В сиреневых колючих водянистых зарослях жил сопливый человечек. Никто никогда, кроме желеобразных каракатиц не тешил человечка, никто не тутушкал на коленках, не перебирал самолюбивые колотушечки в груди, не щекотал струнки причастности к стае и не будил вообще стадных инстинктов.
Но однажды теплым утром человечку посчастливилось, в робкие мятые путы его матрасика попались мышата и принялись катать мячики у человечка под кожей. Длилось это долго, бесконечно сливочно катались шарики, раздвигая неприспособленные, голодные, трепетные полости. Человечек был готов отлить половину своей крови, лишь бы это продолжалось как можно дольше. Он кричал внутри себя, хлопая наполненными новой радостью глазами.
Он выглядел так, будто ему сейчас и никогда больше ничего не понадобится. Ничего. Пейте меня, кричал человечек, ешьте меня, жрите меня большой ложкой. Не наедитесь и я не кончусь, потому что как воздух невозможно съедобен. Но он был чертовски рад.
Ветер драматично шевелил его волосы, когда мышата вдруг решили стихийно свинтить, не подозревая о тайных жертвенных криках человечка. Надо было видеть его недоумение. Тут и рассказывать бессмысленно. Такая тоска по маленьким ласковым пальчикам с коготками и пухлыми нейтральными подушечками обуяла его, что он решился на жест.
Подобрал мячик, выкатившийся из-под кожи и протянул вслед убежавшим друзьям, головы которых были уже полны иными ветрами и радостями. Конфетами и светящимися палками.
Жест был болезненным. Хотелось съесть его, чтобы его никогда не было, хотелось сесть на него, как будто так и было задумано, хотелось прижать самого себя к своей собственной груди и душить носом о кожу, хотелось вывернуться задом наперед и предстать плетеной корзиной, тележкой, полезной штукой для красивых пустяков, такой, чтобы ни одна нога ни одного вандала не поднялась раздавить. А он нашел лучшее решение. В матрасике было углубление как раз для шарика, туда человечек и поместил шарик. Поместил, улыбнулся. Поглядел. Улыбнулся и потом звонко захохотал от своей находчивости.