Время обратного отсчёта

Тихо плескалась вода в лимане. Лодки, баркасы тихо покачивались на свинцово-серых волнах. Солнце слегка пробилось из-за туч, бросая слабые тени на песок. Он стоял рядом в брезентовой куртке и круглых очках от солнца. Он стоял рядом, как год тому назад. Год, всего лишь год – разделял их, но у Анны уже началось время обратного отсчёта. Его друзья перегоняли лодку. Он свистнул их с берега и, махнув рукою в сторону, крикнул:
– Не сюда! Дальше…
Время обратного отсчёта… Когда началось оно? Может быть, тогда, когда Анна сидела в пивном баре с Розовским и он, слегка подняв свою голову так, что в его лице появилось выражение надменности, которое так шло ему, и в то же время что-то гордое, возвышенно мелькнуло в его жёлто-карих глазах, читал ей:

Благословен день, месяц, лето, час
И миг, когда мой взор те очи встретил!
Благословен тот край, и дол тот светел,
Где пленником я стал прекрасных глаз!

Благословенна боль, что в первый раз
Я ощутил, когда и не приметил,
Как глубоко пронзён стрелой, что метил
Мне в сердце Бог, тайком разящий нас!

Благословенны жалобы и стоны,
Какими оглушал я сон дубрав,
Будя созвучье именем мадонны!

– Это сонет Петрарки в переводе Вячеслава Иванова, Аннетт! – говорил он Анне, делая ударение на «а».
Она была знакома с ним около трёх лет. Прекрасный переводчик с английского, он был не менее прекрасным актёром и чтецом. Стихотворений он знал множество; многие из них, не вошедшие в сборники Гумилёва, Мандельштама, были в памяти этого человека. Анна помнила зимний день, когда пять часов кряду они сидели в ЦДЛ, переходя из одного кафе в другое. Общество состояло преимущественно из мужчин, а говорил только Владимир, и всем было ясно, что он так старается ради этой провинциалки, но Анна была благодарна ему, что своими жёлто-карими глазами он что-то разглядел в ней. Он приглянулся ей сразу всем своим заброшенным, дремучем видом.

– Па-звольте мне на правах старика посидеть за вашим столиком, – сказал он в ресторане ЦДЛ, и она с удовольствием глянула на его высокую фигуру с длинною бородою. Борода, казалось, была главной достопримечательностью всей его внешности: поэтому в её сознании мелькнула формула – фигура, борода…

Это потом, когда-нибудь потом, она позвонит в Москву его престарелому отцу и узнает, что у него – рак горла. Что он решится на две операции, чтобы хоть как-то продлить жизнь… не было ничего пошлого, назойливого в его безобидном ухаживании. Небрежный, порою даже неряшливый, запущенный холостяк, он был в чём-то беззащитен. Что-то ортодоксальное проступало в его лице: выразительное, живое, очень подвижное, это было лицо Сатира, лицо человека много думающего, не счастливое, но отрешённо-гордое. Несбывшиеся желания как бы застыли в чертах этого лица. И странно, жутко выглядело оно, когда, наклонив голову, он исподлобья глядел на собеседника, чуть кокетничая, чуть манерничая, чуть играя, и, притворно опуская глаза, говорил: «Ваш покорный слуга», – и улыбался почти беззубым ртом. Он был очень вспыльчив. Анна предполагала, что его несостоявшийся гений мучает и терзает его. Он часто ссорился с мужчинами, заносчивый и упрямый, он, порою, не щадил и женщин. И всё-таки возвышенное, гордое начало преобладало в этом необычном человеке. Анна называла его просто – Владимир, хотя он церемонно, несколько демонстративно, называл её на французский манер Аннетт. Но ей даже нравилось это, потому что никто из знакомых ей людей не называл её так.

Стояло знойное лето.
– …Народ потел, как хлебный квас на леднике… – сказала ему Анна, встретив у метро Баррикадная.
– Пастернак! Строчка «Лейтенанта Шмидта», – радостно отозвался он. – Здравствуйте, Аннетт. Вы давно в Москве?
На его странном лице, полуидиота, полублаженного, была знакомая ей, беззлобная улыбка.
– Аннетт, я хочу пригласить вас в ресторан «Пекин», но сначала нужно зайти в галантерею и купить носовые платки. Я забыл взять с собою. И вот теперь, как Чеховский мальчишка, должен облизывать сам себя…
Он любил играть в старика. Это была одна из его любимых ролей. Анна знала, что здесь он подражает тем старикам, о которых он рассказывал ей, которыми восхищался.
– А я помню время, когда в Москве ещё не было метро… А я помню… – восторженно говорил он ей.
И она понимала его, но, беззаботно посмеиваясь над его игрою, как-то сказала ему:
– Вы молоды, Владимир! – Анна так и не решалась называть его Вольдемар или Велимир, хотя одно из этих имён непременно подошло бы ему. В этих именах было что-то такое же, неестественный выверт. Он был чуток во всём, что касалось слова, его оттенков, он был болезненно чуток. Анна догадывалась об этом, как догадывалась и о том, что он тотчас почувствует неуловимую иронию в имени Вольдемар, и поэтому просто и дружески называла его Владимир.

– Аннетт, вы первая женщина, которая не видит во мне старика…
– А вам не кажется, что я очень откровенный человек?
Он задумчиво поглядел на неё, как бы размышляя сам с собой:
– До неприличия откровенный, Аннетт, – тихо заметил ей в ответ.
Они притянули лодку к берегу: «КРЕ-26-04», – прочитала Анна на её борту. Старая, серая лодка глухо стояла на песке солнце ослепительно вынырнуло из-за белого облака, взметнулись чайки. Дети отчаянно вытягивали из воды волочок, наполненный морскою водой.
– Мам, краб нужен? – крикнул ей сын.
– Нет… – крикнула она в ответ и увидела, как он взмахнул рукой, бросая его в воду.

Время обратного отсчёта… Они встретились после года разлук, и после его писем и телеграмм, но глухая стена тайной враждебности уже стояла между ними. Они взаимно исключали друг друга. Мир накопительства, мир практических приобретений был глубоко чужд Анне. Так же, как ему была страшна и непонятна та лёгкость, с которой тратила она, легко расставаясь с миром вещей.

«Хорошо, что я не приехала к нему в Москву, зимою, когда он там был…», – горько, как Чеховский «Ионыч», подумала Анна.
Прошлое подступило. Оно начиналось за той чертой, когда время обратного отсчёта ещё не мучило её.

Предчувствие, что она когда-нибудь напишет всё это, никогда не покидало Анну. Она давно вынашивало эту мысль: и тогда, когда сидела в лёгком шезлонге, в маленьком палисаднике у дома, и на пляже, лёжа на горячем, пахнущем морем песке, и даже тогда, когда поздними вечерами бежала домой по улочкам этого тихого уютного городка. Южный городок, находящийся на полуострове, мирно жил своею курортною жизнью. Возле каждого дома с зелёными и голубыми ставнями на окнах росли фруктовые деревья и цвели цветы. Маленькие кварталы, как тетрадь в клеточку, расчерченные жителями городка, небольшие уютные дома – всё казалось колоритом только этого городка, где всё было уютно и поэтично. Кроны деревьев, причудливо освещенные ночью, как бы образовали зелёный туннель и, спускаясь вниз, впадали в лиман. Поздними вечерами Анна быстро шла по улочкам городка.

Ни машин, ни прохожих не встречалось ей в этот час. Она подбегала к дому, самому высокому, старинному дому из красного кирпича, любовно выстроенному кузнецом в прошлом веке. Таманская улица. Её окружали Ростовская, Армавирская, Одесская, Краснодарская – казалось, что всё окружение этих улиц, названных в честь южных городов, только подчёркивание и оттеняет нежный смысл улицы Таманской, связанных с воспоминаниями её детства и юности. Анне казалось, что она мысленно делила на звуки название этой улицы, как бы рассматривая их, как если бы они были осязанием.

Старинный дом, где она выросла, где родилась, с белыми лирами, был так же стар, как её бабка. Сюда Анна возвращалась из духоты азиатских перегретых улиц, из большого каменного мешка столицы, где все человеческие страсти обнажались с вопиющей остротой в её воспалённом воображении. Словно вырвавшись из плена быта, годов, городов и язвительной, больной, непримиримой ревности мужа, она приезжала в этот городок, где всё было беспечным и вольным, пронизано воспоминаниями, мило её сердцу. Там она отдыхала душою, погружаясь в прошлое, словно никогда не выходила из него. Там, среди комодов, старинных зеркал, витиеватых ножек трюмо и столов, тяжело опираясь на палку, ходила скорбная, задумчивая, неизменно властная бабка. Непримиримая, даже в старости, догматичная, более всего любившая морали и поучения, Нюся Фёдоровна, как шутливо называли её внуки, начинала свою бесконечную речь. И казалось, что включали старинный граммофон, что все пластинки, кроме одной, потеряны, и оттуда звучали правила и морали, которые она усвоила в классической гимназии, а стук палки об пол, казалось, отмерял грешнику тяжесть его вины.

При одной мысли о бабке у Анны тотчас портилось настроение. Она тронула кольцо калитки, но она была заперта соседями. Тёплый летний вечер переходил в ночь, мягкий свет фонарей освещал её, когда она, не долго думая, перелезала через забор, заботясь о том, чтобы не порвать свой светлый сарафан. Дверь на веранду, обвитую диким виноградом, была заперта. Анна обошла её и через тёмный палисадник подошла к окну спальни, где спали сестра и мать.

Слегка открывая ставню на окне, она постучала в стекло и прислушалась:
– Да, сейчас! – тотчас отозвался голос матери, и Анна вновь побежала к веранде и, стараясь не шуметь, на цыпочках, прошла через неё в длинный, узкий коридор, а затем в большую комнату, где за ширмой спала её бабка.
Держа туфли в руке, она кралась на цыпочках, как нашкодивший школяр, пробираясь к спальне, и когда она была почти уже уверена, что старуха спит, в тот самый момент, когда её охватило внутреннее ликование, что её приход остался незамеченным бабкой, раздался приглушённый голос из-за ширмы, от которого она обмерла, как если бы это был единственный голос её совести:
– Барышня явилась! Сына имеет, мужа… Безобразие! – глухо говорит голос, но Анне начинает казаться, что он звучит невероятно громко. – Юношей была – своевольничала, и вот теперь снова. Безобразие!

«Юношей была…», – мысленно она повторила это слово, которое почему-то смешило её, и от которого терялся весь пафос бабкиного обличения, и вся тяжесть вины Анны будто бы превращалась в шутку, в пустяк…
И в это время, когда сила раскаянии Анны как бы убывала, из тёмного трюмо, с пятнами амальгамы, как бы выплывало ещё моложавое лицо её матери, хотя Анна знала, что мать спит, она как бы слышала её голос:
– Безобразие! – весело говорила мать.
– Безобразие! – чуть заикаясь, что бывает с нею крайне редко в минуты сильного замешательства, как бы говорила сестра.

Её красивое лицо с серо-голубыми глазами будто бы возникло и тотчас исчезло пред мысленным взором Анны. В маленькой спальне спал её сын, и Анна, склонившись над ним, прислушалась к его ровному дыханию. Ветер чуть колыхал занавеску на окне – раскрытое окно с железной решёткой выходило во двор соседей; она взяла большую ракушку и поставила её на стол возле своей кровати. Она почувствовала, как слегка закружилась от сигареты голова и воспоминания подступили к ней.

Как гигантский орган гудел, шумело и стонало море. Ветер гнул заросли камыша у берега. Волны с шумом и брызгами разбивались об мол в том месте, где стоял маяк, они переливались через край, чтобы сотни, тысячи раз повторить это движение. Мокрый сарафан Анны сушился на камнях. Большая туча, висевшая над горизонтом, стремительно поднималась вверх. Последние рыбаки, мальчишки, копающие морских червей, стали уходить с мола.

Медленно, как бы сопротивляясь ветру, летела чайка, чуть покачиваясь, в гавани стояли лодки, катера. Гул летящего самолёта заглушал возникающий гром. Вслед за «ракетой», покидающей порт, летела стайка чаек, живописно оттеняя след на воде, оставляемый ею. Глинистый обрыв весь зарос кустарником, травами, цветами. Какие-то светлые тона бежали по горизонту и жёлтые волны, вспененные у берега ветром, изумлённо устремлялись к суше, затихая у камыша. Обхватив рукою колено, Анна долго сидела на молу, вспоминая один день в столице…

Она долго плутала по метро, прежде чем идти к Полькину. У него была танцевальная фамилия, хотя это не шло к его простому лицу. Для Анны это был яркий представитель посредственности, которые всеми средствами пробиваются в толстые поэтические сборники. Они открыла солидный поэтический сборник в зелёном переплёте и ещё раз взглянула на фотокарточку, с которой на неё смотрело лицо поэта. Седые волосы были гладко зачёсаны назад, открывая довольно высокий лоб, они не портили фото, губы на фотокарточке были самолюбивы поджаты. Это было бы вполне приятное лицо человека, которому за пятьдесят, если бы не эти глаза, полные притворства и лжи. «Если закрыть глаза кусочком картона, то это лицо было бы вполне удачным», – почему-то Анна вспомнила, как однажды вечером, зимою, они ехали в такси из ЦДЛ. И ей показалось, что у Полькина проблемы с деньгами. И тотчас предложила ему взаймы. Он взял просто и дружески. А на другой день в ЦДЛ, в присутствии большой компании людей, он вдруг произнёс фразу: «Покормлю её, бедную», имея в виду Анну, и заказал роскошный обед. Анна промолчала, но её память держала цепко каждый кадр с Полькиным, представителем воинствующей удачи. «Прохиндей! Прохиндей!», – думала о нём Анна, но всё же шла к нему в гости, сама не зная отчего, не веря в то, что этот человек может помочь ей.

– Здравствуйте, товарищ Анна! Проходите, проходите! – бодрым, молодеческим голосом приветствовал её Полькин.
И в этот момент он понравился ей. Он был в опрятном спортивном костюме, что очень шло к его серо-голубым глазам. Телевизор в одной из комнат, довольно большой квартиры Полькина работал, и Полькин с удовольствием слушал диалог Тарапуньки и Штепселя, весь вид его являл огромное удовольствие: как-то по-детски приоткрыв рот, он слушал банальности лет его молодости. Он взглянул на Анну, казалось желая увидеть на её лице радость и удовольствие от этого диалога, но притворяться она не умела, а только с недоумением спросила:
– Неужели Вам нравится? Помните, как у Ахматовой… «Я пришла к поэту в гости. Ровно полдень. Воскресенье…».
– Ну, что? Рассказывай!
– Что рассказывать? Всё старо, как мир. Голод и секс правят…
Полькин встал, подошёл к ней, вроде бы случайно провёл рукой по её груди – мимолётно, но вполне откровенно.
– Не нужно! – Резко сказала Анна. «Примитив, боже, какой примитив!», – подумала, но не сказала она.

Полькин неестественно извинился и сел, продолжая смотреть телевизор.
Анна говорила о своих мытарствах, о невозможности что-то сделать без помощи, без протекции.
– Сейчас, подожди! – Полькин вышел и через минуту вернулся с горкой рецензий на сборники поэтов. Наверное, он хотел дать ей понять, что он может помочь. Анна полистала рецензии, заранее зная, как они пишутся. Имя одного ленинградского поэта, стихи которого она знала, привлекло её внимание в одной из рецензий.
– Да, хорошо вы пишите. Красиво. Цветисто. А что же вы не пишите, что в его стихах нет музыки… Конструктивизм.
– В жизни не только музыка, но и скрежет железа, – назидательно заметил ей Полькин, яро закуривая «Беломор».
Анна знала причину ярости по наглому и томному выражению его глаз и мысленно содрогнулась.
– Ладно, не ной! Я помогу тебе! – Нарочито грубо, чтобы это звучало убедительно, сказал Полькин.
Он уже тянул шнур телефона, собираясь кому-то звонить. Анна знала, что он пообещает, но сделать не сможет.
– Дайте, пожалуйста, чаю! – сказала Анна, чувствуя, что у неё всё пересохло в горле, но Полькин притворился, что не слышит её.
– Ну, ладно, я пойду, – добавила она.
– Иди! – Равнодушно, не поворачиваясь, сказал Полькин.

Анна вышла в подъезд, спустилась вниз, шёл мелкий частый дождь. Автобуса долго не было, и, стоя под зонтом, Анна смотрела на восьмой этаж, где была трёхкомнатная благоустроенная квартира Полькина. На ухоженном балконе стояли большие и маленькие любовно выращенные кактусы и кактусики. Порою, Анне казалось, что этот десантник, фронтовик, радетель человечества, не задумываясь, шлёпнет кого-либо за малый вред, причинённый его кактусикам, в которые он вложил столько хлопот и души. Она так и не угадала, что именно ассоциировалось в его сознании, когда он бережно и нежно выращивал эти кактусики, умиляясь над каждым из них. Что значили для Полькина эти мохнатенькие колючие растения в этом огромном городе-мешке, каменном мешке столицы. У одних – коты, у других – собаки, а, может, у самых ленивых и разумных, появляются кактусики, их не надо прогуливать по нескольку раз в день. Не хлопотно! «Да, пожалуй», – подумала Анна.

Время, время обратного отсчёта.
Защищайся! Властно требует оно на рубеже её скитаний, потерь, надежд, без проблеска в конце туннеля, не надеясь на чудо, Анна знала, что в этой безнадёжной растрате была горькая мудрость опыта. Время. Не зная, как оправиться от потерь и унижений, не поэтому ли она поздними вечерами подходила к гаражу, расположенному на площади, у пожарки. Иногда Анна относилась ко всему происходящему с нею – как к миражу: «Этого не было и не могло быть!». А порою, ей казалось, что это было в другом, каком-то кукольном королевстве, в мире её детства, из которого она не выходила никогда. Время! Его величество время протекало незаметно, как песок в солнечных часах, или, как тот другой, мелкий жёлто-белый песок, разогретый на пляже, где Анна часами лежала в оцепенении, как бы превращаясь в эту пену, шелест волн, в брызги солнечной солёной пены…

В половине десятого вечера Анна подошла к гаражу, находящемуся на площади, у пожарки, в пяти минутах ходьбы от её дома. Дверь тихо отворилась, и она оказалась среди шлангов, инструментов и разного пожарного инвентаря. Чья-то старая машина занимала почти всё место в гараже.

– А меня подстригли! – Весело сказал он Анне, непринуждённо целуя её, и она заметила, что капли воды ещё блестят на его крепком молодом теле. Ей нравились его длинные, густые тёмные волосы, вьющимися прядями падающие на плечи. Нравилась его маленькая бородка, которая так шла ему, нравились полные, красные губы и мягкий выговор речи. Она любовалась им как бы со стороны, никогда не допуская и близко в сердце. Более всего ей нравилось, что он был начисто лишён всяких комплексов, которыми страдали люди, окружавшие её. В нём не было болезненного, неестественного надрыва её мужа, который так терзал её своей любовью-ревностью, чтобы потом, во времени обратного отсчёта, которое она вычислила, сторицей терзать её.

Анна вычислила его будущую измену, чётко представив себе тот ад и ужас, который последует за его увлечением, зная его слабость, упрямство и нервозность, зная и любя своего мужа, она не могла найти себе прикрытие от его же комплексов. Да, это будет неестественная подсветка, игра, которую мог придумать он, только он, она не мыслила себе другого человека, кроме мужа, которого могла бы любить. Перед Анной был человек, лишённый всяческих комплексов. Интеллигенция с её вечными проблемами, поисками, сомнениями, бесконечным потоком слов, поощряющих и оправдывающих свои слабости. Она устала от всего этого, как устала от себя, от своих бессмысленных поездок, предательств, лжи. Ни единого просвета она не видела для себя впереди.

Нежное лицо мужа было перед её глазами в те трудные мучительные дни, но и оно не успокаивало её, а только терзало. Он сомневался в Анне, в её таланте, в её любви к себе, в то, что она добьётся успеха. Он сомневался и мучил её своими сомнениями, а ей так нужно было ощущение прочности, надёжности, определённости во всём, но именно этого ей так не хватало в те мучительные дни её скитаний. Почему такой неестественный выверт произойти мог только с ним, мужем, не похожим ни на кого? «Богу – Богово…».

Время, цветные витражи, мозаика?! Время в первом лице, и оно же – время в третьем, во времени обратного отсчёта. Надо сдвинуть слайды, повернём старый примитивный калейдоскоп. Никто не знает, как упадут цветные стёклышки и какой узор образуют они в осколках зеркала, что увидим мы через пять, шесть, семь лет… Но Анна тогда даже и предвидеть не могла того, что ждёт её в будущем. Если всё же равновесие, гармония наступает, то как прекрасно смотреть в прошлое, во время, уже давно ушедшее от нас.

* * *

– Слушай, теперь от непрерывного недосыпания я такая несчастная, плаксивая. Сделай что-нибудь, чтобы я не плакала, чтобы снова была счастливой… – говорила Анна своему мужу по телефону.
Его теперь постоянно не было дома. «Сделай что-нибудь!», – Жалобно сказала она и заплакала.
– Что я могу сделать? Я уже привык! – Глухо ответил он, сдерживая очерёдное раздражение и шпильку, упрёк…
– Меня замучила бессонница. Но это уже другая тема, у которой есть подтема, как матрёшка в матрёшке, я так запуталась в своих матрешках… Ты, наверное, не любишь меня?
– К чёртовой матери мне такая любовь, – заорал голос мужа в телефонной трубке.
– А может, у тебя по Марксу: «любовь – это половое влечение»? Но у тебя получается почти групповой секс. Ходишь на работу, смотришь на своих сослуживцев, и многие из них были её любовниками.
– Пристроился в длинную очередь к обычной шлюхе… – сказала Анна, зная, что она перевирает, но немного, ей был свойственен перебор. – У тебя, наверное, полный маразм или это по Марксу?

Анна знала, что когда он вернётся, то она сполна получит за эти свои слова. Нет, он никогда не тронул её и пальцем, но психологически он бил зло. Она знала, что, чем хуже она скажет о свой недостойной сопернице, тем неистовее, неутомимее он будет отмывать с неё грязь. От его бессмысленного упрямства и жестокости Анне всё время хотелось плакать, и она, зная, что этим раздражает его, не могла сдержать своих чувств.

– Ну, что ты к ней придралась? – Скажет Анне муж во времени обратного отсчёта. – Она так глупа! Только хохочет… С нею не надо напрягаться, – так скажет муж, и Анна не поверит своему слуху.
Это говорит он. «Он не понимает, как больно ранит меня, смертельно, наотмашь…».
– А знаешь, я сегодня видела сон: будто надо мною множество женщин красят чёрной краской потолок, и краска падает на мою постель. Я будто бы открываю глаза, смотрю, а они все – татарки, и все на одно лицо, лицо Рамзии…
– Всё твои выдумки, инсинуации.
«Надо о людях думать плохо, только плохо», – с горечью думала Анна, – «и не делать себе пьедестал». Прав Оскар Уальд: «Душу надо лечить только ощущениями, тогда как от ощущений лечит только душа…».

«Что искал он, к чему стремился? Если бы он знал, что никогда я не испытала того чувства, которое знает обычная женщина, то может, он был бы более чуток», – и в то же время она понимала, что, быть может, смутно он догадывался об этом, хотя она тщательно скрывала этот момент. Теперь она отчётливо понимала, что он один мог быть её убийцей, так много раз она была близка к этому, что боялась его. «Любой другой на его месте был бы сейчас и выход, и спасение для меня…», – лихорадочно думала Анна в такие минуты отчаяния. Она боялась себя, она ненавидела его, зная, что может убить. Ненавидела страдания вообще, а свои страдания она ненавидела во много раз сильнее, чем те, которые могли бы быть вообще. «Надо было остаться в столице, ни один из этих поганцев, столичных ублюдков, не довёл бы меня до этого кошмара. Я бы уж знала, с кем имею дело и не требовала бы ничего, но он… Он! Да я же сама превратила его в такое чудовище. Я стала его тенью, добившись всего, что по удивительной случайности, счастливой, пришло ко мне, я уже много лет живу только для него. Мой барин не знает никаких проблем быта», – печально думала Анна.

Правильно говорят: «умный, умный, а дурак…», – это так подходит к нему. Ну, кто бы ещё так мучил жену своими разговорами о татарке, обсуждениями этой темы…
Но вернёмся в гараж, до времени обратного отсчёта, где её ждёт Андрей, лишённый всяких комплексов и болезненных надрывов. Анна была такой же ищущей, переменчивой, сомневающейся, как те люди, которых она встречала в столицах. Перед нею был Андрей – здоровый прелестный экземпляр молодого бездумного животного. Её проблемы, поиски, фантазии не мучили, не волновали его. Он был всегда весел. Она – никогда.
– А вы весёлая! – Часто говорили ей случайные люди.

И только те, кто хорошо знал её, никогда не сказал этого. Анне было стыдно перед ним за то, что он был для неё «кожезаменителем» мужа. Анна помнила только мужа, его мучительные, неловкие объятия, и всё своё неудовлетворение любовью она приписывала его неопытности в любви.
– Пойди! Потренируйся на шлюхах, научишься – придёшь ко мне… – кричала она ему в минуты горькой обиды, и за это он должен был ненавидеть её тогда. Так думала она... Перед нею был другой: молодой, сильный, красивый, но она не любила его, и печально размышляла на тему о том, что ровно ничего не чувствует, что её чувственность спокойно дремлет. И зачем я затеяла всё это? Она никогда не думала об Андрее, как о человеке, она ещё надеялась, что с ним она испытает то, что не знала с мужем, но подсознание уже вступило в работу, она любовалась, но любить не могла… Как будто невидимая преграда из стекла стояла между ней и этим молодым человеком. «Ошиблась! Опять ошиблась! Зачем искать, зачем мучить свою совесть, зачем душу терзать, если есть муж…», – подумала Анна, но сказала всё наоборот, как будто бы тот, другой подслушал её мысли, как будто бы он обиделся на неё за эти мысли о нём.

Она поступила дурно и знала об этом.
– Ты мне нравишься! Я хочу тебя видеть… – сказала она. – Я хочу тебя видеть, – повторила она и чиркнула спичкой.
– Не зажигай! Взорвёмся… – рассмеялся Андрей.
За железной перегородкой гаража пахло бензином. Анна чувствовала, как он тихо улыбается ей, и, чтобы удостовериться в этом, она снова зажгла спичку.
– Потуши! – Отозвался он, но она на мгновение увидела его лицо.
– Сколько тебе лет?
– Двадцать пять, скоро двадцать шесть! – Сразу ответил он.
– А тебе? – Тихо спросил он, не надеясь на ответ, но Анна не могла не ответить и даже не жалела об этом.
– Тридцать шесть…– спокойно отозвалась она, слегка прислушиваясь к своему голосу, достаточно ли чётко она сказала это.
Она знала, что произнесла это почти с вызовом, чуть прикусив нижнюю губу, надменно вытянув шею, чуть шаловливо, чуть грустно… Но он не видел её в темноте, а только слегка шлёпнул её по ноге, ласково и нежно – как, должно быть, шлёпнул бы свою маленькую дочь.
– Хочешь, пойдём в душ?
– А твои друзья?
– Никто не увидит. А увидят, ничего не скажут, – ответил он и открыл дверь, зажигая свет в гараже.
– Пойдём, Энн, – сказал он.

Анна привыкла к этому имени, которое сочинил ей Андрей, понимая, что этим он как-то по-своему пытается выделить её из числа всех других женщин, которых до этого знал.
– Пойдём, Энн! – повторил он, обнимая её за плечи.