Как долго я знаю Мишку? Лет 15. Не меньше, пожалуй.
Правда, первые 5 лет мы не очень общались: я была студенткой, а он – главой и грозой лаборантов – уже тогда. Ближе мы узнали друг друга значительно позже, когда я начала преподавать в нашем институте.
Как Мишку описать? Представьте себе нэцке сидящего будды. Нечто эдакое расплывающееся от шеи и стекающее пышными волнистыми складками к ногам. Может, конечно, не такое же пышное, но не менее – неотразимое.
- Я всегда был круглым. – Машет рукой он.
Мишкино лицо не в меньшей степени, чем его фигура, заслуживает резца скульптора. Потому что ваять Мишкино лицо – не трудно. Главное – взять правильное количество глины, скатать в шар и прорезать узенькие, почти азиатские щелочки (и здесь Чингиз-Хан наследил?). Нет, есть еще, конечно, нос и рот. Да, Мишкины крупные чувственные губы потребуют, пожалуй, дополнительных усилий. Вот и все.
Когда Мишка смеется или провожает взглядом красивое тело, глаз не видно совсем. Интересно, что он видит при этом?
Мишкино отношение к еде понимается легко.
- Что еще есть в жизни привлекательного, кроме еды и секса? – Откровенно недоумевает он. – Ну,что?
А, действительно, что?
Переспорить Мишку так же невозможно, как остановить на скаку коня... или едущий автобус, например. Потому что это будет сродни самоубийству.
- На последнем соревновании на Брайтоне по поеданию пельменей я сьел (...) сотни.
Актуальное число пельменей я проставлю на работе, когда уточню. Забыла. Потому что меня зашкалило уже от первой сотни...
Так что желудок – неизмеримо важная часть Мишкиного организма. Но сказать – единственно важная, будет грубым и ложным упрощением, потому как Мишкина круглая лысая голова – именно тот инструмент, который надо подкармливать пельменями, считая сотню за единицу измерения. Есть еще, конечно, другой не менее существенный и сугубо мужской инструмент, требующий эквивалентной подпитки, но это уже отдельная история.
- Ну, почему они так одеваются? – Беспомощно разводит он в стороны свои маленькие круглые руки. Это когда мимо проплывает очередная пышная студентка, чьи формы не умещаются в отведенные габариты блузки и брюк.
Мишкина голова - это Большая Советская энциклопедия плюс ЭВМ сразу. Или яндех. Или гугл. Знающие все.
- Эх, забыл! – Вздыхает он, когда вдруг из стареющей памяти выскальзывает точное расстояние – в сантиметрах – между Плутоном и Венерой. – А раньше – знал!
Использовать Мишку в качестве лаборанта так же продуктивно, как например, забивать гвозди компьютером. Конечно, можно, но...
Главная Мишкина проблема – лень. Даже плохой английский не стал бы помехой в его работе главным программистом у Била Гейца. Или вице-президентом по системному анализу у Даниела Трампа. Только лень. Да еще, может, нежелание расстаться с насиженным местом.
- Нет, я не гений. – Скромно оповещает он. – Вот друг у меня был в детстве, вот он...
Тут начинаются страшные Мишкины истории о его темном прошлом... От шулерских махинаций над мирными картежниками до крупных денежных нарушений в его бытность заведующим торговым складом в... да не все ли равно, где? Во всяком случае, в Америку он уехал не совсем по своему желанию, как я поняла. И пистолетную рану на его шее видела сама. Если не врет, то правду говорит. Вот такое оказалось применение незаурядным мозгам.
Какой Мишка семьянин, судить не берусь. То, что необыкновенно преданный и любящий отец – это факт. С сыном проводил все (или почти все) свободное время, занимаясь физикой и математикой. Сын закончил престижную математическую школу, учится в университете. Но это – лирическое отступление. Что еще про моего героя?
Ах, да, стихи! Картина была бы неполна без Мишкиных стихов. Пишутся они на счет – раз, два, три – смотри!
- Ты только тему дай. – Заявляет он. – Я напишу!
И пишет. Легким росчерком пера... Правда, все темы сводятся, в основном, к тому инструментарию, который так важен для мужского чувства собственного достоинства, и пошловаты... если сказать аккуратно. Тем не менее, они стройны и четки, как и любое математическое уравнение.
При всей своей невыигрышной наружности, умение плести стихи, как паук паутину, оказалось существенной подмогой в его отношениях с женщинами. Вовремя – и с чувством – поданый стих, приправленный скупой мужской слезой, и обрамленный нежным букетом роз, оказался тем магическим «Сезамом», который открывал любую дверь. По крайней мере, по его словам.
- Не было еще такой женщины, которая бы устояла. – Косится он на меня. –Эх, мне бы на десяток лет поменьше...
Приходится верить. Если не врет, то правду говорит.
Наши с ним поэтические дискуссии привлекают внимание даже не русскоговорящую часть кафедры.
- Лучше Пушкина нет, не было и не будет! – Безаппеляционно заявляет он. – Его онегинская строфа! Вслушайтесь! – Он начинает декламировать по памяти – не прерываясь. - Вся поэма выстроена в одном ритме! Ты только посмотри! – Он берет напечатанный текст, и пытается растолковать нашему преподавателю-китайцу красоту пушкинской поэзии, высчитывая количество слогов и строк. Тот послушно кивает, иногда беспомощно оборачиваясь ко мне.
- Нет, Байрон даже сильнее! – Мишка неожиданно меняет ориентацию. – В «Онегине» 362 строфы в одном ритмическом рисунке, а у Байрона...
- Миш, но ты ведь знаешь Байрона только по переводам Маршака. Или Лермонтова. Или Жуковского. – Я пытаюсь вклинить свое слово. – Как ты можешь судить, кто лучше?
Он на секунду задумывается.
- Нда, ты пожалуй права. Маршак тоже гений. И Лермонтов, конечно.
Я скромно молчу.
Именно Мишка оказался, как ни странно, моим учителем стихосложения, когда первые потуги к сочинительству озарили мое девственно чистое пребывание, не затуманенное более учебниками по компьютеризации окружающей среды и ее обитателей. Его стройная математическая душа просто была не в состоянии выдержать шатающиеся ритмы моих первых строф.
- Ты умеешь считать? – Сердился он. – Загибай пальцы. «Мой дя-дя са-мых чест-ных пра-вил, ког-да не в шут-ку за-не-мог»... – Коротенькие пухленькие пальчики четко загибались в кулачок. Когда одного кулачка не хватало, в ход шел другой. Разуваться не приходилось. – Выстукивай! – Командовал он, стучи! – И мы дружно выстукивали «Мой дя-дя са-мых...»
Жуликоватость Мишкиной натуры вылезала незаметно.
- Я тут стих написал. – Как-то начал он. – Ты могла бы поставить у себя на сайте?
- Под своим именем? – Не поняла я. – Это не этично. Зарегистрироваться ведь не трудно. И ставь сколько хочешь.
- Да, мне бы хотелось услышать мнение поэтов. Ну, поставь! Что тебе стоит? – Щелочки на круглом лице смотрели трогательно и умоляюще.
- Ну, хорошо. – Согласилась я. – Только я дам эпиграф, что это не мое, и чтоб люди не строго судили творчество робкого поэта.
- Давай – обрадовался он – только фамилию не пиши, ладно?
- Ладно, присылай. – Я не могла отказать своему учителю.
И он прислал.
Не вспомню сейчас строки, присланные им.
- Ну, что? Откликнулся кто-то? – Поинтересовался он невинно на следующий день.
- Да, одна девочка отозвалась. Поощрила тебя, что ты хороший поэт, и можешь не стесняться. Вот почитай. Прочитав, он хмыкнул:
- А ведь это Пушкин.
- Где? – Не поняла я.
- Да, этот стих, что я дал тебе – из «Евгения Онегина».
- Что?! Миша, как ты мог?! Да ты же меня подставил! А если бы я не дала эпиграфом, что это не мое? И публика оказалась более эрудированна... Это же чистый плагиат! Кто же может помнить всего «Онегина» наизусть?
- Я могу. – Вот и все раскаяние. Скромно и с достоинством, как и подобает истинным гениям. Или прохиндеям.
Зато так я познакомилась с Катенькой.
Что еще добавить?
- Нет, Зойка, далеко тебе до Ахматовой. Или до меня.- Улыбается он, отодвигая очередное мое стихотворное усилие. – Когда мыслям в голове тесно, надо писать прозу. Пиши прозу! Твоя проза мне нравится!
Вот. Я и пишу, следуя наставлениям своего друга и учителя. В понедельник отнесу ему на рецензию.
Ну, Мишка, не пеняй. Как тебе? Понравилось?
А вам?