Время Цветения

Георгий Рухлин
   В переводе с арабского «алоэ» означает «горький». Однако в столетнике меня привлекает иное: гордое растение цветёт всего один раз в жизни. Для этого оно тратит всю энергию, все питательные вещества, накопленные на протяжении десятка лет. Отцветя и истощившись, алоэ гибнет.

   Это воскресенье ничем не отличалось от других. Развалившись в кресле с пахучей Коибой в руке, я лениво таращился в ноутбук. Сигары данной марки несколько слабоваты, однако нравятся мне своим округлым приятным вкусом.

   Жена в соседней комнате пялилась в телеящик. До обеда оставалось совсем немного, и чтобы убить лениво текущее время, я решил пересмотреть коллекцию автографов.

   Перелистывая  тома с дарственными надписями, наткнулся на книжку Надсона и вспомнил, как попал ко мне сборник «юноши-поэта» с чеховским автографом.

   Случилось это в начале девяностых. Время было туманное, причем туман загустел настолько, что сквозь него плохо просматривались очертания будущего. Интернет ещё основательно не вошел в нашу жизнь, тем удивительнее было обнаружить на антикварном форуме объявление о продаже, подписанное известной в Петербурге фамилией.

    В канун революции имя N гремело в петербургских салонах. Ходили даже сплетни о его дуэли с ревнивым мужем известной поэтессы (поединок, правда, отменили в самую последнюю минуту). По самым грубым подсчётам, старику должно было быть около девяноста.

    Я тут же перезвонил по указанному номеру и попросил рассказать о раритете.

   — Предлагаю том Надсона, — бодро прокаркал голос в трубке. — «Литургия красоты». Девятьсот пятый год, издательство «Гриф». На третьей странице - дарственная надпись Антона Павловича.

   — Кому? — уточнил я.

   — Какой-то женщине.

   Мы быстро договорились о встрече.

   Робея и волнуясь, я шагал по Рубинштейна к дому N и боялся разочарования, часто сопутствующего очным знакомствам.

   Старик открыл дверь сразу, едва только я убрал палец с кнопки звонка. Он стоял на пороге абсолютно голый. Высохшее сморщенное тело с обвисшей кожей, на лобке вызывающе белел волосяной куст.

   Окончательно выжил из ума? — подумалось мне. — Или он таким образом планирует  избежать торга?

   Хозяин провел меня в полутемную гостиную. На потертом диване, кокетливо скрестив ноги, сидела нагая молодая женщина.

   — Моя последняя подруга, — представил её N. — Прелесть нашего союза заключается в том, что отличиться в будущем удастся лишь ей.

   — Отличиться чем? — не понял я.

   — Как чем? — филином ухнул старик. — Конечно, изменой.

   Я поклонился даме и поставил на стол принесенный с собой коньяк.

   Женщина встала с дивана, чтобы принести рюмки.

   — Отчего вы решили продать автограф? — спросил я у старика, с усилием отводя взгляд от качающихся из стороны в сторону тяжелых шаров с крупными сосками.

   — Трудные времена, молодой человек, — вздохнул N, открывая бутылку. — Однако не хочется, знаете ли, ограничивать себя во вредных привычках, — с улыбкой подмигнул он мне.

   За неторопливой беседой мы дважды выпили. Старик вспоминал известных литераторов, большая часть из которых была мне знакома по школьной программе.

   — Сейчас принесу книгу, — сказал, наконец, N, поднимаясь. — А вы, юноша, пока развлеките даму. Бедняжка ужасно скучает.

   Оставшись вдвоем с обнаженной хозяйкой, я переживал, чтобы предательски не задрожал голос, не дрогнула рука, разливающая коньяк.

   Какое-то время мы молчали, а потом заговорили о непрекращающемся росте цен.

   Через несколько минут женщина подошла ко мне, чтобы погадать по руке. Она стояла рядом и её тёплое тело, казалось, светится в полумраке комнаты. Хотелось протянуть ладонь и коснуться этой манящей, - напоминающей рыбью, - белой плоти.

   — Не помешал? — спросил N, входя в гостиную.

   Я не смог разобраться в интонации, с которой задавался вопрос. Что тревожило старика больше, - размышлял я, - деликатность, ревность, страх?

   Принесенный том приятно удивил сносным состоянием. Да и чеховская надпись сохранилась отлично.

   — Запомните, молодой человек, — сказал старик, принимая деньги, — покупать можно всё кроме любви.

   Дома я вспомнил это напутствие, и какая-то смутная догадка погнала меня к компьютеру.

   Получасовой поиск не принёс результата. Я уже собирался идти спать, когда нашел то, что искал. Стандартная анкета, банальный перечень услуг. Всего одно фото. Со снимка призывно улыбалась подруга старика. Её ноги были раздвинуты, предоставляя взору то, от чего в квартире на Рубинштейна я постоянно отводил глаза. Цена за час равнялась одной десятой стоимости книжки с автографом Чехова.

   Я еще раз перечитал надпись - четыре строчки из этого же сборника.

   Само стихотворение состояло из двадцати двух строф, которыми  поэт обращался к неведомой польской девушке.

   Какие из этих строк подошли бы моей жене? – вдруг подумал я и принялся читать.

   Результат не обрадовал. Даже если бы я вдруг превратился в поэта, на молодую польку моя супруга все равно бы не потянула.

   Я люблю из женщин тех, в чьих глазах сверкает смех! – под этими строками Надсона я бы подписался без раздумий. Вот только что бы это означало? Что я не люблю собственную жену? Ведь глаза у моей супруги всегда оставались строгими  и никогда не лучились теплом.

   Полистав еще какое-то время Надсона, я поставил книжку  на полку и отправился в гостиную.

   Супруга лежала на диване и смотрела телевизор. Воздух в комнате был тяжёлым и каким-то приторным. Часы показывали пять минут четвертого.

       — Проголодался? — спросила жена.

       — Есть немного, — ответил я, подошел ближе и коснулся ее щеки: — Что смотришь?

       — Смотрела.

       — Очередной сериал?

       — Нет, — убирая мою руку, вздохнула жена. — «Даму с собачкой».

       — Пронзительная история тайной любви и супружеской неверности, — усмехнулся я.

       — Мне кажется, Чехов написал про другое.

       — И про что же?

      Жена невнимательно скользнула по мне взглядом.

      — Он рассказал о приручении мужчины.

      — Любопытная версия, — опустился я на ковер рядом с диваном. — Не объяснишь?

     Жена потянулась за пультом и выключила телевизор.

       — С чего начинается чеховская история? — тихо спросила она. — Мы видим Гурова, отдыхающего в Ялте, узнаём, что он давно и часто изменяет супруге. Скучающий циник обращает внимание на гуляющую по набережной даму с белым шпицем, и решает её соблазнить.

      — Обычное курортное дело, — кивнул я.

      — Гуров без труда добивается своего, — продолжала жена. — Через какое-то время любовники разъезжаются по домам. Однако проходит время и наш герой неожиданно осознаёт, что легкомысленная отпускная интрижка оставила в его сердце глубокий след.

      Устроившись на полу, я разглядывал жену, отмечая эффектную строгость её холеного лица и то, как соблазнительно она облизывает губы.

      — А чего ты хотела, — улыбнулся я, — от глубокого чувства не застрахован даже филолог, служащий в банке, играющий в карты в докторском клубе и прочитывающий по три газеты в день.

       — Влюбленный Гуров мчится в провинциальный С., где находит свою новую хозяйку. Та сообщает, что ничего не забыла, что живет одними лишь воспоминаниями и обещает приехать в Москву. Так завязывается их долгая связь, роман обычных людей, застрявших в капканах несчастливых браков.

       — Прости, но я так и не понял, на основании чего делается вывод о приручении? — устало поинтересовался я.

       Жена отодвинулась от края дивана, погладила левой рукой освободившееся рядом с ней пространство.

       — В финале рассказа, — сказала она, — Гуров приходит в гостиницу. Он обнимает любимую за плечи и неожиданно видит себя в зеркале. С удивлением и печалью Гуров обнаруживает, как поседела его голова.

       — И что?

       — А то, — неторопливым жестом жена поправила челку, — что ещё немного – и у героини рассказа будет новый питомец. Очередная собачка белой масти.

       — Ну, знаешь, — возмутился я, — твоя логика не выдерживает никакой критики.

      Жена по-кошачьи потянулась и распахнула халат.
      — Ко мне! — хлопая ладонью рядом с собой, позвала она. — Место! Рядом! — И громко захохотала, довольная своей шуткой.

   Боже мой, - пронеслось в моей голове, - какой восхитительный юмор. И с этим куском тренированной плоти я живу уже пять лет?

   В этот момент зазвонил телефон.

   — Дмитрий?

   — Да.

   — Это Максим.

   — Привет, Макс.

   — Не мог бы зайти ко мне? У меня жуткий сплин. Приходи, дружище, выпьем по-быстрому.

   — Опять депрессия? Ладно, через пять минут выйду.

   Я оглянулся на жену. Небрежно раскинувшаяся на диване, она напомнила мне кошку, озорного сфинкса с картинки – такая же безупречная и неуязвимая.

   Я наклонился, чтобы коснуться губами её щеки.

   — Схожу к Максу, — сказал я, — у него снова что-то случилось.

   — Не понимаю я вашей дружбы, — вздохнула жена. — И что ты нашел в этом спивающемся типе?

   Максима я знал давно, ещё со студенческих времен. Преподаватели прочили ему блестящее академическое будущее. Окончив университет, он неожиданно забросил науку. Недолго поработав на бирже, сорвал неплохой куш и зажил жизнью рантье.

   Год назад Максим развелся, после чего крепко запил, окончательно превратившись в мизантропа и сноба. Его квартира находилась всего в квартале от моей.

   — Что будешь, кофе или виски? — Макс с порога решил не терять времени.

   По всему было видно, мой приятель уже основательно пьян.
 
  — Я бы выпил чаю, — просто ответил я.

   Мы прошли на кухню, где царил классический холостяцкий бардак.

   Я сел за стол и Максим протянул мне чашку с «Бровями долголетия».

   — Вот уже год, как ты один, — огляделся я по сторонам, — не надоело?

   — Меня всегда раздражал посторонний интерес к моей частной жизни.

   — Макс, для чего делать из своей квартиры могилу? Надеюсь, ты не забыл эти французские приколы по поводу детских голосов, звучащих в комнатах?

   Максим махнул рукой и отвернулся к окну.

   — Сент-Бев для меня слишком желчен, — сухо бросил он и налил себе виски.

   — Я много думал об этом, — поставил я чашку на стол, — и теперь знаю наверняка, пока мы любим кого-то, мы чего-то стоим. И ещё, из одних жизней должны рождаться другие.

   Максим выпил и как-то подозрительно сник.

   — Какой смысл отравлять себя благочестивой риторикой? — словно в замедленной съемке, повернулся он ко мне. — Можно подумать, ты у нас надрываешься от счастья. Так вот, послушай мудрого человека: жить нужно в свое удовольствие, а любить без осложнений и ответственности.

    — Бесконечное отчаяние - это неправильно, — упрямо взмахнув головой, продолжал я.

    Максим широко улыбнулся.

    — Не существует никакой нравственности, никакой цели, — бросил он. — Я уже не говорю про любовь. Что вообще это такое?

   — Если доверять классикам, то Селин утверждал, что любовь – это способность полюбить чужую жизнь больше собственной.

   — Приехали, — хмыкнул Макс, — выходит, Селин у нас теперь классик?

   — Он замечательно пишет, пусть и фашист.

   — Дорогой Дима, — потянулся за бутылкой Максим, — тебе давно уже пора расцвести. Может хватит стыдиться прошлого, теряться в настоящем и бояться будущего?

   — Прекрати, — сказал я. — Что ты вообще можешь знать обо мне. Тоже мне цветок выискался.

   Максим глотнул ещё виски.

   — Основная людская масса, — криво усмехнулся он, — подобна северному гибискусу. Есть такое растеньице, из мальвовых. Расцветёт на пару часов – и весь праздник!  А потом обратно в бутон!

   Я уже понял, что Максим крепко пьян и что не следует вступать с ним в дискуссию.
   Однако не удержался, спросил: — А ты у нас орхидея, верно? Цветешь всем на зависть почти три месяца.

   — Именно! — захохотал Макс. — А знаешь почему? — и не дожидаясь моего ответа, закончил. — Все дело в том, дружище, что я живу для себя. Но не как эгоист, а как птицы небесные. Помнишь, те самые, что не сеют и не жнут?

   — Чего это ты так завелся? — спросил я.  — Понятное дело, что тебе наплевать на возвышенный садомазохизм Иова. А как же Надсон? Бесконечно-постыдны заботы и грезы о тепле и довольстве родного угла.

   — Наплевать, наплевать, — затряс головой Максим. — И на Надсона, и на Подсона.

   Я встал из-за стола и отобрал у него бутылку. Вылил в свою чашку остатки виски и выпил залпом.

    — Ложись спать, — твердо сказал я. — Хватит надираться. А я пойду, не хватало ещё поругаться.

   — Миру-мир, — юродствовал мне вослед Макс. — Все люди – священники. Во всяком случае, так утверждал Лютер.

   В ужасном настроении я вернулся домой.

   Жены дома не оказалось, очевидно, умчалась на фитнес-пилатес.

   Пройдя в комнату, я включил телевизор. Пощелкал каналы - нашел новости.

   Я не сразу разобрал, что привлекло моё внимание в репортаже из Франции. Обычный в последнее время сюжет про однополые браки, нарезка коротких интервью с парижанами.
   
   В тот самый момент, когда очередной, почтенный с виду, буржуа грозил правительству божьей карой, в углу телеэкрана появился Он. Мелькнул ненадолго, всего на какие-то пару секунд.

   Направляющийся в Дамаск Савл услышал голос Судьбы и ослеп. Я же в тот миг прозрел.

   В авиакассе, расположенной неподалеку от моего дома, никого не было.

   — Один билет до Парижа, — протянул я паспорт девушке в окошке. — На завтра, на шестнадцать тридцать.

   — Определились, когда обратно? — дежурная улыбка в ответ. — Билет в обе стороны выйдет дешевле.

   Святая простота, - подумал я про себя. – О какой экономии она говорит?

   На следующий день, проводив жену на работу, я быстро собрался в дорогу. Собственно, о каких долгих сборах речь, когда летишь налегке? С письмом же пришлось повозиться.    

   Как выяснилось, объяснить свое решение женщине, с которой прожил пять лет, не так уж и просто. Кредитную карту с пин-кодом я оставил рядом с незапечатанным конвертом.

    Денег ей хватит месяцев на двенадцать, мысленно усмехнулся я про себя, ну а потом пусть выкручивается, как может. Года должно хватить на обзаведение новым шпицем.

   В самолете я вспоминал свою жизнь. Весь этот набор из глупых целей, поставленных перед собой, и нелепых достижений, которых добивался изо всех сил. На что я потратил половину жизни, для чего промотал драгоценное время?

   Из аэропорта Шарль де Голль до Оперы я доехал на Руассибюс.

   Выйдя из автобуса, внимательно огляделся по сторонам. На город плавно опускались сумерки.

   Кинотеатр "Гомон Опера" на бульваре Капуцинок нашелся быстро.

   На противоположной стороне улицы, невдалеке от того места, где снимали привлекшее моё внимание интервью, я обнаружил то, что искал. Прямо на тротуаре, на худом матрасе лежал человек, укрытый с головой одеялом. Рядом с ним примостился огромный пес.

   Подойдя поближе, я наклонился и тронул клошара за плечо. Тот выглянул из-под грязного покрывала и в недоумении уставился на меня.

   Я не ошибся – это был Он, старик, выглядевший как патриарх, мелькнувший накануне в углу телевизионного экрана.

      Я протянул новому знакомому прихваченную из дома бутылку водки. Принимая её, бедолага промычал что-то невразумительное.

      — Подвиньтесь немного, — попросил я, кивая на матрас. — Пожалуйста.

      Клошар послушно подвинулся, освобождая мне немного места.

      Почудилось, в воздухе пахнуло ароматом распускающегося цветка.

      Я лёг рядом со стариком. Закрыл глаза и довольно улыбнулся.