* * *
Анна шла по длинному молу. Гранитные и бетонные плиты, разогретые солнцем, обжигали голые ступни, но она продолжала идти, не одевая обувь на каблуках. Щурясь от солнца, она внимательно всматривалась в лица рыбаков и никак не могла найти мужа своей сестры и двух шустрых мальчиков, сына и племянника, которые ушли с ним на рыбалку. Она долго шла вдоль мола и, почти у маяка, где сидела парочка влюбленных, она заметила его. Впрочем, Анна смотрела в море, пока не заметила его. Нет, она сразу заметила его, потому что нечто неуловимое пронеслось в душе. Так ясно, беспечно и весело. Ей стало почему-то легко и весело, когда она заметила его у мотороллера. Скорее всего, Анна почувствовала его лёгкость, непринуждённость и улыбнулась ей - так едва-едва, что он мог даже не заметить этого. Она прошла мимо, но всей своею голой спиною чувствовала, что он остался там, на молу, рядом - такой молодой и беспричинно весёлый. Её так и тянуло к весёлым людям...
- Да, отчего им так весело? - задавала она себе вопрос, не видя повода для их веселья, но у людей был свой повод, нехитрый повод, разве не лучший стимул для веселья?
"Да, и зачем повод?!.", - подумала она, не зная, что придумать, чтобы заговорить с ним. Анна чётко знала, что главное в ней её голос, что её обаяние начинается с голоса, с тембра. И она давно уже выбрала этот тон, чтобы за простыми словами человек слышал другое: каприз, прихоть, игру... Человека сначала увлекает как бы каприз, блажь, дурь, наконец, а потом, можно повернуть, как захочется, если этот человек, хоть слегка заинтересует её. Эту игру она усвоила давно, лёгкую игру ни во что, но именно эта игра держит мир. Парадоксы! Анна знала, что постепенно её голос проникнет в сознание собеседника, слушателя и только потом зрителя... Чайки и бакланы пролетали над водой. В порту стояли корабли, пароходы. Подъёмные краны легко выхватывали брёвна с лесосклада, погружая их в машины. Весь обрыв, заросший зеленью, был как на ладони. Белая лестница из грубого мрамора и цемента тянулась к воде, выделяясь, живописно и рельефно, на жёлто-оранжевом склоне обрыва, который всё больше и больше разрушался от времени и воды. Обрыв переходил в покатый склон и тихо сползал к молу, туда, где были заросли камыша. Там, на мелкотне, почти у берега, стояли в воде чайки. Анна удивилась и обрадовалась, когда увидела их. Что-то безобидное, доверчивое было в их стае, находившейся так близко от людей. Сколько раз - во сне! - в далёком, душном Азиатском городе, она видела это море, именно это место: обрыв, его крутой склон, с которого можно летать. И это сон преследовал Анну.
ТИШИНА. ЗАКАТ. ОГРОМНОЕ МЕДНОЕ СОЛНЦЕ, напоминающее яркую луну, сползает в море. Оно висит над горизонтом, и огненная дорожка пробегает по тихой, как зеркало, воде. Стоит тишина, возможная только в зазеркалье, и она бежит к морю! По тихим, уютным улочкам городка, она бежит к морю. Сколько воздуха, простора и вдохновения было в её снах! Железная дорога, зона лесополосы, лестница, спуск... но нет людей. Никого нет. И она радовалась, что нет людей, что никто не узнает, не станет свидетелем её радости и торжества. И вот она уже не бежит к морю, а летит прямо над крутым обрывом, с ужасом и страхом сознавая всю невероятность полёта, который закончится падением. И всё же она летит к этой тихой воде, к солнцу - огромному и тусклому, похожему на яркую луну. И она просыпалась, сознавая с радостным облегчением, что это был только сон... Этот страх полёта и падения - всё было сном, да, разве можно до сих пор летать, хотя бы во сне?
Большая птица летала над водой, выхватывая трепещущую рыбу из волн. Море волновалось. Ветер крепчал. Анна дошла почти до самого края мола и повернулась назад, было ясно, что сын с племянником уже ушли. Вот тут-то всё и началось. Проходя мимо этого парня, она чуть замедлила шаг, но не нарочно, а в замешательстве. Ей показалось, что он весело смотрит на неё. Она вообще считала себя крайне рассеянной, не наблюдательной тогда, когда была погружена в свои мысли, но здесь её показалось, что он смотрит, улыбаясь весело. Нет, конечно, всему виною был её экстравагантный сарафан.
- Вы не знаете, как называется эта птица? - обратилась она к нему, с капризно-придурковатым видом, зная, что это не портило её, а, наоборот, очень шло к сарафану. "Прямо, хоть сейчас в цирк!" - мысленно отметила она свою клоунаду и мистификацию.
- Мартын, по местному! - мягко ответил он Анне и она вновь подумала, что он ей нравится.
Через некоторое время они сидели на молу, о чём-то болтая, вернее, говорила только она, сама не помня что, лишь бы говорить, говорить. Она чувствовала его дыхание и то, что он слегка касается её плеча. Анна сознательно не закрывала рот, болтая о чём попало, как вдруг почувствовала, что он просто поцеловал её. Она даже не удивилась. Казалось, что именно так всё и должно было быть. Столько лёгкости и непринуждённости было в этом парне. Их склонённые головы уже привлекали внимание рыбаков. Один из них, мужчина лет шестидесяти, на тощих, кривых ножках, видимо уже давно стоял рядом, но они не видели его. Тогда он выкрикнул:
- Довольно, вы не в Париже!
Но её новый друг даже глазом не моргнул и не повернул головы в его сторону. Он просто сидел, на разогретом от солнца камне, и обнимал Анну. Она почти с недоумением посмотрела на пару суетливых ножек, которые появились возле них. И вообще, всё происходящее казалось ей нереальным. Ничего подобного о себе Анна и вообразить не могла. И потрясённая собственной безнравственностью, она находилась в каком-то трансе, в эдаком обалденном состоянии. Ей казалось, что и соображать она стала как-то туго, то ли от жары, то ли от ослепительного солнца, Анна совсем одурела и сидела на камне, медленно, лениво разглядывая обладателя, неизвестно откуда взявшихся, суетливых, старческих ног. И поднимаясь по ним всё выше - её взгляд обнаружил красные, в синий василёк, трусы, над которыми висел огромный живот, переходящий в густо заросшую седыми волосами грудь, а далее шёл нос алкоголика и голос, сердито призывающий их к порядку. Он летел прямо из-под кепочки, сдвинутой на глаза.
- Вы что не слышите меня? - докапывался голос.
- К ним идите! - Анна махнула рукой в сторону парочки на маяке.
Злобно огрызаясь, блюститель нравственности, с лицом сексуального маньяка, удалился. Она посмотрела на своего нового друга. В его светло-карих глазах Анна заметила весёлые искорки, он всё ещё легко и нежно обнимал её и слабая улыбка блуждала на его полных губах. И только теперь она увидела его руки небольшие, осторожные руки человека, привыкшего всё считать. Такие ласковые, чуткие руки, они были грубы - обветренные, шершавые руки чернорабочего, со следами глубоких порезов, мозолей, с чёрным ободком у ногтей.
- Пойдём отсюда! - сказала она и потянула его за руку туда, где кончался мол.
Они перешли на самый край его. Как верный страж, прикрывал их маяк. Он лежал на камнях. Волны с шум разбивались о мол, брызги солёной воды летели на его волосы и на её светлый сарафан, который стал совсем мокрым. Он слушал её и лежал так спокойно и непринуждённо, как будто бы был задуман здесь для украшения этого места, в своей старой, клетчатой рубашке, потёртых джинсах, с лицом, запрокинутым к солнцу, полной белой шеей, которая так резко, контрастно, выделялась на фоне тёмной бородки.
Маленькие дети бегали по молу, рыбаки ходили с удочками, парочка влюблённых удалилась, предоставив им свободу.
- Но я женат... - тихо сказал он.
И Анне понравилось, как он это сказал. Решительно, он был не похож ни на кого из тех людей, которые встречались ей в том кафе...
* * *
- Здравствуй, моя самая дорогая, любимая, красивая! - говорил он сладким голосом всем женщинам.
То же самое он говорил всем мужчинам. Это было странное кафе, где все друг другу лгали - и все знали об этом, где никто никому не верил, но все делали вид искренней дружбы. Там процветало только злословие и было всегда в цене. Перед тем, как уйти, он приветственно махнул рукою человеку, сидящему за соседним столиком:
- В тебе что-то есть! - бодро выкрикнул он.
Сосед усмехнулся в длинную, русую, любовно выращенную бороду. Светлые холодные глаза за стёклами очков слегка прищурились:
- Надо говорить "В тебе ничего нет!", - остроумно парировал он.
Это было кафе, где все острили. Здесь не было скучно. Знатоки табака, трубок, коньяка, женщин спокойно и подробно обсуждали достоинства и недостатки оных. Здесь всё говорилось вслух и в то же время не говорилось ничего. Искренность была изгнана из стен этого кафе задолго до того, как сменились его постояльцы - здесь всё, даже стены, в дружеских шаржах, афоризмах, цитатах - пропиталось словами, запахом табака и кофе, французских духов и изощрённой клеветой. Анна и сама не знала, почему её так упорно влечёт в этот гербарий новостей, лиц, человеческого тщеславия и беспомощности. Именно здесь все страсти неистово вопили о себе, даже тогда, когда тихо попыхивал огонёк сигареты или умно и спокойно прищуривался синий, карий, серый или чёрный глаз. Глаз старился, слабело зрение, глаз завидовал, глаз подсматривал, глаз считал, злословие и зависть не слабели никогда, с новой и новой яростной силой подхватывая последние листья жизни, кружили их в полумраке кафе, где над головами стелился дым, покрывая всё надёжной пеленой тумана. Васильев сидел за соседним столиком и курил. Анна знала, что он наблюдает за нею, просто так от скуки и лени. Здоровые, сильные, молодые и старые, умные мужики, делали то, что ничего не делали: говорили, скучали, развлекались, стравливали, волочились за новыми женщинами, потому, что старые надоели, и пили - по возможности, за чужой счёт. Васильев курил, перед глазами Анны как бы выплёскивалась его белая, холёная рука, расслабленно держащая сигарету. Неуловимая линия рта, взгляд скучающий, но цепкий. При одном взгляде на него Анна тотчас перенеслась в поздний декабрьский вечер.
* * *
- Никто никому ничего не должен! - несколько раз повторил ей Яхонтов, когда они вышли на пустынную улицу.
Он шёл, слегка поддерживая Анну за локоть. Так легко, вежливо и неназойливо, как это умел делать он, а его губы двигались, улыбались, что-то говорили ей. Анна не сразу поняла смысл этой фразы "НИКТО НИКОМУ НИЧЕГО НЕ ДОЛЖЕН!", но, размышляя на досуге, она пришла к выводу, что это была целая система прочно установившихся связей, звонков, друзей, нужных и ненужных женщин, это была целая наука, которую усвоил за многие годы жизни в столице, человек из того кафе... Высокая фигура Васильева метнулась в сторону, он прошёл мимо них.
- Я догоню его! - простодушно сказала Анна.
- Не нужно! - тихо, но веско предупредил Яхонтов.
- Нет, я догоню!
Васильев шёл быстро, чуть сутулясь от встречного ветра. Капюшон его куртки скрывал лицо. Анна едва доставала ему до плеча:
- Женя, подожди!
- Уйди же, дура! - сказал он не зло, а как-то раздражённо, даже растерянно.
Анна явно не вписывалась в привычный стереотип знакомых женщин.
- Слушай! - вдруг оживлёно сказал он, - а ты не могла бы пойти ночевать к той тётке...
- Что? К какой тётке? - не сразу поняла Анна.
- К той, у которой ты остановилась...
- Время за полночь. Я предупредила, что не приду. Нет, уж - лучше на вокзал.
Только потом, на другой день, она поняла, что спросил он её по поручению Яхонтова. А, впрочем, и поручений не было. Они понимали друг друга с полу-взгляда, с полу-слова и оба не знали, куда её деть. Анне почему-то вспомнилась собака, большой чёрный пудель в громадном магазине сувениров. Пудель крутился под ногами, прилежно и бережно, обнюхивал сапоги, туфли и ботинки, сетки и сумки - и тысячи спешащих, снующих ног. Некоторые пинали его, некоторые невзначай наступали на него, а некоторые останавливались...
- Бросили? - сочувственно спросила какая-то женщина.
Чёрный пудель смотрел на неё, не виляя хвостом, как будто бы понял суть вопроса.
- Кто же тебя бросил?
- Кто, как не люди! - гневно подхватила другая.
Снова и снова чёрный пудель попадался Анне. Должно быть, его хозяин был шутник и весельчак, если оставил его именно в магазине сувениров. Уже усталый и измученный, чёрный пудель не желал выйти из магазина.
* * *
- Я забыл зажигалку! - сказал Анне Яхонтов. - Подарок любимой.
- Подарок любимой... - про себя повторила Анна на мгновение представив себе лица разных женщин, с которыми видела его. - Которая же из этого гарема?
- Евгений, ты думаешь, что я ревную? Нет, я никогда бы не смогла ревновать тебя, но... это уже слишком!
- Я знаю, что не ревнуешь. Всё знаю. Никто никому ничего не должен, - снова повторил Яхонтов.
Его друг был далеко впереди. Шёл снег, дул ветер. Пустынная улица гулко вторила шагам последних прохожих.
- Скорее же... Сейчас закроют метро... - торопил он Анну.
Перед нею всё ещё стояло лицо женщины: её карие глаза, густые, вьющиеся волосы, лёгкая походка, свитерок, джинсы, её великолепный смех, и Яхонтов, сидящий рядом с нею на диванчике, в стили "рококо". Он, с его тихим голосом, и неторопливыми движениями, угодливо показывал ей свою книгу, превосходно издАнную в ГДР.
- Я не люблю богатых женщин! - сказал Яхонтов и Анна тотчас поверила ему.
На ней было старое полудетское пальто в клеточку, с большим капюшоном, сильно потёртые рукава, были коротки. Анна знала, что в мире этих людей одежда ничего не значила или значила всё. Впрочем, всех знакомых, вновь встреченных ею, она воспринимала как бы через стекло, не подпуская их близко к сердцу. Они были по другую сторону мысленного барьера, так же воспринимая, быть может, и её. Ей было всё равно потому, что был он - её муж, его неистовая любовь к ней, он был лучший, единственный, незаменимый, верный и преданный человек.
* * *
- Неужели это он? Он так любил меня. Я непрерывно чувствовала его нежность, его любовь...
В чёрном, ажурном сарафане, одетом прямо на голое тело, Анна ходила дома, как в ночнушке. "Что это было?", - вспоминала она. Он стоял у своего стола, такой далёкий, чужой, холодный и непримиримый.
- Не прислоняйся! Поцарапала меня своим сарафаном.
Это был его любимый сарафан на бретельках. Он помнил его уже много лет.
- Поцарапала, поцарапала, поцарапала... - почти истерически повторяла Анна. - Я люблю тебя. Пожалей, помилосердствуй! Ты меня убиваешь! Как искорёжена моя жизнь! Где мои планы, поездки, публикации? ведь всю жизнь я прожила с тобою, на периферии. Я думала, что теперь, когда мне так трудно ездить, твоя любовь и преданность спасёт меня, я найду силы, из резерва. Вот так перебить мне хребет, подрезать крылья, мог только ты. Такой шок, такое потрясение. Я не выдержу! - она понимала, что делает одну глупость за другой, но остановиться уже не могла.
"Что это со мной?" - думала Анна, каким-то притуплённым сознанием она с трудом регистрировала свои поступки, что она лежит перед ним на полу и целует ему ноги, в полубредовом состоянии повторяя одно и то же: "Я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя... Я никого никогда не смогу более полюбить. Все силы, вся нежность, весь запас энергии ушли на тебя. Я не могу иначе!".
А он молчал. Он ничего не говорил ей, не поднимал, не целовал руки. Он горько усмехнулся и отвёл взгляд. Анна и сама не знала, с чего именно началась эта истерика. Они пошли на рынок. Он был с нею, но мысленно отсутствовал. Он томился и дождался повода, чтобы сбежать, когда она встретила знакомую, слегка заговорив с нею. Она едва-едва успела следом за ним вскочить в этот же автобус. Это был настоящий детектив. Он бежал, но не видел её. В автобусе она стояла рядом, он несколько минут он не замечал её через затемнённые стёкла очков, он пристально смотрел в толпу на рынке, чтобы окончательно убедиться, что она осталась там, в толпе... И вдруг он увидел её, рядом, его лицо, такое нежное и откровенное, как бы вытянулось и, отчаянно дёрнувшись, с трудом владея собою, он пробормотал:
- Ты? Ты... Я думал, что убежал, - тотчас добавил он, как будто бы такое признание было почти шуткой.
- От меня не убежишь!1
- Да, я видел, как ты неслась за мною! - воскликнул он, с жалкой улыбкой лгущего.
- Ложь! Ложь - на 110%! - сказала неумолимо Анна.
- Мадам, если это проценты, то их не может быть 110...
Она знала, что теперь он спрячется в слова, в казуистику слов, в игру под названием "разговоры, разговоры"...
Был поздний вечер, и они сидели на кухне.
- Господи, да что же это такое? Другие мужики и нагуляются, и детишек приживут в стороне, а на лице этих хитрецов - хрен, что прочтёшь! А тут - и не было ничего, а столько страданий! Истерзал жену, довёл до того, что она готова самоубийством покончить. Это справедливо?
- Инсинуации! - нервно выкрикнул муж. Да, что ты привязалась ко мне, с этой Рамиюшкой? Даже, если б у меня, предположим, что-то было, разве не могла бы ты промолчать? У тебя хватает приключений в прошлом, ведь я молчал! - как достижение он выкрикнул эту фразу.
- Вот как! Даже так! Предъявлен счёт! Плати, старуха, по старым векселя Вот брошусь на твоих глазах под "Камаз" в счёт уплаты - сразу, оптом, оплачу. Слушай, а, может, ты какой-то юродивый, помнишь, как у Достоевского, князь Мышкин рассказывает генеральше о несчастной девушке. Зачем тебе эта татарка? Ей тридцать, тебе - сорок восемь. Глупа, пуста, необразовАнна. Правда хохочет прелестно, но её можно заменить мешочком смеха. Говорят, от него быстро устают...
- Любила Дмитрия, была ему верна, а он бросил её с ребёнком. Да, ему тарелка с вкусной едой дороже, чем она. Он её на любое блюдо променяет! - негодовал муж.
- Такую драгоценность! Как посмел? - добавила Анна, удивляясь, что может говорить после таких слов.
- А разве я не терпел Димочку твоего? - тут же напомнил муж.
- Да, а кто изгнал его из дома, товарища твоего? Кто говорил, "Очнись, опомнись! Я - романтик! Мечтатель... Да я же в сто раз лучше его?!". Романтик! Мечтатель... домечтался до брошенной им татарки. Тебя что мучает любопытство? Чем это твой друг занимался столько лет, что смог забыть меня и утешился? Это мне понятно. Ты что опять хочешь состязаться с ним.
- Да, я только тебя люблю! - сказал муж, почти искренне, и Анна знала, что в действительности было только так, хотя его увлечение всё равно мучило его. Иначе бы он не говорил об этом. - Если бы я хотел, то мог бы уехать с Рамзией - ты бы никогда не смогла найти, но я не сделал этого, потому что люблю тебя! - запальчиво сказал он.
"Вот даже до чего договорился", - с обидой подумала Анна. - "Ей-богу, совсем не соображает что говорит!".
* * *
Снег всё падал. И аллея между домами, в ночном освещении, с силуэтами чёрных деревьев на белом фоне поляны, стала напоминать картины Ключевской Елены, которые были выставлены в ЦДЛ. Размытость, романтизм, свежесть.
- Тише! Пожалуйста, тише, малыш! - предупреждал Яхонтов Анну, открывая дверь своим ключом.
Его соседи давно спали. Это была большая комната в коммунальной квартире, которую ему охотно оставляли на время его многочисленные женщины и друзья.
- А где твоя скульпторша? Я помню её мастерскую с бесчисленными бюстами Карла Маркса... - сказала Анна.
Простое убранство комнаты говорило о том, что она служила временным пристанищем для многих людей. Там было только всё самое необходимое и несколько вещей, которые вносил с собою очередной хозяин.
- Ты счастлив? - задумчиво спросила Анна.
Он лежал на кровати и курил, взглядывая на неё пристально, чуть-чуть задумчиво, чуть-чуть высокомерно. Она была совсем не похожа на тех женщин, которых он знал.
- А ты ладненькая! Просто одета не так, как надо! - вдруг сказал он.
Анне нравилось наблюдать за ним. Он был некрасив, но его лицо имело странное выражение большой и умной птицы. Карие глаза, орлиный нос, нервный и выразительный рот. Зачем она остановила свой выбор на нём, она уже давно знала... Одиночество и неприкаянность большого города давили ей. Он был опытен и умён. В нём было обаяние и такая милая ненавязчивость, что это показалось ей очень убедительным. Анна не ошиблась в этом, но она не могла предположить, каким успехом он пользуется у женщин и то, что она будет только очередной знакомой, которой издали машут рукою, проходя мимо при встрече и тут же, сидя за соседним столиком, смеются и говорят в компании других очень приятных женщин, так и не подойдя более к ней. Анна жалела, что не выбрала себе в друзья безобидного Владимира. Он увидел её, входя в кафе, и церемонно раскланялся, смешно и претенциозно, уронив, свой портфельчик, как у первоклассника, Анна заметила, как слегка переглянулись Васильев и Яхонтов, это было даже не движение, в полуулыбка, полу-взгляд...
- Ты счастлив? - вновь повторила она свой вопрос, надеясь, что он скажет "Нет!".
- Да! - ответил он и она не могла понять, как он может быть счастлив.
Что даёт ему право сказать так?
- Почему? - недоуменно спросила Анна.
- Потому, что я своими малыми силами помогаю человечеству.
- Человечеству плевать на тебя! "НИКТО НИКОМУ НИЧЕГО НЕ ДОЛЖЕН!", - прилежно повторила Анна затвержённый урок. - Мне грустно! Я пьяна!
- Не нужно было столько пить! - коротко ответил он и ушёл на раскладушку. Он знал, что она привыкла спать одна...
- Можно открыть форточку?: У меня тоже есть привычки. Я привык спать с открытой форточкой... - послышался его голос.
- Открывай! - пробормотала Анна.
Она нажала кнопку торшера, стоящего у дивана, стало темно и тихо. "Не званный гость, хуже татарина..." - мысленно сказала она себе, даже не предполагая, что придёт время, когда она возненавидит эту поговорку.
"Незваный гость хуже татарина!" - будет часто говорить ей муж, во времени обратного отсчёта. "Нам татарам лишь бы даром...".
- Послушай, что же это? Ты так говоришь "татарин", "татарка" - как будто это не национальность, а профессия! - однажды скажет ему Анна поле долгих, многодневных раздумий на эту тему.
- Вот именно! - обрадуется муж.
И Анна тотчас вспомнит слова одного товарища-врача: "Татарки! Да у меня их много было! Где есть одна татарка, там ста француженкам делать нечего!".
"Всё было у мужа", - будет грустно размышлять Анна во времени обратного отсчёта, - "моя нежность, преданность, не было только страсти. И вот он испытал этот вулкан страстей, ощущение столь сильное, что он постоянно травит меня. Вот, чего не хватало ему в его опыте любви. Страсти, именно страсти. У, холодный немец", - будет думать она.
* * *
Анна слышала, как Яхонтов крутится на старой раскладушке, но ей было все равно. Она долго лежала в темноте и курила. Словно киномеханик, прокручивая киноленту вечера, вспоминая строчки стихотворения Давида Самойлова: когда-то именно Яхонтов подарил ей книжечку Самойлова. "Вот так надо писать!", - сказал он. Анна заметила у него книжечку известной поэтессы, стихотворения которой она почти не читала. "Хочешь? Возьми!", - сказал ей Яхонтов и оторвал первую страницу, на которой было написано рукою поэтессы: "Е. - от Е.Е.". Она мысленно улыбнулась, когда увидела, как отрывает он этот лист, но книжечку всё-таки взяла. "А я пишу лучше!", - тотчас подумала Анна, раскрывая её, вчитываясь в смысл стихотворения.
"Крути киноленту обратно... Обратно крути киноленту", - читала Анна стихотворения Самойлова, - "Механик, сошедший с ума, к тому небывалому лету, за коим весна и зима... Крути от июня до мая обратного времени ход, что стало моим - отнимая, приход превращая в уход. Спиною подамся к перрону, прощанью бессмысленно рад, рукою махну изумлённо и поезд потянет назад. Пускай разомкнуться объятья, окажется шляпа в руке. И слёзы в минуту отнятья покатятся вверх по щеке...".
Крути киноленту обратно, да, начиная с того момента, когда они долго ехали в машине, а потом поднимались в лифте на 14 этаж.
- Течёт что-то... Не водка ли? - спросил Яхонтов.
- Капуста! - ответил Васильев.
Анна нагнулась, чтобы стереть жидкость с дорогого кожаного, слегка потёртого пальто Яхонтова.
- Входите, входите! Я только что переехала... - говорила хозяйка, улыбаясь.
Анна не ожидала, что она будет так хороша собою. Всё в этой квартире было модерн. Всё - лёгкость. И капризная, шаловливая, изысканная Аннет - так они оба называли хозяйку, была самою прелестною и дорогою среди её дорогих иностранных вещей.
- Две Анны, два Евгения! Оригинально... - сказал Васильев. Он был по домашнему прост, разливая водку по стаканам.
- Только не читай стихи! - втолковали они оба Анне, поднимаясь с нею в лифте.
- Квартира 108, - оторопело прочитала Анна номер над дверью.
Эффект совпадений был велик, Анна приуныла, незаметно рассматривая вещи, которые окружали другую Анну, её тёзку, которая не пила. Телефонный звонок прервал застолье. Хозяйка, вежливо извинившись, устремилась к телефону. Было заметно, что она ждала звонка.
- Женя, кто она? - тихо спросила Анна Васильева, пока из соседний комнаты доносился голос хозяйки и её серебристый смех.
- Она - переводчица с английского, жена дипломата...
- Да, они же разошлись! - перебил их Яхонтов.
- Однако, это свинство так долго говорить по телефону, когда приходят гости, - разъярился Васильев и снял свитер. Он сидел в голубой майке с длинными рукавами, слегка постукивая длинными пальцами по стаканчику с водкой.
- Прошу прощения! - сказала хозяйка, входя в свою фарфоровую кухню.
Её тонкие руки как-то удивительно красиво, наверное, отработанно, мысленно регистрировала Анна, плескались выразительно, как стебли яркого цветка, в дорогих кольцах пальцы - с длинными, яркими ногтями выглядели удивительно красиво, как реклама на модных обложках журналов.
- Это - мой мастер! Мне нужно перегнать машину... Когда я врезалась в "Запорожец", то стала такая трепетная, такая трепетная.
Анна чуть поморщилась, услышав это словечко, мысленно поставила ей минус, подумав про себя, что женщины ужасны. Завистливы и злы. Уж будет копать, выискивая тёмные пятна на шкуре соперницы. Она была сейчас именно в этой роли.
- А милиционер сказал мне, - продолжала певучим голосом Аннет, - все живы! Радуйтесь! - хозяйка весело, как-то озорно ела капусту, с маленькой тарелочки, такой крохотной, что это казалось каким-то фокусом.
Всё было красиво: красивое лицо, красивая одежда, красивая мебель - и Анна моментально закомплексовала, почувствовав, как время обратного отсчёта неумолимо свистит ей, как будто бы она падает с какой-то высоты вниз - и этот звук падения, её унижения, её комплексов начал свою неумолимую работу. Она как бы видела себя со стороны, зная, как немоден её свитер, что брюки совершенно не её стиль, что она - маленького роста и всё, что делает она, сейчас, ужасно глупо. Яхонтов сидел возле Аннет, показывая ей свою книгу, роскошно изданную в ГДР. "Видишь, какой я талантливый, какой необыкновенный. Люби меня!" - мысленно Анна перевела его позу и жесты. Подумав о том, что ей он этой книги не показывал. Только афиши спектаклей - подешевле, значит... Нет, здесь было другое, Анна знала, что это пошло и глупо, но всё равно, ей было неприятно видеть Яхонтова в данный момент.
Даже не глядя на них, она почувствовала, что они вышли вдвоём, направившись куда-то вглубь большой квартиры, где весело играла музыка, где стояли книги на полках: все на английском языке.
- Ты прелесть! - сказал Анне Васильев.
- А машина у неё какая?
- Что? Машина? Белая "Волга", - ответил Евгений и Анна почувствовала поцелуй на своих губах.
- Так я тебе нравлюсь? - недоверчиво спросила она.
- Ещё как! - ответил он.
Анна резко оттолкнула его, хотя он нравился ей куда больше, чем тот, другой, интересно, что они там делают, пронеслось в голове у Анны.
- Ах, так? Ты зачем поехала с нами?
- Не с тобою, пошляк! Пусти!
Анна сама себе налила полный гранённый стакан водки и залпом выпила его.
- Ты что? Кто же такими стаканами водку глушит? - уже растеряно, спросил Васильев, не подозревая, что такими стаканами глушат в первый раз...
Медленно покачиваясь, Анна побрела в зал, понимая, что сейчас она выступит в дурной роли, но в то же время замечая каждую мелочь. Она зашла в зал с придурковатым видом провинциалки, которой вообще не известны правила хорошего тона, и рухнула на диван, составленный из каких-то шаров меха, с видом добродушным и расслабленным.
- Сколько книг! Ни одной на русском. Ах, вот один том! Пастернак!
"И в блуждании хлопьев таёжных
тот же гордый, уклончивый жест:
Как собой недовольный художник,
Отстраняешься ты от торжеств".
Анна видела, как вышла Аннет, бросив на неё серьёзный взгляд. "Так её не проведёшь", - подумала Анна.
- Ты, что? Специально всё портишь! - вспылил Васильев. - Дура, у дура! Не подходи ко мне в ЦДЛ. Здороваться - не буду.
Если бы Анна специально задалась целью всё испортить, у неё врядли б получилось лучше, чем теперь...
- Что случилось, малыш? - как ни в чём не бывало спросил Анну Яхонтов, входя в гостиную.
У него был тихий, вкрадчивый голос. Голос у него был очень интеллигентный и лёгкое грассирование придавало особое обаяние его речи.
- Что случилось? - он наклонился над Анной.
Карие глаза пристально и проникновенно смотрели на неё. Может быть, ему было лестно, что его ревнуют, но это было другое. Анна не ревновала, а плакала потому что ненавидела пошлость. У него была привычка прищуриваться. Уголки больших, плотояных губ были всегда слегка опущены, длинный янтарный мундштук с сигаретой всегда он держал во рту. И, наверное, тогда в тот поздний вечер, Анне впервые почудилось то, что долго преследовало её воображение, что отравило воспоминания о нём. Да, вот он, змей-искуситель! С трубкой, мундштуком во рту, вместо жала! Что-то змеиное почудилось Анне в его улыбке, в его лице.
- Стихотворение пишу! Прочитать?
- Прочитай, - тихо сказал он.
...Вспомню глаза твои, с умным прищуром!
Вспомню улыбку: Каин в устах!
Лишь усмехнулся: "Так тебе, дура!
Вся ты в стихах, вся ты в стихах...".
- Всё? - спросил он грустно.
- Хватит, - ответила Анна. - А Вознесенский тебе нравится?
- Я с ним на одном курсе учился... Малыш, милая, пойдём к ним! Слёзы надо вытереть, - он говорил с нею осторожно, чувствуя, что надо её утешить, чтобы не было скандала.
Раздался громкий телефонный звонок, было уже за полночь, в зал поспешно вошла Аннет.
- Да... Нет... Да... Нет... - коротко отвечала она, держа в руках инострАнную трубку с набором, лукаво поглядывая на Яхонтова.
- Зачем тебе этот мастер? Мы с Женей перегоним твою машину. Так, всё ясно! Так-то ты принимаешь гостей! - с обидой говорил Васильев.
Они вышли из подъезда, где жила прелестная Аннет. Яхонтов слегка поддерживал, почти протрезвевшую от мороза Анну. На ней было старое пальто с большим капюшоном, который она любила.
- Я не люблю богатых женщин, а к тебе отношусь очень хорошо! - сказал вдруг Яхонтов и она поверила ему.
Сильный ветер со снегом мешали ему говорить, но Анне было уютно в пальто с капюшоном.
- Так я нравлюсь тебе? - спросила она.
- Конечно! - ответил он. И она снова поверила ему.
* * *
Волны с шумом разбивались о мол. А он всё так же спокойно лежал на камнях.
- Но я женат... - тихо сказал он. И ей это понравилось.
- Как хорошо ты это сказал! Останемся здесь. Скоро стемнеет.
- Я согласен.
- Как тебя зовут? Как ты сказал?
Он ответил Анне. Но она не расслышала из-за шума волн.
- Я не слышу... - смеясь отозвалась она, как будто бы с другого конца света. - Как тебя зовут? Как ты сказал?
Он слабо улыбнулся и притянул её ближе к себе.
- Так же, как твоего любимого поэта, стихи которого читала только что...
- Вот, какая я болтушка!
Маленький мальчик подбежал к мотороллеру, стоявшему невдалеке. Андрей, чуть приподнявшись на руке, наблюдал за ним.
- Подожди минуту! Он сейчас уронит в воду ключ.
- Мама, мама, я хочу кататься! - кричал малыш высокой женщине в цветастом платье.
- Как тебя зовут? - деловито спросила Анна с видом хозяйки мотороллера.
- Максим.
- Завтра, Максимка! - тотчас сказала она.
- Завтра! - ещё раз убедительно солгала Анна.
Андрей толкнул мотороллер и легко вскочил на него. Они медленно ехали по узкому молу. Как парашют, летел над её голой спиной светлый подол сарафана.
- В парке, в 10 вечера? - спросил он Анну, подъезжая к дому.
- В парке! - беззаботно ответила она, не подозревая, что этим легкомысленным "В парке!" - она приобретает два месяца весёлой рыбацкой жизни, вечера ожиданий, шум моря и маяк, старую хижину на острове, компанию его друзей, его затей, нехитрых мыслей.
Знойный день. Коса.
Тот день так и останется в памяти ярким пятном, вспышкой, ослепительной вспышкой жаркого июля. И день, и море, и коса, так местные жители называли остров в море, покрытый песком, раскалённой ракушкой и зарослями камыша, где множество комаров поселилось до глубокой осени.
- Поедем завтра на косу? - спросил Андрей, когда они втроем, Серж, Анна и он - сидели на разогретом камне, неподалёку от лодочной станции.
Был тихий вечер. Солнце почти скрылось в волнах Азовского моря. Серж сидел, поджав тощую ногу, обхватив рукою острое колено, обтянутое потрясающе старыми, серыми шерстяными бриджами. Старая рубашка прикрывала его тощую грудь алкоголика, на которой азартно блестел жуткий медальон в виде сердца. И всё это одеяние было перетянуто в талии широким, чёрным лакированным женским поясом. Худой и нервный - он всё же играл, все жесты Сержа были несколько аффектированы, как у плохого артиста. Он играл, но на этот раз Анна заметила, что он играл для неё, и простила ему перебор.
- Скажи мне своё мнение о нём, скажешь? - тихо говорил ей Андрей, когда они шли по берегу, заросшему полынью и дикими цветами, кусты тамариска ещё цвели.
Они пробирались к лодочной станции.
- Присмотрись к нему, Энн! У нас, на пароходе, его считают "шизиком".
Анна смотрела на Сержа. Что-то грустное было в его больших светло-карих, глубоко посаженных глазах, с тяжёлыми веками. Скуластое лицо с крупным носом, тонкие нервные губы, светлые усики, стремительные движения, большая залысина и длинная светлая прядь, лихо переброшенная через неё - Всё это казалось его стилем, присущим только ему одному.
- Я отвезу вас завтра, до восьми, - сказал Серж отрывисто.
- Поедем, Энн?
- Поедем. Только возьмём с собой Боряя!
- Возьмём, возьмём Боряя! - согласился он и, подхватив её, легко закружил по берегу.
Солнце совсем скрылось в воде. Сидящие рядом рыбаки одну за другой вытаскивали рыбу из воды. Был хороший клёв.
- Сильно задерживается... - сказал Серж, глядя в море. - Не люблю, когда подводят.
У Сержа была манера самые простые фразы произносить так, словно они имели какое-то необычное значение. Он был чуть-чуть поэт, чуть-чуть артист, чуть-чуть романтик - его мучила ностальгия по несбывшемуся. Анна знала, как сильна власть несбывшегося, особенно, если судьба и время, когда-то дарили его.
* * *
Был последний день лета.
"Через пять минут наступит первое сентября", - подумала Анна, она курила, сидя на балконе. Свет выключили и весь микрорайон погрузился во мрак. Первобытное пламя свечи отбрасывало странные, колеблющиеся тени. Сверчок высвистывал свою бодрую песенку.
Сверчок, сообщник мой! Услужливый дурак.
День тридцать первый, пять минут осталось...
мы к малости сведём его последний шаг
и август обратим в сентябрьскую усталость.
Как устарели мы! Ты с песенкой своей,
наивной и простой, невидимый приятель.
А я люблю его - всё больше и сильней,
но стала для него докучной соглядатай.
Анна быстро писала слова, пламя свечи, почти "раздувало" строчку на бумаге, и след карандаша был едва заметен. Она вспомнила, как утром муж пришёл после ночной смены и был внешне вполне спокоен. Только чуть-чуть, самую малость, почти незаметно, но Анна заметила, он бросил на неё взгляд, полный ярости и тайного гнева, что нельзя скрыть от неё своё увлечение татарочкой. Секунду, только мгновение длился этот взгляд, но Анна уже успела заметить его и только этот момент, мгновение, взгляд - настолько красноречивый, взгляд - ненависть, преследовал её весь день.
- "Запретный плод - сладок!" - сказал муж.
- Дмитрий накушался и ты туда же! Да, чтоб вас понос прошиб от этих плодов... - В такие минуты Анна становилась такой - злой и беспощадной, что сама удивлялась себе. - А ты превзойди его в юродстве, в убожестве, у тебя такая безупречная репутация! Она и тебе родит! позор на весь город? А ей-то что? Она только выиграет... Ей терять нечего. Да, достойную соперницу ты мне подыскал. Но помни: мне тоже нечего терять! Она одна перевесит все мои грехи, и в прошлом, и в будущем. Если надо за всё платить, то я согласна. Я её убью! А что - это будет! Двадцать миллионов уничтожил Гитлер. Ты думаешь, что моя совесть пострадает, если я уничтожу обычную шлюху. Правда, надо сказать, что она необычна... Начала с убогих мужичков, самых примитивных, но вот, повышая своё мастерство, и до тебя дошла... Но этого не будет! Никогда!
- Я боюсь тебя! - ответил муж. - Это - твои инсинуации.
Он говорил, говорил, говорил много, а она всё смотрела на его лицо, которое так любила, и так ненавидела теперь, он был по-прежнему красив. Седые волосы ничуть не портили его. Теперь его мучило несбывшееся, и татарочка уже начала уходить в область несбывшегося, как только он услышал слова жены.
- Я убью её!
Он с испугом смотрел на Анну, зная, как неумолимо она сметает всё на своём пути. Он любил её и, даже причиняя боль, знал, что они неделимы.
* * *
Утро было тихое и солнечное. Безмятежная голубизна неба предвещала жаркий день. Серж притянул катер к мосточку и подал Анне руку. Боряй, сидя на заднем сидении, чуть щурясь от солнца неумытыми глазами, смотрел на неё, показывая большой палец. Андрей завёл мотор, катер тронулся. Серж картинно сидел на спинке кресла. Конечно, он не мог найти себе другого, более живописного места. Что-то театральное просматривалось в его жестах. Они благополучно проскочили мель.
- Ждите после семи! - крикнул Серж, оставляя всех на косе.
Они медленно шли вдоль берега, вслед за Андреем. Он шёл впереди, выбирая морских червей из груды мокрой земли, оставленной другими рыбаками. Густые заросли камыша подходили к самой воде. Только потом, спустя день, и впоследствии, прибавляя к нему всё новые дни, Анна смогла оценить всю прелесть поездки и того островка. А пока она медленно шла по берегу. Солнце предвещало необыкновенный зной. Несмотря на утро, песок был горяч. Андрей шёл впереди, не оглядываясь, подыскивая место, где можно остановиться на весь день.
Было около двух часов пополудни. Небо, казалось, выцвело от зноя и только где-то на горизонте, где оно сливалось с морем, висело одинокое облачко и плыли корабли. Ни клочка тени, ни деревца. До вечера была бездна времени и Анна не знала, как скоротать его. Её пёстрый зонт распластался на песке над углублением, прикрытым камышом, где находилась поймАнная рыба. Андрей лежал рядом. Весь день он был без шапки и его густые чёрные волосы мокрыми вьющимися прядями сползали по плечам. Она осторожно накрыла их лёгкой кепкой.
- Да, ну её. Я не привык, - мягко сказал он, слегка улыбаясь.
Всё время слышался треск разматываемой катушки. Это её сын забрасывал леску, потом сматывал её на спиннинг. Анна подошла к нему.
- Обгоришь! - сказала она ему, набрасывая полотенце на его загорелые плечи.
- Отстань! - отозвался он.
- Маменька! Да, брось ты его опекать! Он уже большой. Мне, лично, на его месте, было бы неприятно, - сказал Андрей и красиво растянулся на песке, наполовину уйдя в тёплую воду, тёплую, как парное молоко.
- Пойдём за креветками, Энн! - он слегка хлопнул по её ноге своей большой грубой рукою.
- Боряй, мы за креветками! - крикнула Анна.
Но сын даже не оглянулся. Он по-прежнему сосредоточенно сматывал спиннинг.
Песок был тёплый и мелкий. Анна лежала на спине, щурясь от ослепительного солнца. Его лицо было близко. Казалось, что он смотрит на неё только этими чёрными, расширенными от ослепительного солнца, зрачками. Цветы, которые она только что собрала и закрепила на лиф купальника, измятые, лежали на песке. Мелкий белый песок проник везде и чуть хрустел на зубах.
- Пошли купаться! - сказал он, вставая. - Посмотри, есть кто-нибудь?
- Нет, никого нет...
Где-то далеко в море плыли корабли. Они вошли в воду, держа в руках мокрые купальники. Анна медленно шла за Андреем. В зарослях камыша бесчисленное множество потревоженных комаров гудело, носилось тёмным облачком.
- Ты выбираешь не тот камыш. Этот не будет гореть, - сказал он ей.
...За голубой ежевикой
у тростникового плёса
я в белый песок впечатал
её смоляные косы...
...Тому, кто слывёт мужчиной,
нескромничать не пристало
и я повторять не буду
слова, что она мне шептала...
Эти строки из "Неверной жены" Гарсиа Лорки проносились в голове Анны. Она подозревала, что поступила, как опытный режиссёр. Она разыграла спектакль, держа в уме вариант Лорки. Но он ничего не знал об этом. Он никогда не читал стихов Лорки. Он вообще никогда не читал. Он слушал её и улыбался. Анна была для него женщиной из другого мира.
В костре пеклась рыба, аккуратно завёрнутая в листья дикой капусты. Андрей тихо выкатил её из углей. Костёр догорал.
- Попробуй, Боряй! Как вкусно...
Сын недоверчиво смотрел на сморщенный лист дикой капусты. Андрей протянул ему рыбу. Пресная вода кончалась. До вечера было далеко. Андрей не пил, чтобы оставить воду ей и Боряю.
- Ещё дай! - сказал сын, доедая рыбу.
- Андрей, с тобою можно жить на необитаемом острове, - шутя сказала Анна, - а мои друзья-писатели, всласть поговорив обо всём, в итоге бы меня съели...
Стоял немыслимый зной. Казалось, что небо расплавленным свинцом течёт на землю и немилосердное солнце выпарит всё море.
- Посмотри, Энн, мне кажется, что это Серж, он, наверное, ищет нас...
Андрей смотрел в море вслед катеру, который проплывал мимо.
- Да, это Серж! - печально подтвердила она, боясь, что он проедет мимо.
- Серж, Серж! Мы здесь! - кричала она, зная, что есть только один процент, что он услышит её голос, но столько отчаяния было в её крике, что Анна не удивилась, когда он всё же услышал его.
- Серж, милый!
Она совсем одурела от нежности к нему, потому, что больше не было ни капли пресной воды. Анна носилась возле него, как шаман, поглаживая его, приговаривая - радостный восторг перешёл в ликование Робинзона.
- Серж, как ты догадался приехать раньше?
Он загадочно посмотрел и не сказал ничего...
* * *
Громадная, тусклая луна, как неестественная декорация, висела над морем. В том месте, где лиман как бы сливался с морем, образуя небольшой полуостров, Андрей поставил перемёт на судака. Тихая, безветренная ночь подходила к концу. Андрей спал, положив свою кудрявую голову на Анин сарафан. Никого, кроме них, двоих, не было на морском... Так жители называли этот участок суши. Весь берег зарос душистым кустарником тамариска. Этот кустарник, полевые цветы - голубые цветы цикория, жёлтые и белые ромашки, полынь, клевер - создавали особый аромат, смешанный с запахом ветра и моря. Анна попыталась встать, но ей было жалко будить его. Она, как змея, вылезла из своего сарафана, и тихо побрела к воде. Серебристая дорожка на волнах становилась всё тусклее. Пора было будить молодого браконьера.
- Андрей, пора! - сказала она, слегка касаясь его щеки.
Ещё не открывая глаз, он улыбнулся Анне.
- Холодно, Энн, лезть в воду, - он с отвращением передёрнул сильными плечами, показывая, как ему этого не хочется. - Надо разогреться!
Он несколько минут побегал по берегу и, остановившись у свай, шутливо сказал:
- А, может, ты подтолкнёшь меня? Эх, кто бы дал мне хороший пинок!
Светало... Она видела, как чёрной точкой, выделяется на волнах его голова, как он ныряет за перемётом, как тихо плывёт назад. Всё необычайное было для Анны в этом лете, где кусочек чужой жизни незаметно приблизился к ней, чтобы такой же, едва различимою точкой, на волнах житейской жизни, раствориться, исчезнуть, как запах моря и ветра, исчезнуть, чтобы - к счастью! - не повториться никогда.
* * *
Под утро ей снился сон.
"Что это было?", - пыталась вспомнить Анна. - "Высокий минарет и я на его отвесной стене, по кирпичикам, медленно и упорно, я поднималась вверх. Всё выше и выше, я не смотрела вниз, не ощущала высоты, а просто поднималась в небо... Я была погружена в свои мысли, чувства, ощущения, неудачи. Предательства преследовали меня. И вдруг я посмотрела вниз, и поняла, что мне предстоит медленный, мучительный спуск на землю, где суета и грязь. Сладко кружилась голова, меня слабо подташнивало и, от лени или от скуки, а, может, случайно, я разжала руки и полетела вниз, чувствуя неизбежность конца, но в тот момент, когда дикий ужас прощания с жизнью проник в моё сознание, я вдруг почувствовала, что лечу... Над куполами, над проводами - над древним городом! и проснулась".
- Мадам, тебе пора вставать! - послышался голос мужа.
Она слышала, как он заходил по комнатам, двигаясь шумно. Он остановился у аквариума:
- Вода мутная. Надо поменять! - щуря светлые глаза, говорил он, склонившись над аквариумом.
Сын, проснувшись, пошёл на балкон, потом подошёл к ней и обнял. Он был точная копия отца. Такой же подвижный и предприимчивый, покрытый прочным загаром.
- Персик ты мой! Мохнатенький! - нежно говорила ему Анна, целуя его спинку, покрытую едва заметными светлыми волосиками.
- Да, одевайся же ты! - послышался совершенно раздражённый голос мужа, доносящийся из кухни.
- Где твоя одежда?: Ты пятнадцать минут умываешься? А... не умылся? что же ты делал в ванной? Игрался с водой! Струю пускаешь? Ну... - он задохнулся от ярости и умолк. - Двадцать пять минут... Ты до сих пор не одет, не умыт... - послышался звук шлепка.
Анна моментально вскочила с кровати. Сын надевал рубашку. Одинокая слеза блестела на его щеке.
- Иди сюда! - послышался голос мужа.
Дрожащей рукою он наливал сыну молоко в стакан. Сын, горестно всхлипывая, пил молоко.
- Родной мой не плачь! Анна склонилась над ним.
Сын вышел на лестницу. Завязывая ему шнурки на ботинках, она с силой притянула его к себе и поцеловала в серо-голубые заплаканные глаза.
- Покушай в школе! - говорила она ему, опуская металлический рубль в карман.
- Отстань! - он оттолкнул её рукою, как оттолкнул бы любимую вещь, игрушку, служанку, но Анна не придавала этому никакого значения. Они знала, что была нужна ему, совершенно необходима.
- Ну, вот теперь он сидит и курит, рассматривая схемы.
Она не поворачиваясь знала, что он с любопытством и умилением посмотрел на неё, мысленно регистрируя настроение.
- Ага, мадам скучает. Значит, будет заниматься копаниями...
Когда Анна зашла на кухню, он сидел и курил, аккуратно стряхивая пепел.
- Беснуешься с утра! - сказала она, глядя на мужа, на его кроткую, спокойную позу.
- Я не беснуюсь, а возмущаюсь. Всё потому, что ты всё, абсолютно всё, делаешь за него... А ему жить! Ты думаешь, как он будет жить?
- Ну, вот завёлся... Я напишу о тебе! - сказала Анна.
- Пиши! Только мой тебе совет, елейным голосом, что говорило о том, что он преисполнен ехидства, продолжал муж, - начни лучше с рассказов.
- Нет, я начала роман, - сказала она нарочно, чтобы только не говорить о сыне, о том, что она его портит своим воспитанием.
Она точно знала, что портит. И напоминание об этом было неприятно.
- Твой образ будут разбирать по учебнику учащиеся старших классов, составлять план сочинения. У меня хорошо получается портрет. Я подкрашу свой роман психологией, тонкими переливами души героини, её метаниями, исканиями своего места в жизни, идеала любви, её страданиями, непримиримостью. А, главное, несомненно, конфликт между желаемым и действительным, идеализм - бич! В первую очередь гибнут люди творческие, с обострённой чувствительностью...