Петька мне сказал:
- Ты совсем обалдел, что ли? Ты зачем с ним так?
- Как? - спросил я устало.
- Ну, как-как... Головой об стену, потом коленом между ног.
- А как еще? - спросил я. - По-другому не умею.
- Тьфу ты, - сплюнул он. - Ну, есть же какие-то правила, в конце концов?
Мы сидели с ним на лавочке около выхода из подвала, откуда только что выползли. Все остальные давно ушли, а мы сидели, отдыхали, и вяло пререкались.
- Ну ты че, Петька как этот...? - вытирая все еще капающую с носа кровь, спросил я, прижал его к себе, обхватил руками за шею и взъерошил волосы. - Ты во мне сомневаешься?
Он промычал что-то неразборчивое мне в подмышку.
Вот всегда он такой, сомневающийся. А все равно я его люблю.
- Ладно тебе, это же типа игра такая, - попытался подбодрить его я.
- Ничего себе игра! - возмутился он, пытаясь вырываться, - его же в реанимацию увезли!
- Да наплевать мне, - хохотнул я, выпустил Петьку, наподдав ему ногой. Он ойкнул.
Чего он, в самом деле, подумал я? По-другому я бы этого бегемота не свалил. Я вспомнил своего здоровенного, похожего на микроавтобус - такого же тяжелого и какого-то больше горизонтального, чем вертикального, противника. Его точные, сильные, но страшно медленные удары, толстенные ноги, и маленькие, заплывшие жиром, глазки, которые под конец боя совсем исчезли, скрытые разбухающими синяками. И упал он так же тяжело, как микроавтобус. Скорее, даже, как микроавтобус, набитый бегемотами.
Головой об стену, коленом между ног... Как-то же мне надо побеждать?
А вчера приходил этот Павел, кажется, Алексеевич, и опять пел свою старую песню: давай, мол, Виктор, ко мне, будешь обут, одет, вместе будем дела делать, вместе к самому верху пробиваться. Станешь моей правой рукой.
Так и сказал - правой рукой. Ну, к какому верху пробиваться, это понятно. К тому самому, где ничего делать не надо, все за тебя делать будут. Только потом, в конце концов, тебя все равно уберут. Закопают. Или утопят.
А вот про руку непонятно. Я у Петьки спрашиваю - какая-такая правая рука, он чего, безрукий, что ли? Тот мне отвечает, что, мол, дурак я, таких вещей не знаю. А еще чемпион области, Лось Длинная Нога. Нога-то длинная, и бьет наповал, а мозгов у хозяина ноги нету. Правая рука, это, мол, помощник ближайший.
Я ему: «У самого, - говорю, - у тебя, Петька мозгов нету. Я тебя, паршивца, и кормлю и пою, твое дело плечи мне перед «загоном» массировать, да полотенцем рожу мою разбитую обтирать. Да и то, второе - это как повезет. По мне еще попробуй попади. Короче, не умничай. И не хами».
«Вот, - говорю, - уйду к Павлу Алексеевичу, будем с ним дела большие делать. Не такие, какие с вами, пустозвонами. Я четырехсоткилограммового бычка с одного удара укладываю, наповал. Мне бы чего-нибудь посерьезнее этой подвальной возни. Надоели вы мне до чертиков, со своим нытьем. Что ты, Петька, что Василий. Если бы не мой план, хрен бы я тут с вами кувыркался».
Ну, он как про мой план услышал, сразу у него рожу набок перекосило, и он убежать попытался. Да от меня разве убежишь? Я как про план свой вспоминаю, меня всего аж пучить и раздувать начинает, так мне с кем-нибудь поделиться этим планом хочется. А с кем мне делиться, как не с Петькой? Так вот, поймал я Петьку, к себе прижал, ну он побрыкался, конечно, вырваться пытаясь, да от меня не вырвешься. У меня пальцы, как крючья стальные, я четверть часа могу на указательном и среднем провисеть, при этом второй рукой в носу ковыряясь. Петька это знает, но все равно брыкается, так уж ему про мой план слушать не хочется. Сам-то план простой. Мне всего то и надо всех моих противников уложить. Тех, что из списка красного, специального. Можно по-очереди, а можно и всех сразу. Можно как бы понарошку, а можно и наповал. Всех, кто в перечне. До одного. Тогда Светка, королева наша с района, сразу со мной пойдет. В кусты, ну и вообще. По жизни — пойдет. Она обещала. При свидетелях.
Я вспомнил, как все было.
Я тогда свой первый бой выиграл. Выиграл и прямо так, с рожей разбитой, в майке окровавленной, весь взвинченный, как будто под дозой, к Светке побежал. К себе в сожительницы звать. А она как раз по двору шла, с подружками. Я к ним подбежал, и ей говорю: «Светка, не могу я больше терпеть отговорки твои, пошли уже, моей будешь. Я скоро чемпионом стану, будешь бабой чемпионской». И так это, при всех с ней разговор веду, чтобы она на попятную потом в случае чего не пошла. И списком перед лицом ее помахиваю, где перечень бойцов, через чьи тела переступить придется, чтобы чемпионом стать. Он сам красивый такой, блестящий, разноцветный. А она, на подружек своих глянула, будто в свидетели их призывая, и говорит: «Пойду, отчего ж не пойти. Только я просто так не хочу. Вот так вот, как попало. Я на такое дело, любовное, то есть, согласная буду, только если ты с серьезными намерениями».
Я говорю: «Конечно, с серьезными, с какими же еще? Серьезнее некуда». И тоже на ее подружек гляжу, грозно так, чтобы слова мои запомнили. Они хари отворачивают и куксятся. Ну, думаю, отворачивайте, хрен с вами, вы, главное, слушайте, и попробуйте потом сказать, что не слышали. Я не погляжу, что вы женского полу, мигом башни вам поотбиваю, если в отказ пойдете.
Они меня знают. Они тут все меня знают. И то, что с Витькой Лосем шутки лучше не шутить - это всем известно. Те, кто шутили, уже больше не шутят. Даже не улыбаются. Нечем потому что им улыбаться. И жаловаться на меня бесполезно. У меня батя главный во всем городе авторитет. Был. Пока не убили его. Только даже и после этого меня все равно никто не трогает. Потому как у меня все директора, генералы, да главы районов наших, кто в кумах, кто в братьях названных, а кто в корешах ходят. И Светка это знает. Знает, а вот ведь не боится. За это, наверное, и приглянулась она мне. Ну и за красоту свою, неземную. Глазищи — во! В пол-лица. Ручки тоненькие, спина выгнута, плечи расправлены, и нос вечно кверху задран. Я ее первый раз когда увидел, подумал: вот так краля! Подошел, рукой ее за шею прихватил и в кусты потащил, как и всегда со всеми приглянувшимися мне бабами делал. И никто никогда сопротивляться не смел. А она вырвалась и по лицу мне ногтями острыми — вжик! А я не привык к отказам. Все знают, что мне проще дать, чем потом в травматологическом три месяца валяться.
Хотел было я ее поучить уму разуму, уже руку поднял, да она как глянула на меня, исподлобья, глазищи так и сверкнули. У меня внутри все разом и погасло. Желание поучить погасло, а какое-то другое зажглось. Да так зажглось, что до сих пор никак не погаснет.
Да, отвлекся я чего-то.
В общем, говорит она мне тогда, когда я со списком к ней прибежал: «Если намерения у тебя, Виктор, серьезные, должен ты мне это доказать». Я говорю: «Готов доказать. Только я, - говорю, - ничего не умею. Кроме как кулаком и точно в голову. Или ногой в ухо. Жизнь у меня, - говорю, - такая. Не успел я другому обучиться. Так что ты подумай, прежде чем задачку-то свою задавать. Как следует подумай, я чего попало, глупости там всякие, делать не буду».
Она так задумчиво на меня глянула, потом на листок мой, взяла его, глазами пробежала, губы покусала и говорит: «Ну, раз другого не умеешь, будь по твоему. Пока всех своих противников, что в списке в этом вашем дурацком есть, не победишь, ко мне подходить не смей. А как только управишься - милости прошу». Ну, я обрадовался, понятное дело, я и сам про это же самое думал, а тут у нас с ней и желания, получается, совпали. Говорю: «Годится, согласен». Да порадоваться я совсем недолго успел. Она меня тут же на обе лопатки и уложила. «Только, - говорит, - долго-то не тяни, я тебе не дама сердца, а ты мне не рыцарь. Я вечно ждать не буду. До Нового Года тебе сроку». Как она меня этим сроком припечатала! Я где стоял, на том же месте на землю и сел. Ни черта себе, думаю. Там же их столько, кандидатов этих, мне же и за год не справиться. Я же до Нового Года их только искать всех буду.
А Светка стоит и лицо у нее прямо радостью все светится.
Это мне Петька потом объяснил, прибежав, когда уже ушли они все, что она так от меня избавиться хочет. Со всеми-то я по любому не управлюсь, да и срок дюже маленький, вот она и радовалась, что, наконец, отстану я от нее.
Я посидел еще, на земле, в грязи, подумал, потом решил - хрен вам всем! Витька Лось еще ни перед чем не отступал. Сказал - сделает.
Я Петьке так и сказал.
Он так странно на меня посмотрел, хихикнул, потом, видать, заметил выражение моего лица, сразу посерьезнел.
Я говорю ему: «Ты Петька, хоть и как брат мне, и поклялся я отцу своему за тобой присматривать - уж не знаю, зачем ему это было надо - но, говорю, ты смеяться надо мной в этом вопросе не смей. И я, что обещал — сделаю. Сдохну, но выполню. Я слово дал».
А он мне: «Влюбился ты, по-настоящему. Вот и готов теперь на все. Даже сдохнуть».
Влюбился, ха!
«Я, - говорю, - авторитет свой поддерживать должен. А с бабами у меня разговор всегда был и будет коротким. За шею и в кусты. Ты меня знаешь». Он: «А чего же ты с ней тогда... Того... Лыжами по асфальту елозишь?»
Я поначалу растерялся, а потом говорю: «Так вон их сколько тут, свидетелей, вроде как, не мог же я всех их сразу утащить, у меня не десять рук».
Сам чувствую, что объяснение у меня получилось какое-то мутное, идиотское, и внутри у меня тоже все как-то странно - вязко, сладко и липко, но не привык я разбираться, что там к чему, поэтому показал Петьке кулак, и его тут же как ветром сдуло. Я подождал, пока шаги его стихнут, и себе еще для надежности кулаком погрозил, чтобы мысли лишние в башку не лезли, и дело делать не мешали. Помогло. Оно всегда помогает. Кулаки у меня такие, что мне самому на них страшно смотреть. В шрамах все, корявые, как будто не кулаки это, а ветки дерева, которые переплелись меж собой, как им вздумалось.
Для верности еще и оплеуху себе закатил.
После нее мне совсем хорошо стало, чисто и свежо внутри, как будто морозного воздуха мне туда напустили. Хоть сейчас в «загон» прыгай. Это мы так меж собой участок, сеткой огороженный, называем, куда двоих бойцов запускают, и они так друг друга колошматят.
Встал я и домой двинул, умиротворенный и радостный.
А теперь вот до Нового Года месяц остался, а я даже трети списка не прошел.
Не успевал я никак, хоть и старался изо всех сил.
И уставать стал. Так, что еле ходил после боя. А из-под вчерашнего противника уже и не чаял выбраться. Здоровенный попался. Правую руку мне чуть не сломал. Если бы я ему глаз не выбил, так он меня бы и задавил. Насмерть.
Да, насмерть. У нас там все можно. Вплоть до смертоубийства. Мы и бумаги соответствующие подписываем. Мол, вся ответственность на мне, ее полностью принимаю, и претензий иметь не буду.
В общем, решил я события форсировать. И со всеми сразу встретиться. Подбил на это дело Василия, менеджера своего. Ну, он выпендриваться начал — мол, не положено так делать, и все. Не по правилам это. Я добавил, что к Павлу Алексеевичу идти хочу, с его предложением соглашаться, и чтобы он все это дело организовал, а я потом все деньги ему отработаю. Василий после этого вообще сбежать хотел. Пришлось его уламывать. Ну как — уламывать? Кулак я ему под нос сунул, он и согласился. Понял, что деваться ему некуда.
Пошли мы, значит. Петьку с собой прихватили. Он у нас самый умный, без него в таком деле никуда.
Павел Алексеевич выслушал нас и сказал, что один против сразу всех — это какая-то ерунда. И ему придется вложиться, чтобы все организовать. Ну а я, ясное дело, с такого «загона» живым не выйду. Против двух десятков профессионалов. Забьют они меня. На такое никто и смотреть не пойдет. Не зрелищно это. Неинтересно.
«Ну и кто мне потом, - говорит, - за тебя отработает?»
Расстроился я, понимаю — прав он. Ну тут Петька — вот голова! - предложил: давайте, мол, найдем сарай побольше, перегородок туда поставим, типа лабиринта, всех туда сгоним, например, вечером, а кто утром оттуда выйдет, на своих ногах, или хотя бы выползет, тот и победитель. Чтобы не все против одного, а все против всех. Как в кино каком-то было.
Павел Алексеевич губами пожевал и сказал, что так уже много где было. Про кино он ничего не знает, не видел. А вот лично у него — было. И в сарае, и в строящемся небоскребе, и даже у него на даче.
Ну, он посидел, чего-то там он на калькуляторе своем прикинул, кнопочками пошелестел, а я только за ним следил и думал — только не откажись, только не откажись. И даже мысль у меня в голове такая прыгает, словно мячик — только попробуй скажи «нет». Скажешь «нет», я тебе голову и оторву. Прямо вот так вот - голыми руками. У меня дядька — генерал, ежели что, отмажет. Еще и спасибо скажет. А то слышал я — надоел ты им, Павел Алексеевич, до ужаса, поменять они тебя хотят. А так я еще и услугу людям окажу.
Тут он, видать, догадался по виду моему, что за мысли у меня в башке прыгают, или цифры у него там сошлись, не знаю уж точно, только согласился он.
И радостный сразу стал такой, как будто мы его новогодний праздник попросили организовать, а не, как сказал Василий, мероприятие с вероятными множественными летальными исходами.
Павел Алексеевич и место сразу предложил. Садик наш старый, ныне заброшенный. Идеальное место. Два этажа, несколько связанных между собой павильонов, подвал, чердак.
Красота.
Камер понатыкают, зрителей в соседний дом посадят и будут они там, на экранах, за нами следить.
Только Павел Алексеевич условие одно поставил. Нужное, сказал, условие. Для привлечения соответствующих денежных средств и людей, эти средства имеющих. Призовые чтобы повысить, иначе бойцы из списка откажутся. Ведь одно дело в загоне кувыркаться, где и судья есть, и врач неподалеку, а другое дело с переломанными ногами всю ночь в подвале пролежать. Поэтому ставки придется повысить. Ну и денег участникам побольше дать.
Для этого, он сказал, товарища одного пригласим. Какого-то там чемпиона. Из Индонезии, вроде. Или из Тайваня, я точно не расслышал. А может из Китая. Какой-то супербоец.
Я особо и не заострялся — откуда он. Так и стал его про себя звать — парень из Китая.
Мне вообще похрену — откуда. Хоть с Китая, хоть с соседнего подъезда. Хоть пингвин с полюса. Кости у них у всех одинаково щелкают, когда на части ломаются. Я точно знаю, проверял. Был у нас один такой, все по двору ходил, похвалялся. Я, мол, самый крутой, у какого-то там ламы обучался, и не абы какого, а самого ламистого ламы на свете. Ну, мне то что, я внимания особо на него не обращал. Меня не трогают, и я не лезу. Пока однажды он мне в ухо локтем не двинул. Случайно, в общем-то, мы в баскетбол на автостоянке играли. Но въехал он мне здорово, от души. Я полежал, значит, на асфальте, пока земля вокруг меня вращаться не перестала, потом встал, номер с ближайшей машины оторвал и промеж глаз ему этой железякой влепил. Потом еще. Ну, там дальше я уже особо не целился, бил куда придется. И чем придется. Так вот что я вам скажу — что лама тебя учил, что наш алкаш Петрович, бывший физрук, бывший пограничник — кости у всех хрустят одинаково.
Ага, ну это я опять отвлекся.
В общем — договорились мы обо всем, да разошлись.
И тут сразу после этого Светка заявилась. Сама. Ко мне домой.
Пришла, значит, и сказала, что ничего ей от меня не нужно, и со мной она все равно не будет, неважно, выиграю я или нет. И лучше мне отступиться. Вот прямо сейчас. Петька ей все про наши игры рассказал.
Ну, думаю, Петька. Испугался за меня что ли? Надо же. Никто за меня никогда не беспокоился, кроме мамы, а этот вдруг, на тебе, позаботился.
«Нет, - говорю, - не отступлюсь. И тебе не позволю. У нас с тобой был уговор. Я людей, которые от своего слова отступаются, и за людей не считаю. Они для меня так, мусор. Кусок газеты. Засохший яблочный огрызок. А ты не можешь им быть, мусором. Это ж тогда получается, что я из-за куска газеты ночами не сплю? Бери, - говорю, - свои слова обратно, и давай сделаем вид, что ты просто пошутила. Хотя шуток я тоже не понимаю»
Она: «Нет, - говорит, - не возьму. А ты - дурак. Петька за тебя вон как переживает. Тебя же там прибьют».
«Не, - говорю, - не прибьют. Я меня оружие есть тайное. Злодейское».
И пальцами перед ней своими железными пошевелил.
Она глаза удивленно вытаращила, и тут понял я, что не на слова она мои их вытаращила, а на выражение, с которым я их сказал.
«Чего ты, - говорю, - удивляешься? Я же раньше Дедом Морозом подрабатывал. И не абы где, а на елках в детских садах. Не веришь?»
Она головой мотает.
«Да, подрабатывал. Пока мать мою с отцом в доме нашем заживо не сожгли. После этого бросил. Не смог. Это же, - говорю, - улыбаться детишкам надо. А я после того случая улыбаться разучился. Совсем».
Дальше меня совсем понесло.
«Ты думаешь, почему я, - говорю, - на тебя запал? На мать ты на мою очень уж похожа. Не внешне, не фигурой, или, там, голосом. А выражение лица у тебя такое. Совсем как у нее. Вот вроде и гадости ты мне говоришь, а смотришь совсем как она. И внутри у меня от взгляда этого все словно воздухом чистым наполняется. Я в такой момент даже в харю никому дать не могу. У меня и подумать о таком не получается».
Светка это услышала, глаза вылупила и как вдруг заревет. Вот только-только стояла напротив — неприступная, гордая, с такой вот кривоватой презрительной улыбочкой, и тут же, спустя секунду, слезы из глаз во все стороны полились. И лицо стало такое, что мне сразу обнять ее захотелось. Вот никого никогда кроме мамы не хотелось, а тут вдруг пробило меня. А обнять, это не то что в кусты, это совсем другое.
Стою я, на нее смотрю, и не перестаю удивляться. Вот у других, когда они разнюнятся, сопли разводить начинают, лицо сразу некрасивым становится. Даже не лицо это становится, а рыло. Морда. Мерзкая, покрытая синюшными пятнами. У тел, что в «загоне» после меня лежать остаются и то рожи красивее, чем у плачущих баб. А у Светки не так. Она еще лучше стала. Вот вроде слезы по щекам размазывает, и все равно красивая. Изнутри вся так и светится.
Я подумал, что теперь не то чтобы за шею, я даже дотронуться до нее не смогу, пока сама не позволит. Такую красоту - и моими корягами хватать! Да за такую красоту, я не то, что в «загон» пойду, раз за разом по голове получать, или в садик этот разрушенный, я куда угодно полезу. И еще улыбаться при этом буду.
В общем, она ревет, я стою. Тут Петька вдруг заявился. Дверь прикрыл, и так и замер на пороге, за ее спиной.
А она тут мне и говорит, через силу, сквозь всхлипы: «Не ходи, пожалуйста. Я и так с тобой буду, хочешь?»
Я смотрю, Петька за ее спиной дернулся, как будто его по лицу ударили, назад шагнул и об дверь головой шандарахнулся. Она услышала, обернулась, его заметила, вскрикнула, и наружу выскочила.
А мы с Петькой так с открытыми ртами стоять и остались.
Я думаю: чего она сразу-то не согласилась? Испытание какое-то придумала. А теперь в отказ вдруг пошла. Как дитё малое, ей-богу. Столько людей вокруг нас тогда слышало, столько разговоров про это будет, а ей всё игрушечки. Захотел — согласился. Передумал — отказался. Да я если бы так жил, меня бы давно уже в землю закопали.
Помню, мы на тренировку первый раз пришли, и Петрович, бывший физрук и бывший пограничник, стал, как он сам сказал, из нас дурь выбивать. «Кто, - говорит, - слово сейчас даст, что после экзекуции, несмотря на то, что я сейчас с вами делать буду, все равно останется, с тем я работать и буду. Учить, то есть, драться». Ну, мы все, конечно, слово дали. Думали, что пресс он нам будет пробивать. Или там, подзатыльники раздавать будет. Ага, как же. После того, как он с нами поработал, только я один и остался. Все остальные не выдержали. Ушли. Точнее уползли, когда в сознание пришли. И про слово, ими данное, забыли. Я один, кровь с лица вытер, с четверенек кое-как поднялся и перед Петровичем, как он учил, вытянулся. Ну, он мне руку выбитую на место вправил, пальцы сломанные к деревяшке примотал, ледяную бутылку к раздувшейся шее приложил и с тех пор я у него в подвале практически что поселился.
В общем, после договора нашего с Павлом Алексеевичем, жизнь у меня другая началась. Бои прекратились, по утрам я на работу ездить стал, и до обеда мы с Коляном, водителем Павла Аркадьевича, по городу разъезжали. Он в дома какие-то заходил, или в магазины, свертки бумажные оттуда выносил, и на сиденье заднее бросал. Иногда выходил с пустыми руками, и тогда идти полагалось мне. Я и ходил. Ничего там такого страшного не было. Куда им, тем, кто свертки не желал отдавать, до наших «загоновских». Они против них так - куклы бумажные.
В общем, они мне тоже свертки отдавали. Не сразу, правда, но отдавали. Я почти никого и не трогал. Так, порычу, кулаком об кулак постучу, они сразу пупырышками покрываться начинают, ну точно жабы, сами мне все отдают, и до машины еще провожают, под ручку меня поддерживая, словно это не я их лупить только что собирался.
После обеда мне полагалось тащиться в зал, к ихнему специалисту. Только я к нему не ходил. Так, сходил пару раз, но, после того, как он начал рассказывать мне про «инь» и «янь», стукнул его слегонца кулаком по маковке и ушел. Ну его. Уж лучше к Петровичу. Он меня всему научил, и мне с ним как-то легче. Проще, что ли.
Особенно когда он пьяный. Когда трезвый — к нему лучше не подходить. Совсем. Зашибет.
Он мне, кстати, сказал, что зря я с ними со всеми связался. Они же, мол, бандиты и совести у них нету. Это сейчас я им нужен, пока молодой, да крепкий, а как только чего случится, они сразу все от меня открестятся.
Я говорю - везде так. Куда не пойди. Хоть бандиты, хоть нет. Везде все одинаково.
Он мне: «Неправда. Я, - говорит, - в школе пятнадцать лет отработал, пока инвалидом не сделался. Так они вон меня до сих пор помнят, целыми делегациями приходят. И молодые и старые».
«Так ты, - говорю, - спас же их тогда всех, вот и приходят. Из благодарности это. Не зажал бы ты тогда тот шланг, не лишился половины лица и всех зубов — так большую часть из тех, кто тогда на школьном дворе был, хоронить бы пришлось. Точнее то, что от них осталось. Если бы осталось».
Он мне: «Брехня. Хорошо я работал, вот и ходят. А тот шланг, он вообще ни при чем. И мужик тот, что баллоны с пропаном в кузове прямо в середину двора прикатил, перепутав с подарками, он тоже это не специально сделал. Ошибся человек, бывает. Он, кстати, до сих пор в седьмой психиатрической лежит. После того случая так и не оклемался. Короче — не в благодарности тут дело».
Я говорю: «Ну ладно, спорить не буду, тебе, конечно, виднее. Только драться я все равно с ними со всеми буду».
«Будешь, будешь» — он мне говорит. «Только против того парня, как ты говоришь - из Китая, тебе не выдержать. Слыхал я вроде про него. От знающих людей».
«Это которые про «инь» и «янь» вещают?», - спрашиваю, а самого смех разбирает.
Ну а что? Видел я этих конфуистов, или как их там называют? Ручками такой замысловато машет, ножками кренделя выписывает, и бьет, как будто не бьет, а ладошкой гладит. Встречал я таких в «загоне». Он против нашего боксера со вторым юношеским и полминуты не выстоит.
Петрович мне: «Вот сколько я, - говорит, - тебя, Витька, знаю, всегда ты таким был. Неуправляемым. Тебе говоришь — не выстоишь, ты тянешь свое — мол, выдержу, я такой-сякой, задница у меня как скала, плечи как бетонные балки. А сам потом будешь в пыли корчиться, кровь отхаркивая, и меня, старого дурака, вспоминать. Говорил тебе тогда — не ищи тех, кто дом твой спалил, тебе же хуже будет. Не послушался ты Петровича. А Петрович тебя потом из ямы, куда тебя эти же, кто спалил, засунули, доставал. И не надо мне говорить, что потом ты их все-таки нашел. И что сделал с ними рассказывать тоже не нужно, я там после тебя был, и видел то, что от них осталось. Дурак ты, короче, Витька».
Ну, тут я уже не выдержал. Меня столько раз дураком, сколько за последние пару дней, за всю предыдущую жизнь не называли. Молча и без предупреждения — именно так, как он меня всегда учил — врезал Петровичу в ухо. Тот отлетел к стене, подскочил, словно резиновый мячик, и кинулся ко мне.
В общем, через полчаса мы закончили, Петрович вправил мне обратно выбитую руку, я заштопал его разодранный об угол бок, притащил ему целое ведро льда и стал наблюдать, как он этот лед, морщась, к своей шее и лицу прикладывает. Прикладывает и опять мне про китайца этого вещает.
«Главный это твой противник, - он мне говорит. - Главнее у тебя еще не было. И он не такой как ты, который из-за какой-то бабенки на это дело повелся».
В общем, долго он мне про китайца этого рассказывал, я даже испугаться пару раз успел. Между приступами смеха. И о том, как тот выше головы прыгает, и что пятка правая у него железная, а левая деревянная, из настоящего дуба, а кулаки как кувалды. В общем, чуть он меня до истерики не довел, старый брехун.
В проем я вошел хорошо, аккуратно, больным плечом за край только самую малость чиркнул. Успел даже разглядеть темно багровые пятна на старом косяке, и тут он меня, наконец, достал. Рыжий, огромный, с белоснежной, совсем как у девушки, кожей, он свалился откуда-то сбоку, от души въехав мне кулаком в шею. Потом мы долго катались по полу, он пытался ухватить меня за горло, я пытался ему помешать, затем он все-таки до него добрался, и вцепился как чертов клещ. В глаза начало темнеть, и я подумал, что зря я, наверное, побежал по второму этажу, нужно было отсидеться и подождать. За каких-то полчаса они бы друг друга поубивали, и мне осталось бы только аккуратно закончить с остальными. Такой был у Петровича план. Хороший, между прочим, план. И Василий его полностью одобрил.
Каким-то чудом я все же из-под рыжего вывернулся, пнул его ногами в грудь, он отлетел, да так удачно, что попал затылком точно на торчащий из стены штырь.
Я полежал какое-то время, наблюдая, как он сползает вниз и плотная земля под ним медленно темнеет от крови, нехотя встал на колени и отполз в угол.
Отовсюду раздавался характерный шум, мерное топанье, негромкие гортанные крики и звуки глухих ударов - словно молотили кувалдами по мешкам с песком.
Соревнование длилось уже с четверть часа, а я до сих пор еще не видел этого чертового китайца.
Сбоку затопали, и мимо пробежал, позвякивая металлом, кто-то в красном. Пробежал и замер за углом. Тут же там грохнуло, бумкнуло, упало на пол тяжелое, и опять мимо пробежал некто, но уже в сером, и, не звякая, а радостно угукая, как сытый филин.
Голова болела, вставать было неохота, я вдруг подумал — может, я боюсь? Прислушался к себе, посидел еще некоторое время, опять раздался топот, я приподнялся, примерился, и, дождавшись, когда идущий поравняется с моим укрытием, выбросил ногу ему навстречу. Ботинок попал в мягкое, там жалобно охнули, я добавил, потом выбросил руку, ухватил человека за шкирку, подтянул к стене и приложил об нее головой.
Отпустил. Послушал, как шуршит сползающее на пол тело.
Боюсь? Не может такого быть. Я ничего не боюсь. И не плачу. Не плакал даже тогда, когда пожарные растаскивали крючьями еще дымящиеся бревна, и когда выносили накрытые целлофаном тела. Вот так.
Я вспомнил вдруг, как вчера вечером ко мне заявилась Светка.
Петрович уже спал, сидя за столом и уткнувшись лицом в перекрещенные руки. Она едва слышно прикрыла дверь, подошла и села рядом.
- Не ходи. Пожалуйста, - тихо попросила она.
- Пойду, - сказал я.
Она помолчала. Я слышал, как она судорожно сглатывает.
- Зачем? - спросила она.
- Надо
- Кому.
- Мне. Мне надо.
- Зачем? Объясни.
- Не могу, - помолчав, сказал я. - Нет у меня таких слов.
Подумал.
- Потому что так надо, - сказал я.
- Кому надо!? - вдруг заорала она. - Тебе?!
Петрович поднял голову, зыркнул на нас одни глазом, потом встал, протопал в угол и упал на низкую, сбитую из коробок, кушетку.
- Какой-то бред, - продолжила Светка. - Ты ей-богу как маленький. Петя говорил, что ты с прибабахами, но...
- Ага, точно. С прибабахами.
Мы помолчали.
Она вдруг странно задышала, придвинулась ближе и положила руку мне на бедро. Я повернулся. Она смотрела мне в глаза. Ноздри ее раздувались, рот был полуоткрыт, на ресницах висели крохотные блестящие капли. Она потянулась ко мне. Раздвинула губы. Зубы у нее оказались белыми, блестящими, и такими гладкими, как будто полированными, я подумал, что если наклонюсь ниже, обязательно увижу в них свое отражение. От нее пахнуло чем-то сладким, и еще молоком. Я почувствовал, как покрывается мурашками спина, и от ее дыхания напрягаются губы.
- Нет, - сказал я, отодвигаясь. - Сначала я должен сделать, что обещал. Тебе.
Она замерла.
- Тебе, - повторил я. - Потом ты — мне. У нас был уговор. Забыла?
- Зачем? - прошептала Светка. - Это же глупость. Должен, обещал, уговор. Чушь какая-то. Чего ты как маленький? Наплюй. Слова какие-то. Обещания. Считай, что пошутила я. Дура была.
- Не-е, - протянул я, стараясь не смотреть на ее губы. Посмотрел в глаза. Не выдержав, отвернулся совсем.
- Я должен, - упрямо повторил я.
- Зачем? - не отставала она.
- Потому что это все, что у меня есть! - рявкнул я.
Скинул ее руку со своей ноги.
- А у тебя...? У тебя есть что-нибудь, кроме вот этого... - я попытался подобрать слово, не смог, и провел в воздухе пальцем возле лица, рисуя овал. - Что-нибудь внутри, а?
Она моргнула, по щеке побежала большая прозрачная капля.
- И у меня ничего нет. Ты понимаешь? Ничего больше нет. Кроме вот этого моего «должен».
Она заплакала.
Сзади вдруг зашуршало, я откатился в сторону, вскочил, и на то место где я только что сидел, откуда-то сверху спрыгнул человек. Он мягко спружинил ногами, и на полусогнутых двинулся в мою сторону.
Есть ли у тебя что-нибудь внутри, повторял я про себя, отклоняясь и подставляя руки. У нее — есть? А оно мне надо — то, что у нее внутри? И что я буду с этим делать? Намазывать на хлеб? Пить как воду? Что вообще с этим делают? А у меня? Что есть у меня? Умение изображать Деда Мороза, сгоревшее вместе с нашим домом? Навык попадать кулаком в лицо? А еще? Дальше-то что? Я шагнул в сторону, поднырнул под чужую руку и прицельно врезал противнику в висок. Он упал, стукнулся головой об стену и замер.
Вот взять, например, Петьку. Он умный, умеет сочинять. Честный. Верный. Безотказный. И уж он точно знает, что делать с тем, что есть внутри у такой вот Светки. А самое главное — он добрый. Не такой, как мы все здесь. Может, это место просто у нас такое, проклятое? И в других местах все по-другому. И там больше таких, как Петька, чем таких, как я? Или как этот китаец, куда же он, черт возьми, подевался? Пугали меня, пугали, а до сих пор ни китайца, ни индонезийца, ни хотя бы пингвина с соседнего подъезда.
И вообще - никого вокруг уже нет, вдруг сообразил я. Оглянулся. Прислушался. Было тихо. Топать и кричать перестали, лишь где-то далеко, может на улице, или в другом конце здания, кто-то слабо стонал, повторяя раз за разом одно и то же слово. Я подумал было пойти и ему помочь, в смысле - дать пару раз по зубам, чтобы не вякал, потом вспомнил, что меня еще ждут в другом месте, что я как-никак почти победитель, перешагнул неподвижно лежавшее тело и двинулся к выходу.
Дошел. Нажал на кнопку. Толкнул дверь. Подумал вдруг: как то это все больно просто у меня получилось. Вышел наружу. Снаружи было темно. В соседнем здании, где сидели зрители, в окнах горел свет. Я потопал к освещенному фонарем входу, помахал рукой стоявшим там мордоворотам, потом почувствовал вдруг тошноту, голова закружилась, и я сел. Встал, опять сел, и, не обращая внимания на удивленно глядящих на меня охранников, стал делать вид, что завязываю шнурки.
Шнурки завязываться никак не желали, пальцы дрожали, внутри было тошно и гадко. Противно, как будто навалили мне туда целую кучу дерьма.
Вдруг сверху, на крыше здания, грохнуло, я инстинктивно обхватил голову руками и упал на землю.
Грохнуло еще раз, да так, что меня подбросило, шмякнуло об твердое и протащило несколько метров по земле.
По плечам застучали осколки, обожгло щеку, рядом упало что-то тяжелое. Я продолжал лежать, пока из всех звуков не остался один только рев пламени.
Встал. Здания передо мной не было. От него остались только огрызки торчащих из земли стен.
Сзади послышались шаги. Я обернулся.
- Спасибо, - сказал подошедший Петька. Он смотрел на огонь, его белесые ресницы выделялись на лице, похожие на два белых пушистых козырька.
- Пожалуйста, - автоматически ответил я. Подумал и спросил, - за что?
Он пожал плечами.
- За то, что помог. Сильно помог, - пояснил он. - Правильно про тебя говорил отец — недалекий, но верный. И обязательно добьешься своего.
- Чей отец? - спросил я. Потом сообразил — чей. Спросил, - он так говорил?
- Ага, - сказал Петька. - Получилось у меня, да?
Он небрежно махнул рукой в сторону развалин.
- Никаких, понимаешь, теперь конкурентов. Только ты и я. Здорово, правда?
- Точно, - сказал я, соображая. Вспомнил кое-что и спросил, - а где парень из Китая?
- Кто? А! Это я.
- Не понял? Ты — парень из Китая?
- Я запустил этого парня. Это шутка, - сказал Петька. - Они же сами ни черта не знают. Как дети, ей богу. А еще руководители, авторитеты, тоже мне. Я и придумал. Его. Китайца этого. Сделал сайт. Фан-клуб. Организовал рассылку. Плевое дело. Все и поверили. Поверили и пришли на него смотреть. Все пришли. Вся верхушка. Не на вас же, дураков, им пялиться, - продолжал разглагольствовать он. - Ну, а бомбу раздобыть оказалось несложно, - сказал Петька, помолчал и добавил, - и Светка молодец, помогла.
- Моя Светка...? - не понял я.
- Моя, - поправил он. Увидел мое лицо и сказал тихо, — извини.
Откуда-то сбоку появилась Светка. Тонкая фигурка, развивающиеся волосы, короткая юбка.
Подошла к нам.
Его Светка, не моя, подумал я.
А Петька? Я же знаю его всю жизнь. Он же мне как брат.
А она? Какая-то Светка, которая взялась неизвестно откуда, и уйдет неизвестно куда. Да и черт с ней, с этой Светкой. Далась она мне.
Главное - Петька. Вот он, стоит передо мной. Мой Петька.
- Он меня не тронет, не волнуйся. Он же обещал. Отцу обещал, - услышал я Петькин голос.
Я старался на них не смотреть. Особенно на нее. Услышал, как она захлюпала носом.
- Зачем отговаривала? - спросил я тихо.
- Ты же упрямый, - звонким голосом ответил за Светку Петька. - Я ее и попросил. Отговаривать. Чтобы тебя, так сказать, подогреть.
Подогреть, подумал я. Здорово. Меня — и подогреть. Я им, что — еда, что ли, меня греть? Я им не абы кто, и я не позволю со мной вот так вот.
Я не глядя выкинул руку вперед. Вцепился в мягкое. Петька захрипел, пытаясь что-то сказать. Взвизгнула Светка. Я сжал пальцы. Пятнадцать минут. Я могу висеть на двух пальцах пятнадцать минут. А ты, Петька, не можешь. И ты Светка не можешь.
А я умею. Я только это и умею.
Висеть на пальцах.
И еще кулаком в ухо.
Ну и что, ну и пусть. Зато я умею это хорошо.
И лучше так, как я, чем так, как вы.
Я мысленно досчитал до тысячи. Отпустил. Петька упал на землю. Я развернулся и зашагал в сторону от бушующего пламени. Сзади рыдала в голос Светка.
В ушах вместе с ударами сердца, колотились Петькины слова:
«Он обещал. Отцу обещал. Меня не тронет»
И снова:
«Он обещал. И меня не тронет. Он обещал»
Июль 2014 г.
Рассказ - участник конкурса проводимого на странице
http://www.proza.ru/avtor/konkursk2
Обсуждение здесь
http://www.proza.ru/comments.html?2014/09/03/249