Повесть.
Посвящается моей бабушке
Татьяне Александровне Курсановой.
В сибирской дальней стороне
родился я. И с лаской мне
Ладони бабушки чужой,
Но лучше матери любой
Всё детство грели мою грудь,
Оберегая мой покой –
Попробуй это позабудь…
Тот миг далёкий вновь со мной.
1. МОЁ РОЖДЕНИЕ.
Я родился в 1938 году в сибирском городе Тюмени. Моя мать, Веснина Алевтина Максимовна, (но всю жизнь её почему-то называли Валей), тогда жила на квартире у доброй женщины-сибирячки, Курсановой Татьяны Александровны, в небольшом деревянном домике, который стоял на левом пологом берегу реки Тура. Говорят, что родители моей матери были раскулачены, и мать молодой девушкой оказалась в Тюмени. Отца я своего не видал. Он, по рассказам бабушки, ещё до моего рождения, работая на фанерном комбинате, трагически погиб на рабочем месте и был похоронен на Текутьевском кладбище.
Бабушка, так я теперь в дальнейшем буду называть Татьяну Александровну, была добрейшей души человеком. Вот она-то и принесла меня из роддома да с тех пор и опекала пуще моей мамы. Сама крестила меня, неотлучно и постоянно была со мной, соблюдая все принципы воспитания малолетнего. Так с этих пор я и стал как приёмыш, несмотря на то, что имелась и родная мать. В дальнейшем моём сознании отложилось твёрдое убеждение, что роднее бабушки никого не было на свете.
Однако, у неё были и дети, и внук. Её сын, Октябрин Спартакович, со школьной скамьи ушёл на фронт в 1941 году и, будучи уже офицером, в 1942 году геройски погиб под Сталинградом «в 3-х километрах южнее села Верблюжки» - это я запомнил из текста похоронки. Дочь её, Лидия Кузьмовна со своим сыном, Валентином, находилась на золотых приисках, в Бодайбо.
Итак, мы с бабушкой остались одни, не считая моей мамы, которая в войну сутками пропадала на работе: то в швейном цехе, то в пекарне, что давало возможность в голодное время нам троим как-то перебиваться.
У бабушки был небольшой огородик, там мы с ней, когда мне уже было 5-6 лет, и сажали картошку, морковь, бобы, но не брезговали варить и есть лебеду. Помню и черёмуху - красавицу в углу огорода.
Надолго осталось в памяти, как в тёмные вечера (электричество давали с 19 до 23 часов) бабушка, держа меня на коленях, рассказывала много интересных историй и пела песни, да такие, что я их до сих пор помню: «Бежал бродяга с Сахалина», «Степь да степь…», «Очаровательные глазки», «Окрасился месяц багрянцем» и др. Она была как Арина Родионовна. Оказывается, что в своё время бабушка жила у богатых, интеллигентных людей, и ей дочь барина преподавала кое-какие уроки поведения. А особенно она была кулинаром высшего класса. Когда она пекла блины, то могла печь их на 2-х сковородках сразу и презирала тех, кто с этим не справлялся. У неё почти сутками всегда был наготове горячий самовар.
Бабушка часто рассказывала о своём ранешном житье-бытье. Вот, к примеру, ещё один эпизод. Замужем она была дважды. Но особенно с душевным волнением и ностальгией, скупыми слезами, которые ей мешали говорить, поведала мне о втором муже. Жили они с ним, по её словам, очень хорошо. Имели свой дом. Муж был котельщиком на судоверфи и, как говорили, «первостатейным» мастером своего дела. Поэтому работа его оплачивалась достойно. Они даже держали выездную лошадь, и по праздникам можно было видеть, как лёгкие двухместные, покрытые ковром, сани, запряжённые гнедым, катили по улицам Тюмени. Хозяин умело, даже с показухой, с трубкой в зубах управлял холёным жеребцом, а сзади, на мягком сидении располагалась, тогда молодая, Татьяна Александровна, с улыбкой на лице, в меховой шубке и кашемировой шали.
Она также рассказала мне, как, бывало, приносила на работу мужу горячий обед и гордилась, делясь своим опытом: «Вот ты, Генаша, прикинь себе. На дворе январь. Мороз. Все бабы несут своим мужьям еду к обеду. А идти-то было не далеко. Ведь мы ходили напрямик, так как Тура была под толстым льдом. И что ты думаешь? Все мужики едят почти холодную еду, а я своему открываю горшочек с пельменями, а оттуда горячий пар! Все глядят и недоумевают: « Как это твоя баба приносит горячее?» А я думаю: «Дураки вы все. Ведь пока варятся у меня пельмени, так сбоку в печке, у огня стоит глиняный горшок. Потом я в него заливаю пельмени и ставлю в тёплый платок. Вот и получается, что пока я это всё несу, нисколько ничего не остынет».
Я впоследствии ещё не раз удивлялся бабушкиным навыкам и умениям приспосабливаться к трудным жизненным условиям. Это, иной раз, не только удивляло, а даже становилось немного забавным. Однако, об этом речь пойдёт дальше.
Что уж потом стало? Как получилось, что моя милая бабушка осталась одна, мне это не известно, или я тогда был ещё настолько мал, что повествования бабушки у меня стёрлись в памяти. Но как бы там ни было, а я, по воле судьбы, был принят чужим мне человеком под свою опеку на долгие годы, вплоть до моего отрочества и кончины Татьяны Александровны.
2. ДЕТСТВО. ВОСПИТАНИЕ. УЧЁБА.
В радужном детстве, заботы не зная,
Живём под опекой и лаской родных,
И, мир за действительность весь принимая,
Мы все уповаем в мечтаньях своих.
Я уже упоминал, что бабушка была малограмотна. Однако, по мере моего взросления, я не уставал удивляться: откуда у неё были вычурные манеры поведения, как дома, среди своих, так и на людях. Она меня одёргивала всякий раз, когда я за столом хотел взять что-то руками, кроме хлеба, конечно, а если я болтал ногами, тут же получал деревянной ложкой по голове. А уж с немытыми руками мне за стол ходу не было. Для этого в углу, за занавеской, у нас висел блестящий медный рукомойник, а на подставке такой же медный таз. Как-то раз, уже после войны, когда стало жить чуть легче, бабушка, по случаю, принесла с базара немного мяса и, нарубив его в специальном для этого деревянном корытце сечкой, приготовила пельмени. Пока они варились, я исходил слюной. Бабушка расставила большие и маленькие тарелки, положила с левой стороны вилки, а справой ложки, поставила солонку, перечницу, уксусницу – в общем, сервировка. А ведь мы только вдвоём с ней. Вроде бы для кого эта показуха? Ан, нет! Это сила привычки и создаваемый комфорт для себя, для души. Кушали не спеша, молча. Только раз бабушка сказала, глядя на меня ласково: «Вот так, Генаша, господа едят. И ты учись. За столом не будь хамом. А уж, если ты в гостях и видишь, что на общем блюде остался один кусок чего-то или котлета, то не дай тебе Бог это взять! Пусть ты трижды голодный, но останься за столом человеком. Хозяйка сама увидит и решит, кому его положить».
Так же она меня учила и образцовому поведению с людьми. Здесь нельзя не рассказать интересный случай. Недалеко от нас, тоже у реки, стоял деревянный двухэтажный купеческий дом, в котом теперь располагалась начальная школа № 23. Директором в школе была некая Анна Родионовна (фамилию её я не помню), соседка, знавшая хорошо мою бабушку. Я её часто встречал с коромыслом и вёдрами – ведь все ходили за водой на Туру. И вот как-то вечером бабушка и говорит мне: «А почто же ты, Генаша, с людьми не здороваешься? Разве ты не знаешь Анну Родионовну? Она жалуется на тебя». Мне стало стыдно. На другой день я ещё издали увидел Анну Родионовну и быстро пошёл к ней навстречу, а поровнявшись, сказал: «Здравствуйте!» Она ласково мне ответила. Я был этому рад, и, сделавши ещё круг, снова пошёл ей навстречу: «Здравствуйте!» - сказал я. И так повторил 3 или четыре раза. Вечером мне опять был урок: «Гена, здороваться надо один раз в день. А ты сегодня измозолил все глаза Анне Родионовне». Я опять краснел.
А что касается директора школы, так у меня с ней ещё был казус, но уже с пособничества моей бабушки. А было так. Бабушка меня долго готовила к тому, что я иду в 1-й класс. Всю мою одежду, состоящую из старой рубашонки, штанов и ботинок, она привела в полный порядок, приговаривая, что пусть и старая, но чистая да и заплатку не видно. Но самое главное то, что она мне сшила, когда, я и не видел, брезентовую сумку на лямке через плечо. Примеряя её, она добавила: «Вот и хорошо. Руки-то свободны. Будут мальчишки приставать, а ты и ответишь». Бабушка не любила, когда я жаловался, что меня кто-то обидел на улице. «Иди и дай сдачи. Ты что – без рук?» Итак, я пошёл в первый класс. Проучился уже полгода, ничего плохого про меня не говорили. Но однажды бабушка, войдя в комнату, увидела, что я сижу над тетрадкой и плачу. «Чего ревёшь?»- «Дак, бабушка, мне задали задачу. Я решил её. Получается, что мужик заплатил за товар 33 рубля. А мы дошли только до 20. Я не знаю, как написать 33». Бабушка хмыкнула, чуть отошла в сторонку, помолчала и вдруг говорит: «Ты 15-то умеешь писать?» - «Умею». - «Так пиши: 15 да 15, это сколько будет, 30.
Да ещё прибавь 3 – вот тебе и будет 33!» Я так и сделал, написав, что мужик заплатил за покупку 15153 рубля. Назавтра я был приглашён в кабинет директора, где Анна Родионовна меня спросила только одно: «Тебе Татьяна Александровна помогала задачу решать?» Я утвердительно кивнул головой. «Я так и думала. Такими темпами, Гена, вы далеко пойдёте со своей бабушкой»,- и она рассмеялась.
Я уже говорил, что не уставал удивляться догадливости, прозорливости и изобретательности бабушки, хотя знал, что она и читать-то не умела. Ведь я потом письма с фронта её сына, Октябрина, читал, а уж в четвёртом классе я ей прочитал «Сын полка» В.Катаева. Как она могла слушать! Она даже в отдельных моментах плакала и заставляла меня повторять цитату.
Но вернёмся к 1-му классу. Опять я сижу и хнычу, а мне задали азбуку всю выучить. Всё шло хорошо, но, дойдя до буквы «Ф», я не мог её выговорить. И тут, конечно, бабушка, которая не знала азбуку, а уловив мои заботы, только чуть подумала, ещё раз посмотрела на неведомую нам букву и, уперев руки в бока, выдала: «Да ведь это буква «фы!» Я так и подпрыгнул на стуле: «Да, да, бабушка, это буква: Ф!» Откуда она могла узнать это, я до сих пор не пойму.
Потом бабушка повела меня в библиотеку и записала туда. Я брал детские книги и все читал ей. Однажды Валентин, её родной внук, старше меня на несколько лет, принёс книгу, «Американская трагедия» Т.Драйзера. Я стал её читать бабушке. Когда я дошёл до того, места, где молодую беременную столкнул с лодки в воду её молодой человек, она зарыдала. Это мне не забыть никогда.
Не могу не упомянуть ещё один эпизод, сильно ранивший тогда мою детскую душу. Как-то раз мы, ребятишки, играли на соседней улице, где около одного дома, на лавочке сидели старушки. Уж чем я не понравился одной из них, но она произнесла в мой адрес что-то обидное для меня. Я сказал: «А вот я бабушке всё расскажу». - «Иди,- говорит она,- рассказывай. Только какая она тебе бабушка? Она же тебе неродная». Слёзы брызнули у меня из глаз, а прибежав домой, я навзрыд говорил: «Ты же мне неродная… Почему мне об этом не говоришь?» Бабушка прижала меня к себе, стала гладить по голове: «Как же я тебе неродная, я самая и есть родная. Ты же – мой, а кто тебе сказал это?» Я, продолжая плакать, ответил, что Евдокия Егоровна. Ничего больше не сказала бабушка, а успокоив меня, накинув платок, вышла со двора. После я узнал, что она стыдила соседку при всех, её поддержали и остальные, потому что Татьяна Александровна была в большом авторитете своего околотка.
Дом бабушки, как я уже сообщал раньше, стоял не далеко от реки, и естественно нас, малышню, тянуло к ней очень. Хотелось самому, и порыбачить, и в лодку к кому-нибудь попроситься, а уж плавать мы учились с 5-6 лет. Учёба по плаванию представляла из себя очень простой урок: старшие подростки брали нас по одному и сбрасывали в воду с плота, где постоянно бабы полоскали бельё. Ты начинаешь барахтаться и, если уже захлёбываешься, то тебя мигом вытаскивали. Через 3 – 4 урока – ты уже отменный пловец. И тогда хотелось себя перед другими показать ещё в лучшем виде. Вот как-то один раз кто-то принёс на речку наволочку с подушки, намочил её, выжал и, тряхнув об воду, надул её воздухом. А потом, держась за неё, плавал вдоль берега всем нам на удивление и зависть, а чтобы это было эффектнее, то надо было подождать, когда пройдёт буксирный пароход и на его волнах плаванье с подушкой становилось зрелищным. Ну, вот я и стащил из комода наволочку, прибежал к реке, намочил её и стал ждать парохода. Вскоре показался буксир «Березняки». Я мгновенно надул наволочку и поплыл вдоль берега. Первая волна меня сильно качнула, вторая выбила наволочку из рук, а третья – накрыла с головой. Я стал тонуть.Тут и пришла ко мне на помощь вся та же Евдокия Егоровна, которая полоскала бельё на плоту. Коромыслом она меня поддела, как улов, и я очутился на берегу, а так как мы купались голышом, то естественно, бес штанов. От испуга я, как был ни в чём, так и побежал домой. Бабушка всплеснула руками, но сначала дала мне оплеуху, а потом, узнав всё, выдворила меня со двора и сказала: «Пока не найдёшь штаны и наволочку, домой не возвращайся». Надо сказать, что никто на это «безобразие» не смотрел, так что я вскоре со своими пожитками вернулся в дом. А вечером мы с бабушкой пили чай с сахарином.
Я также упоминал, что у нас, в Тюмени, было много пленных немцев. Видеть их мы, мальчишки могли очень часто, ведь они свободно ходили и общались с населением, работали на стройках, (и сейчас по ул. Республики, видимо, ещё остались дома, построенные пленными) , трудились на лесопилке. Наш дом стоял перед самой дамбой «Земляной вал». Вал-дамба надёжно охраняли район, находившийся в низине, от весеннего разлива реки Тура. Но в этот раз вода прибывала сильнее и грозила принести беду. Тогда и были приведены сюда пленные. Они насыпали в мешки землю и укладывали их на дамбу, тем самым укрепляя её. Мы с бабушкой, как всегда, сидели на лавочке и наблюдали за происходящим. Вдруг откуда-то выскочил пацан моего возраста и стал дразнить пленных: «Фрицы, фрицы!» Бабушка, не долго думая, поднялась и быстро подошла к мальчишке. Она с ним и не разговаривала, а отвесила оплеуху, хотела повторить, но он исчез так же быстро, как и появился. Вернувшись, бабушка проговорила: «И кто же он будет, когда вырастет. Нет присмотру за ним. Нельзя так делать, Гена. Это взрослые люди и, если они виноваты, не нам с тобой с ними разбираться». А ведь сын-то её погиб под Сталинградом!
Я нисколько не преувеличиваю в своём повествовании. Это – голая правда. Более того, картина увиденного осталась в моей памяти навсегда и явилась сюжетом для написания рассказа, помещённого в моей 5-й книге. Он называется «Шрам прошлого».
3. В А Л Е Н Т И Н.
Валентина Николаевича, (я его называл Валентином), родного внука Татьяны Курсановой, я хорошо запомнил с тех пор, как они после войны с матерью и её подругой, тётей Сашей вернулись из Бодайбо. Какое-то время жили все вместе, а вскоре, купив дом в Талице, по ул. Железнодорожной, переехали туда. Однако, Валентин остался здесь, у бабушки, которую всю свою жизнь называл мамой. Когда вырос, он стал работать на судоремонтном заводе, где зарекомендовал себя первоклассным рационализатором. Его полезные советы обрабатывались в конструкторском бюро и воплощались в производство. За серию таких рацпредложений, его фото было помещено на «Доске почёта», а также он поощрялся премиями. Я очень гордился им и мои друзья -тоже. На заработанные деньги, Валентин купил велосипед, (сейчас бы сказали, что это был «отпад»!) Все соседи с восхищением смотрели на это роскошное чудо передвижения. А когда я как-то вытащил из колеса ниппель и потерял его, мне была основательная трёпка от него и от бабушки. А, патефон! Валентин купил патефон! Это после войны была немалая роскошь. Инструмент бережно хранили в самом красном углу, накрыв вышитой, узорчатой накидкой. А вот пластинок к нему всё-таки было ещё мало. Они выпускались «Апрелевским» и «Ногинским» заводами. На них записаны задушевные песни: «Далеко, далеко», «Ямщик» и другие. Солистами были в большом почёте и уважении Бунчиков и Нечаев, Виноградов, но «коронкой» были песни Лидии Андреевны Руслановой: «Липа вековая», «Меж высоких хлебов…» и, конечно же, «Валенки». А вот мне запала в душу на всю жизнь песня «Очаровательные глазки».
Бывало, когда Валентин находился в хорошем настроении, патефон осторожно выносили к калитке вечером, устанавливали на табурет и с огромным вниманием, благодушием прослушивали все пластинки. К нам сходились соседи, ведь патефонов-то у них не было!
Всё-таки у Валентина, как я сейчас понимаю, был определённый дар в широком масштабе. Ведь он, когда стал уже старше, выступал в филармонии с фокусами и имел определённый успех. Но и в хозяйстве его помощь ощущалась постоянно.
Тогда в Тюмени частные деревянные дома отапливались русскими печами и плитами, для которых необходима была заготовка дров. Мало их кто тогда покупал, всё брали от природы: в лесу, на старых просеках и другим способом, о котором я и хочу рассказать.
Дом бабушки стоял на левом пологом берегу реки Туры. На этом же берегу размещался фанерный комбинат, где вырабатывались листы фанеры, тонкий тёс и другие деревянные стройматериалы. Вдоль комбината, по воде на протяжении 3-4-х километров тянулась гавань. Сырьё, то есть древесина с лесоповала доставлялась сплавом. Но так как лесоповал находился внизу по течению, а комбинат был выше, то пиленые, в основном берёзовые чурки, сколачивались, связывались в плоты, и их тянул колёсный буксирный пароходик «Березняки». Подведя плоты к территории комбината, гавань открывали, и, заведя плоты внутрь, снова её закрывали. Таких плотов за гаванью в воде было множество. Плавали они там и больше года, дожидаясь, когда их по транспортёру подадут в цех. Чурки намокали, увеличивали свой объёмный вес и уходили под воду, на дно, превращаясь в «топляк». Такого топляка на нашей реке было множество. Его разрешали свободно доставать для своих нужд. Но как? Ведь он под водой. А вот так:
Парни и мужики садились в свои лодки (лодки были у всех), брали с собой багор с ручкой не менее 6-7 метров и ещё длиннее верёвку. Выплывали на середину реки и багром ощупывали дно. Если багор упёрся во что-то твёрдое, но податливое, то это и есть чурка – доставай! Но снова, как? А вот для этой цели у каждого в лодке и находился подросток лет 10-12, как я.
Мы с Валентином всегда были вместе. Нащупав топляк, он давал мне команду, и я по ручке багра уходил под воду (плавать мы, как вы уже знаете, умели с 5-6 лет). Первой моей задачей было подтвердить: бревно это или нет. Вынырнув, я говорил: «Чурка». Теперь, отправляясь во второй раз, я должен был сделать меленький подкоп под начало чурки. Затем, ныряя в третий раз, я надевал петлю на бревно. Вынырнув и отдыщавшись, я помогал Валентину раскачивать чурку, освобождая её от ила. Это было не трудно. И вот освободившийся топляк мы уже буксировали к берегу, там его и оставляли на пляже. До обеда мы с Валентином доставали 3-4 бревна. То же самое делали и соседи, и кто доставал дрова на продажу. Пообедав на песочке хлебом с огурцами и запив водой из той же реки (вода в ней была кристально-чистой), мы приступали к транспортировке брёвен к дому. Делалось это тоже просто: Валентин вбивал в торцы чурки по гвоздю, на них надевали две проволоки с петлями и весело катили по дороге.
К вечеру вся добыча лежала у дома на улице, (никто и не подумал бы их взять), ведь у каждого двора лежали свои топляки. Бабушка была весёлой и разговорчивой, радушно кормила нас ужином: варёной картошкой с овощами со своего огорода. А когда садилось солнышко, на лавочку к бабушке собирались соседки, разговаривали и часто пели песни, а мы, ребятня, располагались тут же на обсохших уже брёвнах и взахлёб, перебивая друг друга, рассказывали кто и как нырял, кто быстрее нашёл чурку и кто дольше был под водой, конечно же, преувеличивая свои успехи. Было всем весело, а по улице от нашей лавочки неслась задушевная мелодия песни: «Живёт моя отрада…»
Сейчас с годами я многое не могу вспомнить о Валентине Николаевиче, но одно для меня ясно: это был человек и скромный, и умный. Ведь он никогда меня не упрекнул в том, что я для его бабушки был неродной, никогда не назвал меня приёмышем…
Когда умерла бабушка, а мы с мамой уже жили при школе №4, по ул. Орджоникидзе (бывшая Ишимская), около кинотеатра «Победа», то дом пустовал, и Валентин часто звал меня, чтобы я ночевал с ним там. Он сажал меня на велосипедную раму, и мы после его работы катили через мост реки Туры к дому нашей бабушки.
Многое прокатилось за эти громадные годы. Связи были потеряны, и мы ничего не знали друг о друге. Только по чистой случайности мне стало теперь известно, что дорогой Валентин Николаевич безвременно ушёл из жизни. Осадок горечи на моём сердце останется теперь до конца и моих дней.
4. ЛИДИЯ КУЗЬМОВНА.
Лидия Кузьмовна, мать Валентина, была в жизни по характеру своенравная, не допускавшая никаких возражений, человеком, что придавало этой женщине беспрекословную уверенность в себе. Я не знаю, как Валентин её называл, но мамой он называл только бабушку.
Потом у меня с Лидией Кузьмовной отношения наладились, и она часто приглашала меня в гости к себе в Талицу. Мне очень хорошо запомнился её дом, стоявший, как я уже сказал, по ул. Железнодорожной, а чтобы подойти к этой улице, надо было перейти мостик, перекинутый через тихий и чистый ручей. А так, как я был с детства приучен бабушкой к любой работе, то и в гостях всё помогал делать без понукания. Но однажды вечером, когда она подавала на стол шаньги и, будучи, видимо, в своём амплуа, почему-то сказала только мне: «Ешь, чего уж там, ты сегодня заработал». По приезде домой я всё это рассказал бабушке. Она только покачала головой и погладила мои волосы.
Ещё хорошо запомнилось мне, как Лидия Кузьмовна одевалась: хорошее тёплое пальто, пуховая шаль и модная, обязательная тогда у многих женщин, каракулевая муфта. Они с тётей Сашей, пока жили у бабушки, часто прогуливались по улице Береговая, ведущей к речному перевозу, где всегда толпился народ и было весело даже в зимнее время.
Надо сказать несколько слов и о тёте Саше, подруге Лидии Кузьмовны, приехавшей вместе с ней из Бодайбо. Она была, видимо, из старо-интеллигентной закалки, (я теперь думаю, что это одна из ссыльных, но по какой статье?). Тётя Саша курила дамские папиросы, и все манеры у неё были вычурны. Она мало говорила, бывало, одёргивала Лидию Кузьмовну и та, по непонятным причинам, ей подчинялась. За это короткое время я не видел от тёти Саши большой ко мне ласки, но она всегда ко мне относилась уважительно, а на жизнь смотрела серьёзно и задумчиво. Может потому, что была неизлечимо больна туберкулёзом, полученным на приисках. Однако, была оптимисткой во всём и …продолжала курить.
А когда через три года, уже находясь в Талице, тётя Саша умерла, бабушка немедленно собралась туда ехать, строго сказав мне: «Что, мне одной ехать, что ли? Одевайся, едем!» С болью в сердце мы проводили хорошего человека в последний путь под траурный звук одинокого колокола небольшой церквушки, стоявшей недалеко от дома Лидии Кузьмовны.
Потом, став уже взрослым, при встрече с Лидией Кузьмовной, я увидел в ней совсем другого человека, она стала с более мягким характером и добрее душой.
А было так. В 1964 году я, будучи уже офицером, с молодой женой приехал к маме в Тюмень. Там мы встретились с Валентином Николаевичем (как оказалось в последний раз…) Не знаю, как получилось, но мы с ним посидели в ресторане «Сибирь», а на завтра по его просьбе пошли к Лидии Кузьмовне. Она долго приходила в себя, осознавая, что перед ней этот офицер, которого она в детстве угощала шаньгами. Потом мы вместе плакали, вспоминая нашу милую Татьяну Александровну.
А вот в 1973 году, когда скончалась моя мама, и я приехал в Тюмень, уже не застал Лидию Кузьмовну, а, придя по другому адресу и спросив Валентина, мне, сейчас не помню кто, ответили, что Валентин Николаевич в командировке на уборке урожая. Это был сентябрь месяц, 17-20 числа.
Как бы-то ни было, дорогой читатель, но ведь и Лидия Кузьмовна остаётся в моей памяти, человеком, прикоснувшемуся к моему детству с пониманием тогдашнего моего положения. Спасибо ей за это.
5. КОНЧИНА БАБУШКИ.
Могильный видно крест и ныне
С погоста бабушки моей.
С укором смотрит он в унынье
На череду текущих дней.
Душа невольно замирает,
Всплывает прошлое в мечтах.
А отблеск волн Туры играет
В граните выбитых крестах.
Бабушка часто стала прихварывать. Очень остерегалась есть и пить что-то холодное и всегда трудно дышала. На ней постоянно была накинута тёплая шаль. Бывало, лежала по 2 – 3 дня подряд, не поднимаясь с постели. Тут я ей подносил всё: и чай, и воду, и еду. Моя мама редко была дома, но успев приготовить, говорила мне, чем и как кормить бабушку. Когда ей становилось легче, она старалась быть весёлой, наказывала мне: «Генаша, посмотри в окно, ведь хорошо видно Парфёново. Вот там, на этом кладбище и схороните меня. Вы будете видеть меня, а я буду смотреть на вас. Да, вот что! Ты не смей меня бояться, когда я умру, ведь мёртвые никому не делают вреда. Так- то».
Однако, в один из дней бабушке стало совсем плохо, она потеряла сознание. Мама, позвонив из школы, вызвала «скорую». Быстро осмотрев больную, врач сказал, что ей здесь оставаться нельзя, она в коме, и на «скорой», что представляла из себя полуторку, снабжённую дополнительной кабиной, увезли бабушку в больницу. Естественно, с ней ехать из нас было некому.
На другой день я отправился в больницу, где находилась бабушка. Походил, заглядывая в кабинеты, в окошко регистратуры, но никто на меня не обращал никакого внимания. Потом женщина в белом халате спросила: «Что ты ищешь?»- «Свою бабушку, её вчера сюда привезли на «скорой».- «Ну, спроси вот в том кабинете»,- и она указала на дверь. Робко зайдя, я там повторил свой вопрос. Врач, видимо, это была врач, посмотрела в какую-то толстую книгу, и, остановив свой палец на одной строке, удивлённо посмотрев на меня, проговорила: «А кто из родных есть взрослые, где они?» Я ответил, что все на работе, а я, пропустив уроки, пришёл сюда. «Мальчик, - сказала врач, отвернув от меня свой взгляд в сторону,- твоя бабушка сегодня ночью умерла. Она уже в морге. Иди домой и скажи всё это взрослым».
Что удивительно, у меня не хватило сил заплакать, я был просто сам не свой, а, выйдя от врача, спросил у технички, мывшей пол в коридоре: «А где у вас морг?» Она странно посмотрела на меня и ответила, что морг находится во дворе, надо идти через проходную. На проходной старая вахтёрша окликнула: «Ты куда? К кому?» - «В морг, к своей бабушке», - был мой ответ.
На пороге морга меня тоже спросили две женщины, а, узнав зачем я пришёл, переглянулись, не зная что делать. И тут у порога я заплакал, вытирая слёзы шапкой. «Ну, что же, смотри,- вздохнула одна из них и, подведя меня к одному из столов, на которых лежали тела, закрытые простынями, приоткрыла одну,- эта твоя бабушка?» Я уже говорить ничего не мог. Тихо шаркая пимами по полу, я покинул это страшное помещение. До сих пор не пойму, почему, зачем я пошёл в морг. Но, видимо, меня, 12-летнего мальчика подтолкнула громадная тяга увидеть человека, который мне стал таким близким и родным, я хотел убедиться, что ничего страшного с моей бабушкой не произошло. Но, увы!
Как помню, выдался солнечный, слегка морозный день. Первый снег ослепительно блестел серебром. Собравшись все вместе, родные бабушки: дочь, Лидия, приехавшая из Талицы, сёстры, Арина и Александра со своим мужем Афанасием, Валентин и мы, близкие, стали устраивать организацию похорон, по тогдашнему времени очень скромную.
На сани, покрытые ковром, запряжённые серой лошадью, поставили печальный гроб с умершей и тихонько тронулись по Земляному валу к Парфёновскому кладбищу, (там стояла маленькая деревенька Парфёново), это сразу за городом, с северо-восточной стороны Тюмени. Когда стали проходить последние прощания, я снова заплакал, а, видя это, наша соседка, Евдокия Егоровна, обняв меня за плечи, сказала: «Ну вот, Гена, и отпало у тебя правое крылышко. Нет больше твоей бабушки», - и тоже стала вытирать лицо от слёз.
Надо сказать, что сама природа выбрала бабушке чудесное место её захоронения. Могилка с деревянным крестом стояла теперь на высоком, поросшем соснами, берегу. Отсюда открывалась прекрасная панорама города, окрестностей, и были видны причудливые изгибы сибирской реки Туры. Здесь и нашла себе вечный приют Татьяна Александровна Курсанова. Так же сбылись её предвиденья: мы из окна могли видеть очертания кладбища, а она, как и обещала, смотрит на нас.
6. Э П И Л О Г.
Мои мечтанья не сбылись.
Могилы близких и родных
Не видеть больше, видно, мне…
Умру в далёкой стороне.
В 1958 году, окончив тюменский лесотехнический техникум, я был призван в армию. Через год меня направили на учёбу в Дальневосточное высшее общекомандное училище, в город Благовещенск на Амуре, где по окончании его, я там и женился. В моей жизни началась суровая воинская служба, за время которой я трижды пересёк географическую карту своей страны, не миновав и заграницу: от Камчатки до Германии, Польши, а оттуда в Монголию, в Гоби, и уж потом судьба забросила на Северный Кавказ. Отслужив в армии 29 лет, в звании майора я и закончил службу в городе Буйнакске (Дагестан), после чего получил квартиру в Кисловодске.
За время после 1973 года я не смог приехать в родную Тюмень: то служба, то воспитание и обучение детей, ( в чём, конечно, сыграла огромную роль жена Людмила, но по воле рока, скоропостижно скончалась в возрасте 46 лет…)
Годы жизни тянутся медленно лишь до сорока лет. Затем они только мелькают перед нашими глазами. Свои дни рождения когда-то отмечались с радостным, приподнятым воодушевлением, увы, сейчас эти мероприятия проходят с обязательной грустинкой на душе.
Выйдя в отставку, я ни одного дня не оставался без дела. Продолжал трудовую деятельность на предприятиях в различных должностях ИТР. И вот, уж не помню, как я начал писать. Сначала робко, для себя. А когда на страницах газет стали появляться мои публикации, я не только втянулся в литературную деятельность, а у меня появилось второе жизненное дыхание, передо мной стали всплывать в памяти определённые, важные для меня, моменты, которые и старался красочно, но правдиво отображать в своих стихах, поэмах и рассказах. Не могу дать себе определённую оценку, пусть решает сам читатель. Но всё же получаю хорошие письма из городов, в которые были направлены мои книги: Москвы, Владивостока, Челябинска, Новгорода, Рязани, Белая Калитва, Улан Батора (Монголия), Кондопога (Карелия), Карабаха (Армения). Пришли письма от нескольких библиотек, где книги зарегистрированы и выставлены на стендах.
Писал я и о своём родном городе Тюмени. Как сейчас помню, выслал в адрес «Тюменские известия», по ул. Республики, № 52, стихотворение «Воинам-сибирякам, отдыхающим в Кисловодске». Через несколько моих звонков и разговоров с работниками редакции, (их имена и фамилии у меня и сейчас хранятся), мне стало понятно, что им стихи не нужны. Обидно! Москва по радио читает мои стихи, а родному городу – не надо…
Как я уже сказал, годы летят быстро. Вспоминая прошлое, перебирая старые бумаги, я наткнулся на маленький блокнотик, купленный мною ещё в 1954 году в городе Ишиме, где и проходил производственную практику от техникума, а в нём нашёл адрес, по которому когда-то проживал Валентин Николаевич. От волнения и ностальгических чувств я долго не мог прийти в себя. А потом рискнул да и послал письмо. Прошло несколько недель, не надеясь на ответ. И вдруг по мобильнику мне звонят: «Здравствуйте! Это из Тюмени…» У меня еле удержалась в руках трубка. «А вы – кто?» - спрашиваю. «Курсанова». - «А как Вас звать?»- «Татьяна». Я опять пережил шок. Ведь бабушка моя тоже была Курсанова Татьяна, вот те и - на! Оказывается, это позвонила сноха Валентина Николаевича. Потом трубку взяла жена Валентина, Таисия Павловна, очень вежливая и отзывчивая женщина. А на мой осторожный вопрос: «Где сейчас сам Валентин?»- был такой же осторожный ответ: «Увы, его уж нет, как 15 лет…» Что тут сказать. За эти короткие минуты телефонного разговора у меня в голове промелькнуло всё моё детство, связанное как с Татьяной Александровной Курсановой, Валентином, так и с родным городом.
Восстановив, пропавший на время свой голос, я поблагодарил этих милых людей, (к ним присоединились и сын Валентина, Саша со своей женой, и их дети: Ваня и Лена), и сказал, чтобы они ждали от меня подробного письма. Затем, подготовив первичный биографический материал, пересняв старые выцветшие фотографии, а одну из моих книг, в которой были стихотворения о бабушке и о Тюмени, я выслал бандеролью. И вскоре, это было 1 Мая, Таисия Павловна вновь позвонила мне и сказала, что всё дошло благополучно, что они узнали ещё больше о своих родных и дорогих им людях.
Представьте, мои дорогие читатели, что после всего пережитого да за такой малый промежуток времени, я естественно, не мог удержаться от эмоций и немедленно сел за свой рабочий стол, и стал писать рассказ- очерк (однако, получилась повесть). Здесь голая правда, конечно, с маленькой толикой художественного вымысла. Над ней не пришлось мучиться и что-то искать, выдумывать – строчки ложились на лист, обгоняя друг дружку.
Кто знает, как сложится моя дальнейшая судьба, много ли мне ещё осталось наслаждаться земной жизнью, но чтобы посетить Тюмень, святые места и могилы, сейчас передо мной встали большие преграды: и здоровье, и быт и т.д. Совесть и сердце подсказывают мне, что надо, надо приехать, однако, увы!
P. S.
Всё ныне трудно вспомнить мне,
Лишь вижу прошлое во сне.
Но словно лёгкая, как тень
Всплывает в памяти Тюмень.
И облик лиц, что нет в живых,
Теперь далёких, но родных…
Святые милые края,
От вас сейчас далёко я.
Сложилась так судьба моя:
Душой страдаю часто я,
Что нет возможности и силы
Мне посетить родных могилы.
Пусть будет так, как Бог велит.
Наш жизни путь не так велик.
Потомки память сохранят
И, может, нас не забранят.
Кисловодск – Тюмень, май, 2010 год.