост с гривой», – добавила она улыбчиво, подлаживаясь под настрой супруга. Мол, смотри, любимый, и я не лыком шита, не только иглой острой да веретеном владею, но и язычок острю о словесный оселок.
«Или как волк с кобылой… – повторил Всеволод явно понравившуюся ему добавку к его присказке про ворона и сокола. – Впрочем, это дело брата Игоря… с кем дружить, с кем хлеб-соль делить. Мое же дело – сторону свою блюсти, не давать в обиду ни половцам, ни князьям иным. По смерти батюшки от половцев край от Псла-реки и до Семи-реки, слава Богу, удалось соблюсти в целости и сохранности. А со строительством крепостиц на Бояни-реке и Судже-реке еще больше его обезопасил. Оттого народец и в Курске, и в Ратске, на реке Рати, множиться начал. Народу что нужно? Мир и землица, на которой он смог бы трудиться да плодиться. Батюшка мой о том всегда говорил, как только себя помню. И верно говорил…»
«А что еще батюшка говорил тебе, Всеволод свет-Святославич»? – спросила она больше для того, чтобы беседу поддержать да супругу приятное сделать. Потому и назвала его так ласково «свет-Святославич». – «А еще он заповедовал всегда быть друг за друга и усобиц первыми не заводить». – «Знаю, не раз сказывал. А еще что?» –  «А еще слово с нас взял, с меня и Игоря, когда на смертном одре лежал, чтобы Тмутаракань, вотчину нашу, лежащую у синя моря, от половцев поганых освободили да в лоно Руси святой возвратили…» – «И что, будете возвращать?..» – «А почему бы и нет! Нам бы с Игорем еще годков пять-шесть мирной жизни, чтобы княжества побольше окрепли, чтобы сыны, опора наша, подросли, чтобы помноголюдней еще в княжествах стало… да и ударить разом! И забрать Тмутаракань!» – «А может, князь мой любимый, не стоит? Уж слишком ворогов там много… почитай, вся Степь Половецкая», – встревожилась она. – «Волков бояться – в лес не ходить! – Не повел Всеволод и бровью на ее тревогу. – Да и землица там наша, русская, кровью дедов и прадедов наших политая. А кровь, она того… не водица… к отмщению взывает! Однако с походом туда спешить тоже не след. Надо окрепнуть, сил поднакопить, а потом уж и решать: как идти, когда идти, с кем идти… Пока что, голуба моя, мне предстоит заняться строительством городка на Свапе-реке, чтобы обезопасить свои владения со стороны суздальского князя. Уж очень проворен Всеволод Юрьевич».
Потом разговор как-то перешел на другое, и о походе в Тмутаракань позабылось. Между тем ее родные братья Владимир и Изяслав, как и предвидел Всеволод, удержали Переяславль за собой. Еще до смерти Михаила Юрьевича, когда тот ушел княжить в Ростово-Суздальскую землю, они, в том числе и при поддержке курского и трубчевского князя, крепко взяли сей град в свои руки, отбив наскоки более старших Мономашичей. Их княжество соседствовало с Курским, а потому отношения между ее братьями и ее мужем были дружеские. Что, правда, мало способствовало тому, чтобы братья приезжали проведать ее. Половцы постоянно беспокоили окраины Переяславского княжества, и Владимиру с Изяславом приходилось часто выезжать с дружиной в Поле, чтобы давать отпор незваным «гостям». Поэтому больше сообщались через посыльных, где на словах, а где, если дело было не для посторонних ушей, и при поморщи грамоток.
Зимой 1182 года у них с Всеволодом родился третий сын, которого нарекли Игорем в честь Всеволодова брата. Проведать ее с новорожденным приезжали Ефросинья, у которой было уже пятеро сыновей: Владимир – князь путивльский, Олег, Святослав, Роман, Ростислав и дочь Ольга. «И это еще не все, – смеялась одними очами и уголками губ статная Ефросинья Ярославна по поводу большого семейства, – только в охотку вошли с супругом. Еще с пяток на свет белый пустим, не меньше».
Ярославне было три десятка лет, но выглядела она молодо и счастливо – сразу видать, что с мужем жили ладно да складно, как говорится, душа в душу. Даже частые роды, которые обычно старят любую женку, на нее не влияли.
Прибыли также Агафья Ростиславовна с невесткой Анастасией Ярославной. Анастасия была непраздна, малоразговорчива, стеснительна. При каждом обращении к ней краснела как маков цвет. Возможно, чувствовала неловкость от постоянного присутствия свекрови, на которую то и дело посматривала. Зато сама свекровь, Агафья Ростиславовна, несколько пополневшая лицом и телом, выглядела не только бодро – ни поездка, ни мороз ее не утомили, – но и помолодевши. Румянец так и играл на ее ланитах, а в очах – нет-нет, да и сверкнут веселые искорки, заставив реснички нежно-нежно трепетать, придавая лику милое очарование.
«Что так? – кивнув на Агафью, спросила она тишком Ефросинью Ярославну. – Ей давно за тридцать, но моложе нас выглядит…» – «Сама поражаюсь. Возьми да и попытай». – «А ты?» – «Мне неудобно… А ты все же хозяйка…» – «Ладно, попытаю».
И улучив момент, когда остались вдвоем, спросила Агафьюшку о ее житье-бытье без супруга. Та малость помялась, но потом призналась: «Последовала твоему давнему совету – завела тайного милдружка. Не для души, конечно, для тела… Вот такое дело. Грех – понимаю… Блуд. Но уж очень сладкий грех. Надеюсь, Господь простит… Как думаешь, Оленька, простит»? – спросила с такой надеждой в голосе, что разубеждать ее было бы просто бессмысленно. «Будем надеяться, что простит». – «Вот и я надеюсь… Вижу, хочешь спросить, кто он… Но не спрашивай. Все равно не скажу, – смутилась несколько Агафья, возможно оттого, что не может до конца поделиться сокровенным, а так ведь хочется! Баба она и есть баба, хоть в княжьих одеждах, хоть в сермяжке смерда. – А тебя прошу: держи язык за зубами. Не погуби меня и мое бабье счастье». – «Не погублю».
Пришлось молчать и свято хранить доверенную Агафьюшкой тайну. Даже от Ярославны. Но та, судя по всему, и сама уже обо всем догадывалась. Потому и не спешила с расспросами, не ставила в глупое положение, о другом речи вела. Гости разъехались, а вскоре и Всеволод с тремя десятками гридней и примерно таким же числом плотницкого люда, взятого из Трубчевска и Курска, отправился на Свапу-реку ставить крепостцу. К концу года крепостца была срублена и наречена в четь супруга и ее Дмитриевом-Ольговским.
«У многих князей русских есть грады их имени, но не у многих княгинь имеются такие грады. А у нас имеется… Пусть один, но сразу на двоих», – шутил Всеволод по возвращении в Трубчевск. 
1184 год по рождеству Христову стал для нее, княгини курской и трубчевской, горьким и печальным. Во-первых, в воинском походе против серебряных булгар, затеянном великим владимиро-суздальским князем Всеволодом Юрьевичем, погиб брат Изяслав, которому шел только двадцать пятый годок. Во-вторых, произошла распря между ее братом Владимиром и Игорем Святославичем. Произошла во время их совместного похода на половцев. Владимир хотел быть главным над всем русским воинством, ссылаясь на указания Рюрика Ростиславича. А северский князь, ссылаясь на слово Святослава Всеволодовича, великого киевского князя, назначившего его главным воинским начальником, не уступал. Обиженный Владимир, забрав свою дружину, покинул Игоря, но по пути в Переяславль напал на окраины Северской земли и потоптал некоторые веси Игоря.
Игорь, Всеволод, Святослав Рыльский и находившийся в ту пору у северского князя (другие его сторонились, как черт ладана, даже тесть Святослав Всеволодович Киевский) Владимир Ярославич, брат Ярославны, бежавший от строгого родителя и обретший приют у сестры и зятя, разбили несколько станов половецких ханов и с богатой добычей возвращались домой. По дороге они узнали о дерзости Владимира. Всеволод просил Игоря не мстить, а разрешить дело миром. Но Игорь, оскорбленный поведением Владимира, и слышать о мирном исходе не желал, вспомнив ветхозаветное «око за око, зуб за зуб». «Посеявший ветер пусть пожнет бурю», – сказал Игорь воям да дружине ближней и направил рать на ближайший к ним град. Градом этим несчастным оказался Глебов, построенный некогда ее батюшкой. Мстя, Игорь, спалил град, а население его увел в Новгородок Северский.
Всеволод, возвратившись из того похода, был на редкость хмур и неразговорчив, не шутил, не сыпал прибаутками – переживал за брата и шурина, за их вражду-котору и разлад. Переживал и за себя, так как не смог уклониться от участия в нападении на Глебов, и за нее, зная ее расположение к брату Владимиру. Даже победа над половцами, богатый половецкий полон, добыча не радовали его. Видя такое дело, она не трогала супруга, чтобы лишний раз не будоражить его мятущуюся душу. Молча переносила свое горе, чтобы не только муж, но и сын Игорь (старшие сыновья Святослав и Андрей находились на мужской половине, постигая учение и воинскую науку), и слуги, и челядь того не видели. Не пристало княгине показывать свою слабость и дурное настроение. Ни к чему это. Супруг всегда должен быть окружен заботой, лаской и любовью. Тогда он не только не будет за чужими бабьими подолами волочиться, но и о государевых делах помышлять весомей станет, без дерганья, без головной боли. Мужи с виду хоть и грозны, и суровы, и воинственны, и на поле брани им сам дьявол не страшен, но внутри те же дети – без титьки никуда. Не зря же в народе бают: «За умной женой и муж молодец, а за глупой и злой – хоть и без пострига, а чернец». А то и такое: «Лучше жить со змеею, чем с дурною женою». Вот и приходилось ей прятать за семью печатями свои горести, чтобы не усугублять мужнину тугу-кручину.
Но время – лучший из лекарей – разгладило морщины печали на челе и сердце курского и трубчевского князя. Оттаял душой, потеплел взглядом, подобрел словом. И вскоре Всеволод с племянниками Святославом Рыльским, Владимиром Путивльским, братом Игорем и его шурином Владимиром Ярославичем еще раз ходили в Степь. Но удача на сей раз была куда меньшей – на реке Мерл одолели лишь орду хана Оболвы Костуковича в четыреста воинов, правда, не потеряв при этом своих ни единого.
Примерно в это же самое время или чуть ранее ее брат Владимир Глебович Переяславский с многими русскими князьями ходил на Орель-реку, где разбили орды хана Кобяка и многих других ханов, пленив самого Кобяка, а с ним еще несколько десятков знатнейших половцев и тысячи простых воинов.
Всеволод, по-видимому, в отличие от брата Игоря, ревностно относившегося к успехам переяславского князя, откровенно радовался удаче Владимира, не испытывая ни капельки зависти – уж такая была его открытая нараспашку душа, добрая, честная, возвышенная, не знающая уловок и хитростей. А потом, не беря ее с собой, зимой зачастил в Новгородок Северский с боярами, курским воеводой Любомиром, специально призванным им из Курска, и малой дружиной.
«Что-то затевают», – догадалась она, но расспрашивать не стала. Знала – придет срок, сам все расскажет, не утаит, не забудет поделиться думками своими.
Выяснилось все на Масленицу, когда Трубчевск был переполнен разноголосицей веселящегося народа, конским ржанием, заливистым беззлобным брёхом собак, которым в эти дни немало перепало если не блинов, то косточек от вареного мяса, чириканьем воробьев, уже чувствовавших приближение весны.
«Мыслим с братом и племянниками град Тмутаракань поискать… и княжество Тмутараканное», – разговевшись блинами с медком да маслицем, отведав горячего сбитня, умело приготовленного стряпухой Матреной, открылся Всеволод, когда остались вдвоем, пройдя в ее светелку, где в зыбке посапывал розовощекий Игорь.
Всеволод, раскрасневшийся от сбитня, в белой, вышитой ее руками, рубахе с расстегнутым воротником – в светелке жарко натоплено – в легкой праздничной епанчице, распахнутой по той же причине; волосы расчесаны гребнем и крупными локонами спадают до рамен, очи поблескивают, бородка кучерявится, на груди золотой крестик. Одно загляденье. Она в белом шелковом плате, увенчанном короной-обручем и диадемой, в голубом платье из плотной камки, поверх которого наброшена телогрея из алого бархата, отороченного по рукавам и полам мехом соболя. Шею обвивают несколько нитей с бусами. В основном из жемчуга. Но есть и ожерелье из янтаря. Золотисто-солнечное оно прекрасно смотрится на голубом платье в сочетании с алым цветом телогреи. Оба сидят на широкой дубовой скамье со спинкой, искусно украшенной резьбой, в которой цветы и листья переплетаются с диковинными птицами. 
«Половец нами, русскими князьями, крепко бит и сильно напуган, – продолжает развивать свою мысль о походе к Тмутаракани Всеволод, – а потому вряд ли станет большим препятствием. Пришла, пришла пора…» – «Точно ли, витязь мой, пришла пора? Не рано ли»? – не то, чтобы сомневаясь, а больше для поддержания разговора, молвила она, присаживаясь к нему на колени и обнимая рукой за плечи-рамена, как любила это делать в молодости, еще до рождения деток. «Нет, не рано, – заверил супруг и пояснил: – Думаем не прямо через степь, старыми путями через Псел, Ворсклу и прочие реки идти, а окружно, по-над Доном, где они нас и ждать не должны». – «Хитро задумано», – провела она дланью ласково по начавшей курчавиться бородке Всеволода, искренне любуясь и гордясь им, таким большим, таким сильным и таким… добрым да доверчивым.
«То Игорь с Ярославной своей придумали… – поспешил поделиться Всеволод радостью за дружную и разумную семью брата. – Ярославна у него ведь за главного советчика – вся в родителя умом удалась. А тот ведь не зря прозван Осмомыслом – мыслящим за осьмерых. Ярославна – чисто Соломон в сарафане и убрусе… Ее так сам Игорь величает» – счел уместным пояснить с детским восторгом Всеволод.
«Да, Ярославна женка разумная, – согласилась она, ибо ее мнение по данному поводу полностью совпадало с мнением супруга. И тут же, заглядывая супругу в очи, добавила: – А кто кроме вас с Игорем еще идет в сей трудный поход»? – «Решили звать с собой черниговского князя Ярослава Всеволодовича с дружиной и ковуями – корень-то у нас единый: Ольговичи, – пояснил зачем-то мимоходом. Ведь понимал, что она это обстоятельство прекрасно знает. –  Пусть потрудится на благое дело. А еще хотим взять братечича нашего, Святослава Ольговича, князя рыльского да сынов: Игорь – Владимира с Олегом, а я – Святослава. Владимир уже в походы хаживал. Теперь пора и Олегу со Святославом».
«Владимиру Игоревичу, князю путивльскому, может, и пора, – перестала она оглаживать дланями бороду и грудь супруга, – как-никак пятнадцатый годок пошел… А вот Олегу и Святославу рановато. – Соскочила с коленей мужа. – Поход-то неблизкий, как понимаю, предстоит…» – «Да, неблизкий. А что с того?» – чуть сконфузился Всеволод, явно не ждавший такого поворота дела. – Что с того?» – «А то, что дай Бог вам самим из того похода живыми да здравыми возвратиться… Так зачем же отроков, которым и десяти лет нет, с собой брать: им будет тягостно, а вам лишняя обуза: за ними глаз да глаз нужен… – построжала она голосом и взором. – Это ведь не до Псла и не до Мерла. Это ведь до самого Лукоморья!» –  «Но когда-то же надо…» – попытался возразить Всеволод. «Когда-то – да, но не в этот поход! Кстати, ты Святославу объявил или еще не объявлял?» – «Не объявлял». – «И не объявляй, не тереби душу отроку».
Слово за слово – и повздорили они тогда. Впервые за многие годы повздорили. Впервые она не уступила супругу. Нашла, как бается в поговорке русской, коса на камень. И кто знает, чем бы обернулась эта размолвка, если бы не обрела она поддержки в лице Ярославны, которая уговорила Игоря не брать в поход сына Олега. Узнав о том, согласился и Всеволод оставить Святослава на этот раз дома. Мол, с походами ему еще успеется…
 
Небольшая дружина Всеволода – гридней сто-сто двадцать, не более, так как остальное воинство уже ждало в Курске – покидала Трубчевск двадцать пятого апреля поутру. Покидала без особого шума и торжества, без звона колоколов и молебна – Всеволод этого не желал – но все равно все население высыпало на улицу. От мала до велика. Молча стояли вдоль дороги, по которой двигались княжеские ратники. Бабы, шепча молитвы, осеняли воев крестным знаменем, желали вернуться здравыми и невредимыми. Даже мальчишки, извечные непоседы и шалуны, притихли и, держась за подолы материнских понев, искоса зыркали любопытными очами. Лениво, лишь бы дать о себе знать, беззлобно брехали из-за изгородей посадских дворов собаки. И только разноперые шалые куры, ковырявшиеся в навозных кучах прямо на дороге, чтобы не попасть под копыта сытых комоней, с громким кудахтаньем разбегались в разные стороны.
Вместе с дружиной должен бы ехать, поскрипывая и подпрыгивая на ухабах да колдобинах, и ее возок. Но она пожелала сначала проводить мужа и его дружину в Трубчевске. А уж потом, не так спешно, как двигалось воинство, да и другой дорогой, более наезженной, вместе с детьми и некоторыми домочадцами потихоньку двигаться до Курска. И там ждать возвращение супруга и его дружины. Всеволод пытался отговорить ее от этой задумки, но всякий раз получал твердое «нет». В конце концов, махнул дланью: «Бог с тобой. Курск не только мой удельно-стольный град, но и твой тоже. В нем не только мой покойный родитель, Святослав Ольгович княжил, но и твой. Правда, совсем немного».
О том, что ее родитель, Глеб Юрьевич, был когда-то курским удельным князем, Ольга слышала, но значения этому по юности лет не придавала. А тут выяснилось, что батюшка на княжеское поприще встал именно с курского стола, благосклонно уступленного ему Святославом Ольговичем в 1148 году по рождеству Христову.
Какими были проводы воинства из Курска, откуда с Всеволодом уходило около тысячи конных воев, она, конечно, не видела. Но по прибытии ее в Курск, люди сказывали, что то было зрелище достойное: весь град провожал. Кони у воев за зиму были откормлены, лоснились радужно вычищенными телами, сыто ржали. Сами вои были в бронях и при полном вооружении – обозов с собой не брали, как не взяли и заводных лошадей – князь Игорь так распорядился, вопреки мнению Всеволода и его курского воеводы Любомира. В переметных сумах только ества на время похода, чистое нательное белье да чистые же тряпицы, чтобы в случае чего раны перевязать.
После же прибытия ее в Курск – ежедневное бдение за градом, осмотр стен детинца, его башен, прочность обводной городской стены, окружающей посад от внешнего мира. А также высылка в поле и на дороги конных разъездов – сторожи. И нудно-томные, как русские зимы, отягченные метелями и буранами, дни ожиданий, которые, чем больше их проходило со дня начала похода, тревожней и тревожней становились.
Как давно был основан град Курск, точно никто уже не знал, не ведал. Если довериться сказам, передаваемым курскими гуслярами из поколения в поколение, то он уже существовал во времена князя Буса Белояра, когда еще не было Руси, но была Русколань. Правда, град в те далекие, зыбкие как марево, времена, был не столь обширен, не имел детинца с его мощными дубовыми стенами-городницами, а был обнесен только частоколом, подобно тому, которым обнесен ныне посад. Хором княжеских да боярских в граде том не было, ютились же там малые избы да землянки.
И был в граде этом муж старейший, рекомый Куром – птицей, оповещающей люд о конце тьмы и ночи и о наступлении света и дня. По имени мужа сего получили свои названия и река Кур, омывающая своими тихими водами мыс, и град на мысу – Курск. Другая же река, более полноводная, стала называться Тускуром, как встречающаяся тут с Куром.
Потом не стало вождя Кура, а из Синь-Синбири хлынули неудержимые и бесчисленные волны гуннов, страшных воинов Аттилы – бича Божия, которые не любили оставлять у себя в тылу грады. И частокол града был сожжен, а сам град Курск пришел в большое запустение, так как часть его жителей, в основном мужи и отроки, ушли с воинами Аттилы. А оставшиеся люди долгое время бедствовали.
Но как бы ни было страшно половодье по весне, но и оно проходит: мутные волны схлынут, реки войдут в берега. Так и с гуннами. Пришли, затопили собой все вокруг, но потом потянулись на заход солнца, да и схлынули в земли франков и латинян. Возродился град Курск, пополнился людьми, которые, как и их ближайшие соседи, стали величаться северами в честь языческого бога весеннего земледелия Сева. А чтобы бог Сев был благосклонен к своим детям северянам, в качестве поминальной жертвы принесли они ему реку, назвав Севом.
Юркий Сев впадал в реку большую, широкую и полноводную, в вешнюю пору разливающуюся как море-окиян, берегов которого, даже взберись ты на высокую гору, а на горе – еще и на древо – не видать! За мощь реки дали северяне ей имя Десны – десницы бога Сева.
Не обидели северяне и еще одного своего бога, бога Сема, покровителя домашнего очага славян, их дома и их семейного благополучия – назвали его именем другую большую реку края, в которую впадали воды Кура и Тускура. И побежала река Семь через леса и степи к могучей Десне, чтобы еще сильнее укрепить десницу бога Сева.
С этого времени, а возможно, еще и до него, как сказывали певцы-гусляры в своих песнях-сказах и как ведала сама курская и трубчевская княгиня Ольга Глебовна, на Святой Руси начались времена Трояна. Одного из славных славянских вождей, приравненного едва ли не к сонму языческих богов за его подвиги и объединение родов в единое могучее племя. И на момент похода северских князей в Степь Половецкую шел восьмой век Троянова времени Руси. Вновь стал строиться град, вновь зазвучали в нем голоса да песни.
Только не было покоя в граде от иноземцев. С полудня, из бескрайних степных просторов, нахлынули на конях борзых потоки хазар, родственных все тем же гуннам да обрам-аварам, обошедшим в свое время Курск стороной. Обложили град и его жителей данью – по белице с дыма. Мало в граде было северян, как и во всей земле Северской, не могли сопротивляться многочисленному ворогу, пришлось смириться с данью. Но, платя дань, которая всякий раз росла, пока не стала равной шелегу, не забывали и о граде своем: обновляли его стены, строили домишки новые вокруг огнищ, рыли-творили в белом камне тайный ход из града к берегу Тускура – на случай осады, чтобы спастись.
Сколько бы пришлось носить ярмо хазарское, даже волхвы – любимцы языческих богов – не ответили бы, только Божьим промыслом в 884 году по рождеству Христову киевский князь Олег Вещий, шурин Рюрика, взял северян под руку свою. Непросто произошло сие. Северские вожди не желали быть под властью Олега, но Вещий мечом смирил их гордыню. А спустя менее века Святослав Игоревич Хоробрый вместе с северянами, полянами, радимичами, вятичами и прочими славянскими племенами, составившими основу его храброй дружины, в пух и прах разметал самих хазар, раздвинув пределы Руси до берегов синя моря.
Там же, спустя некоторое время, внуком его Мстиславом Удатным в ознаменование сей победы на берегу моря было создано Тмутараканское княжество со стольным градом Тмутараканью. Только еще до этого отец Мстислава – Владимир Святославич Красное Солнышко, чтобы обезопасить окраины земли Русской от степных народов (ведь «свято место, как известно, пусто не бывает – вместо хазар в Степи появились воинственные торки и печенеги) повелел строить города по рекам Суле, Трубежу, Роси, Осетру, Стугне, Десне и иным. И не просто города, огражденные частоколом, но города, с возведением в них детинцев – крепостей.
Так Курск около 990 года по рождеству Христову был полностью перестроен. На челе мыса, на Красной горе, появился детинец, городницы которого были возведены из дубовых плах, а подол или посад опоясан высоким частоколом. В детинце было торжище – место для проведения торгов, а также выстроены церкви и терема с хоромами для князя и его служилых людей – дружинников. Был обновлен и тайный подземный ход, выходивший к «Святому колодцу», вырытому еще отроком Феодосием, будущим игуменом Печерским.
Так было все на самом деле с градом Курском, как сказывали седовласые да тонкоперстные гусляры-сказители, или еще как, княгиня Ольга Глебовна судить не бралась. Принимала все, как есть, без долгих размышлений, просто и естественно, как принимает в себя молоко матери дитя. Зато она уже (со слов супруга своего и его думных людей, курской старшины) хорошо знала, что немало для устроения града сделали Святослав Ольгович, отец Всеволода, и Всеволодов брат Олег Святославич. А еще знала и видела, как заботился о граде этом и сам Всеволод, хотя и проживал большее время в Трубчевске.
И как было не заботиться, коли град стоит на порубежье со Степью?! Приходилось обновлять стены, убирая подгнившие бревна, плахи и ставя на их место новые, крепкие, специально выморенные в водах Тускура, углублять рвы, возвышать земляной вал, менять полотнища заборола. Так что, к тому времени, как княгине Ольге Глебовне случилось прибыть в Курск, град сей был крепок и люден.

На дворе был конец мая, дурманящий запахами засеянных полей, разноцветьем трав и цветов, бело-розовой кипенью черемух, груш, яблонь и вишен, ласкающий нежностью зелени, пьянящий чистотой воздуха и голубизной небес, щебетом птах, когда дозорные на башнях увидели сигнальные дымы. 
– «Тревога! Тревога! Тревога!» – Закричало, запричитало набатное било, сообщая курчанам страшную весть 
Сердце курской княгини было уже несколько дней не на месте – металось, болело. Пробовала молиться, ходила ежедневно в церковь на богослужение, исповедовалась, причащалась – не помогало. Боль лишь нарастала, становилась явственнее и явственнее. Причина ее была известна – поход русских северских дружин в глубь Половецкого Поля в поисках града Тмутаракани. Сердце женское – вещун. Подсказывало, что что-то у Всеволода с братией не заладилось, что-то не по их думкам пошло-поехало… И вот дымы – извечные вестники тревоги и беды.
– Запереть врата, усилить стражу, выслать дополнительные дозоры в поле, – приказала посаднику Яровиту. – Разбить посадских мужей на десятки, назначить старших. Из княжеской гридницы выдать все оружие посадскому люду. Запастись водой. Готовиться к обороне града.
Яровит не спорил. Теперь сам видел – опасность не мнимая, опасность действительная, опасность страшная и неизбежная. И идет она из Поля Половецкого, из Поля Дикого, куда ушли северские дружины.
Завидев тревожные дымы, из ближних и дальних весей лесами, яругами поспешил ко граду народ посемский, едва успевший отсеяться, ибо весна год кормит. Целыми семьями и со скотинушкой, недовольно ревущей, блеющей, хрюкающей, мычащей, лишившейся в одночасье привычных пастбищ и выгонов, для которой в возках везли оставшиеся с зимы корма. А еще везли в возках скудные пожитки да худобину, малых деток, уставших от длительной дороги, да немощных стариков. Бабы, перебросив через шею концы плата или рушника, чтобы руки не так были заняты, несли у персей своих грудных младенцев. Мужи же и отроки – всевозможное нехитрое оружие смердов: вилы, заступы, топоры, косы; реже – копья, рогатины, луки. Вместо мечей за поясами торчали большие ножи в самодельных кожаных ножнах. Селяне шли не только отсиживаться за стенами града, но и защищаться.


ГЛАВА ВОСЬМАЯ

 Прошел день, другой. Дымы были, но ворог не появлялся. На третий день комонная сторожа, высланная о двуконь за Тускур и Семь, прибыла назад. И не одна, а с раненым курским воеводой Любомиром, которого сопровождали ратные люди из Боянской крепостцы.
– Доставлен к нам из Поля бродником, – пояснили хмуро бородатые ратники, сдернув с кудлатых голов треухи, заменявшие им шеломы. – Слаб очень. Морок над ним власть держит. Когда чуть оклемывается то твердит одно: «Беда!» И он, когда в себя приходит, и бродник, тот, что доставил, рекли, что нет более ни князей, ни дружин их хоробрых. Побиты да пленены в Поле Половецком…
Слезы так и целили брызнуть из затуманившихся очей княгини, но пересилила, спросила дрогнувшим голосом:
– Князь Всеволод… пленен или убит?
– Бродник сказывал, что среди убитых не видел. Знать, пленен, – рассудил старший бородач, по-видимому, десятник.
– А сам… бродник где? – помолчав, поинтересовалась княгиня. – Почто не с вами тут?
– Так уехал в Поле. – Развел десятник руками. – Он сам себе и князь, и хозяин. Спасибо, что хоть воеводу доставил… не бросил на смерть средь Поля волкам на растерзание, воронам на расклевание.
– Половцы далеко? – спросила тихо.
– А бес их, нехристей, знает. Однако на всякий случай дымки подали, чтобы народец христианский поостерегся. Бродник прямо не сказал, но намек сделал: ждите, мол, гостей незваных… Много будет…
– По-видимому, твой бродник прав, – взвесив сказанное, обмолвился Яровит.
– Он не мой, – тут же огрызнулся десятский, явно не желавший быть ровней с перекати-поле бродником.
– И как… стерегутся ли людишки по весям? – словно не слыша легкой перепалки, задала курская княгиня очередной вопрос.
– Да по всякому… – почесал начавший лысеть затылок старшой из боянских воев. – Когда сюда добирались, видели: большинство стережется – веси пусты. Видать, по лесам да по яругам прячутся… благо, что зелень кругом. В двух шагах пройдешь – не увидишь! А кто-то, матушка-княгиня, и остался: надеются, что, авось, пронесет…
– А вы в своей крепостице что думаете делать, коли ворог подойдет? – Прищурилась княгиня.
– Думаем, как и все русские люди, носящие меч на стегнах, что как бы ни был ворог силен, но крепость нашу ему не взять! Спасибо князю Всеволоду Святославичу, добротно срублена. Постоим за Русь Святую. Отобьемся с божьей-то помощью… А нет, так ляжем до единого, но врата врагу сами не откроем. Мертвые же сраму не имут… – с достоинством ответствовал десятский.
И по тому, как он это говорил, сурово сведя густые черные брови над переносицей, как непроизвольно до белизны костяшек сжал дланью рукоять меча, княгиня поняла, что так оно и станется: защитники боянской крепостцы скорее лягут костьми, но ворогу врат не откроют.
– Тогда храни вас Бог! – Перекрестила Ольга Глебовна десятника-бородача и его товарищей. – Возвращайтесь и постойте с братией своей дружинно за Русь святую, за жен своих, сестер младых да матерей престарелых. А мы здесь постоим… как сможем. Постоим, мужи курские? – обратилась она уже к курским воям.
– Постоим, матушка-княгиня, – ответили большинство курских ближних, бывших с княгиней. И только торговый гость Улеб, рябоватый прижимистый муж, невесть как затесавшийся в окружение княгини, засомневался:
– Без князя-то как постоять?.. Зело сумнительно…
– А у нас князь есть, – тут же одернула трусоватого Улеба княгиня с гримасой презрения и негодования, сменившей вдруг ее прежнюю скорбь по князю Всеволоду и его дружине.
– И кто же такой? – Задрал Улеб клин козлиной бородки и прищурил глаз с подначкой. – Не сынок ли, случаем?.. Ась?..
– Да, сынок, –  подтвердила княгиня с достоинством и с уверенностью в правоте своего слова. – Наш старшенький, Святослав Ольгович. Чем не князь? Десятый годок пошел. Настоящий князь!
– А-а-а, – потянул разочарованно и с язвинкой Улеб, но договорить ему не дали.
– Ты, Улеб, жуй молча хлеб и не суй свой нос, который на троих рос да одному достался, в дела ратные, – вмешался Яровит, посчитав нужным поддержать княгиню в столь тягостный момент. – Запомни и таким же маловерам передай: у нас есть и князь… пусть и отрок пока. Есть и княгиня, Ольга Глебовна, что не менее важно. Есть и мужи, ратному делу обученные – сумеют и за град постоять, и народ в час трудный поддержать. А ты, как вижу, только в торговом деле хват, а как до брани – так и духом слабоват: не видя ворога уже медвежьей болезнью захворал и порты обмарал, – под одобрительный гомон курских мужей, продолжил он укорять Улеба. – Поэтому помолчи, пока тебя не пришибли как труса и вредителя нашему делу. Вот такой мой тебе сказ. А теперь вали-ка отсель с глаз. Да побыстрей! Не то точно зашибу, жук тя лягни, божья коровка забодай, как любил говорить наш воевода Любомир. Вали отсель…
«А еще так говаривал супруг мой любезный», – загорюнилась до сердечной рези княгиня, услышав любимую присказку Всеволода, но виду не подала. Не престало княгине на людях горе свое выказывать, тем паче в час опасности, тем паче княгине, названной в честь Ольги Святой, которая смогла отомстить убийцам мужа. И она, княгиня курская и трубчевская, Ольга Глебовна, как и ее далекая прабабка, сумеет постоять и за себя, и за детей своих малых, и за народ, судьбой ей врученный. А по возможности должна еще и за супруга ворогу отомстить.
Меж тем, боянские гридни, не мешкая, вскочили на приуставших коней и легкой рысью направились в обратный путь – оберегать крепостицы от ворога. Раненого воеводу Любомира отнесли в его подворье, куда поспешили несколько старух, ведающих в хворях и травах от них, а также рудамет и костоправ Якимша, белый, как лунь, дед во сто лет, сгорбленный чуть ли не до земли, но жилистый да живучий, и настоятель храма Николы Угодника, отец Никонор. Надо было, во что бы то ни стало, хоть заговорами, хоть травами, хоть молитвами поднять «на ноги» воеводу. Град в свете надвигающейся опасности требовал умелого и опытного ратоборца, да и расспросить его о походе и печальной судьбе князей и северского воинства не терпелось.
«Пока воеводу отварами пользуют, пока же ворога не видать, и пути свободны, нужно послать вестников в Рыльск и Путивль, – решила Ольга Глебовна, отголосив уединенно по несчастному мужу и воинству русскому, облегчив слезами душу свою и осушив затем очи, так как слезами горю не поможешь, – чтобы поведать о судьбе князей их, чтобы предупредить о беде надвигающейся».
И послала. Но не мужей-воинов в доспехах бранных, а кротких иноков в черных рясах из храма Николая Угодника, Ефрема и Поликарпа, бывших смердов-оратаев, но волею Небес оставивших соху и взявших монашеский посох. Однако еще не забывших, с какого боку на коня садиться, и что лошадь все-таки впереди телеги бывает, а не телега впереди лошади. Потому и выбрала их, и послала на комонях, помыслив, что так они скорее доберутся, а если и будут переняты половецкими передовыми разъездами, то те «слуг божьих» вряд ли тронут – многие в сторону христианства посматривают. Самое большее, что сделают – это коней отберут. Но у иноков на такой случай и ноги свои имеются…
– Не струсите? – спросила, отправляя к княгиням-подругам. – Дело-то серьезное… опасное.
– Не струсим, – заверили иноки, подтвердив слова крестным знаменем и потрогав затем посошки, изготовленные из поросли бука, крепкие и увесистые, более похожие на боевые палицы, только без шипов. Таким посошком, ежели кого попотчевать, то мало не покажется. – Бог поможет, не даст в обиду. Да и посошком, коли зверь какой либо дурной человек, отмахнемся… – молвили смиренные иноки, потупив взоры. – Доберемся, матушка, не сумлевайся – все как есть княгиням светлым обскажем.
– Тогда с Богом!
Отправляя нарочных, Ольга Глебовна не знала, что и в Рыльске, и в Путивле, и в далеком Новгороде-Северском уже ведали о падении северских стягов на Каяле-реке. Как ни плотно окружали многочисленные враги изнемогших в непрерывных трехдневных боях северских ратников, но двумстам из них все же удалось вырваться из вражеского кольца и добраться на измученных конях до родного Посемья и Подесенья. Они-то и рассказать княгиням Агафье Ростиславовне Рыльской и Ефросинии Ярославне Северской, бывшей с детьми в Путивле, о страшной беде. Только курские дружинники, бившиеся во главе со своим князем до последнего дыхания и почти до единого павшие в Поле Половецком, не смогли вернуться в град Курск. Это они своей храбростью, своей жертвенностью, своей верностью воинской чести и способствовали воям из других дружин в их спасении, оттянув на себя все половецкие силы…
Никто курчанам специально не говорил, что курская дружина пала в Поле Половецком, но горестная весть, словно вода сквозь песок, просочилась мгновенно. Недаром бается, что «хорошая весть, как улита ползет, а дурная – на крыльях летит». Взвыть бы граду бабьим воем, огласить бы окрестности тоской-печалью, густо замешанной на соленых слезах, да не время. Надо думать, как град свой уберечь от ворога лютого, от ворога жестокого, как самим спастись. Потому ограничился он лишь приглушенными всхлипываниями да рыданиями самых несдержанных в пазухи друг друга. А еще суровыми взорами мужей да утешительными словами священников по церквам.

Половцы под Курском появились жарким июньским полуднем. Шли со стороны Ольгова к Прикурью, переправившись через Семь где-то в верхнем течении реки. Было их, как определил посадник Яровит, тысяч так пять-шесть, не менее…
– Однако, не всей силой тяжкой, – сделал он вывод.
– Видно, разделились, поганые, – высказала догадку княгиня, находясь вместе с посадником и начавшим выздоравливать воеводой Любомиром на Угловой башне детинца, с которой обозревалась Прикурская сторона. – Решили растянуть свои сети, не ожидая отпора, как можно шире, чтобы одним махом всех побивахом… Только Бог-то с нами. Не даст в обиду.
От чуть оклемавшегося Любомира она уже знала и о чудном знамении – затмении солнца первого мая над дружиной Игоря, и о первой победе северского воинства на реке Сюурлюй – Комариной. Знала и о том, что молодые князья Святослав Ольгович и Владимир Игоревич, увлекшись погоней за побитыми половцами, загнали своих коней.
«А потому все остальные вынуждены были не отступить назад, а остаться во враждебной Степи до утра, – пояснил Любомир с горечью причину задержки в Поле Половецком. – И к Тмутаракани не пробиться – появление в Поле северских дружин уже не являлось тайной для степняков», – печалился он.
Знала она и о том, что три дня без сна и отдыха, томимые жаждой и зноем, северские дружины отбивались от многочисленных половецких орд, пытаясь уйти за Шеломянь. Но не смогли оторваться от ворога, увязнув в болотистых берегах Каялы-реки.
Знала и о том, как черниговские ковуи, мысля только о собственном спасении, предали их, сократив наполовину силу северских князей и оголив тылы.
«Князь Игорь попытался возвернуть их, усовестить, но только сам оказался отрезан от нашего воинства и попал в полон, – кручинился курский воевода. – Затем пали стяги путивлян и рылян. И только курские гридни со своим князем продолжали ратоборствовать… Но их с каждым часом становилось все меньше и меньше, ибо половецкие стрелы сыпались бесконечным железным дождем. И были ненасытны в поисках жертв…»
Знала она и о том, что любимый супруг ее, милый богатырь русский, не ведая устали, носился на коне своем по ратному полю, словно буй-тур, поражая ворога десятками, если, вообще, не дюжинами, мечом булатным и копием, палицей и топором боевым.
«Вражеские шеломы готские трещали как скорлупа ореха под его богатырскими ударами. И не хватало Буй-туру нашему, Всеволоду Святославичу, оружия – ни палиц, ни копий, ни топоров. Мечники и отроки едва успевали свои подавать! А меч свой он еще в первый день иззубрил – слабоватой закалки меч-то оказался, – сказывал со слезами в очах Любомир. – А вот как он в полон угодил, не ведаю, ибо к тому времени уже порубанным в беспамятстве лежал на сырой земле половецкой».
Знала она и о том, что половцы уже были готовы для похода на Русь.
«Уж слишком много их в одночасье явилось, – объяснял это обстоятельство курский воевода. – Тысяч так тридцать, а то и более… Видимо сами уже о набеге помышляли и приготовились… Да тут воинство наше им как снег на голову – пришлось с набегом повременить, сражаясь с нами. Зато теперь руки у них развязаны. Кинутся непременно. Только вопрос: единым кулаком или же растопыренными пальцами. Ежели кулаком, единой своей поганой силой, то беда. Большая беда всем русским землям… Но если, Божьим промыслом, растопыркой, желая как можно больше охватить, то отбиться от них вполне возможно. Села и веси, конечно, пожгут, не без того, но градов взять не смогут. Не по зубам им грады наши, особенно детинцы».
Так рассуждал израненный курский воевода, так восприняла все это княгиня, высказав догадку, что половцы все-таки разделились.
– Истинно так, княгиня, – поддержал ее во мнении посадник Яровит, погладив дланью, видимо, для солидности, браду свою. – Именно так.
Поддержал и воевода Любомир, кивнув согласно головой. Он был еще очень слаб, но нашел в себе силы встать на ноги и быть при княгине.
– Как мыслите, мужи, отобьемся? – Голос княгини был тих и насторожен.
– От этих, княгиня, отобьемся, – был тверд в оценке посадник. – Их не больше, чем нас за стенами града. Мы-то под защитой стен, а они все на виду. Пока будут по дороге ко граду подниматься, тяжелые самострелы, установленные на стенах детинца, их ряды изрядно прорежут. Собьют спесь. А там и лучники вступят в дело…
– И я, княгиня, того же мнения: отобьемся, – обмолвился и воевода, пристально наблюдая за действиями половцев, оставивших обезлюдевшую слободку в стороне и направлявшихся к мосту через Кур.
– Так там – вои, а у нас – смерды да посадский черный люд… – на всякий случай пытала княгиня мужей ратных, опытных в таких делах. Хотя град в любом случае надо было защищать.
– Ворог грабить да убивать пришел… полоном обогатиться… жук их забодай, божья коровка лягни, – с придыханием ответил на то Любомир. – Курчане же станут дом свой оборонять, жен, матерей, сынов, дочерей от смерти спасать… свою свободу, наконец… – потому будут драться до последней капли крови, до последнего вздоха, не щадя живота своего.
А Яровит, крутнув перстами ус, ибо не знал, как руки свои огромные занять, добавил:
– Не сомневайся, матушка-княгиня. Русы, особливо курчане, кто бы они ни были – смерды ли, посадские ли мужи, торговые ли гости, бояре ли – все к рати с первых дней своего рождения готовы. Живем-то на порубежье со Степью Половецкой. С Божьей помощью поратоборствуем.
– Спасибо, мужи, – сочла нужным поблагодарить своих наипервейших помощников княгиня. – Успокоили, сняли камень с души.
В городе сполошно ударили в набат – и все горожане, а также смерды из окрестных весей – мужи и женки, отроки и отроковицы, – схватив какое ни есть оружие: топоры, вилы, рогатины, косы, цепы, серпы, ножи, ухваты, вывороченные из дровней и дрог оглобли – все, чем можно было бить, рубить, колоть, резать и глушить – побежали к стенам. В помощь немногочисленным городским кметям и гридням княгини.
Но побежали не просто так, не перепуганным, очумевшим от страха, кричащим, вопящим скопищем, а разумно, к заранее указанным посадником и княгиней участкам городской стены. К своим десятским и сотским, которые уже знали, кого где ставить. У тех же курчанок и беженцев-селянок, у которых не имелось никакого оружия, в руках были деревянные бадейки с водой – гасить вражеские стрелы с горящей паклей, заливать пожары. Курск, высушив слезы о павших в Половецком Поле сынах своих, ощетинившись оружием и гневом, изгнав страх, приготовился к обороне.
– Что ж, мужи, – взглянув не только на посадника и воеводу, но и других ратных людей, ее сопровождавших, изрекла княгиня, – пора и нам. Наденем брони – и на стены к народу, чтобы видели, что мы с ним. И пусть Господь нам поможет в святом деле! – перекрестилась истово.
– Поберегись, княгиня, – пожелал посадник. – Мы и сами справимся.
– Поберегусь, – заверила Ольга Глебовна. – Но ежели что… то ваш стяг – княжич Святослав. Он ныне во главе двух десятков комонных кольчужных гридней – наш последний резерв, как говорят латиняне, или последний запас, как определяем мы. И быть ему там, где труднее всего будет сдерживать ворога. Детинец не мал, а посад еще обширней – тут только комонные и смогут быстро из края в край доскакать… – пояснила она свое решение.
– Мудро, – согласился воевода. – А также не мешало бы отроков, которые посмышленей да половчее, на верхушки деревьев посадить, чтобы наблюдали за передвижениями половцев. Оттуда все стены и подступы к ним, как на длани… Чуть что – сразу бы сигнал подали. А мы по сигналу – подмогу в нужное место…
– Верно мыслишь, Любомир, – не возражал посадник Яровит, окинув взглядом посад с высоты башни. – Только со стороны бора обзору станут мешать несколько деревьев, – добавил он.
– Так их можно и убрать, – молвил воевода.
– Если половцы сразу на слом не полезут, то уберите, – поняв важность задумки курского воеводы, распорядилась княгиня. – Жаль, что о том ранее не помыслили.
И пошла в свой терем, чтобы надеть на себя один из доспехов мужа, хранившихся в гриднице и опоясать свой стан поясом с мечом. Ибо быть ей отныне не просто княгиней, но еще и витязяней, женкой-воительницей!
Дорога, по которой половцы намеревались приблизиться к градскому посаду от моста через Кур, была специально проложена курчанами так, чтобы от нее напрямую к стене детинца не подступиться. Мешал довольно крутой склон, на который коннику не взобраться. И она, идя вдоль стены на расстоянии полета стрелы, огибала детинец до самого оврага, отделявшего посад от детинца. Потом спускалась на дно оврага и по противоположному его склону через врата в градской стене, выстроенной из дубовых полуплах, вкопанных комлем в землю на полтора-два аршина, поднимающихся на высоту двух человеческих ростов и укрепленных еще с внутренней стороны земляным валом, втягивалась в посад. И только потом, уже из посада, перебравшись через перекидной мост надо рвом, ныряла в зев воротной башни. А оттуда – на площадь детинца, к церкви Николы Угодника.
Таким образом, до самого посада дорога, шедшая к граду со стороны Путивля, Рыльска и Ольгова, подвергалась обстрелу из луков и тяжелых самострелов, установленных как на стене и Угловой башне детинца, так и на земляном валу со стороны посада. Там же, к слову сказать, стояли и другие наряды – пороки и насады, с помощью которых метали во врагов камни, бревна, горшки с горящими углями и расплавленной смолой.
Сами же градские врата, называемые Путивльскими, так как в Путивле имелись Курские врата, еще с появлением первых сигнальных тревожных дымов, тщательно охранялись. А ныне вообще наглухо заперты толстыми дубовыми брусьями и завалены бревнами, бочками с камнями и песком, телегами и санями.
Переправившись через Кур и обозрев детинец, стоявший на вершине довольно крутого мыса, половцы, по-видимому, пришли к выводу, что взять детинец им не по зубам. Слишком массивны и высоки его стены, возведенные из дубовых плах в виде срубов – городниц, внутреннее пространство которых было плотно забито глиной и камнями. К тому же верх стен ощетинился крепким дубовым заборолом с крышей из толстого теса и узкими бойницами. В такие бойницы попасть стрелой при движении не так-то просто, зато защитники, прикрываясь толщиной заборола, будут бить из них на выбор. Потому решили попытать счастье с посадом. И потянулись двумя мутными потоками, одним – по дороге, другим – по долу вдоль Кура, к градским вратам.
До тех, которые рысили по долине, из детинца было не достать, зато по тем, кто избрал дорогу, со стен ударили самострелы, разом выпустив несколько стрел длиной и толщиной с оглоблю, которые в мгновение ока сшибли с десяток всадников вместе с конями. Громко заржали раненые кони, взвыли половцы, не ожидавшие такого «радушного приема». В образовавшиеся заторы со стен детинца густо сыпанули стрелами из луков. Половцы, завизжав, кубарем покатились с дороги в долину.
– Что, не нравится хлеб-соль? – закричали возбужденно курчане. – Подходите ближе, еще угостим! Нам не жалко для гостей дорогих.
Однако первый шок прошел, половцы опомнились и тоже ответили градом стрел из своих дальнобойных луков.
– Берегись! – Пронеслось предупреждающе по стенам детинца, заставив даже самые горячие головы отпрянуть от бойниц под защиту заборола. – Берегись!
Осада и защита Курска началась.
Господь, спаси и сохрани курчан!

Не взяв градский посад со стороны относительно пологого склона путивльско-рыльской дороги, половецкие ханы попытались найти более удобный подход. Но склоны холма, вдоль которого со стороны Кура шла стена, были круты и отвесны почти так же, как и со стороны Тускура, и не очень сподручны для нападения. Пришлось забирать далеко на полночь, чтобы, взобравшись на более пологий склон, пройдя сквозь дубраву, подойти к посаду со стороны дороги, шедшей из града Ратска на реке Рати.
Да, с этой стороны место было ровное, без обрывистых склонов и рвов, и посад прикрывался только дубовой стеной, довольно продолжительной – до самого берега Тускура. Вот сюда, как поняли княгиня Ольга, посадник Яровит и воевода Любомир, отслеживая действия степняков, и нацелили ханы основные силы, верно выбрав самое уязвимое место в обороне града. А, поняв, также направили сюда побольше защитников, подтянули с других мест пороки и насады, с которых метали во врагов горшки с горящими углями, камни, бревна – все то, что имело тяжесть и могло убавлять силы ворога. И сами оружно и в светлых доспехах, прикрытых сверху епанчицами, у княгини – черной, в знак траура, у посадника и воеводы – зеленоватыми, находились чуть ли не целыми сутками рядом с курчанами у стен посада.
Половцы, мастера лучного боя, попытались поджечь стену и избы посадского люда с помощью горящей пакли на наконечниках стрел, чтобы вызвать пожары и панику. Но защитники успевали вовремя гасить пламя водой в самом зародыше, не позволяя заняться огненному смерчу.
Запасы воды пополняли ночной порой, спускаясь по тайному поземному ходу к «Святому колодцу», открытому, по слухам, еще отроком Феодосием, будущим игуменом Печерским, у подошвы белокаменного склона холма со стороны Тускура. И за это благодеяние не раз благодарили своего первого святого, прося в кратких своих молитвах заступничества.
Не раз половецкие батыры-смельчаки, подскакав к стене, встав на лошадиные крупы, кошками цеплялись за верхушки бревен, пытаясь перелезть через стену. Их чем попало били по рукам. Если мечом, то, оставшись без кисти, они падали назад, на головы своих же соплеменников, если палицей или просто дубиной, то падали уже с раздробленной рукой. Их кололи копьями и сулицами, ошпаривали варом из деревянных бадей, молотили цепами, как по осени снопы жита в ригах да овинах.
Некоторым все же удавалось перемахнуть через стену, и тогда завязывался бой уже по эту сторону. Большинство таких отчаянных степняков безжалостно убивали, но некоторых брали в плен и отводили, связав накрепко руки, по указанию княгини в узилище. Все понимали: нужны пленные половцы, чтобы произвести обмен. Потому не роптали.
Порой казалось, что все, не удержат уставшие защитники тот или иной участок стены – слишком большие потери, а ворог бросает все новые и новые лавы. Но тут, в последний момент, прибывал запас – отряд княжича Святослава. И опытные гридни, действуя мечами и копьями, восстанавливали пошатнувшееся положение. Это воевода Любомир, отслеживая ратную обстановку, вовремя замечал опасность и направлял в место прорыва летучий резерв.
Ворог, не добившись успеха в дневных нападениях, ночами предпочитал отдыхать, набираться сил. Располагались половцы у кромки леса и на таком расстоянии, чтобы стрелы, выпущенные из града, не могли достать. Отдыхали прямо на земле у костров. Благо, что ночи были сухие и теплые.
А вот защитникам града приходилось большей частью бодрствовать, спать же – дорывками и по очереди. Иначе можно было оказаться захваченными коварным врагом врасплох. Ибо Бог, как сказывают бывалые люди, на стороне бдящих, а не спящих.
– А не совершить ли нам вылазку, пользуясь тьмой ночной, да и потревожить ворога, – заметив такую закономерность в поведении половцев, предложил посадник Яровит.
– Мысль хорошая, но не до конца верная, – отметил воевода. – Вылазка – дело полезное, но через врата воев не пустишь – можно не успеть запереть их перед врагом… Да и завалены они бревнами да дровнями с телегами… Значит, придется спускать через стену. Но много ли спустишь?.. И как им возвратиться – половцы ведь не дурни, в единый миг сообразят – и отрежут от стен. Погибнут вои…
Воевода Любомир так и не оклемался до конца от прежних ран, которые, несмотря на старания костоправа Якимши, неотступно находившегося при нем, временами вновь кровоточили, заставляя Любомира морщиться и, остановившись, переводить дыхание.
– Да, не подумал… – сконфузился посадник: княгиня Ольга была при сем разговоре и внимательно слушала обоих. – А ты что предлагаешь? – тут же продолжил он. – Ведь сам говоришь, что мысль дельная…
– А я предлагаю послать гонца в Ратск к тамошнему посаднику – половцы, надо полагать, до града того, стоящего за лесами, еще не дошли – да и попросить его десятка три-четыре молодцов, владеющих луками и мечами, лесом к нам направить. Пусть они и шугнут ворога на утренней зорьке, когда сон особо сладок.
– Добре, добре, – одобрила такое решение Любомира княгиня. – А есть ли такой смышленый отрок? Я бы и Святослава своего послала, да он-то дорог и тропок не знает… еще заблудится да в руки к поганым угодит, – добавила она с сожалением.
– Парочку смельчаков из охотников найдем, – заверили княгиню посадник и воевода почти в один голос.
Только Яровит довольно громко и отчетливо, а Любомир – тихо, едва слышно: сказывалась хворь.
– Загвоздка в том, согласится ли ратский посадник Мирослав воев на это дело дать?.. – высказал вслед за тем сомнение Любомир. – Не попридержит ли для себя? В такое время каждый вой на счеты.
– Не придержит, – опровергла сомнения воеводы княгиня. – Я с молодцем грамотку посаднику пошлю. Мыслю, прочтя грамотку, мне не откажет в малом.
– Так тому и быть, – решили уже вместе.
Княгиня, видя, как стойко переносит свою телесную немощь воевода, стараясь хоть чем-то быть полезным ей и граду, еще подумала: «Как хорошо, что Любомир, хоть и хворый, и израненный, но присутствует… Без него, без его опыта воеводы, куда как труднее было бы мне и всем защитникам града. Даже тому же посаднику…»
На следующую ночь, ближе к утру, когда Заря-Заряница только начинает выводить под уздцы из небесной конюшни золотогривого коня Световита, среди вражеского стана начался переполох.
«Действует княжеская грамотка», – отметил с внутренним удовлетворением воевода Любомир данное обстоятельство, обходя стену и проверяя, не сморил ли сон усталых ратников.
Вскоре лязг оружия и крики половцев также внезапно прекратились, как и начались – ратские вои, сделав свое дело, укрылись в лесной глуши до следующей вылазки.
День прошел как обычно: половцы пытались найти слабые места в обороне града, сыпали стрелами с горящей паклей, курчане отвечали пальбой из самострелов, отгоняя самых шустрых степняков от стен, тушили занимающиеся очаги пламени.
Но вот наступила ночь, прервавшая перестрелку. А под утро, когда сон особо сладок, как ни осторожничали половцы, повторилось все снова – внезапный переполох в их стане, крики и суматошное метание теней на фоне бивуачных костров, лязг оружия и… внезапная тишина.
– Молодцы ратчане: десятков пять-шесть степного воинства вывели вылазкой своей из строя, – ставил в известность об успехах соседей воевода Любомир княгиню Ольгу Глебовну. – Хорошая подмога.      

Целую седмицу, семь долгих дней и ночей курчане мужественно отбивали половецкие лавы, идущие на слом то в конном строю с арканами и веревочными лестницами, набрасываемыми на скаку на заостренные вершины бревен стены, то в пешем – с лестницами. И обязательно под непрерывный, словно осенний дождь, поток стрел.
Ряды защитников таяли, но и у нападавших сил не пребывало, а заметно убывало. Вместе с силами у половцев убывал и азарт разбойников-добытчиков. У разбойников как – наскоком сильны. А получат по зубам, так и поползут в кусты раны зализывать. Ночные же вылазки неуловимых ратских воев также подтачивали охоту продолжения дальнейшей осады.
Видя свое бессилие, половцы вымещали злобу на Прикурской слободке, сжигая избы черного люда и смердов. Пылали и вотчины курских бояр да детей боярских, ушедших с Всеволодом. Они, обезлюдевшие, покинутые своими хозяевами, домочадцами и челядью, стояли на отшибе, вне детинца и посада, и были легкой добычей для степняков.
Время от времени, половецкие ханы отводили орды от стен града и высылали переговорщиков. Те, гарцуя на конях и явно красуясь, требовали подготовить откупную дань, открыть врата и впустить ханских воинов на отдых, обещая быть милостивыми к храбрым курчанам: «Никого не тронем, не обидим».
«Прямо как в нашей побасенке про лису с ледяной избушкой и зайца с лубяной, – наполнялись иронией очи воеводы. – Впусти, а он не только самого выгонит, но и дух из нутра вышибет. Нет уж, шалишь, степняк, нас, старых воробьев, на мякине не проведешь». – И отвечал, высказывая волю всех курчан:
– Сумеете войти, взяв град на копье, – все ваше будет. А так – не обессудьте: даже ногаты не получите, не то, что гривны.
Впрочем, нашелся среди защитников града и такой человечишка, который было клюнул на наживку половецких ханов, даже, по слухам, грамотку им со стрелой послал, прося себе привилегии за способствование им в занятии града. И кто бы вы думали это был? Да торговый гость Улеб. Не верил Улеб со своей торговой душонкой, что смерды да посадский черный люд удержат град. Мыслил не только о своем спасении, но и о барыше.
Когда княгине донесли о замыслах Улеба, искавшего себе сторонников среди курских защитников, то она, покрывшись краской гнева, сверкнув очами, кратко приказала посаднику Яровиту и городскому тиуну Твердислову, отвечавшему за порядок в граде и судившему горожан за малые провинности и внутренние склоки:
– Взять нечестивца и на княжий суд. Я еще не забыла его поганые речи перед нашествием половцев об отсутствии князя. Пусть узнает на собственной шкуре, что князь есть.
Ее отроки и взяли Улеба, и притащили связанного пред княжий терем.
– Почто? – вопил изменщик, надеясь на то, что о его черных замыслах еще неизвестно.
– За измену, – гневно ответствовала княгиня. – За гнусную измену.
– За лукавство и измену, – повторили за ней с брезгливой гримасой посадник Яровит, давно недолюбливавший прижимистого купчину, и старейшина над торговыми гостями града Ярема Мошна, братенич прежнего курского посадника Власа Мошны. А Яровит еще добавил:
– Я считал, Улеб, что ты скуп, а не глуп. Но, вижу, ошибался: ты, Улеб, и скуп, и глуп, и… слеп.
– За то, что ссылался с ворогами, – молвил еще не окрепшим голосом и княжич Святослав Всеволодович, оставивший по указанию матушки на время свой резервный отряд. Молвил прямо с коня, не спешиваясь. Молвил по подсказке матушки, ибо сам всех тонкостей этого дела не ведал. Знал же одно: раз матушка так говорит, значит, так надо.
– Оговор, клевета завистников, – верещал зайцем, попавшим в зубы охотничьей собаки, Улеб. – Где видоки, где послухи?
– Есть и видоки и послухи, – ответила на то сурово княгиня. – Но в виду того, что враг стоит у стен града, обойдемся и без их присутствия. Пусть град оберегают. Что надо и кому надо, они уже сказали…
– Вы не вправе меня судить без князя, – сменил тактику защиты Улеб. – Только один князь может…
– А вот и князь, – с усмешкой указала дланью на Святослава княгиня. – Так что суд вершим в соответствии с Русской правдой Ярослава Мудрого и сынов его.
– Да, я на месте, – подтвердил княжич Святослав важно. – И вершу суд.
– Что полагается изменнику? – обращаясь к тиуну, спросила княгиня.
– Смерть, – не моргнув глазом, отозвался борадач-тиун. – А его дом – на поток и разорение.
– Смерть, – повторил княжич, которому не терпелось поскорее закончить этот суд, чтобы, не мешкая, отправиться к своим воинам.
– Женка, детки у него имеются? – поинтересовалась княгиня у посадника, желая хоть что-то оставить из имущества осужденного вдове и детям.
– За наживой не успел обзавестись, – ответил тот.
– Тогда отрубить ему главу, да и выбросить поганое тело без погребения к половцам, его друзьям, – тут же распорядилась княгиня жестко. – Чего откладывать в долгий ларец… Не то дело и не то время, чтобы с исполнением тянуть…
Решение княжеского суда было исполнено в тот же час. Дом и все имущество казненного Улеба, в соответствии с Русской Правдой, отошло князю.
«Пригодится для выкупа наших полоняников, – решила Ольга Глебовна практично. – С паршивой овцы хоть шерсти клок…»
Скорый суд над трусоватым и жадноватым торговым гостем Улебом тут же стал известен защитникам града, отбив всякую охоту у колеблющихся прислушиваться к словам половецких ханов.
«Крутенька наша княгинюшка», – размышляли они опасливо.
«Так татю и надо», – приветствовали скорую расправу над изменником остальные.
И уже о сдаче града никто не помышлял.
Град Курск, истекая кровью своих защитников, борясь с пожарами и бессонницей, продолжал отбиваться от наседавших половецких орд.


ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

С момента обнаружения происшествия в музее пошел четвертый день…
Следователь прокуратуры Центрального округа города, куда, в соответствии с требованиями УПК РФ, были направлены материалы проверки, младший советник юстиции Жуков Иван Иванович, называемый в своих кругах Ван Ванычем, принял дело по разбою, возбужденное его коллегой, к своему производству. Приняв, дал отделению уголовного розыска первого отдела милиции отдельное поручение на установление подозреваемых. И бросил его в сейф – подальше от глаз.
– Пусть попылится да вылежится…
Потерпевший Петров по-прежнему находился в коматозном состоянии, наблюдался врачами в реанимационном отделении, поэтому проводить с ним какие-либо следственные действия было невозможно. Что мог сделать прокурорский следак еще, так это назначить судебно-криминальные экспертизы, в том числе дактилоскопические по обнаруженным в ходе осмотра места происшествия отпечаткам пальцев да баллистическую и судебно-биологические. А еще допросить свидетелей – того же Склярика да его коллег-музейщиков. Но они, кроме того, что уже сказали операм, ничего нового следователю добавить не могли. Так к чему же ломать копья… К тому же других дел хватало, причем с обвиняемыми.
Сама по себе работа следствия шла, но раскрытие преступления следственным путем, считай, с места не сдвинулось. Сплошные знаки вопроса и неизвестные величины. В органах следствия так: нет от оперов «сырья», нет и «продукции» на «гора».

– Как продвигается раскрытие музейного дела? – идя к себе в кабинет на следующий день после обретенных, наконец, с помощью оперативника седьмого отдела Косьминина зацепок и столкнувшись по пути туда с начальником уголовного розыска Ветровым, поинтересовался Реутов. – Прослушивание телефонов определившихся фигурантов установили? Есть что-нибудь?
Хотя уголовное дело, как и положено, расследовалось прокуратурой, оперативное же сопровождение  его, в соответствии с Законом Российской Федерации «Об оперативно-розыскной деятельности», осуществлялось силами милиции, точнее, силами уголовного розыска. Однако с санкции суда.
Заполучив расшифровку телефонных переговоров потерпевшего Петрова, выйдя на его довольно частых визави, оперативники решили их пока не «выдергивать», а понаблюдать за ними, точнее за их телефонными переговорами с помощью подслушивающей техники, чтобы иметь перед задержанием хоть что-то более весомое кроме догадок и подозрений. И прослушивание должно было начаться еще в понедельник.
– Еще нет, – не стал юлить Ветров, хотя прекрасно понимал, какая за этим, соответственно, последует реакция начальника криминальной милиции. – Успели только взять санкции. То судья, который должен был их дать, был занят, то его секретарь, которая должна была постановление напечатать, куда-то отлучалась… Словом, то то, то се… а тут уж и конец рабочего дня, – стал объяснять он довольно путано причину задержки. – Это только в современных телесериалах о несуществующей в природе «ФЭС», о фантоме «Литейный»  и им подобным все делается с лету да с маху. Раз-раз – и в дамках!.. А в реальной жизни пойди, попробуй! Столько бюрократических крючков да проволочек, что с ума сойдешь, пока обойдешь… Россия – одним словом! И этим все сказано.
– Знаешь, майор, плохому танцору всегда что-то мешает. Так и вам… «то то, то се», –  с нескрываемым сарказмом передразнил подчиненного Реутов, холодно блеснув сталью серых глаз. – Тебя бы, уважаемый, на мое место – да на ковер к начальнику УВД города… Я бы тогда посмотрел, как ты бы задергался!.. Там, – поднял указательный палец, – не со мной препираться. Там… Да что говорить попусту… Надо шевелиться!
– А мы, товарищ майор, и так шевелимся, – огрызнулся Ветров, как любой нормальный человек, не любивший начальственных окриков и нагоняев.
Начальник уголовного розыска мог, конечно, сказать, что в его отделении не только этот разбой, но и добрых десятка два преступлений подобной или чуть меньшей тяжести, остаются пока нераскрытыми, требующими к себе внимания и действия. Причем немалого. Мог, но делать этого не стал. Понимал, что начальник КМ не хуже его знает об этом. Так чего же зря сотрясать воздух да рвать нервы себе и другим. Нецелесообразно и глупо!
– Мы постараемся, – уже более покладисто добавил он. – Я прослежу, чтобы сегодня же все телефоны по этому разбою были взяты на прослушку.
– Проследи, – смягчил тон Реутов. – И напомни, откуда пришел первый сигнал в дежурную часть о происшествии в музее. Дежурный не отфиксировал ли в своем черновом журнале что-либо?..
– Да утром от научного сотрудника… Склярика, – тут же отозвался Ветров, прекрасно помнивший откуда и от кого поступило сообщение. – А что?
– Видишь ли, у меня вдруг возникло смутное подозрение или… ощущение… наитие – как угодно можно назвать это чувство, вплоть до маниакального – что кто-то из постоянных абонентов Петрова еще до звонка Склярика мог позвонить и в дежурную часть о происшествии… хотя бы по «ноль два».
– Ну, это было бы супер… – сразу же «врубился» начальник розыска в «наитие» шефа.
– А чем черт не шутит, когда Бог спит, – подмигнул коллеге Реутов.
– Проверю.
– Проверь.
Проверить поступивший звонок не составило труда, стоило спуститься лишь на первый этаж да зайти в дежурную часть и пролистать журнал, а также связаться с дежурной частью областного УВД, где на компьютере автоматически фиксировались все звонки по «02». Оперативный дежурный действительно пометил в своем черновом журнале, что ночью, около 2 часов 10 минут, был звонок неизвестного, пытавшегося что-то сообщить. Но он не был отслежен компьютером, так как тут же оборвался. Возможно, звонили не по сотовой связи и не со стационара, а с какого-нибудь телефона-автомата. Или же с мобильника, но с «левой» симкартой.
– Не зафиксировано номера, – кратко, не вдаваясь в подробности, доложил Ветров начальнику КМ по внутренней связи.
– Жаль, – отозвался тот. – Мне почему-то казалось, что кто-то должен был позвонить нам еще до Склярика. Но, видно, интуиция на сей раз подвела. – И добавил: – Работайте.
«А мы и так работаем, без понуканий», – машинально отреагировал Ветров, правда, мысленно, и направился к операм, чтобы… понукать уже их. Так уж устроен этот мир, что постоянно кто-то кого-то понукает, понуждает, подталкивает, подгоняет, подхлестывает, озадачивает.
Этот рабочий день в отделе милиции номер один обещал быть бурным… Впрочем, как и все другие дни.

– Что-то ты после разговора с подружкой невесела?.. И вчера, и сегодня… – поинтересовался Любимов у Санечки. – Прямо сама на себя стала не похожа – нет ни прежней девичьей удали, ни задора. Даже макияж… и тот как-то поблек… Вот и дым сигаретный, – указал движением головы и глаз, – пускаешь не колечками, как раньше, весело, играючи, а как вулкан рассерженный попыхиваешь – целыми клубами. Случилось ли что?..
– Да ничего не случилось, – последовал односложный ответ сквозь едва раскрывшиеся губы Санечки, показушно поморщившейся от беспардонной бестактности коллеги. – Просто нет настроения. Бывает же… Можно подумать, что у тебя на душе только соловьи поют да бабочки порхают…
– Бывает, – согласился Любимов, не очень-то поверив в искренность соседки, смолившей сигарету за сигаретой. – Хандра… Порой так нахлынет, что хоть в петлю лезь. И это не то, и то не это… Потом, смотришь, отпустило. И вновь солнышко в душе и безоблачность в мыслях! А знаешь ли ты, друг Горацио, – шутливо переменил Любимов пол собеседницы, – какое самое лучшее лекарство от хандры и паршивого настроения в наш просвещенный век?
Санечка, возможно, и знала, но промолчала, так как себя с шекспировским героем не ассоциировала. Но это не смутило Любимова, и он с прежней бесшабашностью продолжил:
– Сто пятьдесят грамм коньяка и защищенный секс. Все напряжение, всю хандру как рукой снимет…
– Не с тобой ли? – Иронически поджала напомаженные губки Санечка.
– Можно и со мной. Чем не герой-любовник?! – Легонько стукнул кулаком себя в грудь обозреватель криминальных новостей. – Как говорится и пишется, «старый конь борозды не испортит….» А того, что написано пером, не вырубить и топором. Не так ли?..
– Но и глубоко не вспашет, – последовала краткая ехидная реплика Санечки.
– А это как сказать, как сказать… Все познается на личном опыте и в сравнении, – ухмыльнулся плотоядно Тимур. – Попробуй – и сравнишь.
– Считай, что уже развеселил, – повернулась, колыхнув грудью, полным фасадом к визави соседка Любимова. И вымученно улыбнулась. – Чем пустые байки о водке и сексе плести…
– …Не о водке, а о коньяке! – Поднял Любимов указательный палец правой руки восклицательным знаком, перебив соседку. – О коньяке, сударыня. О коньяке!
– …Пусть о коньяке, – не стала та спорить. – Но, тем не менее, прежде чем, повторяю, пустые байки вещать, лучше бы рассказал, как идет расследование по делу в музее. Это, по крайней мере, куда полезней и занимательнее пустого зубоскальства и сорочьей трескотни молодящегося франтоватого журналиста. Извини, но от трепа твоего башка раскалывается, – картинно показала руками, как раскалывается ее голова. И не дав Любимову ответить. Продолжила: – Надеюсь, что ты связь с ментовкой и музеем не прерываешь, держишь, так сказать, пальцы на пульсе... Или ошибаюсь, и эта тема тебе уже неинтересна?..
Она, поставив знак вопроса в последней реплике, замолчала, но настороженно-заинтересованного взгляда от лица Любимова не отвела.
– Почему же неинтересна… – не стал тянуть с ответом Любимов, – еще как интересна. Только новенького, если верить начальнику криминальной милиции Реутову, пока нет. Но еще, как говорится не вечер. Всего лишь пятый день пошел…
– Ты думаешь, этот… как его…
– …Реутов.
– …да, Реутов… будет с тобой откровенничать? Карты раскрывать?.. Держи карман шире! Наверно затихорится так, что слово клещами не вырвешь… – забросила очередной «крючок» Санечка. – У них вечно все секретно да таинственно… словно и вправду являются носителями государственных секретов. Привыкли туман подпускать…
– Откровенничать, конечно, не станет, – не стал пикироваться Любимов, хорошо знавший скрытный характер большинства оперов, – но кое-какой информацией не для широкого круга поделится. Мы с ним о том парой фраз перекинулись, – как опытный картежник, на всякий случай блефонул он.
Конечно, Реутов ни на какую сделку с ним об информировании не подвязывался – все это было чистой воды импровизацией Любимова, к которой довольно часто прибегают и журналисты, и оперативные сотрудники милиции, норовя выдать желаемой за действительное. И не только желая выдать, но и убедить в том своего оппонента. Самое большее, что посулил начальник криминальной милиции Любимову, так это то, что при завершении расследования дела и направлении его в суд, если, конечно, повезет, сообщить некоторые подробности.
Будь Санечка в нормальном душевном состоянии, она, скорее всего, без труда бы раскусила уловку коллеги. Но не в этот раз.
– А что за человек этот… Реутов? – как бы продолжая прежний разговор, лишь немного изменив его внешнее направление, спросила Санечка как бы между прочим.
– Александра, ты, помнится, вроде бы, милиционерами не очень интересовалась… Еще вчера говорила… как бы покороче выразиться… что «менты – козлы» и недочеловеки. А ныне с чего интерес? – Подмигнул заговорчески Любимов. – Неужели так хандра подействовала?..
– Да так, к слову пришлось… –  не поднимая глаз на собеседника, обронила Санечка. Впрочем, тут же напористо, даже с некой долей агрессии, мол, была не была, добавила: – Может быть, я закадрить с ним решила. По твоему же совету, кстати, чтоб хандру да мигрень разогнать… Так сказать, для увеличения личной коллекции любовников. Журналисты – были, педагоги – были, врачи – были, помнится, даже местные бизнесмен и депутат – и те были… Так почему же не поиметь мента для коллекции!
– Мысль, коллега, неплохая, только вряд ли осуществимая, – улыбнулся на это Любимов со значением взрослого, потешающегося над потугами младенца.
– Почему? – Бросила мимолетный взгляд на собеседника Санечка.
– Да слух был: не сворачивает он «налево». Все прямо хаживает… в супружескую постель. До сих пор верен своей «единственной и неповторимой». Такая верность, как слышал, даже насмешки со стороны коллег вызывает, правда, заочно, – импровизировал Любимов, на самом деле не зная ни грамма о личной жизни майора Реутова.
– В жизнь не поверю, чтобы мент, да еще какой-никакой начальник, и не таскался за чужими юбками?.. – преувеличенно поразилась Санечка, став сразу похожей на прежнюю – бесшабашную, дерзковатую, развязную, куклястую, так нравившуюся Любимову. – Таких в ментуре попросту не бывает. Там, как поговаривают, одни жеребчики работают.
– Может быть, может быть… – вновь не стал опровергать общее мнение, сложившееся у определенной части населения, о «ментах-жеребчиках» Любимов. – Только не Реутов. Кремень мужик.
– Да что ты говоришь?! – Сделала наигранно-удивленное личико Санечка. – Вот познакомь – и увидим…. Дня не устоит… Все свои морально-нравственные принципы, если таковые и имелись, позабудет.
«Вряд ли только из-за своих сексуальных фантазий ты хочешь познакомиться с начальником КМ, – решил Любимов, пристально вглядываясь в коллегу. – Тут кроется что-то совсем иное. И это иное, как мне видится, прямо связано с недавним визитом к тебе подружки Танечки. Но что именно, пока в толк не возьму». Однако вслух произнес совсем другое, неопределенное, с одной стороны вроде бы подающее некую надежду, и в то же время горящее, что рассчитывать на обещанное вряд ли стоит:
– Будем посмотреть, как любят повторять сотрудники милиции. Будем посмотреть…
– Ты уж «посмотри», – одарила многозначительной улыбкой коллегу Санечка. – Я в долгу не останусь…
– И с чего бы быть столь повышенному интересу к простому российскому милиционеру со стороны представителя четвертой власти, освещающей молодежную политику в области? – с напускной игривостью поинтересовался  Любимов, пристально всматриваясь в личико соседки. – Может, сама надумала какую статейку на тему криминала тискнуть? Хочешь кусок хлеба у бедного обозревателя криминальных новостей отобрать? И не стыдно, коллега? – довольно театрально дурачился Тимур.
Та отвела взгляд и, жеманно пожав плечиками, как бы вскользь, обронила:
– Может быть… А может я вот прониклась христианской жалостью к судьбе подстрелянного милиционера. Все же верующая, ни какая-нибудь атеистка… Как, кстати, он? Не околел ли в больнице? Или на поправку уже пошел?
Несмотря на то, что вопросы ею были заданы как бы вскользь, без какого-либо определенного умысла, тем не менее, они требовали соответствующей реакции.
– Нет, не околел, – последовал ответ Тимура. – По-прежнему находится в БСМП на Глинище в реанимации…
– А что врачи?
– А что врачи? – вопросом на вопрос отозвался Любимов. – Врачи ничего…
– В смысле, что говорят: скоро ли пойдет на поправку? – уточнила свой вопрос Санечка с легким раздражением в голосе: вот, мол, недотепа, простейших слов не понимает.
– А врачи, коллега, как и милиционеры, свою тайну берегут. Те – следственную, эти – медицинскую. У всех свои тайны, – с едва уловимым намеком философски заметил Любимов. – У всех свои…
– Это понятно. Ну, а все же… хотя бы в общих чертах… есть ли надежда?..
– Надежда, Санечка, как известно, умирает последней. А потому, друг мой сердечный, надежда всегда есть… даже у меня по отношению к твоей благосклонности в делах… э-э… интимного характера.
– Несерьезный ты человек, Любимов, – полушутя, полусерьезно сделала Санечка замечание собеседнику. Даже тонюсеньким указательным пальчиком кокетливо погрозила – Несерьезный. Ему о деле, а он – о теле…
Потом, словно вспомнив что-то важное, прекратив беседу, быстренько засобиралась, завозилась с дамской сумочкой, перебирая и перетряхивая в ней дамские побрякушки, и упорхнула из корреспондентской клетки, оставив вместо себя стойкий запах духов.
«Темнит, темнит, подруга, – проводил взглядом ее Любимов. – Точно темнит. А почему, с какого перепугу?.. Непонятно… Вот то-то и оно».
Неизвестно, сколько бы еще размышлял над странным поведением соседки «по коммуналке» Любимов, если бы его не отвлек звонок служебного телефона. Звонил начальник криминальной милиции первого отдела милиции Реутов.
«Легок на помине, – мысленно отметил Любимов данное обстоятельство, лишь только услышал голос абонента. – Мы только что о нем вспоминали… И вот на тебе – собственной персоной… в трубке телефона, – схохмил экспромтом. – Точно по поговорке: «Не успел черта вспомнить, а он уже объявился».
Меж тем, Реутов, представившись и поздоровавшись, прежде чем перейти к сути разговора, как обычно дежурно поинтересовался здоровьем.
– Ничего, – отозвался Любимов. – Вашими молитвами живы, здоровы, чего же и вам желаем…
– И это радует, – донесла мембрана до ушей Любимова ответную «радость» начальника КМ. – Впрочем, как сам понимаешь, я не о здоровье звоню…
Последовала небольшая пауза, так как Любимов, выжидая, не пожелал поинтересоваться истинной причиной звонка, а его абонент, по-видимому, размышлял, как ладнее приступить к сути дела.
– А звоню я к тебе, господин корреспондент, по поводу разбоя в музее: нет ли какой информации по твоим журналистским каналам?.. В дополнение к нашим, так сказать…
– Пока нет, – не стал темнить Любимов. – Но еще не вечер… может, что и появится… какая-нибудь птичка певчая в клювике принесет… –  добавил со значением, прикинувшись этаким бодрячком-оптимистом.
– Жаль, жаль… – был разочарован майор… на другом конце провода – Подумалось как-то ненароком, что ты что-нибудь уже раскопал, проводя собственное журналистское расследование и не имея наших процессуальных препон…
– Нет, пока не раскопал, – честно признался Тимур Любимов. – Зато только что говорил с коллегой на эту тему. И тебя вспоминали…
– Как понимаю, недобрым словом, – постарался угадать начальник криминальной милиции, невидимо саркастически усмехнувшись.
– Ну, зачем же так… – попытался разубедить Любимов своего телефонного собеседника. Впрочем, не очень напористо.
– Да вас, журналистов, крючкотворов и бумажных душ – не в обиду будет сказано – хлебом не корми, но дай пройтись по ментам поганым… – пояснил свою позицию Реутов. – Впрочем, спорить не будем. А хочешь, – произнес с явной ухмылкой, – я попытаюсь угадать, с кем ты беседовал о деле и обо мне, естественно?
– Ну, если только с трех раз, – перевел все в шутку Любимов.
– Могу и с одного, – не воспользовался форой начальник КМ.
– Давай, угадывай, – совсем как известный ведущий в телепрограмме «Угадай мелодию», милостиво разрешил Любимов, проникаясь вкусом игры. – Угадывай, а мы «будем посмотреть», как любят повторять у вас в конторе.
– А говорили вы, господин журналист, с коллегой по имени Александра. Не так ли?
Теперь на противоположном конце телефонного провода вместо прежнего самодовольного хмыканья раздался смешок.
– Откуда?.. – удивился Любимов. – Откуда тебе известно? Не «жучки» ли ваши пресловутые?..
Он даже машинально обвел взором углы своей комнатушки.
– Видишь ли, повелитель пера и слова, – продолжил Реутов в ироническом ключе, – наш отдел не ФСБэшная контора, и нам до «жучков» и прочей шпионской техники при наличии «прекрасного» в кавычках финансирования еще шагать и шагать… как от Курска до Камчатки. И все пехом. Менты, и то не все, а только ГИБДДэшники, являются повелителями свистка и жезла, но никак не современной подслушивающей и подсматривающей техники. Просто я, листая номер «Курского курьера», случайно на статью госпожи Луковицкой Александры наткнулся, где она честит нас, ментов продажных, «оборотней в погонах», как говорится, «и в хвост, и в гриву». Вот и подумал, что именно с ней ты и вел разговор… А с кем же еще вести разговор обозревателю криминальных особенностей края и города, если не с коллегой, так не жалующей сотрудников правоохранительных органов?..
– Оказывается, «ларчик просто открывался»… – Был явно разочарован Любимов. – Жаль. С «жучками» же куда как романтичнее…
– Да, с «жучками» романтичнее, – согласился Реутов. – Было бы как в телесериале про ментов. Кстати, о романтике… Интересно, что в моей личности заинтересовало мадам Луковицкую, если, конечно, не секрет?
– Не секрет, – отозвался Любимов, но отозвался по-заговорчески, почти шепотом. – Только она не мадам, а мадамистая мадемуазель – баба-разведенка из породы «дам, не дам», коллекционирующая любовников. У нее, с ее же слов, такое хобби. Не знаю, что у мамзели нашей на уме в действительности, но мне сказала, что имеет желание заполучить в свою коллекцию мента. И выбор ее почему-то пал на тебя… Даже завидно, черт возьми…  Одни годами добиваются – и все труды впустую, как вода в песок, другие же и пальцем не пошевельнут – а им нате, на блюдечке с голубой каемочкой, – пожаловался он.
– Вот оно как, – усмехнулся Реутов в далеком своем кабинете, но мембраны телефонных аппаратов сумели передать эту усмешку и через расстояние. – А я, грешным делом, было подумал, что журналистку Александру заинтересовало музейное дело… тут тебе весь набор детективщика: нападение, хищение, полутруп охранника, общественная значимость, историческая ценность… Но нет же – ее привлекла моя скромная персона… да еще в таком интересном ракурсе. Неожиданно как-то… но льстит, тешит мужское тщеславие. Хоть кто-то да интересуется… значит, не совсем пропащий я человек, мужчинка тридцати пяти с лишним лет…
– Да и делом она интересовалась, – счел нужным пояснить Любимов, перебив уничижительно-ироничную риторику начальника криминальной милиции. – Правда, не столько самим делом, как состоянием здоровья потерпевшего Петрова. Хотя еще пару дней назад ей на этого Петрова было наплевать с высокой колокольни… Удивительные метаморфозы…
– Может, в ней заговорило присущее женщинам со времен их праматери Евы милосердие? – выдвинул предположение начальник криминальной милиции.
Выдвинул, впрочем, не очень уверенно, словно давая возможность возразить ему. И Любимов, не задумываясь, возразил:
– Да какое милосердие может быть у нашей Санечки или у ее подружки Танечки?.. У них если и есть какое-либо чувство кроме секса, так это исключительно желание материального обогащения, – разоткровенничался он, давая весьма нелестную характеристику своей коллеге и ее подруге. – Только об этом и речи. И тут они обе по трупам пройдут и не поморщатся! Правда, в последние дни что-то обе потускнели, стали похожи на бледные поганки в пору наивысшей зрелости: те же тела, отшлифованные в фитнес-клубах и салонах красоты, та же импортно-разовая одежда на них, те же самые прически! Но вид уже не тот… Поблекший, побитый молью, что ли… Словно одновременно заболели неприличной болезнью…
– Вряд ли неприличной, – не согласился телефонный Реутов. – Тогда бы Александра не подумала обо мне, как о возможном новом экспонате в своей богатой коллекции… Не до того было бы… А кроме того, только гриппом болеют все одновременно, а неприличной… разве что при спарринг-партнерстве.
– А, может, она таким образом хочет всем мужикам отомстить, – засмеялся Любимов, акцентировав внимание на первой части реплики Реутова и оставив без внимания вторую.
– Тогда не всем мужикам, а только ментам… – поправил Реутов. – В моем лице… к сожалению.
– Вот именно. Их она, как не раз говорила, на дух не переносит… – согласился с корректировкой начальника криминальной милиции Любимов.
– Поэтому от нее надо держаться подальше, – резюмировал Реутов и, задав еще несколько малозначащих вопросов, пожелал успехов в работе.
«И зачем же он звонил мне? – кладя трубку на аппарат, пожал плечами журналист. – Неужели Санечка права, и менты это дело «не поднимут», ибо кишка тонка… С другой же стороны Реутов, насколько я его знаю, совсем не простак и пустомеля… но позвонил же, поинтересовался успехами… О Санечке кое-что узнал… исподволь. Напрямую вопросов вроде бы не задавал, но и от ответов моих не уклонялся… Опять сплошные знаки вопросов… А коллегу, несмотря на ее характерец, стоит, по-видимому, предупредить. Менты просто так о малознакомых людях речь не заводят, тонких вопросов не задают… Значит, наша «кукла» где-то засветилась в нехорошем деяньице… Да с ее языком это и не трудно, – успокоил он себя. – Однако предупредить надо. Может тут мои пустые страхи да домыслы, от чего, друг мой ситцевый, – обратился он к самому себе, – и до паранойи недалече, но может быть, и реальность существует… Предупрежу. Обязательно предупрежу, – решил твердо и бесповоротно. – Коллеги как-никак… А заодно, если ее так заинтересовало это дело, посоветую обратиться в прокуратуру Центрального административного округа, а точнее, к следователю Жукову Ивану Ивановичу. Именно к нему стекаются все нити расследования. Правда, от него, как от козла молока, вряд ли чего дождешься… Мне-то он пока ничего путного не сообщил. Но это мне… а перед прелестями Санечки, глядишь, не устоит, чем-нибудь да поделится».

– Виталий Исаакович, зайдите ко мне, – проходя по залу с экспонатами, представляющими древний период Курского края, и увидев там Склярика, что-то «колдовавшего» в согбенном положении над экспозицией, обратилась к нему директор музея. – Непременно зайдите. Разговор имеется.
– Хорошо, Элеонора Арнольдовна, – не меняя позы, отозвался Склярик. – Вот закончу тут… и зайду.
Директор музея Гроздева Элеонора Арнольдовна, дама бальзаковского возраста, обладательница не только внутреннего достоинств, но, в некоторой мере, и телесного, поплыла по коридору в сторону своего служебного кабинета, а Склярик поспешил с завершением «ремонтно-реставрационных» работ.
Демонстрационные залы курского областного музея, конечно, не залы Лувра или Эрмитажа, но, тем не менее, просторны и светлы, чего никак не скажешь о служебных кабинетиках персонала. Это, если совсем откровенно, даже не кабинетики, а коморки, хитроумно встроенные в переходах между залами, не имеющие оконных проемов, а только входные двери. Пространство в них не шире дверных полотен, и оно, не считая места под нехитрую мебель – стол да стул – сверху донизу заставлено всякой всячиной из музейного обихода. И только кабинет директора музея является единственным исключением в этом архитектурном минимализме и аскетизме, но и он не поражает своими размерами, хотя окна в нем имеются.
Конечно же, строители архиерейских палат, в которых, как уже говорилось, разместился краеведческий музей, понастроить таких изысков архитектуры не могли, все это «изящество» появилось в последующие годы, будучи вызванным нехваткой помещений под залы и запасники.
Когда Склярик вошел в кабинет директора, то Элеонора Арнольдовна уже привычно массивно-представительно восседала в своем кресле, неспешно перебирая бумаги в папке для поступающей корреспонденции.
– Присаживайтесь, – пропела своим грудным голосом, не отрывая взора от перебираемых бумаг.
– Да я уж постою, – начал было Склярик, надеясь, что беседа с руководством завершится быстро. Но Элеонора Арнольдовна повторила уже тверже и настойчивее:
– Присядьте, пожалуйста.
Склярик присел на один из современных офисных стульев, основу которых составляет металло-трубочный каркас, а спинку и сидение – пластик и кожзаменитель. Продукт времени.
– Виталий Исаакович, – вновь мягко и певуче начала Элеонора Арнольдовна, закрыв папку, – вы бы нам доложили, как продвигается расследование хищения экспонатов. Что говорят прокурорские, милицейские чины?.. Когда обещают вернуть экспонаты? А то перед коллегой из Трубчевска неловко: взять – взяли, а сохранить не смогли… Опять вот звонила… хоть трубку не снимай. И надо же было вам втянуть нас в эту авантюру с их экспонатами…
Элеонора Арнольдовна поморщилась, словно при зубной боли, явно давая понять, как неприятны ей звонки коллеги.
– Как продвигается расследование дела, мне, как и вам, уважаемая Элеонора Арнольдовна, неизвестно, – пожал худосочными плечами Склярик. – Сие есть тайна следствия, и со мной ею, к сожалению, не делятся… А что до экспонатов, то кто же мог знать, что так случится. У самого кошки на душе скребут, сам с тяжким сердцем на службу выхожу…
– Так у вас, как слышала, связи с милицией, – не дослушав, перебила довольно резко Элеонора Арнольдовна, как бы подзабыв о своей же мягкой манере вести диалог с подчиненными.
– Да какие там связи, – вяло махнул рукой Склярик. – Так, видимость одна: иногда некоторые консультации, иногда экспертные заключения по постановлению следователя, которого порой, не поверите, и в глаза ни разу не видел. Бывает и такое… И, вообще, в милиции, если речь идет о ней, всякие связи стараются сделать односторонними, в их пользу только, – заметил с сожалением. – По-видимому, от нашей общей бедности.
– Духовной бедности? – переспросила Элеонора Арнольдовна.
– В том числе, возможно, и духовной, – уклонился от прямого и категорического ответа Склярик.
Первоначально он имел в виду, конечно же, материальную несостоятельность местных правоохранительных органов, когда даже за проведенную им экспертизу не могли заплатить и униженно просили сделать это «в виде исключения, бесплатно». И ничего не попишешь – приходилось делать. И не раз, и не два…
– Да, да, – покачала пышной прической Элеонора и, переводя разговор в иную плоскость, прищурившись сквозь стекла очков в золотистой оправе, в который раз спросила: – Вы по-прежнему считаете, что никто из наших, – имела в виду сотрудников музея, – к сему делу руку не приложил? А то ведь в столичных музеях конфуз имелся: сотни, если вообще не тысячи экспонатов растащили…
– Считаю, – заверил Склярик, нервно ерзнув на стуле. – За любого сотрудника поручиться могу.
И это эмоциональное заявление Склярика не было его рисовкой, попыткой защитить корпоративную честь, он искренне был убежден, что никто из его коллег руку к хищению не приложил.
– Если так, а милиция не очень-то чешется, то, может быть, мне стоит к губернатору обратиться, используя старые знакомства в Комитете по культуре… Да и с самим губернатором я знакома, правда, типа «здравствуйте – до свиданья»… Как вы считаете? – продолжила между тем Элеонора Арнольдовна.
– Обратиться, конечно, можно, только ни губернатор, ни даже начальник УВД искать похитителей и похищенное, все бросив, не кинутся. Не их это дело, – попридержал Склярик прыть своего директора, пришедшего к ним из чиновничьего аппарата Комитета по культуре и наивно полагающего, что руководители высшего ранга могут все.
– Хоть шугнут их, – придерживалась своего мнения Элеонора Арнольдовна, – заставят шевелиться.
– А тут, Элеонора Арнольдовна, на мой взгляд, хоть «шугай», хоть «не шугай», но если оперативники с так называемой «земли» не ухватятся за «ниточку» и не раскрутят все дело, то никакие шугания высоко поставленных особ не помогут. Пример достойный имеется: дело Листьева. Там, как помнится, не только генеральный прокурор да министр МВД «шугали», но и покойный ныне президент Ельцин под личный контроль брал. Да только «воз и ныне там», как заметил когда-то баснописец Крылов.
– Не знала, Виталий Исаакович, что вы большой скептик, – пропела Элеонора Арнольдовна.
– Я – не скептик, я всего лишь уставший оптимист, – отшутился Склярик. – И несмотря ни на что верю, что подчиненные майора Реутова в этот раз не оплошают, найдут и виновника трагедии, и похищенные экспонаты. Так не будем же их нервировать звонками больших начальников.
– Ну-ну, – вновь пропела, блеснув стеклышками очков Элеонора Арнольдовна. – Только до того прекрасного момента отвечать на звонки из Трубчевска придется вам, усталый оптимист. Я же умываю руки. Все, можете быть свободны, Виталий Исаакович.
«Ишь ты: «умываю руки» – совсем как Понтий Пилат, – невесело усмехнулся Склярик, направляясь из кабинета директора в свою коморку на втором этаже. – Любит наша интеллигенция театральные жесты и громкие слова. Хлебом не корми, дай выпендриться».


ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Не взяв бесчисленными приступами град Курск, теряя своих воев, половцы, спалив окрестные веси, покатились восвояси.
– С чего бы это? – недоумевала княгиня. – Хитрость какая-то?..
– На хитрость степняки с рожденья ушлы да изворотливы, – согласились воевода и посадник.
Они опять находились вместе с княгиней на вершине все той же Угловой башни, с которой впервые обнаружили появление половецких орд. И лично наблюдали, как степные орды, словно мутные вешние потоки, схлынули за поворотом дороги на Рыльск и Путивль.
– Надо не поддаваться на их хитрости. Поберечься стоит… – на всякий случай предостерегла княгиня своих воевод, а в их лице, соответственно, все курское воинство, успешно отбивавшееся от многочисленного и хорошо вооруженного ворога. – А то мало ли что…
Княгиня Ольга Глебовна по-прежнему была в боевом снаряжении супруга своего – светлом доспехе, перепоясанном ее собственным поясом, на котором висел небольшой меч в ножнах, таком же светлом, как и доспех, шеломе поверх повоя, с бармицей, прикрывающей плечи, и в епанчице. Но без боевых рукавиц и поножей. Женка все ж, а не муж.
Невысокая, она на голову была ниже своих наипервейших помощников-воевод. Но это не мешало ей быть легко узнаваемой всеми защитниками Курска. А уж почитания среди них имела поболе, чем все ее ближайшие помощники.
Печали и горести, да тревоги дней последних, обрушившиеся на нее за последние месяцы, не прошли бесследно: княгиня спала в теле, поблекла краской лика, прежде лучистые очи ее потускнели, потемнели, стали жестче; вокруг них образовались черные круги. Носик заострился, от постоянного нахождения на солнечном свете и ветру кожица на нем стала шелушиться. Ланиты обветрили и покрылись бронзовой корочкой загара.
И не будь на ней воинская справа да княжеское корзно, покрой ее в простой плат да одень в ту одежу, которую носят посадские женки – точно сошла бы за одну из них. Разве что осанка да горделивый разворот главы, а еще уверенная поступь, присущая только родовитым, могли выдать в ней властительницу. Этого и горю горькому не отнять, не извести.
– Побережемся, матушка-княгиня. Раз город в приступах отстояли, то чего не поберечься еще чуток… уже без приступов и обстрелов, – тут же подхватил слова княгини Ольги Глебовны посадник Яровит.
В связи с хворью воеводы Любомира, до конца не оправившегося от ран, полученных в Половецком Поле, а потому едва передвигавшегося по граду, и то в силу сложившихся опасных обстоятельств (ему бы лежать и лежать на полатях да пользоваться снадобьями бабок-травниц и костоправа Якимши, будь мирное время) Яровит стал первым помощником и советчиком княгини. И теперь он не упускал случая, чтобы не напомнить княгине о своей верной службе, своем присутствии, своей необходимости, незаметно оттирая воеводу Любомира в тень.
Тот это замечал, но не обижался: для него важнее было ворога до града не допустить, а не рядиться с посадником из-за близости к княжеской власти в лице самой княгини. Не станет степняков – жизнь сама все по местам расставит.
Видела все и Ольга Глебовна, от природы весьма смышленая и наблюдательная. Однако не вмешивалась, принимала как должное, не одергивая посадника ни словом, ни взглядом. Возможно, руководствовалась давно существующим неписаным правилом: ближние ко двору люди должны всегда находиться в соперничестве друг с другом. Тогда властителю проще и легче будет справляться с ними всеми.
Но дни проходили один за другим, а половцы не появлялись. А вскоре и причина, по которой степняки сняли осаду града и поспешили удалиться выяснилась: из Киева и Чернигова в Посемье пришли дружины, направленные великим киевским князем Святославом Всеволодовичем. Пришли во главе с его сыном Олегом и воеводой Тудором.
Под Путивлем эти дружины наголову разбили пятитысячную орду самого хана Кзака, заманив их мнимым отступлением в «мешок» между двух огромных болот. В сече пали сын Кзака и два его зятя. Только самому Кзаку удалось с небольшим числом телохранителей спастись бегством.
Ни одного посемского городка половцам взять не удалось. Только у Путивля острожек, прикрывающий подступы к городу, сожгли.
Неудачи, постигшие половцев в Посемье, радовали. Но, возможно, именно потому горечь гибели северских дружин в Поле Половецком и пленения князей становилась еще острее и тягостнее. Возможно, поэтому радость от успешного оборонения от степняков меркла. И чем далее отодвигались грозные события осадного сидения, тем меркла быстрее, пока не исчезла окончательно.
Окрестные смерды и их семьи, кто уцелел от вражеских стрел и копий, покинули Курск, возвращаясь на родные пепелища. Предстояло обустраивать да поднимать к жизни веси.
«Как-то им, горемыкам, придется-то… на кострищах - то?.. – провожая взглядом очередную группу уходящих смердов, размышляла княгиня. – Мало, что себя надобно невесть как прокормить и обустроить к зиме, придется еще и выкупную дань платить-изыскивать…»
В другое время она бы о том даже и не задумывалась, зная твердо, что смерды да черный посадский люд на то и существуют, чтобы дань в княжескую скарбницу поставлять. Причем регулярно, без недоимок и нарушений сроков. А как они это будут делать, где находить, чем уплатить – так это их же дело.
И если бы даже такие мысли вдруг ненароком навестили ее княжескую головушку, она бы тотчас прогнала их прочь, как дурной сон в летнюю ночь. Теперь же, побывав с ними в осадном сидении, разделив единую судьбу осажденных, видя, как они самозабвенно, не щадя живота своего, чуть ли не с одним дрекольем, защищали град, тяжких мыслей о жизни подданных уже не гнала. Тут гони не гони – легче ей не стало бы.
Впрочем, размышлять ей приходилось не только о горемыках-смердах, но и о том, как побыстрее собрать выкуп да избавить супруга своего от доли полонянина. А выкуп, чувствовала, немалый потребуется. Половцы вряд ли упустят такой куш за просто так. Ведь еще никогда, почитай, в полон к себе князей и в таком количестве не брали. Все больше своих ханов теряли.
На Руси Святой говорят, что беда одна не ходит. За одной обязательно потянется вторая, а там – и третья… Недаром же поговорка сложилась: «Пришла беда – отворяй ворота». Не успела княгиня Ольга Глебовна оплакать в подушку гибель северских дружин и пленение мужа, не успела с курчанами град Курск от половецкого набега отстоять, не успела распорядиться погибших защитников града земле-матушке предать да тризну по ним справить, как из Переяславля пришла весть о сильном ранении братца Владимира.
«Когда орды хана Кончака подошли к граду Переяславлю, – писал в грамотке к ней ее бывший духовник отец Порфирий, – то бояре и дружина предлагали Владимиру Глебовичу запереться в граде и из-за стен поражать ворога. Но он не послушал совета и с малой дружиной своей, словно древний былинный богатырь, выехал в поле. Сеча была зла и люта. Поганые половцы трижды уязвляли копием князя, но он, несмотря на то, что кровь-руда лилась из его тела ручьями, продолжал сражаться. И когда во граде вои и жители увидели, что враги почти окружили изнемогающего князя, то не выдержали и дружно бросились в поле, отбив князя из цепких рук поганых степняков. Теперь же Владимир Глебович находится на попечении Господа нашего и местного костоправа, пользующего его снадобьями и отварами».
Пришлось княгине курской всплакнуть и по братцу. Опять же в подушку, чтобы ни дети, ни слуги, ни челядь, тем паче, того не видели, не слышали. Она же княгиня! А княгиням держать очи на мокром месте не позволительно, тем более, когда горе горькое не у нее одной, у многих. Вон у Ярославны, княгини северской, в полоне бедствуют не только муж, но и сын Владимир (весть о бегстве Игоря из плена еще не дошла до курской княгини). Ее же Господь от подобной участи уберег: надоумил не пустить в Поле Святослава. А то бы и о нем пришлось тайно слезы ронять, деля их с подушкой. Жалко супруга, а рожденное из собственной утробы в крови и муках дитя еще жальче.
Сколь долго бы ни властвовали в душе курской княгини Туга да Горыня, но и они не бесконечны и не всесильны. Пришлось и им однажды подвинуться да уступить место радости. Пусть небольшой, не всеобъемлющей, не ликующей, но все же радости, тихой, как ощущение дуновения вешнего ветерка. Известие из Путивля о чудесном спасении из плена Игоря Святославича, последовавшее вскоре за вестью из Переяславля, искренне порадовало Ольгу Глебовну: теперь было кому встать на защиту всей Северской земли.
Убедившись, что ни граду Курску, ни Посемью опасность не грозит, Ольга Глебовна уже собралась покинуть сбереженный ею град, оставив его на сына Святослава, воеводу Любомира, потихоньку шедшего на поправку, и посадника Яровита, и вернуться в Трубчевск. Но тут из Половецкого Поля от хана Романа Каича пришло посольство, в котором в качестве пленника находился Всеволодов сотник Ярмил. С поездкой в Трубчевск пришлось повременить – принимать послов и вести переговоры о выкупе супруга и его оставшегося в живых воинства. Дело важное, нужное и неотложное, а потому с возвращением в Трубчевск можно и нужно было малость потерпеть.
Как ни противны душе были половцы, вчерашние недруги и погубители свободы мужа, как не заносчиво они себя держали, да делать было нечего: послы есть послы – лица неприкосновенные. К тому же, это у них в плену находился ее супруг-князь, а не у нее их хан. Приходилось смирять свою гордыню и быть к ним если не доброй, то внимательной хозяйкой, осознающей важность их миссии.
У сотника Ярмилы не было никакой грамотки от князя – как видно, не нашлось в Степи для Всеволода ни куска пергамента, ни чернил, иначе бы прислал письмецо, порадовал собственноручным словом. Приходилось верить сотнику на слово и первым делом выкупить из неволи его самого. И не только выкупить, но и приодеть, как подобает быть одетым русскому вою, а не рабу в рваном рубище.
Пока послы парились в истопленной специально для них баньке – половцы слышали о русских банях, их пользе для тела и при случае с удовольствием пользовались – княгиня, оставшись наедине с сотником Ярмилом, без устали расспрашивала его о супруге Всеволоде Святославиче.
– Не ранен ли? Не скорбен ли телом? – по несколько раз переспрашивала княгиня Ярмила, силясь прочесть правду в его темных, как курские речные омуты, очах. – Честно ответствуй, сотник, не лукавь даже в малом, не бери греха на душу, не терзай сердце княгинино.
– И не ранен, и не скорбен, – вначале кратко, как и положено ратному мужу, ответствовал Ярмил.
– А умыт ли, ухожен ли? Не бедствует ли в гладе и хладе? – Сыпала вопросы Ольга Глебовна, стараясь как можно больше узнать о своем любимом супруге.
– И умыт, и ухожен, и в отдельном шатре обитает, – пояснял сотник уже более велеречиво. – А еще к нему в услужение две челядинки из русских полонянок приставлены: в шатре убирают, бельишко стирают.
– Молоды ли челядинки или в годах? – послышались в словах княгини едва уловимые нотки ревности.
– В годах, матушка-княгиня, в годах, – поспешил успокоить Ольгу Глебовну сметливый сотник. – И ликом рябы, словно черти горох на них ночью молотили да убрать поутру позабыли.
– А не врешь ли ты часом, сотник? – Очи княгини сузились в узкие щели, словно они принадлежали не русской княгине, а половецкой ханше.
– Не вру, матушка-княгиня, ей богу, не вру, – перекрестился сотник размашисто. – Все как на духу, как на исповеди, говорю.
– А не поглядывают ли половчанки на князя? – интересуется далее княгиня? – Не пялят ли на него бесстыжие зенки свои? Слухи идут: уж очень до русских мужей охочи степнячки-то…
– Уже не пялят, матушка-княгиня, уже не пялят, – скороговоркой тараторит Ярмил, преданно глядя в очи Ольги Глебовны. – А ранее, в первые дни полона, пялили бесстыжие, пялили. Но князь наш, Буй-тур Всеволод Святославич, блюдет себя, блюдет. Не соблазнить его поганицам, ведьмам половецким, не соблазнить. Ни косами рыжими, ни очами томными, ни речами ласковыми. Блюдет себя князь. Ой, как блюдет!
– Ну, и словопут же ты, сотник Ярмил, – молвила княгиня тихо, и в ее очах на какое-то мгновение, как показалось сотнику, блеснула лукавая искорка, но тут же погасла. – Тебя и в ступе толкачом не изловить. Словно комар: и звенишь тонко над ухом, и увертлив…
– Словопут не словоблуд, матушка-княгиня, – тут же нашелся Ярмил, которого на красноречие толкало пьянящее чувство свободы. Ведь на белом свете нет ничего милее и слаще свободы.  – Вою без красного словца да шутки-прибаутки никак нельзя: она и путь в походах сокращает, и горе-печаль пережить помогает.
– Если бы ты так бойко мечом помахивал, как языком машешь, то, быть может, и не попал бы в полон к ворогу, – продолжила выговаривать княгиня сотнику. Только строгости и обиды в голосе не было – одно сожаление. – И сам бы не попался, и князя своего, глядишь, уберег бы от доли полонянина… Тебе бы, сотник, с таким даром не воевать-ратоборствовать, а сказы под гусли сказывать… Цены не было бы твоим сказам! Всех бы прежних гусляров-сказителей за пояс заткнул.
В словах княгини не столько укора сотнику, сколько горечи о судьбе князя и своей собственной.
– Матушка-княгиня, я в сече охулки на руку не брал, –покраснел до корней волос сотник, приняв слова княгини за хулу и напраслину. – Воевода Любомир не даст соврать. – Сотник уже знал (земля слухом полнится), что курский воевода не только уцелел в том печальном сражении на Каяле-реке, но и в защите Курска, несмотря на немочь в теле, смог поучаствовать. – Рядом с князем нашим, Буй-туром могучим, Всеволодом Святославичем, до конца стоял. Только Бог – знать, прогневали мы его – не дал нам победы. А что до сказов… То вот остарею, матушка-княгиня, – и начну сказы сказывать. Строй гусельный либо гудошный мне ведом. Какой-никакой, а кус хлеба на старости лет заработаю. И о нашем походе в Степь Половецкую, и о геройской битве князя Всеволода Святославича, и о курчанах хоробрых сказ сочиню. Поведаю, что они хоть и погибали, но стяга княжеского не склоняли. Чести своей и славы княжеской не уронили. Сочинял же Боян Вещий о князьях своего времени, а мы чем хуже будем?.. Ничем. Тоже сочиним!
– Ну, к тому времени, сотник, судя по твоим летам и силушке да по широкой спинушке, кто-нибудь другой этот сказ сочинит… и пораньше, и посноровистее, надо полагать… – молвила княгиня куда как сдержаннее и доброжелательнее. – Впрочем, загадывать не станем. Давай-ка лучше все-таки о князе Всеволоде поговорим, о его туге-печали да о полонянах русских. Давай вместе поразмыслим, как их ладнее из беды-туги выручать, к очагам родимым возвращать…
Много чего поведал сотник Ярмил курской княгине о супруге ее Всеволоде Святославиче и о храбрых курских воях, пока, наконец, не удовлетворил «жажду» Ольги Глебовны. Не серчал тайно, не чертыхался мысленно. Понимал, как жаждет княгиня вестей о любимом князе. Это как земля после длительного летнего зноя жаждет живительного дождика… Потому охотно откликался на каждый ее вопрос, на каждую просьбу. А затем, когда, наконец, в какой-то мере утолил ее истомленное сердце, с ее же разрешения отлучился на краткое время в дом родительский – повидаться с отцом-матерью, да с женкой и детишками-кровинушками.
Только прежде чем попасть к родному очагу, пришлось ему, хоть и кратко, ответствовать перед соседями о судьбе их близких.
У княжеского терема с момента появления в Курске половецкого посольства, пожалуй, весь люд городской собрался – каждый надеялся хоть какую-то весть услышать о своих близких, сгинувших в Поле. Воевода Любомир ведь рассказал только о тех павших, которых он сам видел. А о других павших и о попавших в полон ничего не сказывал, так как сам не ведал. Вот народ курский и питал надежду узнать что-нибудь новое от возвратившегося из вражеского полона сотника.
Стояли тут и родители сотника: известный на весь курский край кузнец по прозвищу Кузьма Коваль да супружница его тихоня Заряна Ковалиха, квасница и стряпуха. А рядом с ними их сношенька, женка Ярмила, Людмилка, с голопузыми детишками, мал мала меньшими.
Не шумел, не галдел народ курский – тихо переговариваясь, терпеливо дожидался выхода из княжеских хором сотника. А что шуметь – не праздник ведь… Горе людское, горе мирское стояло.
Только не многих слова Ярмил утешили, не многих успокоили, не многим ясность, пусть и печальную, пусть и горькую, внесли. Не про многих горемык знал-ведал сотник, находясь в полоне у Романа Каича. Слишком огромно оно, Поле Половецкое, слишком много в нем ханов больших и малых, в плену у которых томились люди курские, люди русские, разбросанные по вежам и становищам. Но, что знал, то сказывал, никому не отказывал, обнимая рукой плакавшую от счастья женку и поглаживая по маковкам головок детишек, приведенных женкой.
Те лупоглазо радостно  улыбались и жались, жались то к мамке, то к тятьке, живу возвернувшемуся из полона проклятого. И был он в их очах не просто мужем русским, бородатым да светлоглазым, не только сильным да храбрым воем, а настоящим богатырем, подобным былинному Илье Муромцу, а то и самому Святогору.
Народ же курский слушал сотника молча, боясь проронить слово нужное, слово важное, ибо знали: слово не воробей, выпустишь – не поймаешь. Только бабы концами платов своих утирали уголки глаз да изредка, не сдюжив, хлюпали распухшими от слез соленых носами.
Условившись с посланцами хана Романа Каича о сумме выкупа, порядке обмена простых пленников, Ольга Глебовна отпустила посольство обратно в Степь, передав им вместе с возвращающимся к князю Всеволоду сотником Ярмилом, уже свободным, три первых десятка соплеменников из числа ранее плененных курчанами.
Почин был сделан. Только каким будет продолжение… Ведь начать – это не то, что кончать; зачать легко, да родить тяжело. Впрочем, хорошее начало – уже не мало…
«Господи, не оставь милостью своей супруга и воинство его, – молилась княгиня, встав на колени пред киотом с образами темноликих православных святых, Богоматери и самого Иисуса Христа, перед тем, как отправить первый выкуп в Степь Половецкую. – Сбереги и сохрани их на чужбине, во плену вражьем, в неволе лютой! Не дай сгинуть и пропасть! Укрой под сенью величия и человеколюбия своего! Верни деткам малым родителей их бесталанных…»
Но молитвы молитвами, а дела делами. Вместе с напутственным словом сотнику Ярмиле, возвращающемуся вольным человеком к князю Всеволоду, передала она также и свиток пергаментный с письмецом кратким. Сказывала в нем о своей тоске-кручине и любви к нему, а еще обещалась навестить его в стане половецком.
«Вот выкуп соберу, с делами немного управлюсь и сизой голубицей прилечу к тебе, князь мой, чтобы пасть на грудь твою, чтобы в очи взглянуть твои, чтобы слово услышать твое ласковое. Трудно мне без тебя, ой, как трудно…»
Однако, как только послы отбыли, княгиня, оставив Курск на сына Святослава да верных их семейству посадника Яровита и воеводу Любомира, в сопровождении двух десятков ратных отроков отправилась в Трубчевск. Но не по дороге через Дмитриев Ольговский и Севск, какой шла павшая дружина ее мужа, а, придерживаясь полноводной Семи, через Рыльск и Путивль. Имела в мыслях посетить Агафью Ростиславовну с Анастасией да князя Игоря с его Ярославной. Путь пусть и кружный, но нужный: надо было условиться о сборе выкупа, о помощи друг другу в лихую годину. К тому же знала, что не всякий краткий путь близок, как не всякий дальний долог…


ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Выслушав вернувшегося в стан хана Романа Каича сотника Ярмила о всех перипетиях, случившихся в Посемье, прочтя послание супруги, Всеволод Святославич искренне порадовался за своего воеводу Любомира, оставшегося в живых и помогавшего княгине в защите Курска. Хоть и издали, из полона половецкого но благословил он и решение княгини оставить на курском столе сына Святослава.
«Что и говорить, разумно поступила княгинюшка. Сам бы так содеял».
И еще сильнее уверился в своем решении находиться в половецком плену до освобождения последнего русского дружинника, ушедшего с ним в Поле Половецкое.
«Я ввергнул их в беду, и мне должно их из этой беды выручить», – стало главной мыслью к действию курского и трубчевского князя.
Сотнику же, оставшись с ним наедине в шатре, молвил сдержанно, хоть и по-восточному витиевато – возможно, сказывалось долгое нахождение в половецком плену и общение с ханом Романом и его приближенными, а тут, как говорится, с кем поведешься, от того и наберешься:
– Быть тебе, Ярмил, ныне подобно челноку, снующему в ткацком кросне между основами. И тянуть тебе нить утка от стана половецкого до терема княжеского, чтобы полотно возврата наших ратников в землю Русскую было добротно и без прорех.
– А кем мыслишь себя, княже, при таком невиданном досель кросне? – осмелился спросить сотник Всеволода. – Думаю, все же не ткачом…
– Если не ткачом простым, то мастером этого дела, раз Бог не дал быть князем свободным, – отшутился с легкой самоиронией Всеволод Святославич, вполне обжившийся в стане Романа Каича, благосклонно относившегося к своему именитому пленнику. – Или ты, сотник, против?..
Вопрос был щекотлив ответом. Но Ярмил не сплоховал:
– А как тебе, княже, заблагорассудится… для меня же ты всегда и везде – светлый князь русский!
– Смотрю, сотник, – улыбнулся, разглаживая доброй улыбкой морщины на челе, курский князь, – ты уж поднаторел в делах посольских, настоящим дипломатом становишься, как говорят латиняне.
Сотник Ярмил по простоте своей душевной не знал, что такое дипломат, слишком мудрено высказался князь: то ли хула в этом слове, то ли хвала, а потому оказался в растерянности, не ведая, как отвечать. Однако Всеволод Святославич, заметив заминку, поспешил успокоить своего «челнока»:
– В слове «дипломат» нет ничего зазорного для слуха и духа русского. Так у латинян самых разумных посланцев королей да князей величают, так что, сотник, не журись. А думай, как ладнее свою службу исполнить, да как друзей в половцах завести…
– Да на кой ляд нам друзья среди язычников? – уставился недоуменно на князя Ярмил. – Без них жили и дальше проживем.
– А на тот, – построжал ликом на недогадливость подручного князь, – чтобы порученное тебе дело сладить ладнее да быстрее. Чтобы меньше было препон всяких да противностей, на которые половцы большие мастера. С волками, сотник, жить – по волчьи выть! Так-то!..
– Прости, княже, – повинился Ярмил, до которого, наконец, дошла суть сказанного. – Не уловил. Видать, далеко мне еще до настоящего посла…
– …Дипломата, – подсказал Всеволод, видя заминку не столь понаторевшего в знании чужих слов собеседника.
– …Да, до настоящего дипломата, – принял подсказку сотник.
– То-то же, – попенял беззлобно Всеволод Святославич. – Впрочем, слово не о том… а о том, что нам не только необходимо связи дружбы заводить тут, но и дела делать.
– Это как? – Стал весь само внимание сотник Ярмил, даже бородку свою вверх задрал.
– А так, – поспешил с пояснением князь, – что надобно тебе, сотник, из Руси святых отцов сюда привести. Ведь монашку нашему, невесть как сюда попавшему, одному трудненько и с язычеством степным бороться и полонянам нашим помогать… Требуются люди куда более крепкие в вере и, главное, в толковании ее догм, чем монашек наш. Верно мыслю?
– Верно, – тут же согласился Ярмил. – Только, княже, как помнишь, я хоть и свободный ныне русич, но все же не волен сам по себе туда-сюда по Степи хаживать. Так можно и вдругоряд в полон угодить… А такого «счастья» что-то не хочется. Тогда уж лучше смерть!
– Можешь не печалиться, – усмехнулся Всеволод значительно. – Я и о том уже подумал. Пока ты хаживал с ханскими послами к княгине моей, я у Романа Каича грамотку для тебя исхлопотал. – Он порылся в складках своей епанчицы – недавнего подарка хана – и вытащил свиток пергамента. – Держи.
Сотник инстинктивно протянул десницу встречь князю – и в его длани оказался листок, испещренный непонятными значками, чем-то отдаленно напоминавшими глаголицу. Под письменами красовался треугольник с крестом в центре.
– Это пропуск тебе по всей Степи Половецкой с надписью по-половецки и личным знаком – тамгой – хана Романа. А вот эта грамотка, – Всеволод Святославич еще раз порылся в складках своей одежды и извлек на свет божий другой свиток, – уже от меня, чтобы не были задержки в земле Русской. С такими грамотками, сотник, сам черт тебе не страшен! И все теперь будет зависеть от твоей расторопности.
– Спасибо, княже, – смутился Ярмил, видя заботу князя, да так смутился, что очи, как снег по весне, влагой помимо воли его набрякли. – Да я в пыль расшибусь, но исполню все, что ты мне повелишь. Ей-ей, в пыль расшибусь…
– В пыль расшибаться не стоит, – грустно улыбнулся Всеволод, и в глазах его колыхнулось море тоски, – но дело же надо исполнять как можно точнее и быстрее.
– Спасибо, княже, – еще раз повторил растроганный до глубины души сотник. – Вовек не забуду милости твоей! Знай же, что вернее меня у тебя никогда не будет слуги.
– Отрадно слышать, сотник. Однако вернемся к делам насущным…

А время меж тем со дня пленения курского и трубчевского князя вслед за солнышком катилось вперед и вперед.
Красное лето сменилось осенью, буйство красок степного простора – серостью. Даже ковыль, набегающий из степи на стан как бесконечное, покрытое легкой зыбью море, не волновал своим подвижно-волнистым серебром. А горечь полыни, казалось, пропитала не только весь воздух, но и все окружающие предметы, всю живность. Небо из светло-лазоревого и высокого постепенно становилось темно-сизым, низким, давящим на земную твердь. А вскоре зачастившие дожди сменились первыми, еще робкими, белыми мухами.
Вежа хана Романа Каича с наступлением холодов откочевала подальше от порубежья с Русью, – половцы, наученные горьким опытом, очень опасались зимних нападений русских дружин. Полму и направили копыта коней своих поближе к синему морю, в земли бывшего Тмутараканского княжества. Тут было и потеплее и побезопаснее.
Впрочем, и здесь хан Роман соблюдал осторожность: опять выбрал место с двух сторон омываемое водами каких-то рек, что являлось доброй преградой для любого недруга и супротивника. Третья же сторона вновь была перегорожена арбами да телегами.
«Вот я и попал в Тмутаракань – безрадостно, с какой-то внутренней издевкой и даже злостью подтрунивал над собой князь Всеволод, расхаживая взад-вперед по утепленному шкурами зверей и войлоком шатру. – Правда, совсем не так, как в мыслях желалось».
Да, желалось-то по-иному…
Еще при брате старшем Олеге Святославиче, вспоминая наказ родителя своего, Святослава Ольговича, не раз помышляли они достичь града Тмутаракани. Да все как-то было не с руки: то распри с двоюродными братьями Всеволодовичами, то походы по воле Андрея Боголюбского.
Потом не стало Олега, и иные дела вышли на первый ряд, вновь оттеснив думки о походе в Тмутаракань на задворки памяти. И только несколько побед русского воинства над степными разбойниками в 1183 и 1184 годах по рождеству Христову вернуло и Игоря, и его, Всеволода, к мысли о Тмутаракани. Посчитали, что враг обескровлен настолько, что сопротивления до самой Тмутаракани не окажет.
Надеялись, что в Тмутаракани должны были помнить русских князей и открыть врата града при их появлении с дружинами. Ведь открывали же жители Тмутаракани врата не только перед Святославом Воителем, не только перед Святославом Ярославичем и его сыновьями, но и перед таким изгоями земли Русской как Ростислав Владимирович и его сын Володарь Ростиславич, как Давыд Игоревич. Причем последние были с малыми дружинами. Так почему же тмутараканцам не распахнуть врата перед дружинами северских князей, внуков Олега Святославича. Правда, прошло столько лет… Но что годы считать трудиться, ведь не кукушки же.
За зиму перед новым, 1185 годом, в городах Северской земли шли наборы в младшие дружины, на княжеских конюшнях овсом и пшеницей откармливались кони – комони, в градских кузнях чинилось старое и ковалось новое оружие, правились доспехи. Работой были заняты не только кузнецы да оружейники, но и шорники, ладившие конскую сбрую, и кожевенники, шившие исподнее под кольчугу, и сапожники, точившие сапоги для новых дружинников. Хватало забот и воеводам с сотскими да десятскими – обучали молодых, еще не набравшихся ратного опыта воев.
Всеволод с племянниками Святославом Рыльским и Владимиром Путивльским чаще находились в Новгородке, чем в своих стольных градах: судили и рядили с Игорем Святославичем, какими силами в Степь Половецкую идти, какие пути-дороги торить, брать или не брать с собой обозы и запасных лошадей.
«Для быстрого маневра заводные лошадки еще как бы понадобились», – говорил он, Всеволод, братцу Игорю. «Верно», – поддерживали его курский воевода Любомир и супруга Игоря, Ярославна, очень часто принимавшая самое непосредственное участие в тех беседах. «Обойдемся и без заводных, – отмахивался Игорь. – С ними одна морока будет. Коноводы опять же…»
И хотя такое рассуждение Игоря было не по нраву Всеволоду, но приходилось соглашаться со старшим братом, который всем младшим «в место отца».
В итоге всех бесед-переговоров решили торить путь не прямо через степь, хорошо известный как русичам, так и половцам, а по правобережью Дона, где стопа русского человека давно, почитай, с времен Святослава Храброго, не ступала. Правда, с тех же самых времен в одной из излучин Дона стоял русский град Белая Вежа, бывшая столица Хазарии Саркел – царский город. Но половцы еще в начале этого века «выжили» всех русичей из данного града и его окрестностей, а беловежцам пришлось искать себе приют в Черниговской земле.
К середине апреля воинство было готово выступить в поход на поиск Тмутаракани. В Новограде Северском, в Путивле и в Рыльске комонные дружины только и ждали клича от Игоря, чтобы начать движение для встречи в условленном месте.
Всеволодово же воинство, также сплошь конное, уже стояло в Курске, готовое по первому же его слову начать поход. Однако решили обождать еще одну седмицу, чтобы Игорь смог отметить день своего ангела в родном граде. И вот 23 апреля, на Юрьев день, после молебна в соборе, под благовест колоколов и шелест знамен Игорь тронулся в поход. А через несколько суток и Всеволод покинул Курск со своей дружиной.
5 мая они встретились на берегу Оскола. И здесь стояли двое суток, отдыхая, деля войско на полки. На полк северцев с князем Игорем во главе, на полк рылян, в котором старшим был князь Святослав Ольгович, на полк путивлян со своим князем Владимиром Игоревичем, на полк курян и трубчевцев. Отряд черниговских ковуев во главе с воеводой Ольстином составлял пятый полк. А шестой полк состоял из лучников, собранных из всех княжеских дружин. Именно им предстояло первыми вступить в сражение, на расстоянии осыпая врагов сотнями стрел.
Пока десятские и сотские расставляли по местам воев, пока воеводы рядились, какому полку идти в челе, а какому прикрывать тыл, кому быть на левом крыле – ошуюю, а кому на правом – одесно, Игорь поведал о странном знамении, случившемся 1 мая.
– Знаешь, брате, –  не сказывал, скорее печалился Игорь, с головы до ног закованный, как и сам Всеволод, в светлую бронь, – не успели мы перейти Малый Донец, как случилось знамение. Ясный солнечный день потихоньку скатывался к вечеру. Зной спал. На лазурном небе ни единого облачка. Солнышко катилось по небесному лону, как румяный колобок по столешнице, легко и весело, не обжигая жаром своих лучей. И вдруг какая-то тень, черная и непроглядная, невесть откуда взявшаяся, стала накатываться на солнечный диск…
Не поверишь, как на наших глазах стало темнеть, словно белый день, забыв черед, подчиняясь какому-то волшебству, начал превращаться в ночь. Притихли птахи, так весело щебетавшие еще минуту назад, затаились в траве даже кузнечики, прервав свое стрекотание. И вот уже в небе не солнце, а рогатый месяц, на конце рогов которого зловеще засветились огненно-красные угли. На небесной зыби появились бледные, словно перепуганные чем-то, звездочки.
От всего виданного в очах стало зелено. Такое сложилось впечатление, словно ожили древние сказы русичей о том, как в языческую пору злой крокодил солнце красное проглотил.
Страх напал на воинство наше. Все стали осенять себя крестным знаменем и молиться истово, как перед концом света. Что скрывать, оробел малость и я, но виду не подаю. Грех князю проявлять свою робость пред дружинниками. Однако тело робеет, а ум ищет ответа. И вспомнилась мне древняя притча, сказываемая слепым гусляром о том, как новгородский князь Бравлин, за полвека до Аскольда и Рюрика, водил словен с Волхова на Корсунь и Сурож грады в Тавриду. Как на Днепре, называемом тогда Непром-рекой, его дружину постигло сразу же два знамения: среди зимы вдруг началась весенняя оттепель да такая, что некоторые деревья пустили не только листочки, но и цветы. Вторым же было подобное нашему: солнце вдруг покрылось черной мглой…
До сего момента он, Всеволод, только внимательно вслушивался в слова Игоря, но тут перебил брата, ибо не доводилось ему, курскому и трубчевскому князю, ранее слышать подобное:
– И что?
– А то, что в дружине Бравлина находился ученый волхв по имени Златогор. Вот он и растолковал эти знамения в пользу словен. Князь Бравлин, доверившись толкованиям волхва Златогора, продолжил поход и одержал победы над ромеями, взяв Сурож и осадив Корсунь.
– Вон оно как! – восхитился Всеволод.
– Тут и я на возглас самых робких: «Князь наш! Не сулит нам добра сие знамение», ответствовал: «Братия и дружина! Тайны божественной никто не ведает, а знамение творит Бог, как и весь мир свой! А что нам сим знамением дарует Бог – на благо или на горе – увидим».
– Красно сказано, брате, – был восхищен Всеволод. – Красно! Так даже Бояну Вещему вряд ли удалось бы сказать! А он, как говорят переимщики его дела, был скор и находчив на красное словцо.
– Может, оно и красно сказано, – куда сдержанней рек Игорь, – только на душе, брате, остался осадок. Неприятный осадок… смущающий разум, холодящий сердце.
– И чем же знамение закончилось? – поспешил возвратить брата к сути дела Всеволод, которому уже не терпелось узнать концовку происшествия, а также в какой-то мере сгладить неприятные воспоминания Игоря о том вечере.
– Закончилось же все, Всеволод, тем, что мгла сползла с солнышка, вновь засиял свет небесный, защебетали радостно птахи, еще пронзительней застрекотали кузнечики в травах. А потом наступил настоящий вечер, заставивший дружины стать на бивуак.
– И все?
– И все, – подтвердил Игорь и продолжил далее: – Утро следующего дня наступило как обычно, и ничто уже не говорило о вчерашнем знамении. Словно его не было на самом деле, а оно нам привиделось. Но осадок… осадок-то…
– Не кручинься, брате, – приобнял Всеволод Игоря за косую сажень рамен. – Я хоть и не волхв Златогор либо Всеслав Полоцкий, признанный чародеем и кудесником, в одну ночь доскакивавший от Киева до Тмутаракани и вертавшийся назад, однако скажу: как бы ни сложилось хмуро в начале нашего похода, конец-то будет куда как светлее. К тому же ни я, ни мои вои, будучи в пути, такого знамения не видели. Так что оснований для кручины, как мне, брате, кажется, нет.
– А тут хоть кручинься, хоть не кручинься, а поход продолжать надо, – осторожно, чтобы не обидеть резкостью движений, освобождаясь от объятий, изрек Игорь. – Не возвращаться же нам с пути, не повидав врага. Не то, что люди, куры на смех поднимут…
Затем было неторопкое движение северских ратей, построенных в боевой порядок по безлюдной весенней степи, только что начинающей покрываться буйством красок. Восьмого мая, в четверг, высланные Игорем вперед легкие конные разъезды, возвратившись под вечер, когда пора было становиться на ночной отдых, донесли, что у реки Комариной, называемой половцами Сюурлий, стоят несметные орды половцев, приготовившихся к битве.
– Все мужи, от мала до велика, ездят в поле при оружии, а вежи свои, опаски ради, отослали далеко назад, – доложили разведчики князьям и воеводам, собравшимся на совет по слову Игоря.  – Либо, князья наши, поезжайте без промедления, оставив сон и отдых для другого раза, либо возвращайтесь домой – неудачное для нас время…
– Откуда ж они сведали про нас? – то ли задал вопрос, то ли спросил сам себя вслух рыльский князь Святослав, услышав слова разведчиков.
Святослав Ольгович в свои восемнадцать лет порывист, словно вешний ветер, горяч, как костер. Его безусое лицо, в котором и следа от бабки-половчанки Аеповны не осталось, полно юношеской отваги, желания сеч и битв. Рвется в бой – удержу нет. Под стать ему и Владимир Игоревич, но присутствие отца заставляет его быть более сдержанным в речах и поступках.
– А в Степи глаза и уши повсюду, – заметил хмуро воевода ковуев Ольстин Олексич. – Коршун парит – видит, лиса бежит – слышит, мышка шуршит – чувствует. А раз коршун, мышь и лиса все видят и слышат, то и половцы тоже. И в первую очередь их шаманы, которым ведом язык птиц и зверей…
«Кому как не тебе, воевода, знать про то, – усмехнулся про себя Всеволод, заметив по поведению Ольстина, что тот не прочь и повернуть коней вспять. – Ведь вы, ковуи, с половцами одного корня-рода ягода – степняки». Но вслух молвил примерно то же, что совсем недавно ему рек Игорь:
– Если нам вернуться без битвы – то это хуже смерти будет!
– Вот именно, – подхватил Игорь. – Без сечи с ворогом повернуть домой – это позор на наши головы. А позор, как известно, для русского человека, тем пуще князя – хуже смерти, как уже заметил мой брат. Будем двигаться всю ночь, а там что Бог даст».
Стало понятно, что их поход к Тмутаракани давно уже не является тайной для половцев. Однако решение было принято, и северские рати, поддерживая боевой порядок, выслав вперед и по обеим крыльям боевые охранения, шестью полками двинулись далее, погружаясь в ночной мрак.
Невесомо-зыбкую ткань ночного неба усеяли веселые звездочки; смеясь и подмигивая то ли друг другу, то ли обитателям земли, закружили в небесной выси свой извечный хоровод под присмотром рогатого месяца – то ли их владыки, то ли всего лишь пастуха. Серебристо-голубоватый свет, истекаемый от месяца и звезд, бодрил и придавал сил ратникам двигаться вперед без видимой усталости. Этому же способствовала и ночная прохлада, забиравшаяся под доспехи и своей невидимой дланью отгонявшая дрему. Впрочем, бывалые дружинники, привычные к походной жизни, могли дремать и под легкую рысь, покачиваясь в седлах в такт конской поступи. А вот кони шли без передыху.
И в который раз Всеволод пожалел, что не смог вместе с курским воеводой Любомиром убедить Игоря в необходимости заводных коней. «Эх, жук тя забодай, божья коровка лягни, как любит повторять мой воевода, – сетовал сам себе он, – будь у нас заводные лошадки, совсем иной расклад был бы… А так выдохнутся наши комони раньше сроку, не дай Бог… Тогда беда».
Девятого мая к полудню на противоположном берегу реки Сюурлий увидели половцев, изготовившихся к битве. Не останавливая движение полков, Игорь распорядился продолжать движение.
– Только поддерживайте порядок и строй, – приказал строго он, вздыбив своего вороного коня, чтобы быть видным всему русскому воинству.
Стрельцы из луков и северцы, шедшие в челе Игоревой рати, прибавив шаг комоней, с ходу влетели в реку, взбурлив копытами коней ее тихие струи, подняв ввысь мириады радужных брызг, радужно засверкавших в лучах солнца, и покрывая илистое дно реки мутью.
Один из половецких отрядов на рысях бросился навстречу. Однако половецкие всадники, не доскакав, выпустили по стреле из луков и тут же повернули назад к основным силам.
– Вперед! – не останавливаясь, приказал, разрывая горло в неистовом крике, Игорь. – Вперед!
– Путивль! Путивль! – отзываясь на призыв князя Игоря, прокричали дружинники Владимира Игоревича, находившиеся вместе с черниговскими ковуями Ольстина Олексича и сводным отрядом стрельцов в первой линии наступающих русских дружин.
– Севера! Севера! – бросили тысячеголосый боевой клич северцы, выбравшись из вод на твердь пологого берега.
– Курск! Курск! – также тысячеголосо подхватили курские вои одесно от них, растягивая свое, блистающее светлыми бронями всадников, крыло, чтобы охватить находившиеся напротив них половецкие орды.
– Рыльск! Рыльск! – раскатисто доносилось ошуюю.
Святослав Ольгович повторял тот же маневр, что и курская дружина. Только слева растягивая крыло и заводя его живым неводом, чтобы охватить половцев со своей стороны.
В водных брызгах и каплях, скатывающихся по светлым доспехам, блистая всеми красками радуги под лучами солнца, северские рати, по-видимому, для половцев казавшиеся сплошь состоящими из былинных витязей, оказали такое страшное влияние, что те, позабыв о сражении, панически бежали, проскочив без остановки собственные вежи, доставшиеся русским воинам со всем скарбом.
Половцев в орде хана Карачума, как выяснилось позже, это случилась именно его орда, кочевавшая в долине Северского Донца, было ни чуть не меньше, если не на тысячу, а то и полторы поболее, чем русских воев. К тому же не изнурены долгим переходом и бессонной ночью, а свежи и полны сил. Да еще и на выносливых, застоявшихся конях. Но вот духом оказались куда слабее и уступили поле сечи почти без сражения, видя свое спасение только в бегстве. Бросили даже на произвол судьбы своих жен, детей и стариков.
Тут бы северским дружинам и остановиться, довольствуясь почти бескровной для них победой, большим полоном, богатой добычей, доставшимися отарами овец и стадами коров. Отдохнуть чуток, да и повернуть назад, к родному Посемью. Ведь до Тмутаракани было уже не добраться, раз их поход стал известен в Степи. Но молодые князья Святослав и Владимир так увлеклись погоней за остатками Карачумового воинства, что вернулись в русский стан только глубокой ночью на усталых, едва двигавшихся комонях.
Если люди еще смогли выдержать почти двухдневный бессонный поход, то не отдохнувшие, наспех кормленные из походных торб лошади уже нет.
– Что будем делать? – собрав на воинский совет всех князей и воевод, спросил Игорь.
В отблесках костра лик северского князя был багрян, словно сплошь измазан кровью. Борода зло взъерошена, очи сверкали гневом.
– По-хорошему, нам бы сейчас думать не о Тмутаракани, а о том, как вернуться домой… – продолжил он. – Чтобы из охотника не стать дичью. Разведчики доносят, что Степь полна половецких орд, спешащих на помощь к разбитому нами Карачуму. А поэтому следовало бы воспользоваться ночным мраком и как можно дальше уйти от этого места…
– Но наши кони выдохлись, – повинился рыльский князь, опустив долу очи. Он, как и Владимир Путивльский, только в эту минуту осознал всю пагубность своего безрассудного поведения в долгой погоне за разгромленным противником. – Им требуется отдых. Иначе падут…
– Надо взять тех коней, которые посвежей… да еще заводных, и на них со старшей дружиной и добычей уходить, – предложил Ольстин, прекрасно понимающий опасность сложившегося положения. – Тогда, быть может, нам удастся оторваться…
– А как же быть с младшей дружиной? – молвил Владимир при мрачном сопении воевод, которым не очень-то нравилось предложение Ольстина, да только, как понимали опытные ратоборцы, что спасение было именно в нем.
– А воям что Бог даст, – последовал жесткий ответ Ольстина. – На то они и вои…
– Ну, уж нет, – вмешался тут он, Всеволод, которому претили подобные доводы, – это не по-русски. У вас, ковуев, такое, возможно, и деется, только не у русичей… У нас – сам погибай, а товарища выручай!
– Князь Всеволод верно глаголет, – поддержал курский воевода. – Тут, жук тя забодай, божья коровка лягни, либо всем уходить, либо всем оставаться – и что Бог даст…
– Тогда, как знаете… – буркнул Ольстин, явно недовольный тем, что его совет был отклонен. – Мое дело предложить, а ваше принять или отклонить.
– Ладно, – отчаянно блеснул очами Святослав Ольгович (а может в них отразились языки пламени костра), – вы все уходите, а я с дружиной своей останусь. И сколько смогу, столько буду сдерживать ворога тут…
– Я – с тобой! – Не смея глядеть родителю в лицо, шагнул к рыльскому князю юный Владимир Путивльский. – Оба виноваты, обоим и ответ держать…
– Да уймитесь вы, Аники-воины, – махнул на них рукой Игорь. – Вы свое дело уже сделали, а потому все остаемся здесь до утра. А утром, если Господь позволит, вместе и пойдем назад. Ибо путь на Тмутаракань нам закрыт. Воеводы, – обратился он затем к первым помощникам в делах ратных, – прикажите сотским выставить дозоры… хотя бы пешие, чтобы нас сонных половцы не передушили как кутят слепых. Остальным отдыхать. Но оружие держать наготове.
И в жесте, которым Игорь сопроводил свое обращение к сыну и племяннику, Всеволод рассмотрел и гнев, и боль, и какую-то обреченность.
Уставшие ратники спали как убитые, но сон Всеволода был тревожен. Еще не поднялся первый жаворонок в небо, чтобы своим пеньем приветствовать рождение нового дня, как курский и трубчевский князь был уже на ногах. Не только восток, где должно было вот-вот появиться солнце, был в багряной заре, но и, как показалось Всеволоду, весь небосвод кровав.
«Видать, окропим мы ныне кровушкой нашей травы степные», – разминая усталые члены тела, решил он.
Еще до первых лучей солнца весь русский стан пришел в движение. Но обычного в таких случаях гомона не было. Только в настороженно-тревожной тишине иногда слышалось приглушенное ржание лошади да торопливое позвякивание обнаженного оружия о брони и щиты. А когда рассеялся ночной мрак, все увидели, что стан северских дружин со всех сторон окружен несметными полчищами половцев, пока что державшихся на приличном расстоянии.
Не дожидаясь команды, десятские и сотские привычно расставляли воинов, уже успевших оседлать своих скакунов, по заранее определенным местам в полках.
«Молодцы сотские, – мысленно отметил это Всеволод, направляясь, как и все князья и воеводы к Игорю, трубач которого «пропел» «сбор на думу», –  знают свое дело».
Окинув со своего вороного Позвизда, тревожно прядшего ушами в предчувствии скорой сечи, воспаленными от бессонных ночей очами прибывших на совет, Игорь, сделав широкий жест десницей в боевой рукавице, молвил:
– Видите?
– Видим, – хмуро отозвались все вопрошаемые.
– Думаю, что собрали мы на себя все Поле Половецкое: и Кончака, и Кзака, и Козу Бурновича, и Токсобича, и Колобича, и Етебича, и Тертробича, и Романа Каича – это чьи бунчуки я успел разглядеть, – продолжил между тем он. – А еще к ним не менее десятка прочих ханов половецких с их ордами. Даже на первый взгляд – тысяч тридцать-тридцать пять против наших шести…
– Вот тебе, дитятко, и Тмутаракань! – полушепотом хмуро пошутил Любомир, чтобы слышал только один курский князь. – Такая рань – и такая дрянь, жук тя забодай. – Перехватил он поладнее копье, словно уже готовясь к бою. – Будет нам здесь, княже, и купель, и Иордань…
– Ища Тмутаракань, не забывай и про брань, – в тон ему отозвался Всеволод, поправляя ошуюю свой позолоченный шелом, в спешке неловко надетый.
А Игорь уже подводил итог:
– Если поскачем, то спасемся сами, а простых людей из дружин Владимира и Святослава на их усталых конях оставим… Но это будет нам перед Богом грех: предав их, уйти. А потому: либо все умрем, либо все живу останемся. Спешимся же, братия и дружина, и, прикрывшись щитами, пойдем, держа строй, до реки Донца – а там и до Руси уже рукой подать.
Так и поступили.

И было три дня и три ночи безостановочного похода на полуночь. Похода  к Донцу, к русскому порубежью. Похода через реки и топи, мостимые половецкими паволоками и оксамитами, золотыми покрывалами да епанчицами с кожухами, взятыми в стане хана Карачума. Похода по степной равнине, без куста и деревца, опаляемой солнцем и обжигаемой ветрами. Похода по голой, как колено сочной бабы, степи, на которой если и росла трава-мурава, то и она была враждебна к русичам, опутывая стеблями их ноги, не давая свободы. Похода по степи, над которой если и были тучи, то тучи из половецких стрел, несших на жалах своих не прохладу, так желаемую русскими ратниками, измученными зноем и жаждой, а смерть и боль.
Три дня и три ночи длился поход русских дружин под нескончаемым дождем половецких стрел, ибо половцы, понеся в первых стычках страшные потери в копейном и мечном бою, предпочитали дальше стрелять из луков издали, не жалея стрел. В них, как и в воях у них недостатка, в отличие от русских воев, не было. Из-за чего русские червленые щиты, сплошь изъязвленные и испещренные воткнувшимися в них стрелами, стали более походить на диковинных ежей. И если храбрые русичи перегораживали Поле щитами, защищаясь от стрел и копий, то половцы, окружавшие их со всех сторон, – своими криками, как волчья стая воем в ночной погоне за отбившимся от табуна конем.
Три дня и три ночи сражались русичи, не утирая пот с чела, ибо некогда было сделать это.
Не стало с ними ковуев – струсив, желая спасти животы свои, бежали ковуи, предав братство по оружию. Князь Игорь, видя предательство союзников, в одиночку попытался усовестить малодушных, вернуть. Да куда там! Не усовестились, не возвратились.
Сам же Игорь, раненый в руку, оторвавшийся на своем вороном от русского воинства, был пленен наскочившими на него, словно саранча, половцами. И погасло солнце красное…
Три дня и три ночи, не ведая страха, сражались курские вои, густо устлав Поле Половецкое своими и вражескими телами. К концу третьего дня на Каяле-реке пали русские стяги, так и не пробившись до Донца. Последними из них пали стяги храбрых курчан, оставшихся без своего князя, оглушенного ударом вражеского копья и павшего с коня на кучу половецких трупов, им же наваленных, словно снопы на току овина.
Вот так печально закончился поиск Тмутаракани.
И оказались северские князья в плену у половцев: Игорь – у Челбука из Тарголовцев (от которого потом и бежал счастливо), Владимир – у Копти из Улашевичей, первого друга хана Кончака, Святослав – у Елдичука из Вобурцевичей, а он, Всеволод – у Романа Каича.

Курский и трубчевский князь не любил вспоминать эти мгновения. Всякий раз сердце сжималось, горло перехватывал тугой комок, глаза темнели, словно небо перед грозой, а по скулам нервно ходили желваки.
«Да, прав мой далекий прадед Святослав Игоревич: мертвые сраму не имут, – в который раз уже измерил мыслью эту истину Всеволод. – Живым бы сраму не поиметь – вот в чем теперь докука».

 Прошла зима. На Руси, по слухам, она была снежной и морозной, причем такой морозной, что птицы на лету замерзали, падая ледяными комочками на снежный наст. А вот у синя моря – терпимой, не столь студеной.
Стараниями сотника Ярмила в стан к хану Роману Каичу были приведены не только святые отцы и певчие, но и плотники, которые еще в Курске срубили малую часовенку, а потом на дровнях по бревнышку привезли ее в стан Казича, где в единый день и собрали для богослужений.
В часовенку потянулись не только пленные русичи, но и некоторые половцы, принявшие уже или готовившиеся принять христианскую веру. Впрочем, не только эти. Послушать сладкоголосое пение певчих приходили и многие другие, особенно половчанки. Не пугал их и такой явный предмет христианства, как крест – христианская святыня, символ мученической смерти Христа во искупление первородного греха человеческого.
Четырехконечный, с равными сторонами крест испокон веков использовался степными народами-язычниками в их обрядах, в орнаментах на украшениях. Вспомним хотя бы гуннов – у них крест находился в почете. Вот и у половцев отторжения и неприязни не вызывал.
Все это радовало курского и трубчевского князя: «Пусть хоть так да приобщаются к истинной вере… Смотришь, все будет меньше ворогов для Святой Руси. А от моего прозябания в плену не только вред – выкуп-то оставался немалый, даже неслыханный – но и польза хоть какая-то будет».
Зная, что у половцев бань не имеется, плотники соорудили (видать, по подсказке сотника) изрядной величины дубовый чан, чтобы в нем производить омовение княжеского тела. Вода согревалась на костре в большом котле, потом челядинками при помощи бадеек перетаскивалась в чан, установленный по просьбе Всеволода и с «милостивейшего» согласия хана Романа, к слову сказать, полюбившего такую баньку, в отдельном шатре. Хан, распарившись и находясь в добром настроении, даже соизволил как-то пошутить по такому поводу:
– Если, кинязь Всеволод, ты побудешь с год у меня в полоне, то не только церковь построишь, но и русскую баню, и русский город…
– И станет твой народ оседлым и христианским, – в тон ему шутливо отозвался князь-полонянин, хотя у самого на душе кошки скребли.
Отношения с ханом Романом складывались не хуже, чем раньше с князьями русскими. Дружескими их, конечно, не назовешь – какая может быть дружба между владыкой и пленником… Но и враждебными назвать их язык не поворачивался: хан часто приглашал Всеволода в свой шатер на беседы и на пиры. Кроме того, курский князь имел не только свободу передвижения по стану Романа, но и право на встречи с русскими пленниками, которым, как мог, помогал в их неласковой доле. Причем встречался не только с теми, что были прежде дружинниками, но и со смердами, захваченными позже. А еще в услужении у князя находилось несколько челядинок из русских же полонянок.
Оставаясь вдвоем, Всеволод и хан Роман часто беседовали на разные темы, но чаще всего – на темы отношений русских и половцев. А тут и походы совместные, и набеги, и отпоры, и попытки мирного сосуществования путем брачных уз детей вспоминали да обсуждали.
Если Всеволод сам общение с половецкими ханами не поддерживал, то покойные его дед и отец в свое время были женаты на ханских дочерях. Да и брат Игорь, когда-то спасший у Вышгорода Кончака, был в тесном общении с последним, если, вообще, не побратимом, как хан Кончак везде без устали о том вещал.
Словом, тем всегда хватало, имелось бы только желание говорить. Но и желание, оказывается, появилось. Причем обоюдное.
В ходе таких бесед, когда возникали доверительные отношения, Всеволод всегда искал случай исподволь, по примеру ветвей древ, гнущихся под толщей пленившего их снега, но не ломающихся, убедить хана не ходить в набеги на северские княжества, в том числе его родное Курское, «ибо они опустошены уже и дать ничего не могут». И не только самого Романа, но через него и прочих ханов.
– Иначе, хан Роман, –  полушутя, полусерьезно говорил он, – за меня и бояр моих вовек выкупа от скудности тамошней не дождаться. А я же тебя за сидение свое так объем, что сам убыток понесешь, да и будешь рад от меня безо всякого выкупа избавиться…
– Э-э-э, – щерился хитрым оскалом хан, – не дождешься, кинязь-батыр. Хоть целый век живи – не объешь. И где, скажи, мне такого умного собеседника еще сыскать…
Как-то зимой вместе с ханом побывал Всеволод и в граде Тмутаракани, Таматархой вновь теперь называемом. До похода думалось, что в нем половцы заправляют. Оказывается, нет: греки тут всему голова. И власть городская у них, и торг, и стража градская. Но половцев пускают безбранно – не желают иметь в их лице врагов, желают видеть в них друзей, союзников.
«Вот я и попал в Тмутаракань, куда так стремился, – следуя верхом на коне вместе с ханом Романом по одной из узких улочек, мощенных булыжником и чисто убранных – даже снег тому не мешал, – грустно размышлял Всеволод. – И стоило ли из-за него класть русые главы северян и курян? – безмолвно спрашивал он себя. – Стоило ли приносить столько жертв, терпеть столько несчастий? – И сам же отвечал: – По-видимому, все же стоило».
Из далекой Руси, с берегов Десны, сей град на берегу моря, овеянный легендами, казался большим и грозным. Но на деле – городишко совсем небольшой, обнесенный невысокой каменной стеной. Правда, с пристанью, в которой, в связи с зимним временем, больших заморских судов видно не было.
– Ну, как тебе Тмутаракань? – спросил хан во время осмотра. Спросил со значением.
– Град как град, – отозвался вполне спокойно Всеволод. – Только каменный и малолюдный… Да еще какой-то холодный, неприветливый… Совсем не похожий на деревянные грады Руси, от которых и зимней порой тепло исходит.
– Малолюдный – это из-за нас, – самодовольно ухмыльнулся Роман Каич. – Боятся нас, половцев… Прячутся по домам своим… А что холодный да неприветливый – так это же зима. Ты бы на него летом взглянул – совсем иной вид! Шумный, пестрый, многоголосый…
– А еще – чужой…
– Что? – не понял хан.
– Да ничего, – ответствовал Всеволод глухо. – Это я так… сам с собой… мысли вслух…
Еще до пленения, с момента неожиданного окружения огромным половецким войском северских дружин, Всеволода нет-нет да и посещала мысль: а не было ли появление на их пути орды Карачума и ее довольно легкое поражение хитроумным планом хана Кончака, соперника Карачума, заманить их дружину в подготавливаемый заранее мешок окружения. Хотя гибель не сотен, а нескольких тысяч Карачумовых воинов, огромный полон, почти весь погибший в ходе дальнейшего сражения, говорили об обратном. Но мысль эта, однажды появившись, вновь и вновь возвращалась в голову князя. И чтобы освободиться от ее назойливости, однажды, когда хан Роман был в особо хорошем настроении, располагавшем к откровению, Всеволод, наконец, спросил его о том.
– Кончак, конечно, мудрый хан, – ответил Роман Каич, – но никто специально не заманивал вас в эту ловушку. Само собой все случилось. Все половецкие ханы только что сговорились о совместном походе на Русь, только собрались, как вы тут с дружинами, словно снег на голову. Вот, сославшись меж собой, и поспешили на вас. Да и разбили, если не забыл… – ощерился хан весело.
– Не забыл, не забыл… – поблек осенним листком Всеволод. – Лишний раз мог бы и не напоминать…
– Не обижайся. К слову пришлось…
– Чего уж там… – махнул дланью курский князь.
Вопрос был исчерпан. И докука, мучавшая его столько времени, в конце концов, разрешилась.
…Весной 1186 года стало известно о гибели Святослава Ольговича, князя рыльского, находившегося, как ведал Всеволод, в плену у хана Елдичука. Подвела князя его юная горячность и доверчивость. Молодые батыры Елдичука, с которыми сошелся Святослав Ольгович за время своего пленения, не ставя в известность своего хана, сговорились совершить баранжу на одно из становищ хана Кзака. Позвали с собой Святослава. Тому бы под благовидным предлогом отказаться – ан нет, согласился.
В одну из светлых лунных ночей совершили набег, да на их беду там оказался юный сын Кзака Бович со своими нукерами. Он-то и организовал погоню за друзьями Святослава. Произошла ночная сеча, в которой Святослав – так уж Господь, по-видимому, распорядился – сразил Бовича.
В Степи суд краток: жизнь за жизнь. Святослава и его друзей-батыров выдали головой Кзаку. Тот, не долго думая, Святослава казнил, приказав срубить его буйну головушку, а его совратителей, батыров половецких из стана Елдичука, так отстегали кнутовьем – камчой, что они более месяца не могли ни встать, ни сесть, так и лежали пластом в своих юртах, куда были доставлены родственниками после наказания. Полной мерой, наконец, отомстил хан Кзак роду Олега Святославича за все свои унижения и поражения.
Жалко было племянника, оказавшегося похмельем на чужом пиру, да что поделаешь – такова его планида, так ему, видимо, на роду написано… Приходилось только молча оплакивать да молиться за упокой его души.
Летней же порой в стан Романа Каича прибыла с малой дружиной и в сопровождении сотника Ярмила, полностью освоившегося с обычаями степняков и ставшего для них едва ли ни наипервейшим другом, княгиня Ольга Глебовна.
– Прости, княже, – развел руками сотник, смущенно оправдываясь, – ничего поделать не мог: сказала поеду… и поехала, как я ее ни отговаривал.
– Ладно уж, – не стал сердиться Всеволод, одновременно и обрадованный прибытием княгини, которую не видел более года, и опасающийся за ее безопасность – в саму сердцевину вражеского логова прибыла, почти через все Поле Половецкое пробилась. – Как добрались? Без приключений?
– Добрались, княже, хорошо… княгиня не даст соврать. Ханская грамотка с тамгой, тобой выхлопотанная, действовала как волшебное слово: кому ни покажешь – везде почет и уважение.
Сотник, обрадовавшись, что князь не сердится на него, хотел было подробно поведать о том, как добирались из Трубчевска, где княгиня находилась после курского сидения, до вежи хана Романа, но Всеволод, которому не терпелось остаться с супругой наедине, заторопил:
– Ступай, ступай, сотник. Потом, потом обскажешь…
Прибытием княгини Ольги в половецкий стан был поражен не только Всеволод, но и хан Роман: ни одна ханша, ни одна половецкая княжна никогда бы на такое не осмелилась.
– Це-це-це! – цокал он языком, пучил свои раскосые глаза и восторженно качал головой, что являлось признаком наивысшего волнения, проявляемого им в необычных ситуациях. – Це-це-це!
Появление Ольги Глебовны в шатре половецкого пленника, но заодно по-прежнему князя курского и трубчевского, было ознаменовано двумя событиями, имевшими впоследствии немаловажное значение не только в жизни князя и его княгини, но и всего их немалого княжества.
Во-первых, узнав, что Всеволод дал на мече клятву хану Роману не бежать, Ольга Глебовна сразу же заявила, что такому мечу не место быть при князе.
– А где ему быть? – нежно тиская обожаемую супругу в своих медвежьих объятиях, переспросил шутливо Всеволод. – Не при тебе ли, моя милая воительница?
– Для меня он будет немножко тяжеловат, – полушутя, полусерьезно заметила та. – А вот в княжеском тереме града Трубчевска – в самый раз.
– Почему? – заинтересовался Всеволод.
– А чтобы не быть тут тяжким камнем на твоей душе: ведь на нем клятва твоя.
– Так что же?.. – Был слегка озадачен князь, однако объятий не разжал.
– Никаких клятв, никаких обязательств не должно сковывать твою волю, князь и супруг мой! – тут же последовал ответ княгини. – Ничто не должно мешать тебе, как можно раньше возвратиться домой. Ничто!
– Подумаешь, клятва, – протянул снисходительно, даже с какой-то напускной беззаботностью Всеволод. – Да она дана понарошку. Просто мне тогда было нужно хоть какое-то оружие при себе иметь. Вот и пришлось пойти на хитрость.
– Клятв, князь мой любимый, как и молитв, понарошку не бывает, – осторожно освобождаясь из его объятий, тоном взрослого несмышленому ребенку, назидательно изрекла Ольга Глебовна. – А потому меч сей, княже, мы подменим… любым, взятым у сопровождающих меня дружинников. А его самого отвезем в Трубчевск, где я его для пущей пользы дела, надежно спрячу до твоего возвращения. И не спорь, любимый! Так оно вернее будет.
– Хорошо, пусть будет по твоему слову, – рассмеявшись, вновь вовлек в свои объятия супругу Всеволод. – Поговорим об ином. Думаю, что кроме меча, когда-то подаренного двоюродным братцем, у нас найдется, о чем поговорить.
– И я так думаю, – согласилась Ольга Глебовна, ластясь в нежных объятиях.
Ох, умеют женки русские, когда захотят, конечно, оставить последнее слово за собой в любом споре, в любом разговоре. Кто того не замечал, разве что глухой…
Много позже курский и трубчевский князь, по-прежнему находясь в плену вражеском, узнал, что верная супружница его не только отвезла злополучный меч в Трубчевск, но и, свершив над ним обряд погребения, закопала под одной из стен детинца. А чтобы мечу одному не было скучно, с ним были закопаны и некоторые другие вещицы из княжеского обихода.
Во-вторых, вскоре после благополучного отбытия Ольги Глебовны из стана хана Романа, пришла из Трубчевска от нее грамотка о том, что по воле Господа после страстных и жарких ночей, проведенных ею в шатре супруга своего, вновь непраздна она. А в следующем, 1187 году, князя Всеволода поздравляли с рождением у него сына, названного Михаилом, то есть богоподобным.
Вот так ознаменовалась поездка княгини к своему князю – половецкому пленнику.
К сожалению, радостное событие – рождение сына Михаила – для Ольги Глебовны вскоре было омрачено известием о смерти во время похода против днепровских половцев ее брата Владимира Переяславского. Этот поход, как и многие иные, из-за ссор русских князей, предательства союзников торков, завершился ничем. Но Владимир Глебович, возглавлявший поход совместно с сыном киевского великого князя Святослава Всеволодовича, Олегом, на обратном пути разболелся тяжко и умер. Тело его было доставлено дружинниками в Переяславль, где и погребено в соборной церкви.
Если княгиня горевала по братцу, то Всеволод, находясь в половецком плену, не очень, практично рассудив: «Бог дал – Бог взял. Все в его воле ходим».
К тому же помнил, что именно Владимир стал причиной раздора с братом Игорем, в результате которого были преданы разграблению и огню города Северской земли и град Глебов в Переяславском княжестве.
А между тем, благодаря стараниям княгини и сотника Ярмила, удалось выкупить, точнее, обменять не только значительное число бывших курских и трубчевских ратников, находившихся в плену как у Романа Каича, так и у прочих ханов, но и рыльских и путивльских. Получили свободу и многие старшие дружинники – бояре и дети боярские, томившиеся в половецком полоне.
Как сообщал постоянно снующий между Трубчевском, Курском и вежами хана Романа сотник Ярмил, курская княжеская дружина была восстановлена полностью и являлась твердой опорой его сыну Святославу, по-прежнему княжившему с его благословения в Курске, и княгине Ольге Глебовне. Увеличились дружины в Трубчевске, Рыльске и Путивле. О дружинах в Рыльске и Путивле заботился брат Игорь, в свою очередь получивший помощь от великих князей киевских Святослава Всеволодовича и Рюрика Ростиславича.
Эти сообщения радовали: порубежья Северского, Путивльского, Рыльского и Курского княжеств были надежно закрыты от половцев. За два года, последовавших после злополучного похода в Поле Половецкое северских дружин, ни разу больше копыто половецкого коня, стопа самого половца не поганили эти земли. В том числе и благодаря стараниям князя Всеволода Святославича. Частые же посольства, производящие обмен пленников, конечно, не в счет.
А вот у самого курского и трубчевского князя Всеволода Святославича с выкупом пока никак не получалось – сумма в 1000 гривен была по-прежнему неподъемной. И уступать тут хан Роман, несмотря на его благосклонное расположение к «кинязю-батыру», никак не желал.
«Что ж, подождем еще одно лето, – с горечью размышлял, оставаясь наедине с самим собой и своими не очень-то радостными мыслями, Всеволод. – А там, что Бог даст».
Несмотря на подмену клятвенного меча по желанию супруги своей, несмотря на ее явный намек на побег, бежать Всеволод, постоянно находясь под пристальным взглядом сотен, если не тысяч раскосых глаз, не торопился. Не хотел попусту подвергать опасности себя и доверившихся ему соплеменников, на которых в случае даже удачного побега, в чем Всеволод искренне сомневался, незамедлительно падет гнев хана и неминуемая кара. А еще нельзя было бросать на произвол судьбы священный клир, обосновавшийся в стане хана Романа.
Как вода капля за каплей камень точит, так и святые отцы, обосновавшиеся стараниями курского князя среди половецкой степи, подтачивали прежние устои, распространяя свет истинной веры, смягчая дикие нравы степняков. «Никак нельзя мне бежать сейчас, тем самым разрушая собственными руками, создаваемый мною же новый мир и новый храм, – приходил к выводу в своих размышлениях Всеволод. – Обождем еще чуток».


ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

В пятницу, сразу после общей оперативки, начальник уголовного розыска Ветров Александр Александрович поспешил к начальнику криминальной милиции.
– Вижу, что-то новенькое появилось, – пожав руку и приглашая жестом присаживаться напротив себя, отметил Реутов появление Ветрова в своем кабинете. – Глаз-то горит! И ноздри, как у борзой, взявшей след, трепещут. Докладывай, не тяни.
– А что тянуть?.. Тянуть нечего. Мы не зря терпели со взятием подозреваемых. И наше терпение вознаграждено. Поступили первые расшифровки телефонных переговоров подруги Петрова…
– И?!.
– … И неплохие. Речь ведется прямым текстом о событиях в музее…
– Я же просил: не тяни!
– Не тяну, – расплылся в улыбке победителя Ветров. – Не тяну. Как следует из текста, в событиях участвовало не менее трех человек. Это без учета потерпевшего Петрова. Сама Штучкина Татьяна да ее знакомые Павел и Снежана. Похищенное, в том числе и меч князя Всеволода Святославича, сейчас находится у Павла…
«Ишь ты, – отметил про себя Реутов, – прогресс налицо: запомнил даже принадлежность меча. Молодец. Не то что оперок наш – «то ли буя, то ли тура». Молодец».
А начальник розыска между тем продолжал:
– Есть опасение, что попытаются избавиться от вещдоков… меча, фибул…
– Почему? – прищурился, настораживаясь, Реутов, явно заинтересованный новым поворотом дела.
– Да подруга закадычная Штучкиной, Александра, советует, – с готовностью пояснил Ветров. – Та еще сучка… – И пропел дурашливо, если, вообще, не цинично: – Мы с Тамарой ходим парой: одна Штучка, другая сучка.
– Это та, что из редакции? – Поморщился Реутов, не любивший пошлости.
В последние годы, в связи с всеобщей расхлябанностью и разнузданностью, коридоры милицейских учреждений, работающих на «земле», были переполнены не только жаргонами, что было всегда, но и пошлостью с нецензурщиной, ставшими яркой приметой нового времени. Сальные и похабные до невозможности, они резали уши даже самих работников милиции, в этих коридорах обитающих. Особенно старых служак.
– Она самая.
– Ишь ты!.. – произнес ничего не значащее для Ветрова восклицание начальник КМ.
Про себя же подумал: «Вот и проклюнулась настоящая суть газетного «правдоруба» да обличителя социальных пороков в среде правоохранительных органов. Стоило только жареному петуху слегка клюнуть в джинсовый зад, как забылись прежние правильные штампы да стереотипы и поперла истинная сущность нутра. Недаром же, судя по информации ее коллеги Любимова, начала задумываться о «подступах» ко мне. Интересно, когда же начнет претворять их в жизнь? Впрочем, вряд ли успеет: надо брать».
– Считаю, что пора брать голубков, пока вещдоки еще не уничтожили, – словно подслушав мысли шефа, констатировал Ветров. – Самый раз. А то сбросят артефакты куда-либо в реку – и тогда ищи-свищи ветра в поле…
– Да, в самый раз, – согласился с подчиненным Реутов. – Бери Шорохова да еще кого-либо из оперов и действуй! Наведите шорох в стане экзальтированных, помешанных на шопе да на попе юнцов и юниц. – Начальник криминальной милиции имел в виду пропагандируемые современными молодежными идеологами шоп-походы по магазинам – шопинги и поп-музыку – попсу, ибо вещецизм и современная популярная молодежная музыка заменил духовность этой самой молодежи. – Встряхните малость оболтусов, так легко соскользнувших с нормальной дорожки на криминальную стежку.
Ветров привстал со стула, чтобы приступить к действию, к заключительной фазе раскрытия преступления. Азарт охотника подстегивал, но начальник КМ попридержал:
– А как там наш потерпевший Петров? Выведен из комы или все еще в реанимации как бревно: безмолвен и недвижим?
– В реанимации, – кратко доложил Ветров на этот раз и направился на задержание уже известных фигурантов. – Нам пока не помощник… Справимся и без него.
«Фу! – выдохнул Реутов, разминая движением плеч и шеи верхнюю часть тела, увеличивая тем самым кровоток к «главному инструменту сыщиков и следаков» – голове. – Кажется, одна гора с плеч. То-то обрадуется Склярик… А то каждый день, бедный, звонит: что да как…»
Ветров и старший оперуполномоченный Шорохов действительно навели «шорох»: уже к обеденному перерыву в отдел милиции были доставлены Штучкина Татьяна Юрьевна и Луковицкая Александра Васильевна – журналистка «Курского курьера».
Татьяна была испугана и подавлена. Журналистка, наоборот, держалась вызывающе, бравировала своими связями «в верхах». Но обе, посидев «для острастки» в КАЗе – камере административно задержанных, еще с советских времен иногда называемой «обезьянником», – «раскололись» как орех.
А через час, после недолгой малопрессинговой беседы оперативников со смазливой Татьяной, разревевшейся коровой и моментально утерявшей всю свою привлекательность, в КАЗе сидели и ее подельники Павел со Снежаной. Дозревали до нужной кандиции.
Такие же напыщенные и пустоголовые юнцы, как и сама Татьяна, и как она зараженные теми же бациллами современной «красивой жизни», почерпнутой с экрана телевизора и Интернета, попав в ментовку, сразу же потеряли свой прежний лоск – смотрелись бледновато и жалко. Наконец-то до их зомбированных мозгов стало доходить, что «влипли» по самое некуда, что это не детские невинные шалости, а неприятности с далеко идущими последствиями.
Призрак СИЗО и Льговской колонии, о которых они раньше и слышать не желали, прорисовывался все явственней и явственней. А вместе с ним, подавляя прочие инстинкты, мозги юнцов жег огонь самосохранения, инстинкт спасения собственной шкуры любыми путями.
Когда опера отработали «по полной программе» с фигурантами, выжав из них все, что можно было выжать, Реутов решил, что пора и ему очно встретиться с журналистской Луковицкой, так борзо писавшей о ментах-оборотнях, о ментах-злодеях. «Посмотрим, посмотрим на подмоченную «честь и совесть» нашей эпохи, тем более что сама того недавно жаждала, – вспомнил он информацию, полученную от Любимова. – Посмотрим хотя бы для того, чтобы убедиться, так ли ты хороша, как это следовало из слов твоего коллеги».
Пока помощник оперативного дежурного, сержант милиции Скороходов, выполнявший роль конвоира, доставлял из КАЗ визави, начальник КМ выставил из шкафа на стол вазу с конфетами. Рядом – графин с водой. Конфеты – чтобы угостить собеседницу. Воду – на всякий случай…А также вполне демонстративно положил перед собой один из номеров «Курского курьера», в котором как раз имелась статья Луковицкой о нерадивых ментах и ментах-оборотнях. В одном случае, по мнению автора, не уделявших достаточного внимания подросткам, сползающим в болото наркомании, а в другом – наоборот, их незаконно преследующих, прессингующих.
Окинув взглядом  стол и, по-видимому, придя к выводу, что чего-то не хватает, Реутов достал из ящика стола едва начатую пачку сигарет «Парламент». «Конфеты конфетами, а сигареты сигаретами».
– Присаживайтесь, – жестом руки пригласил он Луковицкую на стул за стол перед собой, когда Скороходов, постучавшись, ввел ее в кабинет. – А вы, сержант, можете отправляться на своей пост. Когда понадобитесь, я позову.
Сержант молча повернулся и зашагал к двери, но Луковицкая что-то мешкала.
– Присаживайтесь, – пришлось повторить начальнику КМ. – Я не говорю «садитесь», ибо сесть, как говорят наши частые клиенты, мы всегда успеем, я говорю «присаживайтесь».
И пока Луковицкая, поправляя обеими руками – привычным женским жестом – юбку, усаживалась на стул, он вполне профессионально успел ее рассмотреть, как говорится, от макушки до пяток.
«Ничего бабец, – сделал вывод. – Особенно бюст. Правда, прежнего тщеславия и гонора, судя по тревожному блеску глаз и бледности лица, заметно поубавилось».
– Угощайтесь, – пододвинул поближе к ней вазу с конфетами. – Чем богаты… – Улыбнулся доверительно и, как бы извиняясь, за бедность угощения.
– Спасибо, но не буду портить аппетит перед ужином, – нашла в себе силы тихо пошутить Луковицкая, вспомнив реплику бабы Яги из мультика о Добрыне Никитиче и Змее Горыниче. И тут же уже более серьезно, с ноткой просителя, добавила: – А нельзя ли закурить? А то с момента задержания и доставления сюда не курила – все отобрано при досмотре. Голова без курева пухнет.
– Курить – здоровью вредить, – так же шутливо заметил Реутов, пододвигая к ней ближе пачку «Парламента».
– О чем же вы хотели со мной поговорить, господин начальник, – выпустив клубы дыма после долгой нервной затяжки, спросила Луковицкая, решив начать первой разговор. – Я все, что знала по делу, уже вашим операм сообщила. Добавить к сказанному мне уже нечего. Разве что покаяться в том, что не убедила сестру Татьяну самой явиться с повинной в милицию… Так каюсь. Искренне каюсь.
«Актриса, – отметил с брезгливостью начальник КМ. – В дерьме по самые уши, но пытается играть роль раскаявшейся грешницы. Словно нам не известны ее телефонные переговоры с сестрой, говорящие как раз об обратном. Словно это не ты, Санечка, – вспомнил он принятое в редакционных кругах «Курского вестника» имя подозреваемой, – убеждала Татьяну лучше замести следы, избавившись побыстрее от вещдоков. А тут, милая, прямое содействие в укрывательстве особо тяжкого преступления, в хищении предметов особой историко-культурной ценности. Статья 164 УК РФ… от шести до десяти лет лишения свободы. И это только по первой части статьи. А по второй – так от десяти до пятнадцати лет… Актриса погорелого театра. Ишь ты, невинной овечкой прикидывается… Прав, прав ее коллега по перу Тимур Любимов, такая по трупам пройдет – и не заметит. Интересно, что дальше выдаст «на гора», какой ход предпримет?.. Впрочем, и не таких обламывали».
Вслух же произнес:
– Я не «господин», Александра Васильевна, не дорос до господ. И в родословной подкачал – из семьи рабочих, и с зарплатой того… слабовато. Так что на «господина» явно не тяну. Для вас же в данной ситуации, принимая во внимание официальность отношений, скорее, «гражданин», «гражданин майор», – уточнил для большей ясности.
А Санечка уже предпринимала ход: делала вид, что ей очень жарко и душно в кабинете, а потому ее по-детски пухленькая ручка уже расстегивала перламутровые пуговицы на белоснежной блузке, обнажая «богатство» тела.
– Что-то жарковато у вас в кабинете, гражданин майор. Кстати, у гражданина майора имя имеется?
– И имя, и отчество, и фамилия: Семен Валентинович Реутов, – будто не замечая проводимых ее манипуляций с пуговицами блузки, ответил начальник криминальной милиции, привстав из кресла и шутейно стукнув каблуками.
– Се-е-ня, – протянула с грудным продыхом Санечка. – Какое красивое, я бы сказала, даже сексуальное имя. Кстати, господин… извините, гражданин Реутов, – играя помасляневшими от интимного желания глазками, явно приглашавшими собеседника обратить внимание на ее обнажившийся, правда, в бюстгальтере, бюст, продолжила тем же проникновенным медоточивым голосом она, – я давно слышала о вас столько хорошего, что воспылала желанием познакомиться с вами. Да все как-то не было случая.
И заскользила зеленооким русалочьим взглядом по майору прицельно-оценивающе.
«Ну и актриса, – улыбнулся Реутов. Произнес же, подыгрывая, иное:
– Вот случай и выпал.
– Да-да, – подхватила Санечка, выпячивая наружу всю свою куклястость, так безотказно и притягательно действующую на мужчин. – Правда, не совсем тот, который мне виделся в моих эротических снах, – шла во банк она, решив для себя, по-видимому, что ей терять уже нечего, что, возможно, соблазнив майора, сумеет, как и планировала ранее, замять дело. Или, по крайней мере, вытащить из него хотя бы себя любимую.
– И не совсем тот, что в ваших статьях, – остудил пыл Санечки Реутов с изрядной долей сарказма, подавая ей газету со статьей о ментах.
– А-а, это… – слегка смутилась Санечка, даже одну пуговицу, нижнюю, на блузке машинально застегнула. – Чего не скажешь да не напишешь для красного словца.
– Вот оно как! – наигранно удивился Реутов. – А я, по простоте душевной, думал, что принципиальность журналистов, она и в Африке принципиальность… всегда и везде. Так же как честь и совесть… Либо есть, либо нет. Читая статью, я подумал: неизвестный мне автор настолько принципиален, что он за свои убеждения, как Жанна д’Арк, дева Орлеанская, готов на костер взойти. Оказывается, нет… Как-то одно с другим не вяжется… Принцип-то для красного словца… Не правда ли?..
– Пусть буду беспринципной, – продолжая игру и игнорируя, словно не замечая, сарказм начальника криминальной милиции, пропела Санечка, встав со стула и колыхнув упругим бюстом. – А еще, как в песне, распущенной и страстной, майор. И знай, когда речь идет о собственной свободе, все принципы по барабану. Я, майор, готова прямо здесь, в твоем, плохо убранном кабинете, на не совсем чистом столе, отдаться тебе, чтобы как-то замять свое участие в этом глупом уголовном деле, возникшем, если разобраться, на пустом месте, но, как уже понимаю, способном переломать столько человеческих судеб. И мне плевать, что ты думаешь обо мне и моей принципиальности или беспринципности. Еще за сутки до попадания сюда я пришла к выводу, что надо найти к тебе подходы, в том числе и через секс, чтобы облегчить участь дуры Таньки. Но сейчас уже не до Таньки. Тут, как понимаю, о себе пора позаботиться. Так что, майор, пользуйся моментом и моим телом, поверь, не самым худшим из многих женских тел. Ублажу так, что век потом помнить будешь. Только помоги…
И пошла, огибая стол и расстегивая до конца свою блузку.
– Чтобы потом самому кусать локти, – усмехнулся Реутов на последние слова собеседницы. И отстранился от приближающейся к нему Санечки. – Только хочу предупредить вас, Александра Васильевна, что в моем кабинете во избежание всевозможных провокаций со стороны экзальтированных дамочек, подобных вам, особенно находящихся в статусе подозреваемых, миниатюрная видеокамера вмонтирована. – Он, полуобернувшись, большим пальцем левой руки указал на массивный портрет Феликса Дзержинского, висевший на стене в потускневшей от времени позолоченной рамке. – Там все фиксируется. Так что прекратим комедию, гражданка Луковицкая, и поговорим без всяких сексуальных домогательств.
– Мент – есть мент, – услышав слова начальника КМ, скисла Санечка, сразу став похожей на воздушный шар, из которого выпущен воздух. Поверила на слово блефовавшему оперу. Даже на портрет не взглянула, чтобы разглядеть там наличие признаков вмонтированной камеры. – Особенно, если мент порядочный… Для него, блаженного, не от мира сего, дело превыше всего. Ну, что ж, измывайся, майор, над бедной женщиной, твой верх…
Дрожащей рукой стала застегивать блузку. И тут слезы брызнули из, несмотря ни на что, все-таки прекрасных глаз подозреваемой, полностью морально сломленной и опустошенной.
– Зачем же измываться. Просто поговорим о житье-бытье. –Реутов налил в стакан воды из графина и протянул Санечке. – Выпей и успокойся, а там, быть может, что-то и найдем… смягчающее вину.
Начальник криминальной милиции еще до конца не очерствел на своей работе к людскому горю. И даже в лицах, преступивших черту закона, старался увидеть человека, если эти лица искренне раскаивались и осознавали свою вину. Санечка, с которой, наконец-то, слетела вся ее прежняя напускная шелуха «супербабы», стала вызывать у майора чувство жалости, вместо прежнего тщательно скрываемого мстительного злорадства: «Что, стерва, попалась, так получи за все свои прежние измывательства над ментами».
 Где-то в глубине его ментовской души возникло желание оказать ей хоть какую-то помощь. К тому же мелькнула шальная мысль: «А не вербануть ли ее в агентессы? Если «срастется», то и информатор из журналистской и молодежной среды неплохой будет, да и доступ к красивому телу сам по себе откроется, если охота будет… Что ни говори, а фигурка у нее недурственна. Впрочем, с этим надо подождать: только-только начали налаживаться отношения с женой, так стоит ли омрачать их левой связью… Нет, не стоит», – решил майор.
Несмотря на колыхнувшееся чувство жалости к подозреваемой, в душе старого оперативника боролись два желания. Одно – до конца «опустить» самонадеянную журналистку, попавшую, как муха, в сети криминала: что ни говори, а способствовала, судя по  перехваченным телефонным разговорам, укрывательству преступления. Так пусть познает на собственной шкуре все прелести предварительного следствия и судебного разбирательства. Реальный срок, конечно, не получит – статья мелковата – зато со спесью распрощается, быть может, навсегда. Забудет, как обливать грязью всех и вся.
Другое – более профессиональное: все-таки завербовать ее в качестве агента. «А на что тебе это? – спросил внутренний голос. – И без нее агенты имеются». – «А на то, – тут же ответило другое его эго, – что агентов, как и денег, никогда много не бывает. Тут, как говорится, тети всякие важны, тети всякие нужны». – «Так у нее статья 316 УК РФ – заранее не обещанное укрывательство». – «Ну, что до статьи, то это преступление небольшой тяжести, срок наказания – от штрафа до двух лет лишения свободы, которые ей ни один суд никогда не даст. Кроме того, данные-то добыты оперативным путем, а кто сказал, что они должны быть легализованы и реализованы. Никто. Захочу – легализуем и реализуем, захочу – этого никто и никогда не увидит и не услышит. Разве что дело оперативного учета, где эти секретные бумаги попылятся еще несколько лет, да и то в архиве… К тому же статья эта довольно скользкая и при наличии хорошего адвоката разлетится в пух и прах. А некоторые показания, где говорится о подсказке Луковицкой избавиться от вещдоков, и «поправить» можно. Путем дополнительных допросов… списав на оговорку. Такое тоже бывает…Так стоит ли в лице Санечки еще больше ожесточать профессиональную журналистку, ненавидящую ментов, а также делать из нее и личного врага?» – «Нет, не стоит». – «Вот видишь… Так почему же мне на этот раз не выступить в роли доброго дядюшки, которому она станет до скончания века своего благодарна?.. Вот и выступлю, убив сразу двух зайцев: проявив «милицейское благородство» и заимев еще одного агента. Причем из среды современной интеллигенции.  Не одних же зэков да зэчек в своей агентурной сети иметь. Они хороши на своем поле, а Луковицкая будет прекрасна на своем».
Решение было принято.
– У тебя знакомые адвокаты имеются? – прервав размышления, поинтересовался участливо Реутов у все еще заплаканной Санечки. – Адвокаты ныне вес имеют… И в цене, хоть в прямом, хоть в переносном смысле, – тонко намекнул о дороговизне адвокатских услуг. – Правда, не все…
– Нет, – отпив глоток воды, простучала зубками по краю стакана та, потихоньку отходя от нервного срыва. – А зачем… адвокат?
– Чтобы из дерьма, в которое вляпалась, понадежнее вытащить. – В голосе само участие. – Раз нет, тогда поищем.   
Он снял трубку телефонного аппарата и, включив канал громкой связи, набрал номер начальника следствия.
– Привет, – поздоровался с начследом. – Будь другом и скажи, у тебя есть на примете пара надежных адвокатов?
– Тебе что ли? – засмеялся незнакомый и невидимый Санечке начальник следствия.
– Нет, не мне, избави Бог, но одному хорошему человеку, по глупости своей, излишней самоуверенности и стечению обстоятельств попавшему в неприятную ситуацию, – перебил Реутов коллегу, на всякий случай, обезличивая этого «хорошего» человека. Ни к чему начальнику следствия из конкурирующего с криминальной милицией подразделения знать о Санечке.
– Найдутся, – тут же выдало громкоговорящее телефонное устройство. – Записывай или запоминай…
– Минутку, дай вооружиться, – потянулся Реутов за записной книжкой, вечным спутником любого опера, и ручкой. – Диктуй.
Из микродинамика телефонного аппарата донеслись фамилии и номера служебных телефонов известных в Курске адвокатов, когда-то работавших в следственных органах милиции, но затем вышедших на пенсию и подвизавшихся на поприще защиты оступившихся. Люди эти прошли, как говорится, огонь, воду и медные трубы, а потому знали все ходы и выходы в хитросплетениях юриспруденции.
К тому же, что немаловажно, они умели не только ладить с судьями, но и оставаться добрыми товарищами с действующими работниками милиции, особенно следователями, время от времени «подбрасывавшими» им клиентов, ибо бывших ментов, как известно, не бывает. Мент – он и в адвокатуре мент, правда, незаметный для глаз обывателя из-за своей вальяжности и солидности. А менты друг друга всегда поймут и сделают так, чтобы и волки были сыты, и овцы целы. Именно данные этих-то адвокатов, адреса их контор и номера служебных телефонов тут же были записаны начальником криминальной милиции на листок блокнота.
– Вот видишь, а ты – в слезы, – вполне дружелюбно улыбнулся Реутов, кладя трубку на аппарат. – Все будет в порядке. Только… только и от тебя, Александра Васильевна, кое-что потребуется…
– Все, что угодно, – хлюпнула носиком Санечка. – Все, что угодно, – понимая, куда клонит начальник КМ, повторила она. – Только помоги. Я в долгу не останусь…
Процесс вербовки нового агента криминальной милиции при обоюдном согласии сторон прошел довольно успешно – благо, что необходимые для этого щекотливого дела бланки документов у предусмотрительного майора были припасены заранее. Не исключено, что майор не только предвидел такой поворот событий, но и тщательно готовился к нему, хотя, возможно, и не Санечку-журналистку имел в виду. На милицейской оперативной кухне всякое бывает: и жук – мычит, и бык – летает…
– Гражданин майор… – повеселев и немного приведя себя в порядок, обратилась Санечка к Реутову.
– Товарищ майор, – перебив ее, аккуратно поправил Реутов. – Теперь для тебя, мой друг и секретный агент Барби, – взглянул он на нее, обдав холодом глаз, – не возражаешь против такого псевдонима?
– Не возражаю, – промямлила тихо Санечка, которой после сказанного ею только что «да» по факту самой вербовки, деваться уже было некуда. Тут, как говорится, «назвался груздем, так полезай в кузов», или «взялся за гуж – не говори, что не дюж». Так какая теперь разница в том, какой ей будет присвоен псевдоним для секретной работы: «Барби» или, например «Ляля».
– Хотелось бы дать тебе псевдоним по отчеству – Василек или Василиса, тоже звучные, да подумалось, что тебе они (например, Василиса Александрова) пригодятся для дальнейшей журналисткой деятельности. Верно?
– Верно, – вновь подавленно и подобострастно согласилась Санечка, уяснившая для себя, что лучше плыть по течению, чем, выбиваясь впустую их сил, барахтаться против: результат-то будет таким, если не хуже.
– Так вот, агент Барби, – словно не замечая подавленность нового агента, продолжил Реутов, – я для тебя с этого дня – «товарищ майор» или Семен Валентинович. Можно и по фамилии. Это, как тебе угодно. Но не гражданин…
– Товарищ майор, Семен Валентинович, – подняла на майора Санечка глаза уже не обольстителя, а просителя, дождавшись, когда тот окончит свои наставления, – нельзя ли хоть как-то помочь Танечке, то есть Татьяне Штучкиной? – тут же поправилась она. – Ведь сами видите: не со зла сделала, по глупости… как и все мы.
– Это сложно, – последовал довольно жесткий ответ майора. – Влипла она, Александра Васильевна, как муха в клей. Не отодрать… Целый букет преступлений: и причинение тяжкого вреда здоровью… пусть даже по неосторожности, и оставление лица в опасности, и групповое хищение предметов, представляющих особую историческую и культурную ценность. Нет, не вытащить…
– Ну, хоть чуточки…
– Если только «чуточки», то попытаюсь кое-что сделать, но в рамках закона и без гарантий, – предупредил он. – И то ради начала нашего сотрудничества. – Майор, сверкнув сталью глаз, призадумался. – Во-первых, одного из названных адвокатов наймешь для нее, – после паузы произнес доверительным тоном, в котором едва улавливалась хоть какая-то тень надежды. – Во-вторых, предоставим ей возможность написать явку с повинной – это судом всегда учитывается, как, кстати, и деятельное раскаяние, – подмигнул он заговорчески Санечке-агентессе.
После этих слов снял трубку телефона и распорядился дать возможность Штучкиной и другим фигурантом по данному делу написать «явку с повинной», если, конечно, пожелают. Ибо «явка с повинной» не только смягчает наказание, но и является одним из доказательств виновности ее написавшего. Не зря же опытные зэки о явке с повинной и чистосердечном раскаянии шутливо говорят, что они смягчают наказание, но увеличивают срок.  Тут, как говорится, палка о двух концах. Впрочем, в данной ситуации, «явка с повинной» должна была «играть» все же на стороне подозреваемых. И без нее, если следовать милицейскому жаргону, доказательств было «выше крыши».
– А теперь, агент Барби, тебе первое задание, – окончив хлопоты по предоставлению возможности для написания «явок с повинной» подозреваемыми и пододвигая Санечке стопочку чистых листов, сказал Реутов вполне обыденным голосом, по-деловому, без скрытой иронии и шутовства. – Напиши вкратце о том, чем криминальным или просто противозаконным занимаются твои коллеги по работе, например, главный редактор или… журналист Любимов. Знаешь такого?
– Знаю. – Слегка смутилась Санечка, которой, честно сказать, не очень-то хотелось писать пасквиль на «душку» Любимова, по большому счету не сделавшего ей ничего плохого.
– Вот и хорошо. Пиши сжато, но понятно, саму суть. – Послышался металл в последних словах майора, преподавшего своему агенту первые азы негласного сотрудничества и конспирации. – Только дат не ставь. Потом поставим. А еще кратенькое сообщеньице по хищению из музея.
– Так…
– Вот именно, – предвосхитил он ненужные пояснения и разглагольствования Санечки о ее глупом участии в деле. – Нужно все преподнести и преподать так, что информация о лицах, совершивших данное преступление, как бы исходила первоначально от тебя. Так мне будет проще вывести тебя из этого дела, сделав лишь свидетелем. Пиши. Если же какие затруднения, то не стесняйся, спрашивай. Подскажу.
Майор, конечно, мог этого и не требовать в день вербовки, но, будучи опытным оперативником, хотел, чтоб новый агент как можно быстрее и глубже увяз своим «коготком» в деле негласного сотрудничества, отрезая себе пути к отступлению. Не исключено, что майором в эти минуты двигало вновь проснувшееся в нем чувство мести журналистке, поливавшей помоями работу милиции и самих сотрудников: «Окунись, мол, милая, и сама в эту грязь!»
– Пиши, пиши, – подойдя к Санечке, по-отечески погладил ее по рыжей копне волос. – Сестре своей ты этим никак не навредишь, а себе поможешь. Еще и денежное вознаграждение получишь… Правда, немного, но на бутылку коньяка и закуску хватит.
– Тридцать серебряников… – усмехнулась с горечью новоиспеченная агентесса.
– Ну, зачем же так, – прервал Реутов, хорошо знавший библейскую притчу о тридцати Иудиных серебряниках. – Не хочешь – не надо. Кто-нибудь другой, не столь щепетильный, получит. Еще и спасибо скажет.
Санечка взяла ручку, положила поладнее перед собой листки бумаги и аккуратным почерком вывела: «Агент «Барби» сообщает: …» 
Пока Реутов вел беседу с журналисткой и ее вербовку, пока оформлял рапорт с ходатайством перед вышестоящим руководством о поощрении сотрудников милиции, в том числе и Косьминина Романа, а также некоторых чинов из городского УВД (без них-то ну, никак нельзя!) за раскрытие общественно-значимого, резонансного преступления, опера также не дремали. Были доставлены в отдел и похищенные из музея предметы – меч, фибулы, височные спирали-подвески, пояс из белого металла.
Их без производства обыска, смягчая свою участь, после первого же вопроса Ветрова, добровольно выдал Павел Расторгуев. Он уже подготовил их по совету Танечки для выброса в Сейм, не пожалев для такого дела и старой хозяйской сумки, в которой меч едва поместился. Но выбросить и тем самым избавиться от улик так и не успел – помешали нагрянувшие, как снег на голову, оперативники. Теперь выдача вещдоков была процессуально задокументирована. Требовалось лишь их опознание.
Приглашенный для этой цели в отдел милиции Склярик то радостно потирал ладони, то принимался гладить холодную поверхность меча и фибул, приговаривая: «Вот они, мои милые… Целы и невредимы. Целы и невредимы… А я верил. Я верил в нашу милицию. Верил… Знал, что найдет. Несмотря ни на что, верил».
И все порывался пожать руку «лично товарищу майору Реутову». Отечественные интеллигенты без такого знака внимания не могут. Не могут – и все тут…
Видя «достояние республики» целым и невредимым, вечно сутулящийся научный работник областного краеведческого музея даже выпрямился, постройнел, помолодел. Пусть и не держал грудь колесом, как гвардеец, но плечи подрасправил. Ведь краснеть перед коллегами из Трубчевска больше не приходилось. Ценные предметы археологической деятельности трубчевцев после проведения выставки будут возвращены законному владельцу в полном порядке.
Допрос же фигурантов, проведенный по отдельному поручению вечно занятого следователя прокуратуры Жукова, доставшего тк и не успевшее запылиться и вылежаться дело из вместительного нутра сейфа, показал, что никакого умысла у Татьяны Штучкиной и ее друзей на разбойное нападение в отношении охранника музея Петрова не было и не могло быть. Татьяна давно уже состояла в интимной близости с Петровым и не раз приходила к нему во время ночных дежурств в музей поразвлечься и время скоротать. Приводила туда с собой она и своих знакомых: пивка попить в спокойной обстановке, поболтать о том о сем.
И в ту злополучную ночь с пятницы на субботу пришла по договоренности с Петровым не одна, а с друзьями, Павлом и Снежаной. Принесли с собой дюжину бутылок пива. Петров, выпендриваясь перед Татьяной и друзьями, стал открывать бутылки с пивом при помощи своего табельного оружия, вынув обойму и отведя затвор в крайнее заднее состояние, когда между стволом и затворной рамкой образовывался выступ, которым легко снимались металлические пробки с бутылок. Такое не то что в ментовской жизни время от времени практикуется, но и в фильмах про ментов не раз показывалось.
Манипулируя так с оружием, Петров, по-видимому, случайно однажды дослал патрон в патронник да и забыл удостовериться в его отсутствии там, прежде чем использовать ПМ в качестве открывалки. А тут, на беду, попросила пистолет и Татьяна, дай, мол, и мне попробовать. Дал. Попробовала. Один раз – ничего. Второй – ничего. На третий – неприцельный выстрел прямо в голову Петрова. Тот и – кувырк с дивана да на пол.
С испуга да шока кувыркнула и Татьяна. Обалдели, потеряли на время дар речи от произошедшего и Павел со Снежаной.
Когда же немного пришли в себя, то стали не «скорую» и милицию вызывать, как следовало бы, а «следы заметать» – убирать бутылки, стирать отпечатки. Правда, Снежана все-таки пыталась набрать телефон милиции, но в последнюю секунду струсила.
И чтобы еще сильнее запутать следствие, Павел предложил имитировать хищение предметов, причем нисколько не думая об их исторической и культурной ценности, чтобы списать все на неизвестных грабителей. Татьяна, едва ли что толком соображавшая, и Снежана, находящаяся в прострации, согласились. Под руку попались предметы с выставки – они-то и стали «предметами умысла хищения».
Разбой и покушение на убийство сотрудника милиции при исполнении им служебных обязанностей, по признакам которых было возбуждено уголовное дело, отпадали. Зато вырисовывались иные: халатность и ненадлежащее исполнение должностных обязанностей со стороны сотрудника вневедомственной охраны Петрова, который из категории потерпевших автоматически переходил в категорию подозреваемых; причинение тяжкого вреда здоровью по неосторожности, оставление в опасности, кража чужого имущества организованной группой лиц, хищение предметов, имеющих особую историческую ценность – опять же группой лиц.
– А разбой-то того… тю-тю, – с сожалением констатировал Ветров, забежав к шефу на «стопарик» по поводу раскрытия дела. – Утеряна «палочка» из особо тяжких. О как бы процент раскрываемости данной категории повысился!..
– Да бог с ними, с процентами… – скользнув взглядом по шустрому подчиненному, словно проверяя, серьезно тот говорит или с подковыркой, с намеком – такое тоже в «дружной милицейской семье» могло быть – заметил Реутов. – Главное, что преступление раскрыто, вещи найдены, честное имя нашего музея сохранено, наш мундир не испачкан. А палочек и галочек на наш век еще хватит…
– Что, верно, то верно… – Не полез в бутылку Ветров.
– Тогда еще «по капельке»?..
– По такому случаю можно и «по капельке».
Реутов, как хозяин кабинета, плеснул в граненые стаканы (бокалов в этом кабинете отродясь не бывало) по пятьдесят граммов коньяка из фигуристой бутылки, вынутой из распахнутого зева металлического шкафа-сейфа.
Чокнулись. Выпили. Закусили половинкой шоколадной конфетки, хотя в вазе, по-прежнему стоявшей на столе, конфет было предостаточно. Но это же опера. А опера привыкли обходиться в жизни малым, да и этим малым делиться по-братски. Вот и поделились…
– А ведь мы в своей первой версии в «точку» попали. Как не уставал повторять Козьма Прутков, «зрили в корень», – проводя в который раз, возможно, анализ вновь открывшихся обстоятельств дела, с удовлетворением по поводу оперской интуиции, сыпанул словами чуть захмелевший, не столько от шефского коньяка, как от удачи, начальник уголовного розыска. – Что значит интуиция!..
– Помнится, что кто-то, пальцем показывать не станем, – усмехнулся Реутов сдержанно, – несколько иную версию, связанную, кажется, с несколько экстремальным сексом, излагал. Или уже забылось?
– С сексом – это побочное явление, так сказать отходы, издержки производства, – не терял оперского задора, а то и нахрапа Ветров. – Ведь, по сути – точно зрили в корень. В цвет попали!
– За что уважаю оперов, – вновь усмехнулся Реутов, но уже снисходительно – так это за их упертость. Если однажды сказал «люминий», то этого будет держаться до конца. А потому их, слегка переиначив стихи одного советского поэта, «никто в жизни не сможет вышибить их из седла». Даже такой министр МВД как Рашид Нургалиев…
Президент страны и министр МВД Нургалиев приняли решение о смене вывески внутренних органов, которые, начиная с марта 2011 года должны именоваться не милицией, а полицией. Хотя, если верить правилам арифметики из начальных классов, «от перемены мест слагаемых сумма не меняется». Многим действующим ментам (да и ветеранам МВД) такая «модернизация», памятуя о том, что в годы Великой Отечественной войны у немцев служили полицаи из русских предателей, не нравилась. Не нравилась она, по большому счету, и Реутову с Ветровым, но плетью обуха, как известно, не перешибить…
– Кстати, о модернизации и полиции, – тут же ухватился за слова шефа Ветров. – Появились новые анекдоты.
– Это что ли из серии, когда участковый стучится в дверь квартиры самогонщицы Нюрки и кричит: «Открывай, милиция!», а та в ответ: «Отвали, мент поганый, сейчас вызову полицию»?
– Нет, из другой, – ухмыльнулся, сверкнув фиксой и хитрющими глазенками начальник угро.
– Какой же?
– Да приемлемой для нашей курской действительности – с той же хитринкой заметил Ветров.
– Что-то не слышал…
– Отстал ты, шеф, сидя в своем кабинете, от жизни, – продолжил Сан Саныч с некоторым превосходством и прежней бравадой. – Так вот, у нас сейчас кратко как называются территориальные органы, например Поныровский?
– Поныровский отдел милиции или сокращенно ПОМ, – ответил Реутов заученно. – И что?
– А то, что при переименовании милиции в полицию наши коллеги из того же Поныровского и Железногорского отделов будут служить в…
– В ПОПе и в ЖОПе, – кисло усмехнулся Реутов, понявший весь «соус» нового анекдота.
– Вот то-то же, – развеселился Ветров. – В попе и жопе…
– Зря веселишься, – предостерег Реутов коллегу. – Как бы нам всем не оказаться в одной большой заднице со всеми этими нововведениями и послаблениями криминалу.
Чего-чего, а послаблений криминалу в последнее время было предостаточно. Президент во всю старался, взяв на вооружение Интернет и телевидение и там предавая гласности новые Указы и Законы либо их проекты. Забота государства о лицах оступившихся была налицо. И это, возможно, с точки зрения гуманиста, неплохо. Плохо то, что такой повышенной заботы не было о законопослушных гражданах: цены росли ежемесячно, галопировали услуги ЖКХ, стояли заводы и фабрики, а те производства, что еще работали, часто «лихорадило», почти не уменьшалась безработица.
Правда, премьер-министр в последнем телемарафоне сообщал народу, что жить стало лучше. Это, мол, на Западе, в связи с экономическим кризисом, социальные программы сокращаются, а пособие пенсионеров – так уже трижды, а у нас оно, пенсионное обеспечение, только растет. Жаль, что при этом он забыл уточнить, что даже сокращенное западное пенсионное обеспечение в десятки раз больше «увеличившегося» отечественного. Что цены за товары и услуги стали западными, а то и обогнавшими их, а зарплаты и пенсии «любимых россиян» остались все-таки по-советски малыми.   

Любимов, так и не успевший накануне предупредить коллегу о повышенном к ней интересе со стороны органов, одним из последних узнал о задержании Луковицкой, ибо некоторые семейные обстоятельства принудили его какое-то время находиться дома, а не на работе. А когда узнал, то был этим известием весьма расстроен: коллега все же…
«Санечка хоть и стервозина, но нахождения в милиции, а тем более, тюрьмы не заслуживает», – решил он и стал звонить Реутову, чтобы тот «как следует разобрался в деле».
«Не расстраивайся, старик, разберемся, – не без некоторого зубоскальства и едва заметного покровительственного тона заверил начальник криминальной милиции. – Воздадим каждой сестре по серьге, как по поговорке. Сам же говорил, что хотела познакомиться, вот и познакомилась… Многого сообщать не могу, сам понимаешь – тайна следствия – одно скажу: она лишь свидетель по делу о хищении из музея, в котором замешена ее двоюродная сестра…» – «Танечка, что ли?..» – «Да, Татьяна Штучкина». – «Я так и думал…» – «Подозревал разве?..» – «Ну, не то, чтобы подозревал, –  замялся Любимов, – но кое-какие сомнения одолевали». – А что же со мной не поделился»? – упрекнул иронично телефонный Реутов. – Мы все же друзья».
«Таких друзей… самих бы в музей», – про себя чертыхнулся Любимов, но вслух сказал иное: «Сомнения – еще не подозрения, так зачем забивать голову и без того занятому человеку». – «Возможно, ты и прав, старик, – согласился Реутов. – Возможно, прав… Впрочем, до свидания. Извини, дела ждут».
Когда под конец рабочего дня Луковицкая возвратилась в редакцию, то Любимов отметил, что это была уже не прежняя Санечка – самонадеянная зубоскалка и стервозина. Это был поблекший, утерявший жизненный сок цветок.
К ней кинулись с расспросами и соболезнованиями, но она, сославшись на недомогание, отпросилась с работы домой и – ушла, не сказав ничего существенного. А через пару недель вообще перевелась на работу в газету «Друг для друга» по родственному профилю. Газета эта финансировалась бывшим курским олигархом Грешилиным Никитой. Последний был вынужден (из-за конфликта с правоохранительными органами Курской области и ее губернатором) перевести свой головной офис корпорации «ГреН» в Орел. Под крепкое «крыло» бывшего сенатора и действующего губернатора Егора Струева. А Курская область лишилась налоговых поступлений.
Печататься же в этой газете Луковицкая начала под псевдонимом Василисы Александровой. Ее статьи бичевали не только «милицейский беспредел», но и социальные пороки всего общества, коррупцию в верхних эшелонах местной власти, бездуховность молодого поколения, раковую опухоль – ЖКХ. При этом предаваемые гласности факты были не «общего плана», а с указанием имен конкретных «героев».
«С чего бы это? – подумал Любимов, увидев псевдоним Луковицкой под очередной статьей. И откуда такая осведомленность?..» Но вскоре не только об этом позабыл, закружившись в водовороте журналистской работы, но и о существовании самой Санечки. 
Следствие по делу хищения из музея было закончено следователем Жуковым в рекордно короткие сроки. Выписавшийся из больницы Петров по данному делу одновременно проходил и потерпевшим – в связи с полученной травмой головы – и обвиняемым в халатности.
Фигурантами уголовного дела остались также Штучкина, обвиняемая по четырем статьям уголовного кодекса, а еще Павел и Снежана, обвиняемые по трем, из которых адвокаты обещали во время суда «убрать» самую тяжелую – хищение предметов, имеющих особую ценность «в связи с отсутствием умысла» на данное деяние.
«А за кражу, причинение тяжкого вреда по неосторожности и оставление в опасности у нас в стране давно никого не сажают по первому разу», – заверяли защитники своих подопечных, находящихся до суда под «подпиской о невыезде» в качестве меры пресечения.
Осмотренные, опознанные и сфотографированные вещдоки в виде исключения еще до суда были возвращены под расписку о сохранении в музей, где и заняли соответствующие места во вновь восстановленной экспозиции. А их снимки были приобщены к материалам дела, чтобы таким образом фигурировать на суде. Впрочем, суд, при необходимости мог и востребовать сами оригиналы для обозрения. Но вряд ли такая необходимость могла возникнуть.
Обозреватель  криминальных новостей «Курского курьера» Любимов не ограничился статьей на полполосы газеты о происшествии в музее. У него родилась мысль написать детективную повесть, для которой он стал собирать материалы, зачастив на «объект происшествия» – в музей. Статья статьей, а повесть повестью.
Во время одного подобного посещения он застал там Склярика, выполнявшего роль экскурсовода. Научный сотрудник, находясь с группой экскурсантов в зале с экспозицией Трубчевского музея, как раз рассказывал о неудачном походе Игоря Святославича и его брата, курского князя Всеволода Буй-тура, на половцев в 1185 году.
– Три года провел курский князь Всеволод, меч которого вы, уважаемые друзья, видите перед собой, в половецком плену, – глуховатым тенорком излагал суть дела Склярик, – и три года Курское княжество блюла и охраняла супруга его, Ольга Глебовна, со старшим их сыном Святославом…
– И что же делал князь Всеволод в плену? – послышался вопрос кого-то из экскурсантов.
– Как мог, помогал освобождению соплеменников, – тут же последовал ответ Склярика. – За это и был любим северским людом, как сообщают нам летописи.
– И когда же князь Всеволод возвратился из плена? – поинтересовался еще кто-то.
– Если исходить из текстов русских летописей, то в лето 6696 от сотворения мира или в 1188 году по рождеству Христову, – дал исчерпывающую справку Склярик. Впрочем, не довольствуясь сказанным, дополнил: – В этот год сначала на свадьбу к своему брату Святославу Игоревичу ханом Кончаком был отпущен князь путивльский Владимир Игоревич с супругой своей Кончаковной, дочерью хана Кончака, названной на Руси Свободой. Свободой! – повторил он, подняв указательный палец правой руки для большего внимания и значения. – Как умели русские люди метко давать имена! Непостижимо! Тут и характеристика события и глубинный смысл… –  И после небольшой паузы при полнейшей тишине пояснил: – По-видимому, свадьба Святослава Игоревича состоялась в конце весны или в начале лета, летописи тут не уточняют. А вот возвращение князя Всеволода произошло ближе к осени, а то и к зиме. Ибо в летописях, а также у знаменитого российского историка Василия Никитича Татищева, между событиями возвращения из половецкого плена Владимира Игоревича Путивльского и Всеволода Святославича Курского отмечен целый ряд иных исторических фактов, произошедших в тот год на Руси. Но примечательно, в конце концов, не это…
– А что? – вновь спросил кто-то.
– А то, – ответил Склярик, придав голосу театральную торжественность и значимость, – что вначале за выкуп князя Всеволода половецкий хан Роман Каич просил неслыханную по тем времена сумму – тысячу гривен серебра, но потом «скостил», как теперь говорят, до двухсот. Да и та, в основном, была восполнена пленными половцами, выведенными из Курского княжества и Северской земли. Берег, берег курский князюшка денежки, не чета современным правителям… не разбрасывался гривнами да кунами.
«Как интересно, – слушая Склярика, проникся мыслью Любимов. – А не вкрапить ли мне в будущую детективную повесть некоторые исторические справки?.. Читателю, возможно, так будет даже интереснее… читать. Обязательно вкраплю», – твердо решил он и покинул музей, чтобы, не откладывая дело в «долгий ящик, тут же приступить к написанию повести.











ПЕРСОНАЛИИ

Агафья Ростиславовна (ок.1150 - ?) – дочь великого князя киевского Ростислава Мстиславича, внучка Мстислава Великого, правнучка Владимира Мономаха; вторая супруга Олега Святославича Курского и Северского; мать княжича Давыда и, по не которым данным, Святослава Ольговича Рыльского.
Алексей Михайлович (1629 –1687) – второй русский царь из династии Романовых, прозванный Тишайшим; отец Петра Первого.
Анатолий Уфимцев – Уфимцев Анатолий Георгиевич (1880 – 1936), сын землемера Георгия Уфимцева и дочери астронома Ф.А. Семенова – Софьи Федоровны, известный изобретатель и революционер.
Андрей Юрьевич Боголюбский (ок. 1110 – 1174) – великий князь владимирский и суздальский, сын Юрия Долгорукого и половецкой принцессы Анны Аеповны, внук Владимира Мономаха.
Антоний – епископ черниговский; личность, известная по летописям.
Антоний Печерский (982 – 1073) – уроженец Любеча по имени Антипа, основатель Печерского монастыря. Старец-отшельник, приютивший в своей пещерке около 1032 года Феодосия Печерского, а также Никона и некоторых других монахов.
Аттила (? – 543) – знаменитый вождь гуннов.
Баламбер (иногда Баламир или Веломир) – гуннский вождь, живший в конце IV века. Некоторые дореволюционные авторы, например Вельтман, считали его русским князем.
Бус Белояр (295 – ок. 374/75) – легендарный князь антов в древней Русколани, воевавший как с гуннами, так и с готами. Был предательски убит вместе с 70 родственниками и боярами готами короля Винитария Амала (? – ок. 375/76).
Василий Иванович III (1470 – 1533) – великий князь и царь всея Руси; царствовал (1505 – 1533).
Василий Шемячич – последний удельный князь Руси Василий Иванович Шемячич (? – 1529), сын Ивана Дмитриевича Шемякина (? – 1471), внук Дмитрия Юрьевича Шемяки (? – 1453); потомок Дмитрия Ивановича Донского (1350 – 1389).
Владимир Андреевич (? – 1170) – князь дорогобужский, сын князя Андрея Владимировича Переяславского, прозванного Добрым, внук Владимира Мономаха.
Владимир Всеволодович (? – 1201) – сын Всеволода Ольговича, мало упоминаемый в летописях брат черниговских князей Святослава  и Ярослава Всеволодовичей.
Владимир Глебович – Владимир (Епифаний) Глебович (1157 – 1187), сын Глеба Юрьевича, внук Юрия Долгорукого, правнук Владимира Мономаха.
Владимир Давыдович (? – 1151) – князь черниговский, сын Давыда Святославича, внук Святослава Ярославича, правнук Ярослава Мудрого.
Владимир Игоревич (1170 – 1212) – князь путивльский, северский, галицкий; сын Игоря Святославича и Ефросинии Ярославны; герой «Слова о полку Игореве».
Владимир Мстиславич (1132 – 1173) – князь дорогобужский, сын Мстислава Великого, внук Мономаха.
Владимир Святославич (? – 1015) – великий киевский князь, прозванный Красным Солнышком и Крестителем, сын князя Святослава Игоревича и ключницы Малушы.
Владимир Ярославич (1151 – 1198) – князь галицкий, сын Ярослава Владимирковича Галицкого (Осмомысла) и Ольги Юрьевны, дочери князя Юрия Долгорукого, был женат на дочери Святослава Всеволодовича Черниговского; брат Ефросинии Ярославны и шурин Игоря Святославича Северского: неоднократно изгонялся отцом из Галича.
Всеволод Ольгович (ок. 1083 – 1146) – великий киевский князь, сын Олега Гориславича и Феофании Музалон, старший брат Святослава Черниговского, отец Всеволодовичей – Святослава (? – 1194) и Ярослава (1140 – 1198), Владимира (? – 1201) – двоюродных братьев Всеволода (Буй-тура).
Володарь Ростиславич (? – 1124) – сын Ростислава Владимировича, внук Ярослава Мудрого, князь Перемышльский и изгой.
Всеволод Святославич Буй-тур (ок.1153 – 17.05.1196) – князь курский и трубчевский, младший сын Святослава Ольговича и Марии Петриловны; герой «Слова о полку Игореве».
Всеволод Юрьевич – Всеволод  (Дмитрий) Юрьевич Большое Гнездо (1154 – 1212), сын Юрия Долгорукого, внук Владимира Мономаха. Младший (сводный) брат Глеба Переяславского и Андрея Боголюбского.
Гита – Гита Гарольдовна (? – ок. 1097), дочь английского короля Гарольда II Годвинсона, первая супруга князя Владимира Мономаха.
Глеб Рязанский – Глеб Ростиславич Рязанский (? – 1177), сын Ростислава Ярославича, внук Ярослава Святославича, ослеплен по указанию Всеволода Юрьевича Большое Гнездо, умер в заточении.
Глеб Юрьевич (? – 1171/72) – князь курский (1147), князь переяславский, великий князь киевский, сын Юрия Долгорукого и половчанки Анны Аеповны, внук Владимира Мономаха, отец Ольги Глебовны – супруги князя Всеволода Святославича Буй-тура.
Давыд Игоревич (1059 – 1112) – сын Игоря Ярославича, князя Владимиро-Волынского.
Давыд Ростиславич ( 1140 – 1197) – князь смоленский, сын Ростислава Мстиславича, внук Мстислава Великого, правнук Владимира Мономаха.
Ефросинья Ярославна (ок.1153 – после 1186) – дочь Ярослава Осмомысла Галицкого, супруга князя Игоря Святославича, героиня «Слова о полку Игореве». Имя Ярославны – Ефросиния – впервые было указано императрицей Екатериной II.
Златоверховников Николай Иванович (1865 – после 1921) – курский губернский чиновник, краевед, писатель, общественный деятель.
Иван Васильевич III (1440 – 1505) – великий московский князь и первый царь всея Руси; царствовал (1462 – 1505).
Иван Васильевич IV Грозный (1530 – 1584) – царь всея Руси, сын Василия Ивановича III, внук Ивана Васильевича III.
Игорь Святославич (1150/51 – 1202) – князь путивльский, северский и черниговский, средний сын Святослава Ольговича и Марии Петриловны, муж Ярославны; основной герой «Слова о полку Игореве».
Изяслав Давыдович (?-1161) – сын Давыда Ольговича Черниговского черниговский князь.
Изяслав Глебович (? – 1184) – сын Глеба Юрьевича Переяславского, внук Юрия Долгорукого, правнук Владимира Мономаха.
Изяслав Мстиславич (1097 – 1154) – сын Мстислава Владимировича (1076 – 1132), внук Владимира Всеволодовича Мономаха (1053 – 1125), великий князь киевский. С 1127 по 1129 гг. княжил в Курске.
Илья Репин – Репин Илья Ефимович (1844 – 1930), известный русский художник-живописец, передвижник, автор десятков знаменитых полотен.
Ирина-царица – Ирина Федоровна Годунова (годы жизни неизвестны), жена царя Федора Иоановича, мать царевны Феодосии.
Козьма Минин – Минин Кузьма Захарович (? – 1616) по прозвищу Сухорук, сподвижник Дмитрия Пожарского; один из «освободителей отечества» от поляков.
Козьма Прутков – литературный персонаж писателей А.К. Толстого и братьев Жемчужниковых.
Кучка (Кучко) – Степан Иванович Кучка (? – 1146), историческое лицо, суздальский боярин, имел вотчину на Москва-реке. Убит по приказу Юрия Долгорукого. Имел дочь Улиту и сыновей.
Лжедмитрий I (? – 1606) – по одной из версий, самозванец монах-расстрига Гришка Отрепьев, сын галицкого сына боярского Богдана Отрепьева и… холоп бояр Романовых и князя Бориса Черкасского. Работать не любил, и, чтобы не работать, а бить баклуши, постригся в монахи. На московском царском троне находился с 1605 по 1606 гг., сделав царевну Ксению, дочь Бориса Годунова, своей наложницей.
Липкинг (Александров) Юрий Александрович (1904 – 1983) – известный курский археолог, писатель, педагог.
Любава – Любовь Дмитриевна Новгородская (годы жизни неизвестны), вторая супруга Мстислава Владимировича Великого.
Митрополит Константин II (? – 1170) – киевский митрополит с 1167 по 1170 гг.
Михаил (Михалко) Юрьевич (? – 1176) – великий князь владимиро-суздальский, сын Юрия Долгорукого.
Михаил Федорович Романов (1596 – 1645) – первый русский царь из династии Романовых; царствовал с 1613 по 1645 гг.; дед Петра Великого.
Мстислав Андреевич (? – 1172) – сын великого князя Андрея Боголюбского.
Мстислав (Константин) Владимирович Удатный (Смелый, Удалой) (? – 1036) – сын Владимира Святославича Красное Солнышко и Рогнеды, князь тмутараканский и чернигово-северский (с 1023 г.).
Мстислав Владимирович – Мстислав (Гавриил) Владимирович Великий (1076 – 1132), князь новгородский и великий князь киевский, первый сын Владимира Мономаха. Первым браком был женат на Христине (Кристине), вторым – на Любаве, от которой родились его сыновья Святополк, Владимир и дочь Агафья.
Мстислав Всеволодович Городенский (ок. 1116 - ?) – князь городенский, сын Всеволодка Давыдовича.
Мстислав Изяславич (ок. 1128 – 1170/71) – князь курский (1146), князь владимиро-волынский, великий князь киевский; сын Изяслава Мстиславича, внук Мстислава Великого, правнук Владимира Мономаха.
Мстислав Ростиславич – Мстислав Ростиславич Безокий (? – 1178) – князь новгородский, сын князя суздальского Ростислава Юрьевича (? – 1150), внук Юрия Долгорукого, племянник Андрея Боголюбского.
Николай Святоша (? – 1142) – княжеское имя Святослав, в крещении – Панкратий, сын Давыда Святославича, внук Святослава Ярославича, правнук Ярослава Мудрого.
Олег Вещий (? – 912) – князь новгородский и киевский; по одной из версий – шурин Рюрика.
Олег Святославич (Гориславич) (1055 – 1115) – князь тмутараканский, муромский,  черниговский, отец Всеволода, Глеба, Святослава, Игоря.
Олег Святославич (ок.1133 – 1179/80) – князь курский и северский, старший сын Святослава Ольговича от брака с половецкой княжной Еленой (Анной) Аеповной; отец княжичей Святослава Рыльского и Давыда.
Ольга Святая (? – 969) – великая княгиня, супруга Игоря Рюриковича (? – 945)
Ольга Юрьевна (? – 1178) – княгиня, дочь Юрия Долгорукого, супруга Ярослава Галицкого Осмомысла, мать Владимира Ярославича и Ефросинии Ярославны.
Петр Ильин – боярин  и воевода у Олега Святославича и Святослава Ольговича. Умер  в 1147 г. в возрасте 90 лет.
Понтий Пилат – римский наместник Иудеи в 26-36 гг., отличившийся крайней жестокостью. Согласно новозаветной традиции, приговорил к распятию Христа.
Роман Ростиславич (? – 1180) – князь смоленский, великий князь киевский, сын Ростислава Мстиславича, внук Мстислава Великого, правнук Владимира Мономаха. В 1148 году (19 мая) был женат на дочери Святослава Ольговича, сестре Олега Святославича Курского и Северского, сводной сестре Игоря и Всеволода.
Роман Святославич (? – 1079) – сын Святослава Ярославича (1027 – 1076), внук Ярослава мудрого (978 – 1054); брат Олега Гориславича.
Ростислав Владимирович (? – 1065) – сын Владимира Ярославича, внук Ярослава Мудрого.
Ростислав Мстиславич (? – 1167) – князь смоленский и великий князь киевский, сын Мстислава Великого и Христины Инговны, внук Владимира Мономаха. Имел сыновей Романа, Давыда, Святослава, Рюрика, Юрия, Мстислава и двух дочерей.
Рюрик Ростиславич (1130 – 1215) – великий князь киевский, сын Ростислава Мстиславича, внук Мстислава Великого, правнук Владимира Мономаха.
Святослав Владимирович (? – 1167) – князь вщижский, сын Владимира Давыдовича Черниговского, внук Давыда Святославича.
Святослав Ольгович (ок. 1093 – 15.02.1164) – князь новгородский, курский, новгород-северский, черниговский; сын Олега Святославича (Гориславича) и половецкой княжны Осолуковны; отец князей Олега Курского и Северского, Игоря, Всеволода (Буй-тура), дочери Марии, родившейся 2.08. 1149 г., и еще двух дочерей, неизвестных по имени.
Святослав Ярославич (1027 – 1076) – третий сын Ярослава Мудрого (после Владимира и Изяслава); родоначальник черниговских, северских и рязанских князей.
Серафим Саровский – в миру Мошнин Прохор Исидорович (1754/58 – 1833), родился в семье курских купцов. Его родители пожертвовали деньги на строительство Сергиево-Казанского собора. Известен как чудотворец и прорицатель. РПЦ причислен к лику святых.
Татищев Василий Никитич (1686 – 1750) – известный русский историк, автор труда «История Российская».
Улита – Улита Степановна (? – 1176), дочь боярина Кучки, княгиня, супруга владимиро-суздальского князя Андрея Боголюбского. Казнена по суду князя Михаила Юрьевича.
Федор Иоанович (Иванович) (1557 – 1598) – царь с 1584 года, сын Ивана Васильевича Грозного и Анастасии Романовны Захарьиной-Кошкиной. Состоял в браке с Ириной Федоровной Годуновой.
Феодосий Печерский (ок.1008 – 3/16.05.1074) – основатель Печерского монастыря (лавры) и монашеского общежития на Руси. Церковный писатель, философ, общественный деятель. Примерно с шестилетнего возраста и до 23 лет жил в Курске, где отличался необычайной набожностью. В 1108 г. приобщен к лику святых.
Челбук Торголовцев – точнее Челбук из Торголовцев, историческое лицо, у которого, согласно летописям, находился в плену Игорь Святославич Северский.
Юрий (Георгий) Владимирович Долгорукий (ок. 1090 – 1157) – князь суздальский и великий князь киевский, сын Владимира Мономаха, отец Андрея Боголюбского, курских князей смутного периода для курского княжества (1146-1147) Ивана и Глеба, а также Всеволода (Большое Гнездо) и других.
Ярополк Всеволодович Городенский (годы жизни неизвестны) – князь городенский, сын Всеволодка Давыдовича.
Ярополк Изяславич (? – 1167/68) – князь луцкий, сын Изяслава Мстиславича, внук Мстислава Великого, правнук Владимира Мономаха. Был женат на дочери Святослава Ольговича.
Ярослав Владимирович Мудрый (978 – 1054) – великий князь киевский, сын Владимира Святославича Красное Солнышко.
Ярослав Владимиркович Галицкий Осмомысл (? – 1187) – князь галицкий, сын Владимирка Володарьевича, отец Владимира и Ефросинии, супруги князя Игоря Северского, известной по «Слову о полку Игореве» как Ярославна).
Ярослав Всеволодович (1140 – 1198) – князь черниговский, сын Всеволода Ольговича, младший брат Святослава Всеволодовича Черниговского и Киевского.
Ярослав Святославич (7 – 1129) – князь тмутараканский, черниговский, муромский и рязанский, сын Святослава Ярославича, внук Ярослава Мудрого, родоначальник удельных рязанских князей.



ПРИМЕЧАНИЯ-ПОЯСНЕНИЯ

Аил – большая половецкая семья; несколько аилов составляли курень, а несколько куреней – орду.
Баранжа – практикуемый у степных народов набег на соседние вежи и пастбища с целью угона скота.
Баять – говорить.
Бей, бек – название знати у степных скотоводческих кочевых народов.
Белица – белка.
Берковец – старинная русская мера веса.
Борзо – быстро, скоро.
Боян – легендарный певец-сказитель.
Братечич – сын брата, племянник.
Бродник – вольный человек, предшественник казаков.
Бунчук – шест с конским хвостом, знак власти у степных народов и казаков.
Вёдро – сухая ясная, солнечная погода.
Вежа – половецкое становище; а также башня, шатер.
Вервь – в данном случае веревка; еще вервью у древних славян назывались небольшие селения, соседние общины.
Видоки – непосредственные свидетели (очевидцы) событий по Древнерусскому праву.
Волоковое окно – небольшое отверстие в верхней части стены избы, топившейся по черному, для выхода дыма. Когда печь не топилась, оконце это «заволакивалось», задвигалось ставнем.
Выморочил – выпросил, взял с помощью обмана, наведения чар.
Выя – шея.
Вуй (вуйко) – дядя по матери.
Гривна – денежная единица на Руси.
Гудочники – музыканты, играющие на гудке – небольшом струнном музыкальном инструменте.
Деверь – брат мужа.
Длань – ладонь.
Дровни – широкие крестьянские сани.
Дроги – телеги.
Еловец (яловец) – кусок красной материи или кожи, прикрепляемый к вершине шлема – шишу.
Епанчица – плащ, одежда.
Ества (яства) – еда, пища.
Жаля – богиня печали, вестник беды, горя.
Заборол – от забрала; защитная стена в человеческий рост из досок с прорезями – бойницами для стрелков из лука, устанавливаемая на вершине крепостной стены.
Замятня – вражда.
Зевана – у славян богиня охоты, лесного промысла. Изображалась в виде прекрасной девы в меховой шубке и шапочке с луком и стрелами.
Зело – очень.
Зимерзла – в славянской мифологии богиня зимы. Еще имела имена Зимаерзла, Симаергла, Симаргла, Зимарзла. Представлялась суровой женщиной, одетой в шубу из инея, с порфирой из снега и ледяным венцом на голове.
Зиндан – тюрьма.
Зорить – разорять.
Зыбка – люлька.
Изгой – человек, изгнанный из своей социальной среды.
Каган (хан ханов) – высший титул властителей у тюрских народов.
Кладуша – кладовка, помещение для клади – имущества.
Клир – служители, притч одного храма.
Ковуи – тюркские племена, родственные половцам и печенегам, осевшие на постоянное жительство в Черниговском княжестве по Суле.
Комонь – конь.
Котора – вражда, междоусобица.
Кросно – ткацкий стан.
Курская губернская ученая архивная комиссия - сокращенно (КГУАК) учреждена в Курске 23 апреля 1903 года.
Кутята – щенята.
Ланиты – щеки.
Летоисчисление – до 15 века год на Руси начинался с 1 марта; с середины 15 века по 1700 год – с 1 сентября; с 1700 года, в соответствии с реформой Петра I, с 1 января.
Лик – лицо.
Листвечное или лиственичное право – порядок престолонаследия по старшинству в роду, подобно тому, как располагаются суки на дереве, называемом часто лиственницей или листвецей.
Мара – у древних славян богиня смерти.
Младень – отрок, юнец (к тому же неразумный).
Невестка – жена сына, супруга брата.
Ногата – мелкая денежная единица на Руси.
Нукер – воин-телохранитель у степных народов.
Одесно – справа; ошуюю – слева.
Одр – кровать, постель; одрина – мужская часть терема в отличие от светелки – женской части.
Окоем – горизонт.
Околыш – часть фуражки, плотный ободок, облегающий голову.
Оратай (ратай) – пахарь; оратавать – пахать.
Оселок – точильный камень в виде бруска.
Очи – глаза.
Паранджа – волосяная сетка одежды восточных девушек, закрывающая лицо.
Перси – груди.
Перст – палец.
Перун – в славянской мифологии бог громов и молний, покровитель русского воинства.
Пойти на слом – пойти на приступ, на штурм.
Понёва (панёва, понява) – старинная женская крестьянская домотканая одежда, подобие юбки.
Понт Эвксинский (Евксинский) – Черное море.
Пороки и наряды – так на Руси назывались метательные машины, с помощью которых разрушались стены и поджигались здания осаждаемых городов.
Послухи – свидетели, сообщившие сведения о личности обвиняемого или знавшие о совершении преступления со слов других.
Рамена – плечи.
Риза – верхнее облачение священников при богослужении; оклад иконы.
Свекровь – мать мужа.
Световит (Святовид) – один из богов солнца в мифологии древних славян, олицетворяющий в себе свет, тепло, жизнь.
Свояк – родственник (в широком смысле слова).
Седмица – неделя.
Сермяжка (сермяга) – грубая одежда смердов и посадской черни; некрашеное сукно.
Синь-Синбирь – Сибирь.
Скарбница – княжеская кладовая, казна.
Снедь – еда.
Сороковины – христианская традиция справлять поминальную тризну по умершему на сороковой дней после его смерти.
Стёгна – бёдра.
Стрибог – в славянской мифологии бог ветров.
Стрый – дядя, брат отца.
Суём – сходка, содом – производное от библейского Содома – города разврата.
Тамга – знак собственности у тюрских народов.
Тэнгри (Тенгри) – верховное небесное божество (дух) у тюркских народов.
Торить – прокладывать.
Туга – горе, печаль.
Тя – тебя.
Убрус – головной убор, платок.
Уздень – у тюрских народов боярин, родовитый человек.
Узорочье – общее название тканей.
Уток – в ткачестве поперечные нити в ткани, пропускающиеся с помощью челнока.
Худобина – имущество.
Чело – лоб.
Шелег – мелкая монета, денежная единица Хазарии.
Шиш – шпилеобразное окончание шлема.
Шурин – брат жены.
Ясли – кормушка для скота.