Творческая история повести Н.В. Гоголя "Нос". Ринотиллексоманиакальное исследование
Оглавление:
Глава 1. О предмете повести - http://www.proza.ru/2014/05/01/260
Глава 2. Начало работы над повестью - http://www.proza.ru/2014/05/09/390
Глава 3. Основная работа над повестью
Часть 1. Кавказский коллежский асессор - http://www.proza.ru/2014/05/21/1287
Часть 2. Неординарный профессор - http://www.proza.ru/2014/05/24/505
Часть 3. Дурной сон майора Ковалева - http://www.proza.ru/2014/05/27/294
Глава 4. Предпечатная история повести
Часть 1. «Московский наблюдатель» - http://www.proza.ru/2014/06/18/884
Часть 2. «Современник»
Глава 5. О предмете повести. Post factum - http://www.proza.ru/2015/02/08/411
Глава 4. Предпечатная история повести. Часть 2. «Современник». Гоголь-раздражитель. Принудительная веселость. Отъезд за границу.
1836 год стал началом очередного этапа в жизни писателя. Причем началом, как можно было убедиться ранее, тщательно подготовленным.
31 декабря 1835 года Гоголь уволен из университета [1], снова став вольной птицей (по собственным словам «беззаботным казаком»). «По новому распределению кафедр между профессорами и адъюнктами, начальство Университета предполагало уволить Гоголя в том только случае, если он не выдержит испытания на степень доктора философии для занятия профессорской должности; но так как Гоголь и не приступал к испытанию на ученую степень, то с 1 января 1836 года уволен от службы, за преобразованием Университета, с выдачею ему годового оклада его жалованья 800 рублей ассигнациями» (Гаевский В.П. Заметки для биографии Гоголя // Виноградов И.А. Гоголь в воспоминаниях, дневниках, переписке современников: В 3-х томах. Т. 1. М., 2011-2013. С. 329 – см. так же примечание по поводу указания Кулиша). Удивительно ли что именно к этому моменту оказалось приурочено появление в продаже второго издания «Вечеров на хуторе близ Диканьки» (январь 1836 года, напомним, что цензурное разрешение на второе издание было получено еще 10 ноября 1834 года). Появление этой книги служило символическим возвращением к начальной точке, к первому успеху и тем самым завершало цикл восстановления его писательства. Переиздание «Вечеров» должно было отменить все допущенные им до этого «ошибки».
Но это был лишь первый шаг. Гоголь хорошо понимал, что смена образа (ребрендинг) сложный и длительный процесс и все сделанное им до сих пор является лишь первым шагом. Ему необходимо было совершить что-то чрезвычайное, яркое, дерзкое чтобы заставить говорить не о себе, а о своих произведениях, во всяком случае - о своих новых поступках, а не о старых ошибках. Публика должна была как можно скорее забыть о нем, как о несостоявшемся профессоре. В первом письме к Погодину (от 6 декабря), после возвращения того из-за границы, Гоголь писал о своей скорой отставке из университета. Его высказывания весьма откровенны – «эти полтора года – годы моего бесславия, потому что общее мнение говорит, что я не за свое дело взялся» (Х, 378). Однако ему уже неважно чужое мнение, получив возможность оставить университет, Гоголь чувствует себя наконец-то свободным [2]. Теперь ему необходимо было лишь достойным образом завершить этот незадавшийся этап жизни.
После возвращения в Петербург в сентябре 1835 года Гоголь напряженно работает над новой пьесой (до этого были «Владимир III степени», «Женитьба»). Творческая история «Ревизора» имеет несвойственную для писателя скоротечность - написание, постановка, издание, это вызывает вполне оправданное сомнение того, что именно письмо Гоголя к Пушкину с просьбой дать сюжет для пьесы является отправной точкой творческой истории «Ревизора».
18 января на вечере у В.А. Жуковского состоялось первое представление пьесы (авторское чтение) публике. Является ли случайностью тот факт, что в этот же день, вернувшись к себе домой, Гоголь пишет Погодину письмо с просьбой вернуть ему рукопись повести «Нос». «Да сделай милость, пришли мне моего «Носа». Мне теперь он до крайности нужен. Я хочу его немного переделать и поместить в небольшое собрание, которое готовлю издать» (Гоголь Н.В. Собрание сочинений в 14 томах. Б.м., 1937-1952. Том XI. С. 31. Далее с указанием в скобках номера тома и страницы). Если воспроизведение письма вполне аутентично (письмо напечатано по подлиннику), то написание названия повести соответствующим образом (с большой буквы и в кавычках) может означать что выражение «мой “Нос”» на этот раз означает лишь название повести и ничего более.
Это письмо выявляет существующее между повестью и пьесой родство. По реакции слушателей на «Ревизора» Гоголь с облегчением для себя должен был понять, что его персонаж не вызывает никаких прямых ассоциаций с ним самим, а значит его собственная «хлестаковщина» не является предметом осуждения, или даже обсуждения. Светских знакомых больше интересовали его литературные опыты, нежели его карьерное банкротство (как бы претенциозно это ни звучало). Будучи в начале мая 1835 года в Москве, Гоголь мог на примере тамошних знакомых, в первую очередь Погодина, одного из главных участников его киевской компании, убедится, что повесть не вызывает той реакции, которую можно было бы ожидать, учитывая ее подоплеку. Это должно было приободрить Гоголя, послужив возможной причиной к изменению эпилога повести. «После этого, как-то странно и совершенно неизъяснимым образом случилось, что у майора Ковалева опять оказался на своем месте нос. Это случилось уже в начале мая <прим., совпадение дат удивительное>, не помню 5 или 6 числа. <…> В изумлении он выронил зеркало на пол, и все щупал пальцами, действительно ли это был нос. <…> …Чрез несколько минут видели уже коллежского асессора на Невском проспекте, весело поглядывавшего на всех…» (III, 399-400). Прежние переживания вызывали у автора уже скорее удивление: «Я, признаюсь, не могу постичь, как я мог написать это?» (III, 400). Он так же решает изменить «мотивировку» повести.
В.В. Виноградов считал, что причиной отказа от объяснения всего произошедшего в повести сном [3] послужило появление в № 192 «Северной пчелы» от 27 августа 1834 года рецензии на «Повести Белкина» с критикой на подобную развязку в «Гробовщике» Пушкина. Однако, как уже отмечалось ранее, «подмалевок» повести не требовал от автора каких-либо дополнительных объяснений происходящего для внутренней достоверности сюжета. Все вполне укладывалось в рамки обыденной реальности. Литературные параллели могли сыграть здесь лишь второстепенную роль. Впрочем, стоит отметить еще один возможный источник, который мог повлиять на принятие подобного решения, - зарисовку Ф.В. Булгарина «День правды, или очарованный конец моего носа» (Северная пчела. № 1. 1 января 1829 года; вскоре эта заметка будет перепечатана в собрании сочинений автора, см.: Сочинения Фаддея Булгарина. Часть десятая «Нравы» ценз. разр. от 17 сентября 1829 года. СПб. 1830). Это произведение, мельком упомянутое самим В.В. Виноградовым (см. Виноградов В.В. «Натуральный гротеск. Сюжет и композиция повести “Нос”» // Виноградов В.В. Поэтика русской литературы. М., 1976. С. 18.) в общем списке носологических текстов, заслуживает к себе гораздо более пристального внимания. Зарисовка начинается с <«необыкновенно-странного»> происшествия случившегося с рассказчиком в двенадцатом часу ночи, накануне 1829 года. Из чернильницы Архипа Фаддеевича (обычный псевдоним самого автора) появилась Участь, с тем чтобы «сообщить концу его носа волшебную силу». Эта зарисовка могла рождать у Гоголя массу самых живых ассоциаций. Он впервые прибыл в Петербург в последних числах 1828 года, и именно к описанному в заметке моменту относится начало собственной истории его носа/имени. По приезду в столицу Гоголю было необходимо как-то устраиваться - искать покровителей, место, чтобы иметь средства к существованию. Стараниями матери было заготовлено рекомендательное письмо Д.П. Трощинского к его влиятельному петербургскому приятелю. В заметке Булгарина намерения рассказчика почти полностью соответствуют тогдашнему положению Николая. «Пущусь опять в свет, - рассуждал Архип Фаддеевич, - стану кланяться, искать покровителей. Вот теперь самый лучший случай: завтра Новый год». Однако появление Участи избавило его от этой необходимости. Как известно Гоголь не захотел следовать предначертанному ему пути и сделал все, чтобы попытаться утвердиться самостоятельно. Прочитанная им впервые дни приезда (в дни Нового года, который в молодые годы часто служил для Николая отправной точкой в самых важных его начинаниях) в «Северной пчеле» заметка Булгарина, должна была произвести определенное впечатление и надолго запомниться. Кроме того, в те дни собственный нос был объектом самого пристального внимания Николая – он его отморозил во время поездки. В зарисовке Булгарина нос не имеет гипертрофированного размера и не покидает своего природного места, однако он оказывает прямое влияние на жизнь своего обладателя, заставляя его действовать по своим правилам. Участь сообщила носу рассказчика, неловкому в общении, силу внушать своему обладателю то, что он должен говорить в присутствии других людей. Как всегда подобный дар оказался с подвохом – у того на роду было написано говорить только правду. Это не могло не привести к весьма неприятным последствиям [4]. В конце автор решает проблему произошедшего именно тем образом, от которого впоследствии решил отказаться Гоголь. Архип Фаддеевич: «Я… пустился бежать домой, и от страха – проснулся! / Итак я спал, и все это видел во сне!».
После соответствующей доработки Гоголь решается представить повесть петербургским знакомым. Ее чтение состоялось 4 апреля на очередном вечере у Жуковского. Кое-какие сведения об этом можно найти в письме П.А. Вяземского к А.И. Тургеневу от 9 апреля 1836 года: «В последнюю субботу читал он <Гоголь> нам повесть о носе, который пропал с лица неожиданно у какого-то коллежского ассесора и очутился после в Казанском соборе в мундире Министерства просвещения» (Виноградов И.А. Указ. изд. Т. 1. С. 845). Благодаря этому свидетельству известно, что факт службы Носа «по ученой части» был сохранен Гоголем в повести вплоть до ее публикации, а значит, скорее всего, присутствовали в тексте и другие отсылки к его «профессорской одиссее».
По версии М. А. Цявловского на этом вечере присутствовал Пушкин (Цявловский М.А. Хронологическая канва биографии А.С. Пушкина / Путеводитель по Пушкину // Пушкин А.С. Полное собрание сочинений в 6 томах. М.-Л., 1931. Т. 6, кн. 12. С. 21). Ясно, что чтение повести (как перед этим чтение «Ревизора» [5]) было рассчитано на определенную реакцию (точнее, как уже отмечалось, на отсутствие оной) конкретных слушателей. Не смотря на то, что на чтении присутствовали и другие участники «киевской компании» (например хозяин вечера, В.А. Жуковский) главным для Гоголя, несомненно, было внимание Пушкина. Его присутствие на вечере должно было быть обязательным условием для того чтобы это чтение состоялось. Текст повести содержит целый ряд деталей рассчитанных именно на то чтобы привлечь внимание Пушкина. Помимо указаний сделанных по этому поводу В.Э. Вацуро (cм. Вацуро В.Э. «Великий меланхолик» в «Путешествии из Москвы в Петербург» // Временник Пушкинской комиссии, 1974. Л., 1977. С. 51-52) - упоминание о танцующих стульях, концовка повести редакции «Современника» как парафраза к последним строфам «Домика в Коломне», можно отметить еще одно место: слова Ковалева - отсутствующие в черновой рукописи - к чиновнику газетной экспедиции: «Вы посудите сами, в самом деле, как же мне быть без такой заметной части тела? это не то, что какой-нибудь мизинный палец на ноге, которую я в сапог – и никто не увидит, если его нет» (III, 61). «Мизинный палец» несомненно является отсылкой к статье Пушкина «Несколько слов о мизинце г. Булгарина и о прочем» [6]. В этом случае можно с достаточной уверенностью говорить о том, что эта фраза отсутствовала в рукописи, отправленной в «Московский наблюдатель». В связи с этим остается не ясной степень присутствия в московской рукописи двусмысленных мест, в которых тем или иным образом обыгрывается сексуальная тематика. К сожалению сохранившийся объем текста промежуточной беловой рукописи не способствует прояснению этого вопроса. Контекст фразы о «мизинном пальце» (в частности оговорка о носе как о части тела, вместо – части лица; а так же жалобы Ковалева по поводу невозможности явиться без носа к знакомым дамам) может указывать на то, что сексуальный подтекст в повести был усилен при переработке рукописи для петербургской аудитории.
По замечанию Н.Л. Степанова «Нос» больше всех остальных повестей писателя пострадал от цензурного вмешательства (III, 653). Однако объяснить все изменения следствием только лишь влиянием цензуры (прямого или косвенного) невозможно. Присутствие личных деталей в черновой рукописи вполне понятно – наедине с самим собой Гоголю не было необходимости прятать концы от посторонних глаз. Их сохранение в редакции повести, предназначавшейся для прочтения на вечере у Жуковского, видимо имело вполне определенную цель. Гоголю было важно пронаблюдать реакцию на его историю тех, кто был посвящен в его дела. Однако он вовсе не желал, чтобы кому-то из посторонних стало известно то личное, что послужило «материалом» для его повести. Усиление эротической символики должно было отвести глаза посторонних от истинного смысла повести. Это же стремление в конечном счете побудило Гоголя при публикации повести заменить все отсылки к киевской истории на нейтральные. В связи с этим представляется, что восстановление упоминания службы носа по ученой части в современных изданиях кажется не совсем обоснованным [7].
В 1836 году литературная деятельность Гоголя продолжилась с прежней активностью. После завершения первого этапа плана (конечной целью которого было переиздание «Вечеров»), он приступил к следующему - выступив в качестве «раздражителя» общественного мнения. Его постановка [8] «Ревизора» носила явно провокационный характер. Для своего «финального» произведения Гоголь решил выбрать самый демократический жанр, о «Ревизоре» должны были узнать даже те, кто не имел склонности или времени к чтению. 29 апреля 1836 года он писал М.С. Щепкину о своей пьесе: «Действие, произведенное ею, было большое и шумное. Все против меня» [9] (XI, 38). Кажется, Гоголь даже доволен подобной реакцией. Однако для окружающих он изобразил совсем иное.
На представлении «Ревизора» (и далее в связи с «Ревизором») писатель разыграл свою роль (см. свидетельства о реакции автора на представление пьесы и ее принятие публикой), позволившую ему в последствии «обосновать» свой отъезд из России. «Еду за границу, - писал он Погодину 10 мая 1836 года, - там размыкаю ту тоску, которую наносят мне ежедневно мои соотечественники. Писатель современный, писатель комический, писатель нравов должен подальше быть от своих нравов. Пророку нет славы в отчизне. Что против меня уже решительно восстали теперь все сословия…» (XI, 41). Взбудоражив, «разозлив» публику своей пьесой, он заставил говорить о ней и только о ней (ср. почти полное отсутствие реакции на другие его художественные произведения этого периода), тем самым совершенно отведя внимание от себя. Новый этап его плана вполне удался – в мемуарах тема его карьерного провала присутствует весьма ограниченно.
Однако одной постановкой «Ревизора» его деятельность по «электризации» общества не ограничилась. Если пьеса была нацелена на то чтобы затронуть как можно большую аудиторию, то статья «О движении журнальной литературы в 1834 и 1835 году» предназначалась главным образом для литературной братии. В этом неожиданно резком обзоре журнальной жизни он не щадит не только «чужих» [10], но, что называется, и «своих». Именно «свои» и являлись основным объектом этой публикации. И причины здесь были те же – дать новую пищу для разговоров, тем самым заставив забыть о своих прежних ошибках. Анонимно опубликованная статья была настолько вызывающей, что Пушкину пришлось изобретать ходы для того чтобы редакция «Современника» могла дистанцироваться от нее [11]. Сохранился экземпляр журнала, по которому ясно, что первоначально статья должна была выйти за подписью автора [12]. Это указывает на то, что Гоголь сознательно стремился к конфронтации с журнальным миром (для сравнения: в письме к М.С. Щепкину от 29 апреля по поводу «Ревизора»: «Все против меня. <…> Полицейские против меня, купцы против меня, литераторы против меня» (XI, 38)). Именно в этой среде он еще столь недавно попытался прослыть ученым (закрепить за собой определенный образ) и теперь именно отсюда он мог ожидать больше всего неприятностей. Поняв, что его репутация была «дутой» (во всяком случае, никак не соответствовала его притязаниям) колкие на язык господа журналисты могли окончательно погубить его имя [13]. Единственного же чего хотел сейчас Гоголь – чтобы об этой истории все как можно скорее забыли. Конечно «дразнить собак» было не безопасно, но он предпочел защите - нападение. Ему было необходимо не только разозлить журнальную публику, но и показать, кто это сделал. Однако статья все-таки вышла без имени автора.
Затронутые в статье лица не были основной целью Гоголя. Главным ее адресатом был Пушкин. Во взаимоотношениях двух писателей перед отъездом Гоголя за границу проглядывается определенное напряжение. Гоголь сам свидетельствовал об этом. Можно предположить, что подобное положение дел возникло не без его самого к тому старания. Гоголю нужно было если не поссориться с Пушкиным, то по крайней мере заставить того отстраниться. Иначе он не видел возможности создать разрыв между своим прежним образом и тем, который ему еще только предстояло создать. Критикуя остальные журналы, Гоголь не мог сделать того же по отношению к детищу Пушкина, «Современнику». В то же время сама публикация подобной статьи в пушкинском журнале позволяла ему успешно решить эту задачу. Без подписи (передумал ли Гоголь в самом конце или его отговорил Пушкин) статья утратила свой первоначальный смысл, однако и в таком виде она справлялась со своей функцией как нельзя лучше. По задумке статья должна была не только взбудоражить критикуемых, но в не меньшей степени озаботить и критикующую сторону – в данном случае самого Пушкина. Что-то похожее в биографии поэта уже случалось, можно вспомнить, что в свое время анонимная рецензия А.А. Дельвига на роман Ф.В. Булгарина «Дмитрий Самозванец», доставила Пушкину немало неприятностей. К этой же линии поведения Гоголя следует отнести соответствующие места в «Ревизоре», в первую очередь в черновом варианте: «А как странно сочиняет Пушкин. Вообразите себе: перед ним стоит в стакане ром, славнейший ром, рублей по сту бутылка, какова только для одного австрийского императора берегут, — и потом уж как начнет писать, так перо только: тр… тр… тр… Недавно он такую написал пиэсу: Лекарство от холеры, что просто волосы дыбом становятся. У нас один чиновник с ума сошел, когда прочитал» (Гоголь Н.В. Полное собрание сочинений и писем: В 23- томах. М., 2009. Т. 4. Ревизор. С. 288).
Творчество Гоголя в этот период отмечается не только «высокой» раздражительной силой («Ревизор»), но и «низкой». Например, не дошедший до нас рассказ «Прачка», по оценке современника обладал «некоторой бесцеремонностью и двусмысленностью выражений» [14] (см. Гиероглифов А.С. О ненапечатанном рассказе Н.В. Гоголя «Прачка» // Виноградов А.И. Гоголь в воспоминаниях, дневниках, переписке современников. Указ. изд. Т. 1. С. 764). Чтение рассказа Гоголем цензору В.Н. Семенову (ушел в отставку с должности цензора весной 1836 года) относится, скорее всего, именно к началу года.
Но только лишь творчеством это стремление у Гоголя не ограничивалось. Имеется целый ряд свидетельств экстравагантного поведения писателя в обществе накануне его отъезда за границу. Вот, например, свидетельство А.А. Краевского: «Любимый род его <Гоголя> рассказов в то время <1836 год> были скабрезные анекдоты, причем рассказы отличались не столько эротической чувствительностью, сколько комизмом во вкусе Рабле. Это было малороссийское сало, посыпанное крупною аристофановскою солью» (Князь А.И. Урусов. Театр. Заметки и наблюдения. Фрагменты // Виноградов А.И. Указ. изд. Т. 1. С. 805-806). Еще одним примером может служить запись в дневнике А.Н. Мокрицкого от 3 января 1836 года о Гоголе, рассказывающем «очень замысловатые» анекдоты.
В. А. Соллогуб писал по поводу подобного рода шуток Гоголя: «Одоевский <…> отличался <…> тою особенностью, что самым невинным образом и совершенно чистосердечно и без всякой задней мысли рассказывал дамам самые неприличные вещи; в этом он совершенно не походил на Гоголя, который имел дар рассказывать самые соленые анекдоты, не вызывая гнева со стороны слушательниц, тогда как бедного Одоевского прерывали с негодованием. Меж тем Гоголь всегда грешил преднамеренно, тогда как князь Одоевский… был в самом деле невиннее агнца» (Воспоминания графа В.А. Соллогуба // Виноградов И.А. Указ. изд. Т. 1. С. 654). Порой Гоголь решался перейти здесь всякие границы приличия. Известен рассказ того же Соллогуба о том, как Гоголь явившись в дом Александры Ивановны Васильчиковой [15], которая находилась в глубоком трауре по случаю недавней кончины ее матери, вдруг ни с того ни с сего начал рассказывать историю, обернувшуюся неуместным фарсом (см. Граф. В.А. Соллогуб. Из воспоминаний // Виноградов И.А. Указ. изд. Т. 1. С. 650). Мать А.И. Васильчиковой Екатерина Ивановна Архарова умерла 27 мая 1836 года. Следовательно, этот эпизод произошел буквально накануне отъезда Гоголя за границу.
Подобное поведение было совсем не характерно для писателя - нет достаточно схожих свидетельств касающихся других лет его жизни (хотя конечно в детские и юношеские годы, в том числе в Петербурге, он был способен и не на такие шутки, однако все это имело место в среде сверстников – друзей и одноклассников, но никак не «в обществе»). Все эти поступки предугадывают определенный план. Причем план весьма долгосрочный. 12 ноября н. ст. 1836 года Гоголь писал В.А. Жуковскому: «…Теперь я погружен весь в Мертвые души. Огромно велико мое творение, и не скоро конец его. Еще восстанут против меня новые сословия и много разных господ; но что ж мне делать! Уже судьба моя враждовать с моими земляками» (XI, 75). 28 февраля н.ст. он писал С.П. Шевыреву по поводу «Мертвых душ»: «Если ты под словом необходимость появления второго тома разумеешь необходимость истребить неприятное впечатление, ропот и негодование против меня, то верь мне: мне бы слишком хотелось самому, чтоб меня поняли в настоящем значении, а не в превратном. Но нельзя упреждать время, нужно, чтоб всё излилось прежде само собою, и ненависть против меня (слишком тяжелая для того, кто бы захотел заплатить за нее, может быть, всею силою любви), ненависть против меня должна существовать и быть в продолжение некоторого времени, может быть, даже долгого. И хотя я чувствую, что появление второго тома было бы светло и слишком выгодно для меня, но в то же время, проникнувши глубже в ход всего текущего пред глазами, вижу, что всё, и самая ненависть есть благо» (XII, 144). Ю.В. Манн пишет об этом как о «стратегии гоголевского писательского и житейского поведения». О своеобразной форме «искупления» (Манн Ю.В. Указ. изд. С. 655). Можно предложить более подходящий для контекста статьи термин - «очищение». Гоголю изначально был присущ «комплекс имаго» - в частности это проявлялось в его стремлении скрыть от посторонних глаз этап становления, научения. Для того чтобы окончательно освободиться от «шелухи» прошлого ему было необходимо использовать весьма радикальные очистительные средства, такие как негативное отношение со стороны общества.
В указанный период отмечается проявляемое Гоголем стремление к принудительной веселости, призывами не придаваться унынию, смеяться и веселиться. Это звучит во многих его письмах к самым разным лицам - матери, Максимовичу, Погодину. Об этой своей склонности он позже напишет в «Авторской исповеди»: «Причина той веселости, которую заметили в первых сочинениях моих, показавшихся в печати, заключалась в некоторой душевной потребности. На меня находили припадки тоски, мне самому необъяснимой, которая происходила, может быть, от моего болезненного состояния. Чтобы развлекать себя самого, я придумывал себе всё смешное, что только мог выдумать. Выдумывал целиком смешные лица и характеры, поставлял их мысленно в самые смешные положения, вовсе не заботясь о том, зачем это, для чего, и кому от этого выйдет какая польза. Молодость, во время которой не приходят на ум никакие вопросы, подталкивала. Вот происхождение тех первых моих произведений, которые одних заставили смеяться так же беззаботно и безотчетно, как и меня самого, а других приводили в недоумение решить, как могли человеку умному приходить в голову такие глупости» (VIII, 439). Неудача ввергла его в длительную депрессию. Им владели разочарование и тоска, которые он безуспешно пытался изгнать. Однако все его попытки заставить себя веселиться были лишь частью чего-то большего – жизнетворческого плана, детали которого еще только разрабатывались.
Отъезд за границу не в последнюю очередь был связан со стремлением писателя к тому, чтобы о нем как можно скорее забыли на родине. План достаточно легко осуществимый, требующий скорее времени, чем усилий [16]. Надежда на то, что его имя вскоре сотрется в памяти современников, дало ему шанс, вернувшись на родину попытаться начать все с чистого листа [17]. Но - уже не в Петербурге. Незадолго перед отъездом (10 мая 1836 года) он писал М.С. Щепкину: «Зато по возврате из-за границы я намерен основаться у вас в Москве…» (XI, 40). То же в письмах к С.Т. Аксакову, М.П. Погодину.
Ему нужно было выговориться по поводу своих переживаний, но по понятным причинам он переносит все раздражение на свои произведения, которые были написаны в силу конъюнктурных соображений и теперь служили напоминанием о его ошибках и неудачах. Позже в письме к Н.Я. Прокоповичу от 25 января н. ст. 1837 года он напишет: «Мне страшно вспомнить обо всех моих мараньях. Они вроде грозных обвинителей являются глазам моим. Забвенья, долгого забвенья просит душа. И если бы появилась такая моль, которая бы съела внезапно все экземпляры “Ревизора”, а с ними “Арабески”, “Вечера” и всю прочую чепуху, и обо мне, в течение долгого времени, ни печатно, ни изустно не произносил никто ни слова, — я бы благодарил судьбу. Одна только слава по смерти (для которой, увы! не сделал я до сих пор ничего) знакома душе неподдельного поэта» (XI, 84). Даже начав работу над «Мертвыми душами» Гоголь всеми силами стремился отдалиться от своей литературной собственности, и от самого звания литератора. Чаще всего из его уст звучит желание забвения «Вечеров». В то же время Гоголь очень хорошо понимал, что только его художественные произведения способны привлечь внимание публики к его новым проектам. Этот расчет оправдал себя в первый раз, когда он намеревался взойти на профессорскую кафедру, Гоголь надеялся, что это сработает снова.
Повесть «Нос» была напечатана в сентябре 1836 года в третьем томе «Современника», уже после отъезда Гоголя за границу. Она почти не получила откликов. Отчасти это объясняется шумом по поводу «Ревизора». Казалось бы творческая история повести подошла к концу (в дальнейшем Гоголь еще вернется к повести при подготовке в 1842 году своего собрания сочинений), однако – история с «носом» была еще далека от завершения. И об этом свидетельствует дальнейшая история гоголевского «носа».
[1] Удивительно, но в 1836 году вновь начинает проглядывать вторая половинка его фамилии. Иногда ее появление вполне понятно, как например в свидетельстве (от 31 января 1836 года) о займе денег «коллежскому асессору Николаю Васильевичу Гоголь-Яновскому и жене чиновника 12-го класса Марии Трушковской» (Чаговец В.А. Семейная хроника Гоголей // Памяти Гоголя. Киев, 1902. отд. III, стр. 46). В других случаях это больше напоминает анахронизм, как например в цензурном постановлении по поводу «Коляски» от 3 марта 1836 года - «соч. Гоголя Яновского» (Н.В. Гоголь. Материалы и исследования. М.; Л., 1936. Т.1. С. 307). Или объявление в «Русском инвалиде» от 5 марта 1836 года по поводу трех вышедших книг. В его тексте он наряду с обычной к этому времени формой фамилии именуется так же «Гогель-Яновским» (Гоголь Н.В. Собрание сочинений в 17-ти томах. Т. 9. С. 857). Стоит вспомнить, что четыре года назад его имя впервые упомянуто в прессе именно на страницах этого издания. Тогда он был назван «Гоголем-Яснопольским». В письме В.А. Каратыгина от 28 апреля 1836 года: «Народ бегает смотреть новую комедию Гоголя-Яновского» (цит. по: Манн Ю.В. Гоголь. Труды и дни: 1809-1845. М., 2003. С. 409. Ср. письмо от 27 апреля адресованное Ф.А. Кони: «В числе наших новостей, которые Вы, без сомнения, любопытствуете знать, есть <…> комедия «Ревизор», соч. Гоголя. Народ бегает смотреть и восхищается» (Гоголь в неизданной переписке современников (1833-1853 / Публикация и комментарии Л. Ланского // Литературное наследство. Т. 58. М., 1952. С. 548)). См. возможное объяснение по поводу употребления Каратыгиным полной фамилии Гоголя - Манн Ю.В. Указ. изд. С. 751. Есть возможность того, что Гоголь подумывал вернуться к полной фамилии (или даже - стать Яновским), но подобное предположение нельзя подтвердить имеющимися фактами.
[2] Позже он вновь планирует вернуться к активной внелитературной деятельности, но это уже видимо будет не история – в письме к Погодину речь идет о неких «мыслях», которые до времени будут спрятаны под спудом. Гоголь признается в этом одному лишь ему, потому что другие назовут его хвастуном. Прообраз будущего поприща можно найти в письме к матери от 12 апреля 1835 года. После соответствующего подготовительного предисловия ( «Я очень постигаю вас. Я знаю, что ваша жизнь была в заботах, что вы вечно должны были бороться с критическими обстоятельствами. От этого не мудрено, что душа ваша ищет успокоения в мечте и что вы любите предаваться ей как верному другу и не мудрено, что она вас завлекает иногда»), он писал: «Вам нужен советник, который бы практическим образом глядел на жизнь. Этот советник ваш буду я. Почитайте меня за друга, с которым вы должны делиться своими мыслями и не сердиться, если этот друг будет давать вам советы» (Х, 360). Его намерение давать «хозяйственные» советы со временем приобретет определенную направленность. Он будет стремится к тому, чтобы стать духовным наставником, давать душеполезные советы. Дар учительства, наставничества, одна из форм высшей деятельности, которая имела широкое распространение в неофициальной (напр., церковной) иерархии. В письме к матери от 12 апреля (в это же время он вел активную переписку с Погодиным по поводу отправленной повести «Нос») обнаруживают себя пространные рассуждения, суть которых сводится к тому, что не следует браться за то, чего не знаешь. И здесь же он выступает с утверждением себя писателем. Кажется странным, что он заводит об этом речь. Вполне понятно его стремление вновь предстать писателем перед петербургскими знакомыми, но в разговоре с матерью... Стремление Гоголя повысить свой социальный статус было связано с его намерением в скором времени стать фигурой гораздо более публичной, выйти с аудиторией на прямой контакт (его изначальная склонность к этому хорошо заметна и по его литературным опусам – начиная с предисловия к «Ганцу Кюхельгартену» и т.д.). Сделать это с помощью карьерного продвижения по служебной лестнице ему не удалось и после отставки Гоголь мог бы действовать только в системе неофициальной иерархии. Авторитет, и не малый, ему давала литературная деятельность, но подобный путь его не вовсе прельщал. В то же время, находясь за границей, каким еще образом, как не написанием нового произведения он мог себя проявить на родине? Гоголь понимал, что от писательства ему уже не уйти, было необходимо найти лишь литературные формы, которые бы соответствовали устанавливаемым им критериям. Ему еще только предстояло во всем этом разобраться. Он уезжал за границу с начатками «Мертвых душ». Позже он писал В.А. Жуковскому о своей поэме: «Это будет первая моя порядочная вещь, вещь, которая вынесет мое имя» (XI, 74).
[3] 10 ноября 1835 года Гоголь писал матери по поводу ее странного сна: «Да, когда же сны не бывают странные! Мне прежде снилась такая дичь, что, верно, в пятьсот раз более странна. Сон есть отражение наших беспорядочных мыслей. То, что мы думаем, что нас занимает, нам видится и во сне, только натурально на изнанку» (Х, 376).
[4] Неконтролируемое стремление Архипа Фаддеевича говорить людям правду в лицо служит отсылкой к провоцирующему поведению Гоголя, характерному именно для 1836 года (см. далее).
[5] Присутствие Пушкина на чтении «Ревизора» так же является только предположением (см.: Гоголь Н.В. Полное собрание сочинений и писем в 23 томах. М., 2003. Том 4. С. 740).
[6] Статья «Несколько слов о мизинце г. Булгарина и о прочем» (Телескоп. 1831. Ч. 4. № 15. Август. Ценз. разр. 27 сентября) была напечатана под псевдонимом Феофилакт Косичкин. Гоголь был посвящен в некоторые детали литературной полемики между Пушкиным и Булгариным. Смотри в частности его письмо к Пушкину от 21 августа 1831 года по поводу первой статьи поэта подписанной этим же псевдонимом «Торжество дружбы, или оправданный Александр Анфимович Орлов (Телескоп. 1831. Ч. 4. № 13. Июль. Ценз. разр. 2 августа 1831).
[7] «Нос посмотрел на маиора, и брови его несколько нахмурились. – “Вы ошибаетесь, милостивый государь. Я сам по себе. Притом между нами не может быть никаких тесных отношений. Судя по пуговицам вашего виц-мундира, вы должны служить в сенате или, по крайней мере, по юстиции. Я же по ученой части”. Сказавши это, нос отвернулся и продолжил молиться» (см.: III, 56. То же Гоголь Н.В. Петербургские повести. СПб., 1995. С. 35. (Лит. памятники)). Ср. в издании Н.С. Тихонравова: «”Вы ошибаетесь, милостивый государь: я сам по-себе. Притом между нами не может быть никаких тесных отношений. Судя по пуговицам вашего виц-мундира, вы должны служить по другому ведомству”. Сказавши это, нос отвернулся» (Гоголь Н.В. Сочинения. 10-е изд. Под редакцией Н.С. Тихонравова. М, 1889. Т. II. С. 10; В современном издании: Гоголь Н.В. Полное собрание сочинений и писем: В 17 томах. М.-К., 2009. Т.3/4. С. 46). Если восстановление месторасположения этой сцены между Носом и Ковалевым в церкви вполне законно, так как следует воле автора, и даже целесообразно, так как без этого сильно затруднена внутренняя моторика повести, то упоминание службы носа по ученой части не несет никакой функциональной нагрузки, так как не способствует пониманию ее смысла.
[8] Гоголь потратил на постановку «Ревизора» столько творческих сил и энергии, что это даже привлекло внимание окружающих. П.В. Анненков свидетельствовал: «Хлопотливость автора во время постановки своей пьесы, казавшаяся странной, выходящей из всех обыкновений и даже, как говорили, из всех приличий» (Гоголь в воспоминаниях современников. 1952. С. 264-265). Гоголь не раз давал понять, что его главной для него целью является правильное понимание его пьесы.
[9] Уже будучи за границей, он в письме к В.А. Жуковскому от 12 ноября н.ст. 1836 года сетовал: «Уже судьба моя враждовать с моими земляками. <…> Знаю, что мое имя после меня будет счастливее меня, и потомки тех же земляков моих, может быть, с глазами влажными от слез, произнесут примирение моей тени» (XI, 75). Хотя эти слова написаны по поводу «Мертвых душ», в них явно слышна оглядка на «Ревизора».
[10] Нападки на О. Сенковского. См. черновую редакцию: «В критике г. Сенковский показал чрезвычайно странное явление – неимение совершенно никакого такта» и «Читатели помнят разбор Н. Гоголя». Сенковский в статье об «Арабесках» писал: «Но ученость по-видимому не далась великому писателю».
[11] Письмо Пушкина по поводу статьи было опубликовано в журнале через несколько месяцев после отъезда Гоголя за границу, в одном номере с повестью «Нос».
[12] См. Березина В.Г. Новые данные о статье Гоголя «О движении журнальной литературы в 1834 и 1835 году» // Гоголь: Статьи и материалы. Л., 1954. С. 70-85. Так же см.: Березина В.Г. Из истории «Современника» Пушкина // Пушкин: Исследования и материалы. М.-Л., 1956. Т. 1. С. 278-312. Черновик статьи показывает, что первоначально он не предполагал ставить под ней подпись Ю.В. Манн пишет о том, что «в статье, имеющей редакционный характер, естественно то, что Гоголь многократно говорит о себе в третьем лице, причем иногда в контексте достаточно нескромном – как об одном из лучших русских писателей. Касаясь же «разбора Н. Гоголя» Сенковским, то есть рецензии на «Миргород», он заявил, что критиком двигали «зависть и желчь» [VIII, 160]. Подписывать своим именем статью с подобным утверждением Гоголь, конечно, не собирался (в окончательном тексте это место приобрело более общий вид…) (Манн Ю.В. Указ. изд. С. 387).
[13] Одна из возможных трактовок повести – потеря носа, как потеря доброго имени. Однако, вряд ли смысл повести сводится к подобной банальной идее.
[14] С.Н. Терпигорев передает содержание «Прачки»: «Действующие лица рассказа – петербургский чиновник и прачка, моющая на него белье; при сдачей прачкой вымытого белья не оказывается одной штуки; чиновник требует ее; прачка обижается, и между ними происходит перебранка; оскорбленное самолюбие прачки доходит до высшей степени, сыплются крупные слова, колкости и т. п., чиновник требует своей штуки, прачка говорит, что у нее нет никакой его штуки и чтобы он лучше поискал ее у себя в белье» (Гиероглифов А.С. О ненапечатанном рассказе Н.В. Гоголя «Прачка» // Виноградов А.И. Гоголь в воспоминаниях, дневниках, переписке современников. Указ. изд. Т. 1. С. 764). Весьма любопытную параллель между этим рассказом Гоголя и повестью «Нос» отмечает Ю.В. Манн, в частности он пишет, что «многое в этом произведении вполне в духе Гоголя, прежде всего неожиданная потеря, которая приводит к игре слов весьма фривольного толка. Вспомним частного пристава из повести «Нос», заявившего майору Ковалеву, что «у порядочного человека не оторвут носа и что много есть на свете всяких майоров, которые не имеют даже исподнего в приличном состоянии и таскаются по всяким непристойным местам» (Манн Ю.В. Указ. изд. С. 398-399).
[15] По свидетельству А.А. Милорадович, Гоголь вывел ее бабушку А.И. Васильчикову в повести «Нос» в следующей фразе: «Одна знатная, почтенная дама просила особенным письмом смотрителя за садом показать детям ее этот редкий феномен и, если можно, с объяснением наставительным и назидательным для юношей» (см. Милорадович А.А. О Гоголе (Со слов покойного А.А. Васильчикова) // Русский Архив. 1909. № 7. С. 540). Эта фраза из отсутствующей в черновой редакции сцены о любопытствующих по поводу Носа.
[16] Как мы знаем, этому стремлению не суждено было осуществиться. Гоголь специально возвращался на короткое время из-за границы, чтобы в этом удостовериться.
[17] Не исключено даже, что он подумывал для этого вернуться к своей полной фамилии (см. выше). Для подобного предположения нет фактов, однако радикальное изменение его образа в период пребывания за границей (из комичного и нелепого щеголя, «гоголька», он превратился в благообразного мужа), может свидетельствовать о том, что у него возникали мысли на этот счет.
Окончание следует: Глава 5. О предмете повести. Post factum.