Начало: "Слово двух свидетелей" http://www.proza.ru/2014/07/10/946
Предыдущая часть: «РАЗДЕЛ ХLІІІ. Земля справедливости» http://www.proza.ru/2014/09/11/1364
Короткевич В.С. (26 ноября 1930 — 25 июля 1984)
РАЗДЕЛ ХLІV. Последняя вечеря
(Евангелие от Иуды)
(перевод с белорусского языка)
Яд аспідаў на вуснах іхніх.
Пасланне Рымлянам, гл. 3, ст. 13
В тот вечер он шел улицами с Анеей, Раввуни и Тумашем. С ним шли еще седоусый, молодой, дударь, Ус, Зенон и Вестник. На ходу он отдавал последние в этот день приказы. Было еще довольно рано, даже первая звезда не засветилась в высоте.
— Ты, Кирик, и ты, Зенон, идите сейчас на стены. Проверьте еще раз всех.
Кузнец глянул ястребиными глазами.
— Хорошо, — сказал отставая.
— А ты, Ус, эту ночь не поспи. Очередь твоя. Днём выспишься. Бери дударя, «братишку», и лезь на колокольню Доминиканцев. Следите, хлопцы, дудите, хлопцы, кричите, хлопцы.
Здоровяк Братишка забросил дуду за плечо:
— Так, братишка, почему же. Ночь она между тем лунная будет.
Золоторукий и Дударь свернули.
— Турай где? — спросил Христос.
— Старик в Мечной. Работают. А молодой с Клеоником к девкам, наверное, на вечерку пошли. Клеоника Фаустина ждет, Марку...
— Хорошо, — рассмеялся Христос. — Ах, как хорошо, чудесно как!
— Ничего нет чудесного, — вздохнул седоусый. — Расслабились. Покой. Словно и не волки вокруг.
На площади перед мостом люди водили вокруг костра хоровод. Слышался смех.
Сядзіць, сядзіць яшчур
У гарэхавым кусце.
Христос рассмеялся:
— Мрачный ты человек. Ну, что тебе в этом? Глянь — вон стража на стенах. Ворота охраняются — мышь не проскочит.
— А я тебе говорю — спят слишком спокойно. Кровати греют.
— Пусть спят до нападения.
— А ты подумай, как наши попы из осаждённого города сбежали?
Лицо Юрася вытянулось. Он все не мог привыкнуть к подозрительности.
— Ч-черт! А может, они и не убегали? Надо завтра потрясти и замок и богатые дома.
— Надо, брат. Что и говорю.
Навстречу шел с факелом патруль. Разминулся с ними у самого дома, отведенного Братчику, небольшого домика на углу Ростани и Малой Скидельской.
— А мне почему-то страшно за тебя, — неожиданно сказала Анея.
— Молчи, — буркнул Тумаш.
— Вечно этих бабских глупостей... — загорячился Иуда. — Вот дом. И холодно. Иди ты туда. И у нас-таки дела. И он придет.
— Идите, хлопцы. Я вас догоню.
Они остались вдвоем. Как раз в этот момент замигала над городом первая звезда. То белая, то синяя, то радужная.
— Никуда от тебя не хочу, — сказал он. — И в рай не хочу. Лишь бы тут. С тобой.
— И я...
— А я кто?
— Бывший плут. Наилучший в мире плут. И пусть даже не можешь сказать им это. Все равно.
— Поздно. Не поверят. Да и не все ли равно?
— ...С Богом было бы хуже. Боже мой, эти две недели! Как будто вся я — ты.
— И я. Раньше казалось — мне мало земли. Теперь я мир благословляю, что ничего у меня нет, кроме нее, кроме тебя.
Он весь приник, прижался к ней. И так они стояли, незаметно покачиваясь, под этим небом, которое все больше и больше расцветало звёздами.
Враги между тем были не так далеко, как думали в свободном городе. К сожалению, пословица: «Я под тобой на три сажени вижу» — оставалась всего-навсего пословицей. Если бы Юрась обладал таким качеством и мог пробить взглядом слой земли и каменную облицовку подземного хода — он бы увидел зрелище, которое бросило бы его в ужас.
Увидел бы он, что в том месте, где подземный ход образовывал небольшенькую пещеру и расходился на несколько ходов — к замку, к ратуше, к деревянному, с галереями, лямусу на Рыбном рынке, — стоит и ждет молчаливая толпа, отчасти в латах. Волковысская подмога.
Стояли Лотр, Болванович, грубый Комар, Жаба, Корнила с Пархвером. А за ними, в тусклом свете нескольких факелов, мерцала медь шлемов и сталь мечей. Лотр отдавал последние приказы:
— Будете резать. Без шума. Наскоком.
— Ясно, — сказал Комар. — Игра наша не удалась. Так тут уже — карты под стол и по зубам.
— И ты, Корнила, пойдешь и схватишь его и приведешь в цепях.
— Неладно, — мрачно забубнил Корнила. — Он же снял цепи с господ. Что-то не верится, чтобы это — злод...
— Очень ты понимаешь, — сказал Болванович. — Потому и страшный, что снял.
— Отроду такого не было, — задумчиво сказал Лотр. — Это что же будет, когда все так делать начнут?.. И потому пойдешь. Клятву давал?
— Давал, — мрачно сказал Корнила. — А только неладно. То — Христос, то — сами же — самозванец.
Улыбка Лотра была страшновата:
— А это всегда так. Сегодня — князь, завтра — грязь. Заядлых, кто помнит, перебьем...
— А память? — буркнул Корнила.
— Память, когда над ней топор, эта глупость, — падал голос Пархвер. — Пусть помнят. А детям другую память привьем: мошенник, вор, дома жёг, воровал.
— А татары?
— Все записано, как надо, — улыбнулся Лотр. — Ну и потом... суд. Потому и убивать нельзя. Раз судили, раз осудили — значит виновен, значит лже-Христос. Кому там придет в голову сомневаться через сто лет? А этих заставим поверить. Сколько у тебя людей?
— Семьсот с чем-то. А — непорядок. Столько чудес сделал. Знают, что Христос, а мы... А может, и...
— Дурак. Чем больше он Христос, тем более вредный. И потому — убивать всех, кто призывает имя Божье.
...Враги были не только под землей. В темном переулке у Ростани Босяцкий, переодетый немецким гостем, говорил с Хлебником и еще несколькими торговцами:
— Сейчас пойдешь к лямусу и ударом в плиту предупредишь, чтобы вылезали и расходились по местам. Факелы готовы?
— Готовы.
— Кресты на рукава нашили?
— Нашили. Иначе черт его разберет, кто свой, а кто чужой. Схватка же.
— Сигнал — огонь на переходе от доминиканской колокольни. По нему идите, бейте всех в меченых дамах. Где крест на воротах или на дверях.
— Шестиконечный?
— Буду я языческую эмблему чертить. Наш. Четыре конца. И помните: не выпускать живых.
Хлебник мрачно улыбнулся:
— Это мог бы и не предупреждать, отец. Нам такой Христос — на какого дьявола? Все вымел. С восковым вон как спокойно было.
— Тоже пить-есть просил, — сказал Рыбник. — Ну так это не то. Хоть другим не давал. Так мы на него, как на медведя, одним махом.
— Отче, — сказал кто-то. — А как на улице человека встретишь? Как узнать, еретик ли.
Друга Лойолы улыбнулся.
— А на это уже Арнольд Амальрик ответил. Когда во Франции еретиков били.
— Ну?
— «Убивайте, убивайте всех! Бог своих узнает!» Вас сколько?
— Где-то человек пятьсот, — сказал Хлебник, играючи кордом. — Н-ну х-хорошо, отче. Мы этой сволочи покажем рыбы и хлебы.
— Давайте, дети мои. Пароль все знают?
— Пасха, — сказал кто-то из тьмы.
...Христос между тем догнал своих. Все втроем они шли улицами сонного города. Ночь выдалась неожиданно горячая, может, последняя такая перед приходом осени. Потому люди спали не только в домах, но и в садах под грушами, и на галереях, и просто, вытянув из дома постилку, у водопадов, которые нарушали тишину немолчным плеском воды.
— Они дома? — спросил Христос.
— Дома, — сказал Фома. — Пиво с водкой хлещут. Вечеря.
— У них, скажу я вам, та вечеря... она таки с самого утра, — сказал Иуда.
Шаги будили тишину.
— И что-то тяжело мне, хлопцы. Не по себе мне что-то. Не хочу я идти к ним.
— А надо, — сказал Фома. — По рылам им надавать надо. Имя только позорят. Палец о палец на укреплениях не ударили. Оружием владеть не учатся. Одно пьют, и за бабами... и смешки с тех, кто работает, строят. Сбить их в горькое яблоко и сказать, чтобы выметались из города, если не хотят.
— Согласен, — сказал Христос. — Так и сделаем.
Иуда захохотал:
— Слушай, что мне сегодня седоусый сказал. Я, говорит, старик, ты не поймешь этого так, будто я подлизываюсь к Христу. Какая уж тут лесть, когда в каждое мгновение можем на один эшафот попасть. Так вот, говорит, кажется мне, что никакой он не Христос. И дьявол с ним, мы его и так любим. Почему, спрашиваю, засомневался? Эх, говорит, и он господ, вместо того чтобы повесить — в Неман загнал. Не смейся, - говорит. - У Бога юмора нет. Он человек серьезный. Иначе, чем до сотого колена, не мстит.
Друзья захохотали.
...Апостолы разместились отдельно от Христа с Анеей, на отшибе, аж в слободе за Коложской церковью. Так было удобнее и с женщинами, и с питьем. По крайней мере, не надо таскаться через весь город, на глазах у людей. Они взяли себе брошенный каким-то богатым беглецом дом, деревянный, беленый снаружи и изнутри, крытый крепкой, навеки, дощатой крышей. Было в нем где-то с десяток комнат, и разместились все роскошно.
Вообще, Тумаш с Иудой редко когда и ночевали там, все время пропадали на стенах, в складах, на пристани или на площади.
В это позднее время все десять человек сидели в комнате с голыми стенами. Широкие скамьи у стен, столы, которые так и стонали от еды, гарнцев с водкой, бочонка с пивом и тяжелых глиняных бокалов.
Горело несколько свечей. Окна были открыты в глухой тенистый сад, и оттуда повевало ароматом листвы, зрелых антонов и воловьих мордашек, волчками и прохладной росой.
Разговор, несмотря на большое количество выпитого, не клеился.
— А я все же смотрю — паленым пахнет, — боязливо сказал Андрей.
— Побаиваешься? — Филипп с неимоверной скоростью обгрызал, обсасывал жареную гусыню, даже свист стоял.
— Эге же. Будто подкрадывается кто-то, и как даст-даст.
— Это можно, — сказал Ян Зеведеев. — Лучше от господина за мережи в шею получить, чем напрасно пропасть.
— А я же жил, — мечтательно сказал Матвей. — Деньги тебе, жена, еда. Жбан глупый, еще куда-то щемился, чудес хотел.
Нависло молчание.
— Убежать? — спросил Варфоломей.
— Ну и дурак будешь. Опять дороги, — сказал Петр. — Знаю я их. Ноги сбитые. Во рту мох. Задница паутиной заткана. Попали как сучка в колесо — давайте бежать.
Все задумались. И вдруг Петр вскинул голову. Кроме него никто не услышал, как открылась дверь.
— Ты как тут?
Неуловимая улыбка блуждала на губах гостя. Серые, плоские, немного в зелень, как у ящерицы, глаза осматривали апостолов.
— Т-ты? — спросил Илияш. — Как пришел?
— Спят люди, — сказал пес Божий. — Разные люди. В домах, в садах. Стража у ворот спит. Мужики спят в радной зале, и оружие у стен стоит. Сторожевые на стенах и башнях бодрствуют, да мне это...
— Ты?..
— Ну я, — Босяцкий подошел к столу, сел, налив себе на донышко пива, жадно выпил. — Не ждали?
— А как стражу крикнем? — заскрипел Варфоломей.
— Не крикнете. Тогда завтра не бичи по вам играть будут, а клещи.
— Саул ты, — сказал Якуб Алфеев.
— Ну-ну, вы разумные люди. — Иезуит помолчал. — Вот что, хлопцы. Мне жаль вас. Выдадите меня — вас на дне морском найдут. Думали вы про это?
— Н-ну, — коварные Петровы глаза бегали.
— Так вот, — жестко сказал иезуит. — Бросайте его. Завтра в городе горячо будет. Потому идите ночью. Сейчас. Если дорога вам шкура.
— Не пойму, зачем это ты нам?.. — продолжал Петр.
Мягкий, необычно богатый интонациями голос словно очаровывал, словно душу тянул из глаз:
— Что вы? Нам более важную рыбу поймать надо, а не вас, плутов.
— Тогда зачем? — спросил Петр.
— Правду? Ну, хорошо. Я знаю, и вас уже проняло. И вы, как на старой сосновой шишке, сидите. И сами бы вы его бросили. И только могли бы опоздать и попали бы ненароком с ним. И повесили бы вас. А все кричали бы о верности, с которой не бросили вы учителя. А надо, чтобы он, чтобы все знали: в е р н ы х н е т. Ведь не должен верить ни сосед соседу, ни отец сыну.
— Зачем это вам? — спросил Илияш.
— А без этого ничего у нас не получится. Учить надо... Ничего, мол, страшного, когда сын желает смерти отцу, поп — смерти епископу, потому что мы сильнее хотим благополучия для себя, чем зла ближнему. И потому дети должны доносить даже на своих отцов-еретиков, хотя и знают, что ересь потянет за собою казнь... Потому что, когда разрешена цель, то разрешены и средства (1).
— Что же мы, так просто и в дорогу? — коварно спросил Варфоломей.
— Я их от смерти, а они еще и — «деньги». Ну, хорошо уже, ради такой большой цели дадим и денег.
— Сколько? — спросил Тадэй.
— Не обидитесь. На каждого па тридцать.
— Давай, — после паузы предложений Пётр.
Все пристально, как собака на стойке, смотрели, как узкие пальцы иезуита выкладывают на стол большие, с детскую ладошку, серебряные монеты, как он считает их, складывает столбиками и подсовывает каждому. Свет от свечей мерцал на всем этом, на приоткрытых пастях, на руках, на глазах.
Иезуит показал на профиль Жыкгимонта на серебряном кружке:
— Государственно-полезный поступок делаете. И вот видите, будто сам властелин наш каждого из вас по тридцать раз за подвиг ваш благословляет. А теперь — идите.
Босяцкий встал.
— Да и вы спешите. — Ян смотрел в окно. — Сам идет. В конце переулка.
Монах-каплан открыл дверь. И вдруг подал свой насмешливо-безразличный, издевательский голос Михал Илияш, он же Симон-Кононит:
— Босяцкий. А что будет, если мы денег со стола не уберем? И тот поймет?
Доминиканец осматривал его. После холодно пожал плечами:
— Дыба.
Двери захлопнулись за ним.
Все как будто слышали все ближе и ближе шаги Христа, но, возможно, это всего-навсего такали их сердца. Сильнее и сильнее. Сильнее и сильнее. Наконец вздрогнула рука у Варфоломея. Он не выдержал. Не думая о том, что будет, если остальные не уберут денег, схватил монеты, начал жадно рассовывать их по карманам. Потянулась за деньгами вторая рука.
Скрипнула калитка. И тут девять рук молниеносно смели серебро со стола в кошели. Осталась одна кучка. Перед Илияшем. Цыганистый Симон с триумфом смотрел угольными глазами на побелевшие лица союзников. Обводил их глазами, словно оценивал. Видел во всех глазах ужас, алчность, тупую угнетённость.
Открылась дверь. Христос вытер ноги о жернова перед порогом и ступил в комнату.
На столе были фляжки, бочонок, мисы. Денег на столе не было.
— Идите водки дербаните, что ли, — сказал Илияш-Симон.
Фома, Иуда и Христос подсели к столу. Начали есть. Ели много и основательно но, но без жадности. Очень проголодались за день беготни.
— А водочки? — льстиво спросил Пётр.
Что-то в тоне его голоса не понравилось Христу. Он обвел глазами апостолов, но ничего особенного не заметил. Лица как лица. Медные, в резких тенях. И большие кривые тени двигаются за ними по стенам, заползают косматыми — с котел — головами на потолок.
— Н-ну? — спросил Христос. — Нет, Пётр, водку отставь. Эдак и город пропьем. Пиво глоток плесни.
Тень на стене пила из огромного глиняного бокала.
— Так что? Сидите? Морды мочите? А руки в бою замочить красным — это вам страшно? А в ил их запачкать на укреплениях — это вам мерзко и тяжело?
Молчание.
— Что делать будем? Морды вам чистить? За стены выгонять в руки врагам?
Лицо было суровым.
— Я понимаю, хлопцы, — немного более сдержано сказал Христос. — Вам лезть на рожон до конца не хочется. Вас, когда схватят, может, и пожалеют по делам вашим. Скажем, не на кол посадят, а в каменный мешок пожизненно. Все же жизнь. Вы не то, что я. Вас они не могут до конца ненавидеть, а меня ненавидят, ведь я свидетельствую о них, что дела их злые. Что все заветы человеческие они подменили одним, десятым: «Уважай предателей, и хорошо тебе будет».
Смотрел на потупленные головы:
— И всё же последний мой вопрос. Будете вы борцами за правду или так и оставить вас в пропойцах и злодеях? Будете со мной? С ними?
Пётр бегал глазами по союзникам. Решился:
— Конечно, с тобой.
— Ты не сомневайся, — поддержал его Варфоломей.
— Брось, — загудели голоса. — Чего уже... С начала идем... Ты на тот свет, и мы вслед.
Братчик обводил взглядом лица. Люди старались смотреть ему в глаза, и любой другой, не такой простодушный, заметил бы, что они стараются. Но этот не заметил, и, кроме того, ему хотелось верить.
— Хорошо. Собирайтесь. Немедля идите таскать камни на забрало. А ты куда, Тумаш? Натаскался, кажется?
— Я к воротам. Там и посплю где-нибудь, — и Фома вышел из дома.
Апостолы начали собираться. Только Иуда снял поршни, отодвинул с краешка стола мисы, положил на него тетрадь со своими записями, сбросил плащ и сделал из него на скамье подобие подушки. Зевнул:
— А я тут лягу... Прости... Я успею...
— Конечно, — сказал Христос. — Две ночи не спал. Вздремни. Разбужу утром.
Иуда, не раздеваясь, лег на скамью. Чуть только голова его опустилась на свёрток, он уснул. Словно в темный, глубокий омут опустился. Словно провалился в бездну.
— Ну, так пойдемте, — сказал Христос. — Работать будете, как волы. Помните, дали слово.
— Конечно, — сказал Пётр.
И опять что-то неискреннее померещилось Христу в его голосе.
— Смотрите только, чтобы мне не пришлось сказать: один из вас сегодня н е предаст меня.
Пронзительно и свежо начали кричать над сонным городом первые петухи. Люди вышли. Иуда спал каменным сном. И тут опять открылась дверь, и в щель осторожно продвинулось горбоносое, в сети крупных жестоких складок, лицо Матвея.
— Раввуни, — шепотом позвал он. И после сказал громче: — Раввуни.
В комнате слышно было только сонное, равное дыхание.
И тогда Данель подошел, осторожно взял со стола рукопись, вышел на цыпочках и захлопнул за собой двери.
Перекличка петухов все еще держалась. Кричал один. Отвечал ему хриплым басом соседний. Еще один. Еще. Совсем издали тоненькой ниточкой голоса откликался еще какой-то. Каждый очередной крик вызывал мелодичную лавину звуков.
Кричали первые петухи над городом. Люди сквозь сон слышали их и не знали, что вторых петухов много кто не услышит.
(1) Опять промысел Божий, предвидение и прозрение. Бузембаум, автор этого афоризма и «Трактата о морали» создал его на сто лет позже. Ничего! Пусть бы себе и на двести.
Продолжение "РАЗДЕЛ ХLV. Сад возле Коложы" http://www.proza.ru/2014/09/16/1315