Глава 1. О ЧЁМ БУДЕТ МОЙ РАССКАЗ?
Эта повесть навеяна мне воспоминаниями детских и юношеских лет в дни, когда вся страна в семидесятый раз переживала и вспоминала страшное время – начало войны, которая названа Великой Отечественной. Воспоминания самого раннего детства – это не только лично мои, но и моих родителей, родных и близких людей. Мне не было ещё и четырёх месяцев, когда отец, поцеловав нас с братом Колей, маму Ульяну Егоровну, отца с матерью и своих сестёр, ушёл на свою третью войну, чтобы защитить нас и Родину нашу от коварного врага. А потому, уважаемый читатель, не удивляйтесь, что я говорю в начале повести о себе в третьем лице, рассказывая о тех годах, когда я был совершенным несмышлёнышем, и мамин подол больше двух лет в немецкой оккупации был моей колыбелькой. Свой рассказ в своё время я поведу от своего имени, когда подаренные мне родителями и Богом память и разум постепенно становились и моим достоянием, конечно, в сочетании с воспоминаниями близких мне людей.
Воспоминания тяжёлые, но с детских лет и до моих седых волос они никогда не уходили из головы. Каждый год в дни июньской всенародной скорби они всплывают в памяти вновь и вновь, терзают мне душу, просятся вырваться из её тесных альков для того, чтобы могли узнать и запомнить мои дети и внуки, как тогда всё было и как жилось всем нам в то трудное время. Это важно ещё и потому, что я – современник тех событий, и я пока жив, а их, моих хранителей и рассказчиков, уже нет на этом свете… И если я не запишу эти воспоминания, они так и останутся никому неизвестными, кроме невечного меня; и потому хочу я хотя бы малой долей памяти рассказать о наших детских судьбах, судьбах моих братьев, сестёр и сверстников, которым выпало родиться, страдать и погибать тогда, в те страшные годы войны, а нам – жить и выживать в разрушенной войной стране.
О детях войны написано не так уж и много. Должно быть, есть у писателей какое-то естественное торможение в блоках памяти, которое мешает рассказать в полной мере всю трагедию детских судеб, поскольку особенно тяжело воспринимаются людьми рассказы об этом; детство всегда считалось счастливым временем жизни. О подвигах взрослых сказано и написано много, они как бы естественны. У всех взрослых есть чувство долга или самосохранения, в трагические времена в них пробуждается либо мужество, либо трусость, кому что выпало. В конце концов, есть обязательство каждого перед страной с её законами, перед родными и близкими, которым нужна защита, и есть просто гражданская совесть, не позволяющая нормальному человеку прятаться за спинами других, когда над страной нависла смертельная опасность. А что могло быть у несмышлёных детей, оставшихся на территории, оккупированной циничным и жестоким врагом человечества? Только страх, постоянное чувство опасности, а у отдельных повзрослевших ребятишек – пробудившаяся ненависть к врагу при виде его злодеяний, человеческого горя, но при этом – полная незащищенность детской психики от страшных и кровавых событий, происходивших на их глазах.
Моё повествование – о судьбе нашей большой семьи, жившей на триста тридцать третьем километре Минского шоссе, на Смоленщине, в пригородном посёлке с названием Городок, что в километре от районного центра – города Ярцево. Сам город расположился на противоположной стороне автомагистрали Минск – Москва по обоим берегам реки Вопь, на правом берегу – станционная часть, на левом – сам город-красавец. Что творилось здесь летом 1941 года, трудно даже представить человеку, никогда не бывавшему в местах боевых действий этих двух гигантских сил – сил зла с чужой стороны и справедливого гнева наших защитников Отечества. Но постараюсь рассказать обо всём по порядку, правда, не всегда в хронологической последовательности.
Глава 2. МОИ РОДИТЕЛИ И ПРАРОДИТЕЛИ.
У моих дедушки и бабушки, Пахома Павловича и его жены Вассы Трифоновны, было трое взрослых детей: старшая дочь Паша, сын Василий – мой отец, и младшая дочь Мария. Перед войной все они переехали жить в Городок, каждый со своей семьёй. Жили дружно, часто собирались у отца с матерью вместе с детьми за одним столом, на котором их непременно дожидался всегда готовый огромный семейный самовар.
Городок раскинулся в живописнейшем месте на левом самом крутом берегу реки Вопь, которая делает здесь две больших петли, между ними на правом берегу зеленеют сочными сенокосами заливные луга. Каждую весну эти излучины, или как их называли – лучки, и всё правобережье, а ниже Городка и левобережье, в разлив заливались водой так, что река, летом шириной всего-то в двадцать пять саженей, превращалась в мощную водную красавицу – уже более двух километров. И по этому водному раздолью плавно плыли криги – льдины, не успевающие таять под лучами весеннего солнца. И текла эта мощь между холмами Смоленской возвышенности до той поры, пока не растают и не стекут в реку все зимние сбережения природы на её холмах, а река не снесёт их к батюшке Днепру, который ждёт своего пополнения всего в пятнадцати верстах от Городка, всегда готовый приютить, вобрать в себя эти водные богатства в любом количестве, а потом, причудливо петляя, нести их дальше по Смоленщине, по Белоруссии и Украине к Чёрному морю.
На крутом песчаном берегу Вопи в Городке до войны был прекрасный сосновый бор со столетними деревьями в два обхвата. В этом бору с самой весны и до осени по выходным дням проходили массовые гуляния с многочисленными торговыми точками, непременно устраивались танцы под духовой оркестр. Одним словом, место было весёлое, народу собиралось много, и от города – два километра, совсем рядом. Для молодых – это не расстояние, потому молодёжь любила эти места, и не одна молодая пара находила именно здесь своё счастье.
Стоит рассказать о том, почему крестьянский сын оказался здесь, в городской черте, оставив навсегда свой любимый труд, своё хозяйство, родительскую вотчину.
Родился дедушка Пахом в деревне Доброселье Крапивенской волости Бельского уезда Смоленской губернии ещё в 1879 году. Деревни этой на карте давно уже не найти. Дедушка часто говорил: «Я ровесник Сталина, только судьбы у нас разные». Отец Пахома Павловича был достаточно зажиточным крестьянином, у него было тридцать две десятины земли и большое хозяйство. Когда силы стали оставлять нашего прадеда, в 1902 году он поделил своё хозяйство поровну между двумя своими сыновьями – Пахомом и Николаем. Наследство попало в надёжные руки, оба брата взялись за самостоятельное хозяйствование со знанием дела, обзавелись семьями, нарожали детей и все в поте лица работали на своей земле. Дедушка Пахом даже старался расширить свой надел, копейку лишнюю приберегал, и к 1914 году скопил полторы тысячи рублей серебром, на которые у помещицы Хомутовой прикупил ещё семь десятин пахотной земли и сенокосных угодий. Перед революцией у дедушки в хозяйстве была прекрасная пасека с двадцатью двумя семьями пчёл, шесть коней, три коровы, своя жнейка, конный привод для молотьбы хлеба, своими руками он сделал сортировку для зерна. Одним словом, дедушка был сам настоящим тружеником и не давал потачки лени никому из своих домочадцев. С работами справлялись своими силами, и только в период жатвы дедушка нанимал двух работниц для помощи в уборке хлеба. За что и поплатился в тридцатые годы, будучи середняком. Коммунисты же признали его «кулаком» и «мироедом», использовавшим наёмную рабочую силу. Дедушку препроводили в Смоленский централ, где он и просидел нелёгких полтора месяца.
Спас от тюрьмы дедушку Пахома тоже коммунист Иван Малахиевич Богданов, проводивший до этого коллективизацию на селе, по всей видимости, довольно круто. За это «бандиты» из раскулаченных крестьян однажды морозной зимней ночью подстерегли Ивана в Батуринском лесу, когда он возвращался из города Белого, разули его, раздели до нижнего белья и повели в сторону от дороги расстреливать, поставив к дровяному штабелю. Как ухитрился Иван перепрыгнуть через поленницу, как сумел семь вёрст пробежать босиком при двадцатиградусном морозе – одному Богу известно. Но до деревни Иван всё же добежал, только в дом к себе его никто не пускает, боятся банды – и дом могут спалить и семью уничтожить. И только дедушка Пахом, дом его был в стороне от деревни, пожалел коченеющего Ивана, с опаской впустил в хату – всё-таки отец Ивана Богданова был дружен с Пахомом. Иван сильно обморозил ноги, дедушка с бабушкой растёрли его самогоном, смазали гусиным салом – спасали Ивана, как могли, подручными крестьянскими средствами. Потом дедушка запряг лошадь и под носом у бандитов одному ему знакомыми лесными тропами повёз Ивана в больницу в город Белый, где он стал недосягаем для бандитов. Удачно проскочив лес и не встретив Ванькиных врагов, доставил он его в лазарет и благополучно вернулся назад. Сильно рисковал дедушка, мог поплатиться жизнью за спасение коммуниста.
Ну, а когда сам попал в кутузку, дед и вспомнил о своём отчаянном поступке и о спасённом представителе новой власти. Написал записку, сумел тайком передать её сыну: «Поезжай, Вася, в Москву, кланяйся Ивану Малахиевичу, пусть выручает меня из неволи по старой дружбе, а то пропаду». Сын стрелой помчался к Ивану в Москву, с трудом нашёл его. Иван в то время работал на какой-то очень ответственной должности. Он с пониманием отнёсся к просьбе деда, написал справку, что такой-то такой врагом советской власти никогда не был, работал со своей семьёй честно и во время коллективизации спас жизнь коммунисту Богданову И. М., что удостоверялось его личной подписью. Эта справка может и спасла бы моего дедушку от расправы – разорения хозяйства и ущемления в правах. Да только было уже поздно. Дедушку из тюрьмы-то выпустили, и протопал он пешком восемьдесят вёрст с хорошим настроением, но пришёл к своему полностью разорённому хозяйству: коней и коров забрали в колхоз, инвентарь растащили, пасеку разорили, мёд в грязь втоптали, чего дедушка забыть и простить не мог до конца дней своих.
Трезво оценив обстановку, Пахом Павлович собрал всех своих домочадцев и объявил, что без своей земли, без хозяйства делать на родине больше нечего, надо перебираться ближе к городу, к Ярцеву. Сначала дед облюбовал живописное местечко на берегу реки Вопь в полуверсте от небольшой деревеньки Дуброво, что всего верстах в пяти от города. Не мог дед без речки, без леса, поскольку был заядлым охотником и рыболовом. Сюда перевезли старый дом, перебрали его и поставили посреди соснового бора прямо на берегу реки. Только обжились на новом месте, лет пять-семь прошло, от властей последовал приказ: перестраивайся в деревню, хуторов в России иметь не положено. Ну, что тут будешь делать? Бороться – бесполезно, судиться – себе дороже, издевательство, да и только.
Вот тогда и перевёз дедушка Пахом с сыном Васей тот же дом в Городок, ещё ближе к городу Ярцево. Там, на весёлом берегу Вопи начиналось семейное счастье у всех троих детей Пахома Павловича и Вассы Трифоновны. Паша, старшая дочь, была замужем за лесничим Филиппом Алексеенковым, человеком деловым, но свободолюбивым. Пашу он по-своему любил, однако, был не прочь от души гульнуть и на стороне, хотя перед войной уже имел троих детей. Старший сын – Лёшка, в свои двенадцать лет был озорником и задирой, но постоять за себя, за девятилетнего брата Володьку и за пятилетнюю сестрёнку Вальку он был готов в любой момент. Лёшка крепко и отчаянно колотил обидчиков, но первым лезть в драку никогда себе не позволял, во всяком случае, строгий страж – дедушка этого не замечал никогда. Впрочем, взрослые всё равно иначе как хулиганом Лёшку не называли.
Василий, мой отец, был единственным сыном Пахома Павловича. Васса Трифоновна рожала много раз, но выжить было суждено только одному сыну и двум дочерям, остальные дети умирали в младенчестве. Василий был женат на моей маме второй раз. Первая его жена, Татьяна, родила сына Витю, которого отец очень любил. Но когда сыну было года три, Татьяна увлеклась местным прохиндеем-красавчиком. Измены Василий простить не смог и однажды в ссоре из-за сына крепко побил жену, за что по жалобе тестя полтора года был «удостоен чести» участвовать в строительстве Беломорканала, где чудом остался жив. Выйдя на свободу, к Татьяне он не вернулся, а некоторое время спустя полюбил простую деревенскую девушку, приехавшую в город лечить уши, поскольку в двенадцать лет она потеряла слух после перенесённого тяжелейшего тифа. Влюбился так, что представить свою жизнь без неё уже не мог и вскоре женился. Жену звали Ульяна. Слышать она так и не стала, а Васю своего любила «без памяти» и ещё до войны родила двух сыновей. Сыну Коле было два года, когда на свет появился второй сын, по метрике Михаил. Это был я, Мишка, только долгое время в семье меня все будут звать Минькой, Миней, и никак не иначе.
А война уже шла по Европе, отцу довелось участвовать и в финской кампании, и в польской; к счастью, судьба была благосклонна к нему – отец домой вернулся живым.
Младшая дочь Маша окончила ветеринарный техникум, вышла замуж за техника-строителя Степанова Ивана, у них тоже родился сын Женька, которому перед началом войны было всего года четыре. Эта пара, по рассказам моей матушки, была очень красивой и счастливой, муж и жена работали, Женька был любимцем отца, поскольку был похож на него, как две капли воды.
Когда семья собиралась вместе, за столом у дедушки сидели тринадцать человек, а четырнадцатый – Минька, подавал свой голос из люльки-зыбки, подвешенной на пружине к потолочной матице. Недолгим было их общее семейное счастье, поскольку сорок первый год сразу разрушил всё семейное благополучие.