Раньше Арман-байке умел разделяться. Он знал заклинания, позволявшие ему отделять свой душевный облик от физической плоти. Впрочем, ему тогда казалось, что никакого волшебства тут нет. Когда ему было особенно плохо, он выпускал свою птицу полетать на свободе. Чтобы та не скучала.
Когда шёл дождь, его тело, укутанное в униформу, стояло у крошечного окна, вглядываясь в небо. В цехе, где он работал, одинаково гудели электрические станки и разнообразно матерились мужики. Арман-байке в порыве тоски отпускал свою душу, и та улетала, чтобы плескаться под проливным дождём. Так, она собирала потоки радости и вливала их в тело. Питала его небесной синевой.
Но телу не нравились эти полёты, оно ворчало, обрабатывая очередное изделие в тисках станка. Тело не умело летать и верить. Вся его природа лишь в том, чтобы терпеть и работать, сжав голову в плечи.
"Как это у тебя получается?" Смеялись на перекурах обляпанные машинным маслом мужики. Они завороженно смотрели куда-то ввысь, где над проржавевшими заводскими трубами кружилась, очерчивая плавные фигуры, душа Арман-байке. "Ведь мы так не умеем!".
"Зачем она нужна?" - задумчиво говорил кто-то, - "летает себе и радуется, никакой пользы".
Вечером, по пути домой, душа рассказывала о далёких странах, о других мирах. Она, захлёбываясь от восторга описывала прибрежные ветра и оранжевые облака. Это были покрытые туманной паволокой мечты Арман-байке.
Но Арман-байке мутировал во взрослого, деловитого человека лет пять назад. Его прошлое теперь желтело в старых исписанных тетрадях и пылилось на книжных полках. Будущее открывалось перед ним только по редким выходным дням...
- Нельзя грязными лапищами щупать прекрасные слова. Необходима гигиена речи, лексический ценз, чтобы глупцы не смели произносить вслух мерцающих слов, - так подумал вечером повзрослевший, нудный Арман Капаров. Его отяжелевший в последние годы ум, тяжело вздыхая, созерцал бесполезно прожитый день. Работа уничтожила его, разъела внутренности. Тем немногим, что удавалось сберечь в сохранности, он симулировал мечты.
Капаров, ныне обычный служащий обычного заведения, когда-то в другом мире, другой жизни считал себя поэтом. Он умудрялся писать тонко и, как говорят, изящно. Но унылая работа и привычный фастфуд жизни сделали его образ мыслей неподвижными. Стихи, которые он иногда, скорее по привычке писал, становились всё более и более похожими на антураж его жизни. В них не хватало соли страсти, красок эмоций, воздуха открытых просторов. Был спёртый чад и удушающее уныние.
Ночью, когда он выходил на улицу и смотрел на небо, он ощущал, что звёзды стали чужими, не узнавали его. Он чувствовал, что внутри него бьется птица, готовая, но уже не способная умчаться ввысь. В нем таинственно переливались запечатанные чувства. Ему хотелось запечатлеть, поймать переживание. Он закрывал глаза и произносил шепотом:
- Звёзды ночью меня не узнали...
И замирал, чувствуя, что этой строкой задел скрытую струну. Ему становилось теплее. Он снова и снова подбрасывал, как листья, одни и те же слова, рассматривал их. Но он не лепил, судорожно, насильно, рифмы новых строк, они ускользали от него. Ему казалось, что той малой радости, которую содержала одна строка вполне достаточно, для выработки ежедневной нормы душевного тепла. Сквозь одну строку просвечивала, едва различимо, его сегодняшняя жизнь.
Он больше не поэт.
Он больше не поэт.
Он ловил предложения и улыбался, довольствуясь малым. Одно предложение - абстракция, два - уточнение, а больше - уже целая история. Жизнь его была предельно реальная, с графиком отпусков, установленной зарплатой, а сущность его почти целиком перетекала в абстракцию.
Беседу с людьми вел реальный он. Ругался и спорил тоже. А тлел и тихо умирал внутри - абстрактный. У него было ощущение, словно он теперь только рассматривает двери, ключи от которых когда-то потерял...