Поездки по России
2. Путешествие на Дальний Восток.
Особенно запомнились и дали мне много впечатлений еще две поездки: одна на Дальний Восток – в Приморский край, другая – по Кавказу. Первая поездка была связана с тем, что я должен был отвезти моего племянника Женю (сына моего старшего брата – подростка 10-11 лет), гостившего в то лето в Москве, в город Уссурийск Приморского края, где брат служил офицером войск связи советских ВВС. Дорога была дальняя. Лететь нужно было самолетом ТУ-104 до Хабаровска без посадки, около 8 часов. А затем еще 6 часов поездом от Хабаровска до Уссурийска. До сих пор удивляюсь, как брат рискнул отправить со мной, довольно инфантильным молодым человеком, своего первенца в такое «далеко». Видно верил в меня. Да у него и не было другого выхода. Сам он никак не мог приехать за ним, а прислать было некого.
Поездка была захватывающая с массой впечатлений. После утомительного ночного перелета навстречу заре, была тяжелая посадка на хабаровский аэродром, когда самолет трясло от каких-то турбулентных потоков, в которые он попал при снижении, и, казалось, что он вот-вот развалится на части. Ночь я провел с племянником в Хабаровске, на одной кровати в номере какой-то гостиницы, стоявшей на самом берегу широкого Амура, не успев даже погулять по городу. На другом берегу, совсем рядом, блестели огни китайских поселений. Затем утренняя бестолковая посадка на вокзале на поезд, который подошел в последние пять минут перед отходом и мы бегом бежали к своему вагону, оказавшемуся в самом конце поезда, и штурмовали с племянником вагон вместе с мешочниками, как в каком-нибудь фильме о гражданской войне. А затем, всю дорогу читали украинские названия встречных станций, как где-нибудь в Полтавской или Черниговской областях на Украине, потому что в начале века, при Столыпине, значительную часть переселенцев на Дальнем Востоке составляли именно украинцы. По прибытии привелось объездить весь Приморский край. Кроме Уссурийска, побывал на китайской границе, в поселке Пограничном, затем в Сучанской долине, завершив, наконец, путешествие во Владивостоке.
Прощай Москва, я улетаю.
Я поднялся за облака.
Внизу Сибирь и сны Китая,
И океана берега.
Я прилечу в тот край опальный
И высажусь у берегов.
Пахнут приближенные дали
Иных народов, языков.
О новый мир долин дремучих
И рвущихся холодных рек,
И пароходов рев тягучий,
Отплывших в плесы на заре.
Там красным золотом в лазоре,
В потоках пьяная форель.
И надо всем без края море –
Россией отпертая дверь.
Перед глазами и сейчас пятьдесят лет спустя мелькает калейдоскоп воспоминаний и картин, связанных с поездками по Приморью. Вот, маленький уютный Уссурийск, будто запертый между сопками. Он чем-то неожиданно напоминал приморский Батуми на Черноморском побережье Кавказа. Если встать в начале любой улицы, которые были небольшими, но прямыми и просматривались насквозь, то в конце ее обязательно высилась сопка. Городок был низенький двухэтажный, трехэтажный и в нем поражал своими размерами городской дом офицеров, внушительное здание в псевдоклассическом стиле («Сталинский ампир») с колоннами и портиком. Самым оживленным местом был городской парк с большим прудом, с пляжем, с зарослями камыша и лодочной станцией.
Пробыл я в Уссурийске недолго, переместившись в поселок Пограничный на русско-китайской границе, где жили родные первой жены брата, местной уроженки, тоже между прочим, носившей украинскую фамилию. Здесь сопки возвышались не по одиночке, а большими грядами и густо поросли лесом и кустарником. Цепи их, пересекая границу, продолжались где-то в Китае. Среди них легко было заблудиться и ненароком оказаться за кордоном. Поднимаясь от подошвы к вершине высокого холма можно было собирать множество грибов и ягод, которые здесь, будто, никто никогда и не собирал. Зона была пограничная (режимная) и людей было очень мало. Поразило меня маленькое, аккуратное, белоснежное здание железнодорожной таможни на границе с КНР опять-таки с неизменным псевдоклассическим фасадом, с портиком и колоннами. Внутри оно разделялась на два пустующих зала. В одной зале белел бюст Сталина, в другой – Мао-Цзе-Дуна. На станции была пустынная тишина и забвение. Рельсы вокруг успели зарасти травой. Еще не так давно (пару лет назад) закончился русско-китайский конфликт, когда шли бои вокруг Даманского. Железнодорожные перевозки через границу почти прекратились. И железная дорога, когда-то специально выстроенная для прямого сообщения с братским Китаем, казалась, безжизненной и заброшенной.
Обратно с Дальнего Востока я возвращался в Москву железной дорогой. Во время долгого пути, в вагоне, под убаюкивающий стук колес поезда, картины путешествия продолжали проходить перед глазами. Лежа на верхней полке, я улыбался, вспоминая свою неудачную рыбную ловлю – охоту за форелью. Это было уже на юге Приморья, где-то в районе той самой Сучанской долины, где в известном романе Фадеева действовал в гражданскую войну партизанский отряд Левинсона. Мой брат, пользуясь своими какими-то дружескими связями, отправил меня на несколько дней к знакомым офицерам в маленький гарнизонный поселок при одном небольшом учебном аэродроме. В поселке, вдали от глаз большого начальства, текла довольно спокойная, патриархальная жизнь. Мне запомнилось, например, как привезли в поселок вкуснейшее мороженное в огромных солдатских термосах. Его накладывали сбежавшемуся люду, в основном женщинам и ребятне, в алюминиевые миски большими черпаками. Места были неизведанные. Глухомань. Вокруг тайга. Казалось бы, бери удочку и лови рыбу где-нибудь в ближайшем ручье. Но форель – рыба капризная. Она водится только в очень чистой прозрачной воде и чтобы ее найти, нужно было забираться в еще более отдаленные от аэродрома места. Утром два полковника уезжавшие на рыбалку на газике, захватили меня с собой. Мы ехали по еле видимой, сквозь заросшие травой плиты, шоссейке, которая, то вилась вокруг маленькой речушки, то пробиралась краем таежного непролазного бурелома. Проехав километров 20, мы вылезли и пошли, надев высокие сапоги, по потоку прихотливо бегущего ручья, в ямках и омутах которого и таилась, плескалась форель. Мне, однако, не пришлось долго идти. Сапоги оказались худые. Я быстро промок, и меня оставили на ближайшей аэростанции слежения с небольшим бревенчатым срубом, высокой антенной и тремя солдатами, составлявшими персонал станции. Полковники пошли дальше по ручью и вернулись только к вечеру усталые, но довольные. В садках у них время от времени еще дергалась и взметывалась живая, но уже засыпающая форель. Блестящая чешуя рыб была вся покрыта маленькими красноватыми или коричневатыми колечками (кружочками). Вскоре уха была готова, и один из полковников протянул мне без слов большую металлическую кружку с налитым в нее из фляги спиртом, с любопытством глядя на меня. Я вспомнил, улыбаясь, как опрометчиво сделал огромный глоток из нее, и так и застыл с открытым ртом, будто оглушенный и ошпаренный. Чистейший спирт совершенно ничем не разбавленный ожег глотку, и я не мог даже крикнуть, или произнести какое-то слово. Все захохотали. Тогда я понял, что обнаружил всю свою неопытность и тоже засмеялся. Уха была великолепная. Ничего, более прекрасного, я в своей жизни еще не пробовал.
Там красным золотом в лазоре
В потоках быстрая (пьяная)форель
И надо всем без края море –
В Россию отпертая дверь.
На следующий день мы уже мчались на том же газике по дороге на Владивосток. Во Владивостоке меня встретил архитектурный модерн начала века в центре города и кварталы «хрущевок», рассыпавшихся по ближним сопкам городских окраин. По городу я мотался целый день, пошатавшись по магазинам и «забегаловкам» центральных улиц, побывав на пляжах Амурского залива, и на вокзале,и в морском порту, которые были совсем рядом друг с другом. На вокзале меня странным образом остановила мысль, что здесь, как и в Москве, железнодорожные пути заканчивались, далее дороги не было. Но буквально рядом, через площадь располагался порт и начинался другой путь, не менее великий – морской…
Я вижу картину вдали, И мне говорили: входи
Сквозь памяти чуткой истоки: И вещи оставь за порогом.
Состав, огибая залив, Окончены здесь все пути
Причаливал к Владивостоку. И далее нет мне дороги.
На сопках высоких встречал И мне говорили: живи
Рассыпанный галькою город. В согласье с собою отныне.
И был в нем вокзал, как причал – Достиг ты вершины любви,
Всех странствий стихающий ропот. Пришел к завершенью картины
Я вышел на площадь, в пыли Но дальше ушел я, туда,
От дальних дорог и ненастий. Где сопка-гора нависала
Достиг я границы земли, Над площадью всей, и тогда
Пришел к окончанию странствий. Взглянул я на даль, за вокзалом…
Там море звало впереди,
Все в чайках… Оно означало,
Что нет окончанья пути.
Есть новой дороги начало.
Я вспомнил, как меня поразила вечером, в сгустившейся темноте, феерия огней от великого скопища больших и маленьких судов, яхт, катеров, каких-то моторных лодок и шлюпок, снующих между кораблями в тесном пространстве ночной бухты. Огни золотились, сверкали и переливались, очерчивая ее пространство, как-будто это действительно был золотой рог, сыпавший в черную воду слитки и драгоценный металл. А когда я свернул с многолюдной центральной улицы Ленина, кружившей вокруг бухты, наподобие набережной на какую-то тихую улочку, упиравшуюся прямо в порт, то в конце ее увидел сверкающий огнями многоэтажный дом, который, который при ближайшем рассмотрении оказался огромным океанским лайнером, пришвартованным к причалу.
От древних белокаменных кремлей
Я шел к тебе сквозь всю тайгу Сибири,
Владивосток – причал морских огней,
Где пароходы к улицам приплыли.
И дальний русский город мне предстал,
Где в самом сердце море и вокзалы,
Где улицы бросаются со скал
И где из моря выступают скалы.
И где над бухтою, изогнутой дугой,
Скоплением судов, скольженьем лодок,
Над нижним городом, с гуляющей толпой,
Светящиеся соты сопок.
О город у больших морских путей,
Земной вокзал и радости, и горя,
Владивосток – вселенная огней
На самом крайнем, самом русском море.
Возвращаясь из путешествия поездом, я добирался до Москвы уже не восемь часов, как самолетом, а, кажется, восемь дней. В дороге бесконечно играли с попутчиками в карты, больше всего в «дурака». Каждый из нас, наверное, не один десяток раз побывал в «дураках». В некоторые дни, особенно на перегоне от Читы до Байкала, поезд мог идти безостановочно, по нескольку часов, чуть ли не весь день, без единой станции, и за окнами по обеим сторонам и слева и справа проносилась тайга. Из редких остановок запомнился городок ссыльных «Петровский завод», раскинувшийся на склоне большого холма, с деревянными тротуарами вдоль улиц. Только после того как проехали Байкал и Иркутск, местность пошла более освоенная и остановки, станции на пути стали чаще.
Сибирь
В тайге старинные заводы,
Да избяные города.
Над забайкальскою природой,
В горах грохочут поезда.
О забайкальские пустыни,
С таежной ключевой водой.
Молчат лесистые долины,
Храня тяжелый, хвойный зной.
Молчание – судьба Сибири,
Ее проклятье и беда.
Молчат дворянские могилы
В старинных ссыльных городах.
Вдали от всех столиц, от света,
В сибирских избах, в теремах
Угас тому назад столетье
Народовольчества размах.
И мы той боли не забыли,
Как молча строились в полки.
Спасать Москву со всей Сибири
Шли лагерные сибиряки.
И сколько кануло их в Лету,
В таежных этих городках,
В косоворотках, в эполетах
И просто в русских мужиках.
Молчанье – вечный знак Сибири,
Ее величье, не вина.
И надо всей таежной ширью
Царит поныне тишина.
После Байкала пошла Западная Сибирь, Омщина, целинные земли, с бескрайними распаханными полями. И в центре каждого поля будто кружились в вальсе под ритм колес маленькие березовые рощи. Поезд шел ночью, в окне плыла, качаясь, луна и в голове как-то незаметно стала складываться мелодия вальса и стихи к нему. Клочок бумаги с нотами к этому вальсу до сих пор валяется где-то в моих бумагах. Но они и не нужны. Я знаю его наизусть.
Омский вальс
Хороводами рощи
Равнинами кружат
И сибирские вальсы
Сплетают из кружев.
Вся Сибирь исполняет
Этот вальс величавый.
Через рощи дороги
Налево, направо.
И поля золотые
Вокруг рощ колосятся,
И деревни седые –
Из Иванова царства.
Круглый месяц поднялся
Воеводой Сибири.
Хороводами рощи
В лунном вальсе поплыли.
Когда я вернулся в Москву, то подумал, что это было удивительное, незабываемое путешествие по великому транссибирскому пути. Пожалуй, впервые я испытал гордое ощущение громадного единого пространства, единой громадной страны, своей родины, где я всюду чувствовал себя дома, где все было едино: и язык, и единая в основе своей архитектура городов, и общий стиль жизни и культуры, и общие интересы и идеи. Даже нарядная гуляющая толпа на центральной улице во Владивостоке была такой же пестрой, живописной и узнаваемой, как праздный, шатающийся народ где-нибудь на вечерней Дерибасовской в Одессе, или на улице Горького в Москве, или на Невском в Ленинграде. Это была одна страна, несмотря на непостижимые тысячи километров таежных лесов, тундр, пустынь и горных хребтов, разделяющих разные ее концы.