Туфля, слетевшая в момент смерти. В этом что-то есть. Отчего человек с подозрительной частотой встречает смерть разутым? Исходя из какого соображения военные носят сапоги и берцы – за исключением дисциплины повседневного неудобства?
Он разбился о добротный бетонный блок повседневного заграждения на приличной скорости, нетрезво сидя за рулем автомобиля. И все же туфля слетела с его ноги в момент удара. Может быть, он на мгновение уснул – этого мы не узнаем, как бы не было любопытно. Он разбился на огромной скорости, но на удивление хорошо сохранился. Сохранился даже удар лейтенанта, отпечатавшийся немым укором на мертвых губах – его пришлось заштриховывать к похоронам.
Это, пожалуй, довольно цинично, но запомнился он нам именно фактом своей смерти. Факт висел над ротой, где он отслужил срочную и не успел – по контракту – вежливой непонятностью, когда его новенькую форму уже давно напялил кто-то из первого взвода, бирку с парадного обмундирования хозяйственно содрал каптерщик, а из книги личного состава рядовой Сеченый был удален безутешным старшиной. Не умри он – я бы и этого не написал.
Втайне мы посмеивались над ним – он уходил со службы в новеньком костюмчике не по размеру и безуспешно к нам задирался. Вел себя, как обычно вели себя наши контрактники – запомнилось, а потом забылось, как однажды неумело вымогал с кого-то средства за молчание о содержимом его фляжки, продегустированной на строевой. Лично мне он невыносимо напоминал начальника нашей ночной смены, где я работал грузчиком до службы. Собственно, Сеченый и был грузчиком, пока зачем-то не вернулся в часть подписать контракт на три года.
Помню, я заступал в наряд, когда он явился подписывать. Мы стояли перед штабом батальона, пять суточных мучеников, и он весело у меня осведомился, зачем я стою, будто штык проглотил. Вопрос был риторический – перед штабом батальона нельзя было стоять по-иному.
Осталась, пожалуй, еще пара воспоминаний. Он почти поучаствовал в параде, но был вытурен из парадного расчета – не выгладил форму перед смотром. И всплыл перед взором роты только к своим похоронам.
Накануне он здорово надрался со старшиной. Вся рота видела один тягучий предподъемный сон, когда он зачем-то вернулся и принялся шататься по расположению, как лев в клетке зоопарка. Только стоящий наряд был свидетелем его последнего появления на службе – во внеслужебное время. Проснулся ответственный в ту ночь лейтенант, и попытался унять метавшегося рядового. Дальнейшее передавалось лишь шепотом и по секрету – но знал, казалось, весь полк - лейтенант засадил Сеченому сонливой ногой по пьяной физиономии. Сеченый обиделся – субординация не позволяла большее - отмыл физиономию в умывальнике, и весело и страшно попрощался с нарядом, после чего укатил на своем купленном в кредит автомобиле. Вот она, смерть в кредит! Потом он разбился, туфля слетела с его одетой в короткую брючину ноги, и он сразу приобрел среди нас молчаливую значимость.
Его хоронили с отданием воинских почестей – рядового, погибшего при исполнении своей незатейливой, но характерной жизни. Летний дождь нещадно поливал похожее на пустынную свалку кладбище, а ставшие вдруг серьезными солдаты даже не шутили. Когда помрачневшее небо закидали горохом холостых залпов на излете государственного гимна, еще не старая мать, наверное, взорвалась надрывом стенаний и мокрой тоски. Свежела влажная земля над безотчетно почетной могилкой, и искусственный венок трепыхался вслед торжествующей траурным маршем роте.