Место

                Мир — это то, что имеет место быть.   
                                Людвиг  Витгенштейн.

       
               Я здесь жила в пустом дому...
        Ночная мгла глядела…
        Я умерла, вошла во тьму…
        Ночная мгла глядела...
        Но голос мой звучит в дали...
        Его разносит ветер...
        По-над дорогами в пыли
        его разносит ветер...

               
                МЕСТО.


                Поэма.


        « «Порядочная  во всех отношениях женщина  (законопослушная гражданка) Маня
со своим сыночком  Ваней и на хвосте с  закалённой  в Отечественной  войне  маманей
проживала в шлакобетонном двухэтажном доме
с  видом  на  горы  и  на  море,
который  был  построен умершим её родителем  в одном из приморских городов Союза.
 И  проживала она  без мужа,
пока не посыпались на голову снаряды и не стали стрелять из ружей»».


        Тут наш литератор,  находящийся  в  творческом  экстазе,  записывающий  что-то в обычную  тетрадь в клеточку  сидя  на  кровати,    призадумался:               
«Но лучше не называть в каком городе, потому что нет ничего сердитее,
проживающих в приморских городах жителей.
Так напишешь что-нибудь этакое, для красного словца, гиперболическое,
а кто-то может принять на свой счёт, привлечь к суду, а то и по голове канделябром
в состоянии нервическом.
Так что, как это делал Николай Васильевич Гоголь, во избежание всяких неприятностей,
лучше писать  « в одном из приморских городов)   для безопасности».


        « «Итак, в одном из приморских городов жила простая женщина Маня,  работала уборщицей
в  приличной  организации, —
 писал  обычной  шариковой  ручкой  наш  литератор,  —
а в другой работала дезинфектором, но сей факт не   разглашала, чтоб избежать зависти.
На вид она была худощава,  волосы  вечно взъерошены,
вечно с сумками, вечно бегом, с выпученными глазами, как будто она  чем-то огорошена.
Не скажешь, что лицо её было красивым, но не скажешь, что — рожа.
Растительность на голове что называется тощая.
А вот зрачок, как чёрный жемчуг, такой печальный был у Мани,
ну, как у овечки, как у овечки на полотне художника Нико Пиросмани.
Она даже выщипала растущие наискось брови и подрисовывала их так, чтоб придать лицу
оптимизма.
(Время ведь было оптимистическое.) С печальными глазами ходить было не безопасно
для организма.


        Родитель её покойный,  Жорес Ясонович, названный так в знак сочувствия  эсерам,
всеми уважаемый, почтенный человек, в хлебосольстве не знающий меры,
работал когда-то главбухом в Горсовете,
правда, бывало,    залезал под кровать и говорил: «Меня нету».
 

        Он   знал, что умрет.   Он  готовился к смерти спокойно;  последней весной
выходил на пустеющий двор,
и  взгляд  устремлял с незнакомою кротостью в стройный порядок цветов
и в просвет меж синеющих гор.
Он думал: «Скорей бы всё кончилось.  Боже.  Скорей бы.  О, как хорошо: просыпаюсь,
меня уже нет».
И слабой рукой подстригал виноградник...  и  скрепы готовил для веток....
и в доме налаживал свет…
Он думал о том, чтобы смерть его тихо свершилась...  доставила    близким  родственникам   
поменьше  забот и хлопот...
И долго прощупывал пальцами корень отживший... и   долго смотрел на сарай,
где лежал независимо кот...
Готовился к смерти,   а сам всё работал: подкрасит, подпилит.  Жена да безмужняя дочка
готовили ужин к шести...
И мысль беспокоила: «Некому вырыть могилу.  И нет сыновей,  чтоб на кладбище
гроб отнести».


        Фамилия у Мани была Пустопорожняя, Мария Жоресовна, но все её звали Маней,
как звала её дома закалённая в Отечественной  войне  маманя.
Уже по самой фамилии видно, что произошла она когда-то от пустоты,
но вот когда, в каком колене, и в каких мирах, осталось под покровом темноты.
Один мальчишка ещё в школе, возможно, чтобы обратить на себя внимание,
сочинил про Маню обидное стихотворение,
но эта шалость, конечно, не может служить объяснением происхождения.
«Бабайка Пустопорожняя. —
сочинил он. — Ни живота, ни рук, ни ног, ни рожи.
Из пустого в порожнее переливается
и всё это Пустопорожней называется».


        И сын её, и маманя, и все совершенно Пустопорожние.
Да и собаку их звали Ноликом, а не Шариком, не Барбосом, как это приличествует
собаке с её собачьей рожей.
И на работе все звали её Маня да Маня, и никогда Мария  Жоресовна.  Никакого уважения
от начальства. Ни тебе цветов на 8-ое марта, ни подарочка на день рождения»».


        Тут наш литератор решил: «Не буду о причинах.  Не буду о последствиях.
А организую  я   культурное пространство  текста  в виде коллажа из случаев
причинно-следственных,
которые  имели  место быть в жизни мингрельской бабушки Мани.
Бабушка  проживала за  Келасурским  мостом, недалеко от местечка  Багмарани.
Ведь, чтобы образ героини получился убедительным, надо описать и атмосферу детства...
слегка коснуться судьбоносных фактов, в детстве имеющих место,
когда героиня была маленькой...
и  кто был её дедушка, и  какой была  бабушка.
А  мир, как сказал Витгенштейн, определён фактами…  хоть и невероятными...
И факты говорят сами за себя... И факты — вещь упрямая...»


        « «Маня называла свою бабушку  — бебкой...
Её все уважали, хоть и была она безграмотной, но могла постоять за себя
и рукой, и словом крепким.
А время на часах послевоенное....
В Синопе строили дома военнопленные...
Залез голодный немец к  бебке в виноградник,
но повязали немца, и повели из сада,
Просил он отпустить его.   Связали руки пленному
и повели, беднягу, к начальнику военному.



        С войны  бебка  ждала трёх сыновей... трёх ожидала  бебка...
Пришёл один.   И тот привёл русскую невестку.
Обычаев не знала... И свёкру ног не мыла....
Не знала, как готовить харчо и мамалыгу.
Такой  невесткой   ведь   не похвастать, соседям не покажешь...
Работает по дому — вся рожа в саже...
Копала, тохала — матыжила...  и  проч.  и многоточия...
Не заслужила даже и тапок  «сухум-сочи».
Она ей доверяла пасти корову  Маню...
И никогда невестку  (Манину  маму)  не называла Аней.
А называла   тха (что  значит  коза), у- у- у...  мунди - гуму - осури...
( и палкой ей в вдогонку, разбегались куры),
что означает в переводе с мингрельского  языка  на  русский
женщина, у которой попа, как мамалыга, а мамалыга — это каша, сваренная из кукурузы.
Ещё на улице темно... Сидят на ветках куры...
Она уже орёт в дверях: «У- у- у…  мунди-гуму – осури».
Ещё петух не клюнул  у- у- у...    мунди-гуму-осури».
разносится и  в Верхнем, и в Нижнем Келасури.
И палкой в воздух тычет, грозится кулаками...
Так до обеда и орёт, а начала ведь с петухами.
«У-у-у...  ****эбь...  Проституткэбь, — грозится палкой в воздух. —
У-у-у…  Мунди-гуму-осури...  Да чтобы   вы  все  подохли».


        Вскоре  невестка   Аня  родила  дочку,  а  бебка   между  тем   сватала  своему  сыночку   
другую,
из   Банзы  Минду  сватала, мингрелку  молодую.


        Врастая в сумрак, на ветвях чернели куры...
И синий свет струился свысока...
Внизу шумела речка Келасури,
крутые огибая берега...
Казалось, ночь следила всё глазами гурий,
ложилась тенью густо у виска.
и чаровала звуками чангури,
и обдавала дуновением ветерка...
И зрели в воздухе дожди и запах мяты...
И стрекотали крыльями цикады...


        Бебка   вспоминала  с теплотой  «Николас  дро»
(николаевское время), когда в России правил царь Николай.  Второй…
Она   тогда  носила   шляпу  к платью в тон.
Она  тогда имела  (цок-цок-цок)   личный  фаэтон,
Когда носила платье, как пух, из файдешина,
носила цвета белого платок из крепдешина...
Носила шляпу с перьями, в те времена фасонную...
А после смерти мужа, носила  платье  чёрное...
Любила платье белое и шляпу к платью в тон…
( а мужа не любила)   и быстрый фаэтон…
Она тогда любила  Нико  Пиросмани…
Любитель был он выпить и посидеть в духане...


        В Тифлисе жил художник   Нико  Пиросмани.
Любитель был он выпить и посидеть в духане...
С армянкой молодою любил он фаэтон ...
С армянкой в платье белом ... со  шляпкой к платью в тон...
с армянкой в платье белом, как пух, из крепдешина…
и  в платье нежно-голубом, в цветок, из файдешина...
Любил в духане посидеть художник Пиросмани
с  батоно  Автандилом,  с батоно Амираном...
Писал портреты  Нико.   Животных разных...
И женщин нехороших в красном...
Он   звуками шарманки был  очарован,
писал оранжевый кувшин и старую корову...
Писал на чёрном фоне грузинское застолье
с кувшинами, рогами и прочим хлебом - солью...
Приехала однажды в Тифлис, прям из Парижа.
с именем прекрасным, певица Маргарита...
Был очарован ею Нико  Пиросмани
И   красотой певицы  Нико  был  насмерть одурманен…
Влюбился в Маргариту  Нико Пиросмани
и распродал на рынке имущество армянам...
И подарил прекрасной певице Маргарите
он две телеги чудных роз… и  к ним открытку...
Несчастною любовью был  Нико опечален...
Был Нико опечален и пил вино в духане...
Уехала в Париж прекрасная певица…
и  даже не успела с Нико распроститься...
А Нико? Он опять один…  сидел   один  в духане...
ходил по узким улочкам в нетрезвом состоянии…
не ел сациви, сулугуни, хачапури...
А пил он в одиночестве вино Цолекаури...
Не ел ни лобио, ни с перцем сацибели...
а только пил... и  не закусывал чурчхелой...
Писал портреты и животных разных...
и женщин нехороших в красном...
и  женщин нехороших с голубками,
как будто рай им обещал за облаками…
В коротком белом платье писал он Маргариту…
 чулки  в полосочку…   и  с воротом открытым...
Уже сидят другие и пьют вино в духане...
И  роги поднимают за  Нико Пиросмани....
С  батоно  Автандилом... с  батоно Амираном…
за бедного художника  Нико Пиросмани...


        Наденет бебка  платье, платок наденет чёрный,
и, всеми   чтимая,   она  идёт к родне на похороны...
Была она безграмотной, но из семьи богатой…
Из  Банзы был покойный муж... Там и её сосватал.
Работал он садовником   у  графов,  у  Смецких
( впоследствии  — и Сталина, а  далее  — иных).
Когда княгиня умерла  (и революция, и проч.)
в поместье тряпки не нашлось  прикрыть её.  И в ночь...
После войны работал он в совхозе  «Ильича»
Сажал деревья  мандарин, инжир и алыча.
В саду трудился тохой  с утра до поздней ночи...
И только слышал от жены:  « Гнилой  —  коради кочи».


        А время на часах послевоенное...
Кто помер, кто вернулся домой, военнопленные.


        Заходят к  бебке  люди и говорят, что помер
Дзуку.  Бедный Дзуку.   Хоть пил один «Баржоми»…
«Дзуку  догур.   Дзуку  догур», — на всю округу бебка
кричит... и  бух на землю…  в дверях стоит невестка.—
«Дзуку  догур.  Дзуку догур».—   В обмороке падает...
«Диту…  диту…  диту... диту...» — Сама себя царапает...
Сама себя царапает...  одежду рвёт... валяется...
Невестка в простоте скажи: «Она же притворяется».
Вскочила, Дзуку позабыв, что Дзуку помер, бебка ...
схватила палку и бегом в калошах за невесткой...
С палкой за невесткой. «У-у-у... Мунди-гуму - осури». —
Рассыпались по саду индюки и куры...
Аня  бегом… вот-вот догонит в саду, под мандаринами…
«У-у-у... Мунди-гуму-осури», — бебка  орёт… и  палкой в спину.


        Бебка  была  безграмотной.   Расписывалась крестиком...
Она  ставила  крестик  в бумагах  в  потребном  месте...


        Несёт ребёнок свой горшок «У- у- у...  Мунди-гуму-осури…
заставила ребёнка  горшок  нести», — бебка  орёт. Проснулись в Келасури.
И бьёт невестку палкой... не защитить и сыну...
и ну, и ну невестку... и  ну невестку в спину...
Невестка не стерпела и выплесни в лицо
ей содержимое горшка.  Что было тут, кацо!


        Бебка    готовила харчо с орехом грецким...
Не доверяла никому, особенно невестке...
Сыр сулугуни, пеламуши,  надуг с мятой,
разнообразные с приправами салаты...
Из кислой алычи варила цацибели,
из сока с фундуком готовила чурчхелу...
Зажаривала на костре цыплёнка целым…
и ели с мамалыгой... и ели с цацибелью…
На чердаке сушила неспелую хурму...
Инжир варила на зиму в оранжевом тазу...
Варила с кинзой, с перцем из фасоли лобио...
И ели с мамалыгой и Куция, и Гогия...


        Как-то бебка  набрала яиц куриных
и пошла с корзиной яиц, торговать на рынок...
Торгует бебка...  между ног поставила корзину...
Стоит корзина с яйцами, прикрытая платьем длинным...
Бебка по сторонам не смотрит...  А сзади вороватые
и вынули по одному яйцу к  «****ис матери».


        Приходит внучка к бебке...  в корыто стул поставила...
на стул сажает  бабушку  и   трёт мочалкой   старую.
«Красавица», — ей говорит. А та сидит довольная...
гребёнкой роговою расчёсывает волосы…
пятки отмокают в пузырчатой воде...
 а   высохшие    груди   лежат  на  животе,
как время на полотнах художника Дали...
как лаваша два длинных... Дан-дали... Дан-дали...


        Дим-пи - таури.   Дим-пи-таури.  Бебка барабанит...
Бьёт по стулу пальцами.  Дим-пи...  Дим-пи-таури...
А внучка вытанцовывает партию мужскую...
джигитом девушку ведёт и носится вслепую...


        Большой котёл вареников сварила как-то бебка
из сыра несолёного...  недаром, что  мингрелка.
И на ступенях дома с котлом  в обнимку села…
Горячие вареники сама прилюдно ела...
Как кот, вокруг вареников ходил студент Халваши...
Ходил студент Георгий, и Амиран, и Важа...
Вареников им не дала...  чуть палкой не огрела...
«Даром курица не ****ит», — сказала.  И всё съела.
Как съела, то по животу возьми  рукой и хлопни...
А переполненный живот возьми и хлоп, и лопни...
И повезли её к врачу.  Хирург попался строгий...
Сказал, что случай сложный...   что  надо  оперировать, не  угораздить  чтобы
в  гроб.   И,   конечно,   вынули   вареники  обратно...
промыли  кишки     реванолем,   зашили не бесплатно...
И защитил врач вскоре успешно диссертацию…
и тем врачебную себе повысил репутацию...
Не окажись она с котлом в такой вот ситуации,
не защитил бы врач тогда успешно диссертацию»».


        Надо признать, что наш литератор, который задумал написать весьма  правдивую историю
про обычную, ничем не примечательную, женщину Маню,
в сущности, был графоманом,
и делал неряшливые пометки
конечно, не гусиным пером  (тр... тр...),  а обычной шариковой ручкой…
в  обычной  ученической  тетради в клетку.
 Неоднократные попытки его напечататься ничем утешительным не заканчивались.  Как видно.
А он был уже не молод.  На вид даже несколько облезлый.   И потому было особенно обидно.
Такие обстоятельства, однажды, привели его к ужасной мысли: сжечь свои творения...
И это упадочническое, отчаянное состояние его души было отображено им 
в  нижеследующем   стихотворении.


        «Покупайте стихи.  Покупайте! Не то...
И давайте не будем скупиться…
Итить вашу мать! Неужели никто?
Пропадёт моей жизни страница…
Как-нибудь соберусь и костёр разведу...
Не прельщусь ни единой строкою...
И растает душа у меня на виду
сероватым дымком над золою…
Так настанет пора мне итог подводить…
Так с душою своей расквитаюсь…
Самолично   с дымом сведу.  Полетит…
А куда вот? А кто её знает».


        Один раз он даже запер в кабинете  в  конце рабочего дня   одну критикессу...
То ли Петрову, то ли Иванову...
Из-за  этого инцидента он на целых пять лет выпал из литературного процесса,
сказать к слову…
а  всё  для  того,  чтобы наедине продемонстрировать ей достоинства своих творений...
Но критикесса, к  сожалению,  поняла всё в некотором извращенном смысле. Завизжала:
«Да  вы просто  хам!».   И обвинила его в агрессии…


        До кучи ещё в квартире, где он проживал со своей престарелой мамашей,
завелись тараканы...
И с тяжелыми мыслями о бренности человеческого существования принялся
пробираться он сквозь дебри  дискурса  Жака Лакана.
Он чаял занять не последнее место  в русской  словесности...
заслужить трудами  благодарность соотечественников,  но жизнь проходила...  а труды
не приносили ему никакой известности...


        Мамаша его, старая женщина, с годами не утратившая способности мыслить здраво,
с состраданием  смотрела на своего  великовозрастного  сына и говорила: «Сыночек. Право…
Ну что ты всё пишешь?  Всё равно не печатают.  Да теперь и не читают...
Занялся бы лучше политикой...
Иди, покушай чего-нибудь...  А может тебе лучше пойти к психоаналитику?»


        Он и сам подумывал дать кому-нибудь взятку,  чтоб почитали...
Но потом одумался...  Могут надуть...  Взятку возьмут, а читать не станут ...
«Нет...  Весь я не умру, — думал он. — Всякий   узнает  моё имя...
В конце  концов, я хочу остаться  дома   с  родными   своими...
Ничего...  Ничего...  Компьютер у меня есть... Подключу Интернет... И там всё выложу…
Или наложу... Навалю... Или вывалю...»
И надавил на шариковую ручку так, что она даже заскрипела — тр... тр...   И  пошёл строчить...
А другой рукой хлоп по таракану,
пытающегося незаметно проскочить по обложке  книги Жака Лакана...


        « «А тут ещё как-то в дом  к Мане пожаловали без приглашения трое.
Такого случая ещё не бывало.
То ли кто-то на неё написал жалобу, то ли оклеветали.
Она лихорадочно  пыталась  объяснить причину их вторжения;
возможно, это веник, который она утащила с работы без разрешения.
А что ещё можно взять, подвизаясь, не солоно  хлебая, на этом поприще?
Управляющий, Гиви Автандилович, так тот сам  прёт  домой  всё, что ни попади.


        Пришли трое.  Один  из  них  —   лицо  в  вицмундире с воротником стоячим,
с длинной  шпагой вдоль ноги,  выглядел   каким-то ненастоящим
с мохнатыми, по обеим сторонам щёк, бакенбардами,
буквально пронизывал её тяжёлым взглядом.


        Очень странная  троица...   Такой  троицы  она никогда не видала...
как будто они только что пожаловали с костюмированного бала.
Другой, молодой человек без головного убора,
всем  видом своим  походил  на европейского коммивояжёра.
Вошёл: глаза   с   поволокой, как  у  актёра   Безрукого…
с, прижатым небрежно под мышкой, ноутбуком…
одет был в «дорожное чёрное платье с  множеством  выточек, разных
карманов, пряжек, пуговиц и сзади хлястик».
Третья — дама с тоненьким чемоданчиком, одетая в строгий костюм бизнес-леди.
Вошла:  длинные ноги,  короткая стрижка и облако невероятных  запахов следом.
Пришли...  Уселись на кухне  и заявили, что они из Департамента
имущественного мониторинга  и разложили на столе бумаги.


        Маня подумала, что это Винников,  режиссер народного театра  (где она иногда играла)…
Что  это  режиссёр,   проживающий   на   соседней  улице, рядышком,
решил сыграть с ней шутку и прислал  каких-то ряженых.
А ей  всего - то требуется подыграть им с умением,
чтоб потом не упрекнули в отсутствии воображения.
Тут же на кухню подтянулись сыночек Ваня  и  престарелая,     закалённая  в Отечественной 
Войне,  маманя,
чтоб ничего не укрылось от её  внимания.


        Тот, кто был с бакенбардами, сказал: «Я —  генеральный директор Департамента
имущественного мониторинга — Пустопорожний  Варух Варухович, а двое других — мои замы.
Между нами полное понимание... Это вот — Ян, очень инициативный,
а это — лапочка  благоуханная  Инна.
Нет, нет...  Мы с вами не родственники и не сослуживцы.  Сказать для верности,
мы служим совсем по другому ведомству».


        Коммивояжёр Ян что-то говорил на ухо бизнес-леди Инне, флиртуя с ней явно,
а потом неожиданно спросил: « А где у вас здесь шлафциммер, т.е. опочивальня?»
«Мы спим на втором этаже...  Там у нас зал,  там и спальня...
Не угодно ли пройти?» — предложила  смущённая  Маня.


        Она провела их на второй этаж по наружной лестнице, на ходу рассказывая,
что дом они строили с большими трудностями, не обошлось без каверз.
«Здесь у вас отличный вид на горы и на море, — сказал гендиректор, срывая ветку винограда
и осматривая с балкона панораму. —
Эх, сюда бы немцев...  или англичан... а может американцев...
Устроили бы здесь славненький уголочек  райский.
Здесь удобная  для кораблей  акватория,
но только маловато территории.
Шиш  им!»  Варух Варухович  в  задумчивости  поднёс к своему лицу руки
и стал поглаживать бакенбарды  как-то очень по-русски.


        Благоуханная   леди  с  коммивояжёром   Яном
сходу  направились осматривать опочивальню.
А тут подтянулись в зал сыночек Ваня и престарелая   маманя,
чтоб ничего не осталось без её внимания.


        «Зачем вы побеспокоились? Можно было прислать кого-нибудь другого.
А веник я верну, — сказала озадаченная Маня. — Он почти новый».
«Какой веник? — засмеялся гендиректор. — Нет,  нет.    Мы предстали перед вами
сообщить, что вы, Мария Жоресовна,  должны этот дом оставить».
«Так вы занимаетесь недвижимостью? Это ваш бизнес?» — спросила обескураженная Маня.
«Б-р-р-р.   Да, да... — тот ответил. — И движимостью и недвижимостью. Всё  под  нами.
Под  нашей  юрисдикцией. Всё под нами».


        «Но что значит оставить дом? Мы ничего не продаём. Я что-то вас не понимаю.
Предъявите вашу визитную карточку», — заподозрив что-то неладное, еле удерживаясь
на подкосившихся ногах, потребовала твёрдо Маня.
Он предъявил. «Но в вашей визитной карточке ничего, кроме фамилии не указано.
Ни телефона, ни дома, ни улицы, ни города, ни страны, ни галактики.
И кто вы такие?  Вот вы, вы...? — уже с полным недоверием и подозрительностью
спросила на высоких тонах  Маня. — Вот вы, из какого вы будете века?
Теперь  бакенбарды  не носят. Теперь с такими бакенбардами не встретишь ни одного
человека.
И куда мне жаловаться? Куда?  Кругом мошенничество и жульничество.
Я ничего подписывать не буду. Вам не удастся лишить меня моего имущества.
Я знаю законы.  А вы оказываете на меня психологическое давление...
Я ни в чём не виновата со дня своего рождения...
Возможно, я многого и не понимаю из-за дефицита информации…
Нет! Никаких переговоров, пока вы не укажите местонахождение вашей организации».
«Везде! — парировал гендиректор, поглаживая бакенбарды,
достал из-за пазухи и положил на стол маленькую алебарду. —
Наша юрисдикция распространяется на всё то, что имеет место.
Но вам не обязательно вникать в тонкости. И это вам будет не интересно.
Вы попали в список, можно сказать, под сокращение,
но если вы будете вести себя правильно, то вас можно будет поздравить с везением.
А мы вам желаем всего самого хорошего. И вам, и вашей мамаше, и сыну.
Но лучше, чтоб избежать больших неприятностей, вам этот дом покинуть.
И не вздумайте жаловаться. Это бесполезно...  Напрасны старания....
Всё равно все жалобы поступают в нашу канцелярию.
У вас же есть сестра в Москве, Нам всё известно...
Поезжайте к ней…  Мы сопроводим   вас до назначенного места....
Мы создаём места и расформировываем....
Так что не волнуйтесь...  Не останетесь без крова...».


        Но Маня твёрдо ответила: «Нет! Вы пользуетесь тем, что я живу без мужа....
Но я защищена  конституцией и советским оружием...
У меня есть полное право занимать это место.  И документальное подтверждение...
В чём можно убедиться,  имея хорошее зрение...
И место это я никогда не кину,
пока по каким-то непредвиденным обстоятельствам коньки не откину».
И принялась лихорадочно рыться в  ящиках  и  вскоре со словами: «Вот! Убедитесь!» —
предъявила домовую книгу.


        «Ян, дорогой, — обратился к вошедшему  в зал коммивояжёру уже несколько
раздражённый гендиректор. —
Эта несчастная с нами торгуется.  Объясните ей... Будьте милосердны».
«Мы владеем полной информацией, поступающей от вездесущих датчиков сенсорных...
И вам найдётся ниша», — сказал Ян и с лёгкостью салонной
сел за пианино, стоявшее в зале, и сыграл вальс Штрауса и что-то из Вагнера
«Более того в нашем распоряжении силы быстрого реагирования», —  добавил он
с важностью.


        «Инна, благовонная, дорогая, — на  этот  раз  гендиректор обратился  к  бизнес-леди
с  тоненьким  чемоданчиком. —
Посмотрите, о чём думает эта несчастная по сенсорным датчикам».
Бизнес-леди  достала из своего чемоданчика ноутбук миниатюрный,
открыла его и ну, и ну накрашенными коготками по клавиатуре.
Потом, развернувшись на стуле, положив точёную ногу на ногу,
она сказала с картавостью в голосе: «Варух, дорогой! Она такая нахальная...
Мне не хотелось бы тебя огорчать, но в мыслях её: «Отродия».
Не хотелось бы, конечно, всё это озвучивать, но: «Жулики! Мошенники! и т.д.  и
многоточия».


        «Вот видите, какая вы...   И мысли у вас не благородные.
А мы вам желаем  всего самого хорошего,  — продолжил гендиректор. — И что вы хотели
сказать этим словом «отродия»?
Зря вы так...  А ведь может случиться и так, что и  место вас  кинет
по причине того, что можно просто коньки откинуть.
И что потом? Пустота... Полнейшая немота...
И никаких мест…   Совершеннейшая глухота ...
И никакой долготы, широты...  А чистейшая полнота....
правота...  нагота...  и можно сказать — лепота».


        «Я никуда не поеду, — перебила его Маня. — Это место наше до каждого деревца,
до каждого камушка.
Да это место ещё в  восемнадцатом веке застолбила моя бабушка.
Я ни в чём не виновата...  Вы оказываете на меня психологическое давление».


        «А это кто такой?» — увидев вошедшего в зал незнакомца, спросила Маня, открыв рот
от изумления.
Неизвестный ей мужчина, черты, лица которого выдавали южное происхождение,
зашёл в зал и, молча, потащил ковёр, лежащий на полу, произведя тем на домочадцев
шокирующее впечатление.
Заходит ещё один незнакомец, черты, лица которого выдавали южное происхождение,
и, сверкнув глазами, потащил из спальни палас без уведомления.


        Маманя, закалённая в Отечественной  войне, всё время сидела, молча, и ничего не понимала,
но когда потащили ковёр, она вдруг как закричит истошным голосом: «Не дам!
Я его в Москве доставала».
И, ухватив ковёр за один конец, ну тянуть его на себя что есть силы
со словами: «Не слишком ли скоры ваши силы быстрого реагирования?
Ведь мы пока со своим  личным имуществом на своём законном месте,
и пока в полном здравии, и на этом свете».


        Ян невозмутимо оттащил её от ковра и сказал: « Это наши агенты.  Идёт Большой
Мониторинг...
И не надо возмущаться и, более того, спорить...
А то нам придётся задействовать дополнительные силы».
И подозрительная троица по-английски удалилась.


        Нет…  Голосов,   Маня, не слышала, не слышала и «глас»...
А было ей видение: сине-зелёный глаз.
На расстоянии в один метр возник красиво...
Зелёный,  фиолетовый…  Зелёно-синий....
Сидит под впечатлением  Маня   как  будто  что- то  личное
меж ними вмиг произошло.   Очень   интимное...
Возникло  видение  в воздухе    (она  жевала гренку)
и  глазом  фиолетовым  нежданно  кажет  зенки...
Нет, чтобы как-то намекнуть, мол, «виждь и внемли»,
так он негаданно мелькнул и вмиг исчезни...
Он в воздухе на миг мелькнул... Не «виждь» тебе, ни «внемли»...
И   просидела Маня час под сильным впечатлением....
Явился ей зрачок густым сине-зелёным цветом,
как на полотнах Врубеля.  Цветом   фиолетовым...
Сине-зелёным цветом, как на полотнах Врубеля...
И в голове её от страха что-то перепуталось....
Зачем явился? Почему?  Умаялась угадывать...
Возможно, он явился, чтобы за ней приглядывать ...
Ей мнилось, что за ней придут, завалят с автоматами...
И в полночь уведут её за речку с «аты-батами»...
За речку  Келасури.   Придут за ней с лопатами...
И  Маня  потеряется    без  вести  пропавшая...
Ей был сине-зелёный глаз... Сине-зелёной матрицей...
Должно быть он её хранил.    Должно быть он присматривал....
С преобладанием синего  цвета ...   Не вещество...
А было ей видение...  Видение... Вот и всё.


        А ночью ей приснился сон…  Страшный…
Приснилась ей  бебка в чёрном платке и в чёрном платье...
«Бебка  вскоре умерла... Думали, что никогда не скончается...
Как будто на том свете догадывались: с такой  вредной  старухой трудно справиться...
Ведь до самой смерти вино пила из чёрного винограда.
но к старости разбавляла его грушевым лимонадом.
Не верилось, что, она   умерла,   была  ведь злющей и крепкой…
Похоронили с музыкой...  Накрыли столы по-мингрельски,
По-обычаю: лобио, зелень,  пхали и  хачапури,
разнообразные соления и жареные куры...
А время шло.   И вот идёт Маня, несмотря на бебкину  вредность,
на кладбище, чтобы бебку проведать...
Уже таился вечер за горой, и мерно солнца  розовое тело клонилось к морю.
И ветер падал ниц перед  волной и устремлялся в горы.
Но свет заката радостные мысли не пробудил и сердце не возвысил,
до состояния счастья не согрел.
А, может, велико оно ему, а впору грусть.  И грусть его предел.
Поднялась  по дороге Маня.  (Надо сказать, что кладбище находилось на холме)
Идёт...  А самой страшновато...  Идёт себе не уме...
Идёт медленно...  ступает осторожно... ожидая опасность...
Как будто  зверюга  может из кустов выскочить и наброситься  оскаленной пастью...
Подходит она к могиле и видит: могила разрыта…
На лавке сидит  бебка  в чёрном платье...  А рядом  бутылка  вина пол-литра...
«Морти ашо», — говорит бебка  (это значит «иди сюда» в переводе с мингрельского)...
Предлагает выпить вина,  пугая  видом не здешним...
Потом, тыча палкой в воздух,  от чего Мане стало совсем жутко,
принялась за своё, т.е. орать: «У- у- у…  ****эбь...  Проституткэбь».
Что значит: б…ди и проститутки...
«У-у - у…  Скани   дида…   Джогор да кхеджь», — бебка не унималась...
Что значит: « свиньи», «собаки» и (тысячу извинений)  «вашу маму».
Потом сказала: «Дозоджь».  Это   значит: «садись»...  Вина предложила...  Не смея
противиться, Маня выпила, от страха цепенея.
и тихим голосом сказала: «Мне пора…  Я пойду...   Ладно?
У меня ещё дома дела...   А ты полезай обратно».
Ничего не говоря и не удерживая,  бебка
достала из кармана будильник и перевела стрелки...
Пока  Маня  шла по шоссе, проезжали грузовики, гружёные
(что было необычно) людьми вооружёнными…
Она побежала к дому, спотыкаясь, глотая открытым ртом воздух, но, к её удивлению,
на воротах висел ржавый замок…  здоровенный...
«Мама.  Мама, — она закричала. — Почему ты закрыла ворота?» Но никто не ответил...
Залаяли чужие собаки в доме у соседей.
Выходит незнакомец в резиновых сапогах...  Усатый…
Явно недовольный...  С тяжёлым взглядом...
Смотрит на неё, а у самого глаза кровью наливаются...
Наливаются...  Наливаются...   По лицу покатились капли  кровавые...
А когда кровь от лица отхлынула, достал из кармана ключи и отпер ворота,
сказал: «Ты жива ещё, собака?»    И ушёл по дороге.
Входя во двор, Маня подумала: «Пока я там пила вино с бебкой, в иные миры вхожей,
здесь, видно, произошло что-то нехорошее».


        А дом, как учуял её, принялся вилять хвостом, ластиться, как собака,
стал жаловаться, что его оставили, что он ни в чём не виноват, что его надуло ветром
и отняли память.
Ни одной фотокарточки в доме не оставили...
Даже трусов...  Тьфу...   И теперь он развалина...
Что мародёры выдрали батареи отопления, окна, двери, буквально, с мясом…
Что ему недолго осталось, чтоб отправиться к себе восвояси...
Что на кухне теперь проживают коза и козлята,
хотя козлята, может, и не плохие ребята...
Только свиньи, которые жили в зале, по-свински  нагадили...
И мужик какой-то в резиновых сапогах ходить повадился...
Дом жаловался, что он уже скоро...   Не задержится...  Уже ему не долго...
Извините...  Ещё чуть-чуть...  Ещё немного...
Что он не обнадёжен под небом своим местом...
На переднем краю бытия   сжирает  его бездна...


        Маня прошла по пустым  комнатам...  Ветер рыскал...
шуршал бумагой по углам и шифер рвал на крыше...
В проём оконный вдруг влетела мышь летучая
и прошмыгнула на чердак...  Затихла там, беззвучная...
А в зале, где недавно звучало пианино,
ласточка под потолком в углу гнездо слепила...
Этюды Черни...  Песни мелодичные...
Теперь здесь испражнялись  парнокопытные....
Стемнело. На небесном своде рассыпались звёзды...
Маня смотрела ввысь, по лицу размазывая слёзы...
И слушала долго, лёжа на полу голом
лай собак, стрекот цикад и, бьющиеся о берег, волны...
И, чтобы досрочно не оказаться в нетях,
она ушла   в  «никуда»,  на рассвете…
По двору ходил мужик в резиновых сапогах…   взглядом тяжёлый…
Да и ещё, как оказалось, с носом огромным...
В этот дом Маня больше  возвратиться не пыталась...
Лишь издали на него взглянула один раз, а ближе подойти побоялась.


        «Жулики! И мошенники! — решила Маня. — Шиш им! Отродия!»
Но когда ночью взорвался снаряд в огороде,
она подумала: « А-а - а...  видать и  вправду мощная организация».   Собрала пару баулов,
взяла сыночка Ваню и уехала, оставив маманю, закалённую в  Отечественной  войне,
дом караулить...
под защитой конституции и советского оружия.
А по следам ещё палили и палили из ружей
да так, что Мане не показалось мало.
Даже  пар клубился... Так что и следов не осталось.

Бежали,  выпучив глаза...  Бежали, что есть силы...
Рассыпались грузины  по городам России.
И по дороге горной бежали до Сванетии...
Вечная память  тем,  кто   остался   в нетях...
И рядом под снарядами бежал   СССР…
Ох, время обернулось, природе не в пример...
Бежал, летел он кубарем...  С кулаком, с проклятиями...
Отстреливаясь на ходу...  к  такой-то   матери...
Когда во всю — история, какой там частный случай…
Когда во всю —  история, какой там драный чубчик…


        Остался  Нарокидзе, чтоб дом свой охранять…
Долго труп валялся…   от дома метров пять.
И в Багмарани тоже остались  не успевшие...
Стояли, как коровы, там трупы обгоревшие...
Остались Адамадзе...  Не стали мужа трогать…
Жену его красавицу отпустили с Богом...
На этот раз всё обошлось без кровопролития...
Но прежде повели её в полночь в общежитие…


        Не стали мужа трогать...  Он был и так наказан…
Под утро отпустили супругов Адамадзе...
А молодой  красавчик,    который звался Масиком
в ненависти нутряной  взял,  обезглавил одноклассника.
Этери  Панцулая убежать успела...
Дом её  (полная чаша)  разграбили мгновенно…
Налетели...  В одну ночь всё вынесли…
Как будто выдуло вихорем...
Тащили через забор ковры, паласы...
Постельное бельё, посуду, матрасы...
Светка Тошева ходила голодная  там, где жили грузины…
Искала, чем бы поживиться.   Но поздно...  Всё растащили…
Полковника-грузина в доме долго били…
И на глазах его жены прикладами добили...
Жена  из дома вышла, прикрыв калитку,
и  ушла   в  «никуда»  пешком бездомною и лишней…
А дом, конечно, занял тот, кто добивал…
Жену привёл красивую и деток  «нарожал»».


        Тут наш литератор, почесав затылок, призадумался: не слишком ли он сгущает краски?
«Нет... Это же факты, хоть и невероятные, а не какие-то там  враки…
Но есть и обратная сторона медали...
Грузины тоже дров наломали...
А, как сказал Витгенштейн, мир определён фактами.  И факты вещь упрямая...
Да к тому же факты говорят сами за себя, — рассудил он, продолжая писать. —
И могут обернуться драмою».


        « «Пустопорожняя  Мария Жоресовна с сыночком Ваней  как приехала
в Москву, оформила себе на всякий случай  (может, пригодится)  статус беженца.


        И точно... Пригодилось...  А ведь думала, на кой чёрт ей всё это нужно....
А оказалось нужно...  Со статусом она имела право на работу, учёбу и медицинское
обслуживание.


        Сестра её, женщина странная, странная,
Разведённая  женщина, с музыкальным образованием,
предоставила ей, как родственнице, регистрацию временную.
А странность её заключалась в том, что она притягивала к себе котят и кошек беременных.
Вот идёт по дороге обычный человек...  Всё нормально...  Вокруг никаких котят,
никаких мяу-мяу....
А она там же пройдёт, и тут же котята бездомные  выскакивают и крутятся под ногами.
А что ей делать? Сердце не камень.
Она их всех подбирает, а они и ну, и ну, и мяу, и мяу.....
Вот так и ходит, о котят спотыкается...   А тут ещё под ногами стали крутится вороны
с перебитыми крыльями. Хоть глаза закрывай...  Держи оборону...


        Сыночек Мани ходил в школу, а сама она устроилась на работу дворником;
проживала временно с другими дворниками в квартире пятикомнатной,
имея советский паспорт, под защитой государства уже не существующего,
в числе тех, кто понаехал, исполняя с натугой обязанность должностную.


        Должностную обязанность она выполняла, по мнению начальства, спустя рукава,
как дворник-оборотень.
А как хорошо выполнять, когда кругом одни лихие:   гадят и гадят с утра, и днём, и ночью.
И от природы ничего, кроме измены:
то листьев на участок навалит, то снега по колено.
Бывало,   выйдет  на  работу, а на участке — Арктика: и сброшенные с кровли глыбы льда,
 снега по колено.
А ей всё сгребать...   А она не атомный ледокол «Ленин».


        И пыль в Москве такая жирная, путающая мировоззрение.
Пыль, наводящая на мысль о  её  космическом происхождении.
Вытирает она в подъезде пыль с подоконника, а пыль такая жирная, промасленная,
хоть бери её и на бутерброд намазывай.
А помойки? Для кого-то, может, помойки и гадость...
Кто от Чапурина одевается, а она от помойки  Никитский, 12.
Да и комнату свою обставила от той же помойки...
Правда, мебель вся тараканами загажена...   Да и запах от неё весьма стойкий...
И с продуктами плоховато... «Не сытная помойка, — думала Маня, скользя беглым взглядом
по содержимому контейнера. — Ни гороха, ни гречи.
Видно, жильцам и самим  жрать  неча».


        «Все говорят: Кремль, Кремль...» А она Кремля и не видела.
хоть и жила, можно сказать, под боком, на улице Грановского, неприметным жителем.
И где она только не гребла: и все рода Кисловские,
Даже  до Садового Кольца, и все рода  Никитские.


        А в Кремле вот не гребла, и не видела, и не подметала....
А ведь сколько раз крутилась вокруг тех мест, а Кремля вот не видала...


        Вот ведь и Веничка даже «сколько раз уже  (тысячу раз), напившись или с похмелюги,
проходил по Москве с севера на юг, с запада на восток, из конца в конец» и по всему кругу,
а  Кремля не видел. И она тоже не видела...  А как его увидишь? И не слепая, вроде...
А упрётся глазами в асфальт, а торсом в лопату снегоуборочную и пошла, как бульдозер.


        Так что Кремля она не видела...  А вот Белый Дом видела...
И не один раз... Правда, в первый раз по телевизору.
Всю ночь бухало, а откуда бухало было непонятно...
А надо было выспаться, быть при силах, чтоб мести профессионально.
Всю ночь бух да бух... И в Кремле, наверно, было слышно...  Спать не давали....
И только днём, после того, как дворники ей сказали:
«У-у-у...  Там такое!», она включила телевизор и с недоумением наблюдала по телевизору
театр боевых действий у Белого Дома с перемещением на новую позицию.


        Сварив кастрюлю борща, она сама побежала к Белому Дому переулками и дворами,
чтобы воочию наблюдать боевой операции панораму.
Бежит... В руках снегоуборочная лопата для конспирации... Глядит — трое
обгоняют её на углу  Спиридоньевского и Малой Бронной:
Варух  Варухович, коммивояжёр... Оба в камуфляже... И бизнес-леди...
тоже в камуфляже, с автоматом через плечо, следом...
«Откуда они тут взялись? — подумала Маня, взглянув на них косо. —
Из театра, что ли выскочили? Не иначе опять занимаются имущественным вопросом».
Все трое в камуфляже цвета здешней местности...
На головах по зелёной ветке для неприметности....
На Патриарших прудах по Малой Бронной
на лавочке сидел какой-то кот мордастый  и некто Воланд.


        В одном из переулков стояли машины скорой помощи... Выносили раненых... Взглянула
Маня на Белый Дом издали…  Ближе не стала подходить... И вернулась…


        Слава Богу, обошлось всё без приключений на точку пятую, с движком снегоуборочным
для конспирации.
А дома уже вечером, за чаем,   досмотрела по телевизору столичную фортификацию.


        А тут в Москву подтянулась закалённая  в  Отечественной  Войне  маманя. К счастью, к несчастью ли?
Прислала телеграмму, мол, приезжаю, встречайте.


        Электрички не ходили.   Довезли её до Адлера со свистом
на красном бронепоезде рядом с машинистом.
Заявилась  в Первопрестольную...  Что?   Не ждали?...
Принимай столица страны Советской гражданку.....


        Встретила её Маня на Курском вокзале.   Она привезла  три места:
коробку, картонку, ручную машинку «Зингер». Четыре — все вместе.
Маманя  дом караулила, караулила, пока проживающий рядом, черты лица которого
выдавали южное происхождение,
не сказал ей:  «Ещё раз здесь пройдёшь, получишь вот это».
И для убедительности приставил к её виску дуло пистолета.


        Маманя, хоть и была в коленках и на головку слабая, одной ногой, можно сказать, в могиле,
но смекнула, что надо эту ногу брать в руки, чтоб не накрыли.
«Вот..., — говорит. — Приехала...  Коробка, картонка, швейная машинка «Зингер».
Всё остальное силы
быстрого реагирования, лешие, растащили».


        У Райки дом спалили.  Раскрылось пламя веером...
А кто осмелился спалить, конечно, не известно...
Когда вернулась Райка, два дома запалила…
отомстила  грузинам.  Бежали  они  что есть силы…
За свой один  дом, два: Маршания и Мелия…
И стала Райка жить с семьёй в доме у Букерия...
И стала Райка жить с семьёй в доме у Букерия…
Завалила дом и двор мебелью...
Завалила весь двор мебелью: гарнитуры,
арабские спальни, столы, стулья...   И вывезла  в Сочи фурой...


        Как стала на разведку ходить, маманя не помнит…
А помнит, рядом дом горел... И небо было звёздным...
Идёт...  Спина горбушкой...  На голове платочек...
А в палке, будто в вазе, стоит живой цветочек…
Чтоб по цветку живому мог Бог её узнать…
«Я здесь! — кричала. — Боже...   Спаси... Не дай пропасть...»
В бомбёжку, руки вверх подняв,  кричит, …  Не пошевелится…
Огонь чтоб вызвать на себя...  Она ж разведчица…
Из дома выйдет ночью и денежку положит
в кустах, на место тайное, чтобы забрал сообщник...
Свой дом не закрывала...  И не боялась смерти…
Иконкою спасалась.   А  было  ей  под  семьдесят...
Ей мнилось, что из космоса снимают всё на камеру…
Как снимут, то покажут, как старый фильм про Гамлета...
«Дай Бог вам всем здоровья».  Любому скажет встречному…
И ходит на разведку и днём, и в ночь, и к вечеру...
К костру абхазов подойдёт...   сидят абхазы строгие...
Послушают, посмотрят, но старую не трогают...
Споёт им песню новую про Олю из Актюбинска...
Утопленницу Олю, в живых миниатюрную...
Она  ходила по двору,  стыда  не  зная,    голая…
Была  довольна своей красой, и телом голым гордая...
Придёт подружка Анька…  Еды ей принесёт...
Спасибо тебе, Анька...  Но больше унесёт...
Простынку, одеяло и новые обои,
варенье, банку огурцов и даже пачку соли...
Несёт из дома Анька...  Несёт и Райка белая...
И Райка чёрная несёт...  Несёт, как оголтелая...
Пока на первом этаже, на кухне, спит клубком,
уже неприглашённые шуруют на втором...
И знала: надо тихо лежать, пока шуруют,
и ничего не говорить...     А то убьют ведь...


        И так бы и лежала, прикрыв глаза.   Несмелая…
А  тут  явился  из  дверей  возлюбленный Ромео...
Пришёл он очень просто...  Когда и как не вспомнить ей...
Зашёл он в дом и, не просясь, стал жить в соседней комнате…
Стал жить он  в доме, не  просясь,  худой и вечно пьяный...
И не просясь,  любовь он взял в пьяном состоянии...
Она в него влюбилась за язык подвешенный…
Она с ним не скучала...  С ним было весело...
Звала его Ромео,   а он её Джульетта...
Он иногда читал стихи  забытого поэта...
Готовил суп  фасолевый и покупал селёдку...
И вещи тайно выносил, меняя их на водку....
Унёс палас, унёс сервиз, баллон муки и грелку…
И обменял на чачу  всю библиотеку...
И обменял на чачу болты, последний винтик,
солёных банку огурцов, варения...  И выпил…
Она ему стирала... Варила суп, но редко…
И даже перестала ходить в разводку…
Он у абхазов спину гнул, горбатился бесплатно…
А в ночь куда-то уходил…  к утру обратно...
В ночь он куда-то уходил...  Должно быть, грабить...
Но спрашивать боялась...  Ведь мог  ударить ...


        Как-то рано утром соседка ей сказала,
что пять мешков лимонов  пропало у абхазов...
И, перед тем, как к ним пришли, Ромео ей признался,
что видел сон плохой он...  Во сне копал он яму...
Он говорил, что скоро  умрёт...  И крыл абхазов матом...
А вечером явились двое с автоматами...
Одежду,  не снимая, он   на тахте лежал...
«Вот и пришли, — сказал он. — Уже пришли».   Он знал.
«Дай Бог вам всем здоровья...  Ну, хватит, хватит, хватит. —
сидя на кровати, просила  она. — Бога ради…
Дай Бог вам всем здоровья». Они всё били... били...
И на глазах блаженной прикладами  добили.
Её не стали трогать...  Старуха  безобидная...
Была старуха не в уме. Уже почти безвидная...
Склонилась, как Джульетта...   Но яду не испила...
руки, утопив в крови, кричала и молилась.
Потом пришли другие...  Но те были с лопатами...
И закопали где-то без вести пропавшим…
Ей кушать было нечего... Уже почти не видела…
Кожа да кости... Уже почти  безвидная...


        Теперь там ласточка живёт...  Живёт там мышь летучая…
Шмыгнёт тихонько на чердак...  Затихнет там, беззвучная...
Теперь по комнатам пустым там только ветер рыщет...
Ночами шарит по углам...  Срывает шифер с крыши...
Дом на пути в пустыню...  Уже он в нетях взором...
Уже почти безвидный...  Уже в пути...  Он скоро...
И  козы ходят по двору...  Из крана не журчит…
А море, как и прежде...  Шумит.  Шумит.  Шумит...


        В Москве маманя не растерялась...  Немного отъелась, а потом стала выходить на улицу,
общаться с людьми...  И побираться,
по стезе этой опасной подвизаться.


        Господа, товарищи...   Ох,   вы,    гой  еси!
Да кто же не подаёт-то сердечно на Руси?
Да кто же не подавал ей? Ох, сколько разных лиц....
И москвичи, и пришлые, и гости с  заграницы…
И  всё- то   ради Бога,  распятого Христа...
Хоть музыкант, хоть пекарь, хоть вышел из «крестов»...
И кто её не знает? Да вся Первопрестольная....
На вид старушка  светлая, такая богомольная...
В любую непогоду с палкою в руке
идёт: спина горбушкой, в весёленьком платке,
через плечо две сумки, линзы на носу,
в глазах узришь не слёзную, а божию росу,
кроссовки сорок пятого размера на ногах,
в лёгеньком пальтишке, чтоб не стесняло мах.
Такая богомольная.  Ох,  ты, гой еси...
Такая   богомольная.   Не сыщешь на Руси.


        И кто же не подавал ей? И кто же её не знал?
И кто же ей сердечно, хоть рубль, а не подал?
И даже из Америки, из Штатов, космонавт
сердечно дал ей доллар, и этому был рад.
Ведь скажете, что мафия её, мол, прикрывала...
Да мафия сама ей сердечно подавала
Грехи, видать, замучили.   Хотя и  был он  мафия,
а отошёл в сторонку и сделал фотографию.
Один из мафиози (ни слова ведь ей на ушко),
а, молча, дал ей столько, чуть не сдурела бабушка.


        А молодые...  Тоже...   Студенты вот, к примеру,
к ней всей гурьбой подходят и подают не в меру
«Бабуля, просим, помолись, чтоб мы экзамен сдали».
Экзамен сдали и вернулись...   И снова ей подали.
Кого-то приголубит и милым назовёт,
кому-то, если нужно, три короба  наврёт.


        Подал (а кто осудит?), хоть и в погонах, мент…
Сказал: «Мы тоже люди»...   И сунул пять монет.


        А вот азербайджанка несёт, хоть мусульманка,
ей первое, второе и сок в стеклянной банке.
А сколько женщин-то... Те тихо подойдут
и скажут: « Ты, как мама». И тоже подают.


        А вот подходит молодой... Влюблённый, не иначе....
и подаёт ей сто рублей   (вот тебе на)…    и плачет:
«Не жить мне без неё! Не жить на этом свете.
Бабуля, ты хоть помолись, чтобы вернулась Света».


        Один мужик ей подавал за волос многократно...
Она клок вырвала волос и отдала бесплатно.
И подаёт ведь разный и странный всё народ:
один  всё ради Бога, другой подаст на гроб.
Другой подал копейку: не рубль, не два, не три...
Глядит...  в глазах хитринка...  Должно быть пошутил.
А итальянцы не дают…  как не от сего мира...
Они лишь удивляются и фотографируют.
Другая  баба   вразумляла  истинное слово ...
И подала  ей  за Христа, хоть верила в Иегову.


        Один к ней с просьбой подошёл: «Скажи, что я дурак».
И  подаёт ей пять рублей  (на вид чудаковат).
Чтоб Бога не ослушаться, не вызвать недовольство,
она сказала: «Ты — дурак!»...  И он пошёл довольный.
И батюшка ей подавал... Проходит мимо
и обязательно подаст старушке сиротливой.


        Не раз гоняли из метро, тащили волоком,
но с головы её седой не упадёт и волоса.
«Сейчас уйду... Ох, в голове моей  всё сикось-накось».
И мысленно гонителям: «А вот вам, накося-выкусь».
Уже  она  на  «Пушкинской» стоит на людном переходе,
а через час Охотный Ряд, а через два — при входе.
А Якубович не подал на рынке Рижском...
Торговки  рассудачились: «Должно быть, принцип».


        А на «Петровско-Разумовской» найдёт подружку Клавдию.
Та тоже побирается и правдой и неправдою...
Поговорят, о том,  о  «сём»...  А дело уже к ночи...
И где гоняют шибко, а где, глядишь, не очень....


        Найдёт на «Боровицкой», при спуске, в вестибюле
учительницу старую по литературе.
Её тоже подавали старушки, старики,
 со   щедростью особой её ученики.
Найдёт ещё старуху...  Ох, из деревни Погорелово...
Та побирается и плачет, что дом её сгорел уже...
Что сын опять поджёг, спалил...  Опять в семье лишения...
Сам молодой, красивый, но в умоисступлении.
При входе в бар «Националь» (Ох, не узнали б органы)…
Там не рублями подавали, а подавали доллары.
А вот старушка и старик с набитой сумкой...
Они ей рублик подадут и прибавляют булку.
Цыгане подавали...  Всем табором идут,
хоть сами вороваты, а денежку дадут.
И немка подавала... Всё ездила домой
и даже привезла ей костюмчик шерстяной.


        А вот Рустам-художник, хоть в гости не зовёт,
а ведь бегом догонит и щедро подаёт.
И милиционер давал... Она ему: «Красавчик».
А он уже с погонами и далеко не мальчик...
Тайком, чтоб не заметили, он тоже подавал…
Уж, точно, не поверите, бесплатно прикрывал.
Через плечо две сумки... И в дождь и в снег идёт
Прохожий обернётся и тоже подаёт...
Несёт свою поклажу и в снег и в гололёд....
Коль бомж её не выследит и всё не отберёт
В метро, на «Боровицкой», не утруждая зрение,
читала «Богородицу» и вслух стихотворение.
Уж очень это  стихотворение за душу берёт...
Народ бегом, но на бегу, тоже подаёт.....


        «Вечер был, сверкали звёзды. На дворе мороз трещал.
Шёл по улице малютка, посинел и весь дрожал.
«Боже!» — говорит малютка. — Я озяб и есть хочу.
кто накормит и напоит божью,  добру сироту?»
Шла старушка той сторонкой. Услыхала сироту…
Приютила и согрела, и поесть дала ему.
Спать в постельку положила. «Как тепло» — промолвил он.
Закрыл глазки, улыбнулся и заснул спокойным сном.
Бог птичку в поле кормит и кропит водой святой.
Бесприютную сиротку не оставит Всеблагой».
Господа.   Товарищи.   Ох  вы, гой еси.
Да кто же не подаёт-то сердечно на Руси?»»


        Надо признать, что наш литератор и сам пробовал побираться,
чтобы самому, своей кожей прочувствовать правду жизни и впечатлений набраться…
«Ведь вот и Веничка, — размышлял он, — всё брал из жизни и делал литературу...
Через какие только испытания не прошёл... И какой только не пил дури».
«Ладно.  Ладно, — сказал он сам себе и одёрнул свою собственную руку,
потянувшуюся самопроизвольно
к шариковой ручке, чтобы целую фразу из его бессмертной поэмы дёрнуть.
И, чтобы войти в образ,
он взял палочку, повесил на шею табличку с надписью «Хочу,  есть»,   натянул
вязаную шапочку на глаза так, чтобы их и видно не было, и, закатив глаза, встал в переходе.
И подавали, но не очень...  Видно было, что выглядел он для побирушки не убедительно...
Не было в его виде благообразности... А у некоторых прохожих он вызывал  излишнюю
подозрительность...
И вот, когда одна его старинная знакомая, с которой он много лет не виделся,
встала напротив него и принялась пристально всматриваться в неприкрытые части его лица
с излишней подозрительностью,
со словами «Арнольд! Это ты, что ли?», он закатил глаза как можно выше,
но не выдержал и сказал ей: « Да пошла ты!». И ушёл...  Но впечатлений набрался ...
И никогда больше не пытался занять эту хлебную нишу.


        « «А вскоре Маню наградили медалью...  На собрании производственном
(оно обычно проходило по четвергам),  собрались и высший персонал, и дворники…
По первому пункту повестки начальница отчитывала за плохую работу нерадивых дворников
( в том числе и Маню) и по приказу 20% зарплаты срезала.
А по второму пункту по приказу начальница выдала Мане удостоверение
за подписью Ельцина
с медалью «В память 850-летия Москвы» 1997 года
и наградила Маню этой медалью за длительный стаж работы.
что привело саму начальницу к нескрываемому замешательству.
и даже не удостоила Маню дружеским пожатием...
Маня сама растерялась, не понимая,  за что зарплату срезали, за что медалью наградили,
за что ей такая честь и льготы виртуальные
на оплату жилого помещения и услуг коммунальных.
Она подумала: «Как это так? Что ли, ей померещилось...
Льготы есть и не малые, но вот нет личного жилого помещения».
А начальнице отдела кадров досталось за импровизацию на своём поприще,
за то, что в приказе на медаль отметила,  кого ни попади.
Но Маня была не в курсе тонкостей кадровой политики... И вскоре
её показали по московскому телевидению... Но это уже другая история.


        Приходит как-то к ним в квартиру молодая журналистка по фамилии Веневитинова
с намерением снять репортаж о дворниках для московского телевидения,
и выбрала для этой специальной миссии дворничиху Маню
и ещё одного невзрачного дворника из Узбекистана.
Сняли её со всех ракурсов и придумали легенду,
что московская бабушка Мани была до революции графиней, имела дом и была не бедной.
А Маня, бедная, с такой-то родословной
работает теперь обычной дворничихой на нищенских условиях.
И, вообще, не собирается ли она графский дом экспроприировать?
И целый час бедную Маню интервьюировала.
В действительности, у Мани была бабушка по материнской линии, которая когда-то
жила в Москве...  Но на графиню она не была похожа…
Совершенно  Пустопорожняя...
В завершении Маня от переполняющих чувств и, чтоб казаться большим профессионалом,
залезла в контейнер и принялась притаптывать мусор ногами.
И всё это было снято на камеру и показано по московскому телевидению
молодой журналисткой по фамилии Веневитинова.




Пятый год Маня жила в Москве, удостоившись медали, льгот, с временной регистрацией,
гражданином несуществующего государства, но без личного жилого помещения,
ощущая себя несколько в состоянии взвешенном.
Иногда, заглядывая в окна какого-нибудь дома заброшенного,
Маня думала: «Вот бы и мне местечка, хотя бы такой жилищной площади.
Я бы поклеила обои, всё бы обустроила, сварила бы борщ....
Хотя бы три на четыре, но можно и больше».
На пятом году она перекочевала в переселенцы, приняла российское гражданство
и была уже с временной регистрацией
гражданином России, но с советским паспортом.
« Ну, вот...  Уже теплей..., — думала Маня. — Уже ближе к месту, но без постоянной прописки.
По всей стране меняют паспорта...  Вот бы и мне сменить паспорт с советского на российский.


        А тут один дворник  дал её номер телефона сомнительной организации
на предмет получения в Подмосковье российского паспорта и постоянной регистрации.
Но лучше не называть в каком городе, потому что нет ничего сердитее
проживающих в Подмосковье жителей.
Так напишешь что-нибудь этакое, для красного словца, гиперболическое,
а кто-то может принять на свой счёт, привлечь к суду, а то и по голове канделябром
в состоянии нервическом.
Так что, как это делал Николай Васильевич Гоголь, во избежание всякой неприятности,
будем писать в одном из подмосковных городов для безопасности.
Заплатила она организаторам некоторую сумму на здоровье
и повезли её (и не одну)  в УАЗ-ике  в один из городов Подмосковья.
Приехали... Всем хором купили в сельском поселении  Порожнее  часть дома
и тут же всем хором прописались,
( что было отражено в домовой книге), тут же эту часть дома всем хором продали...
А прописка осталась....
Советские паспорта были у всех изъяты... Таким образом, осуществилась акция...
И привезли всех обратно в Москву с российскими паспортами и с постоянной регистрацией.
«Уже теплее, — думала Маня.— Уже ближе к месту... И с постоянной пропиской...
Хотя без личной жилой площади, но с льготами, с российским паспортом,
и с гражданством российским.


        Понадобилась Мане как-то выписка из домовой книги...
Поехала она в сельское поселение  Порожнее в направлении рижском.
В автобус, в котором ей пришлось долго ехать, влетела шумная ватага сельских жителей.
Они  всю дорогу громко спорили и высказывались о местных выборах с критикой.
Напротив одноэтажного здания администрации с прижатым к нему маленьким ларьком
с надписью: «Продаётся свежий хлеб» на фанерной вывеске,
стояла полуразваленная церковь в лесах и огромный щит с рекламой недвижимости.
Приезд её в сельское поселение Порожнее
не был сопровождён ничем особенным; только на площади
стояли двое нетрезвых мужчин из сельских жителей. «Что ты думаешь? — один другому задал
вопрос фантасмагорический. —
Вот американцы на Марс отправили аппарат космический...
А ты как думаешь, Путин долетит до Марса или не долетит, если б случилось?»
«Долетит, — ответил другой. — И до Марса долетит с такой фамилией».
Этим разговор и кончился. Входит Маня в кабинет главы сельского поселения Порожнее,
а в кресле сидит за длинным столом  Варух  Варухович Пустопорожний.
В углу, как секретарша, в белой кофточке, за компьютером сидела бизнес-леди Инна,
совершенно освоившись с новой ролью.
Коммивояжёр Ян стоял у окна и смотрел вдаль, на простёршееся, заросшее бурьяном, поле.
Маня с ноги на ногу переминается, смотрит на Варуха Варуховича  косо,
а сама думает: « Вон куда забрался...  Видать и здесь занимается имущественным вопросом».
А Варух Варухович Пустопорожний,
глава сельского поселения Порожнее,
выслушал её и говорит: «Америка...  Европа...
Нет у меня домовой книги». А сам сидит на ней своей толстой попой.
Потом со словами: «Какие терплю убытки...  Какие убытки...» 
принялся звонить по телефону мобильному.
Маня дала ему некоторую сумму, чтоб покрыть убытки, не сказав ни слова,
а Варух Варухович вытащил из-под себя домовую книгу и выписка через пять минут
была готова.


Замок сломался...  Дверь в квартиру дворников была не заперта.
Дворники с озабоченными глазами бегали по коридору туда-сюда.
Дворники по коридору бегали туда-сюда очень странно
и всем хором скучивались у комнаты ванной.
Тут же сновала маманя  (старуха сутулая, проблема со стулом),
по коридору бегала (ветерок дунет, глядишь — и сдуло),
толкалась у комнаты ванной, под ногами путалась,
в одной руке палка, в другой — тазик с посудой.
Дворники безуспешно пытались проникнуть в комнату ванную:
Виктор Семёнович, Светка-татарка, Галина Ивановна.
Как курица, сновала и кудахтала низенькая ростом Галина Ивановна...
Кудахтала, что из консерватории вернулась дочка и ей давно уже нужна ванна.
Она внезапно  появлялась, потом куда-то пропадала…
И выглядела эта картина для постороннего весьма странно...
Светка-татарка — ива плакучая.
до личной жизни охочая, но не везучая,
всё плачет: «Что, у меня кунка у колена?»
А сама, как трансформер, по коридору передвигается справа налево.
Другая Светка, постоянно хлопочущая о личной жизни, хохлушка
( у неё с личной жизнью было получше),
сидела в комнате со своим мужем, в майке полосатой,
за полгода, если посчитать, — пятым.


        А случилось то, что студент МГУ, сынок дворничихи Мани,
набросился на мужа Светки-татарки, азербайджанца,
за то, что тот хотел отбить его девчонку виртуальную.
Набросился на него с кликом «Ах, ты, мяфа.».
развернулся и ударил его с размаху.
Азербайджанец, конечно, обалдел, не понимая, за что бьют, да ещё и обзываются.
( Надо отметить, что нападение отличалось внезапностью.)
Дал ему студент кулаком прямо в морду,
не пошёл на учёбу и на весь день заперся в ванной комнате.


        Тут же у ванной комнаты сновала дворничиха Маня,
выйти из ванной комнаты сыночка умоляла,
призывая его образумиться,
не понимая, что сынок её обезумел.


        В центре этой картины стоял один, как памятник Пушкину,
обняв свои плечи, весь в бакенбардах, дворник Саша Евтюшкин.
Весь в бакенбардах дворник Евтюшкин Саша
был ещё и философом местного масштаба.
Он рек: «Счастья нет.  Но и покоя тоже.  Бегают все, как угорелые.
То ли здесь дурдом, то ли дом  престарелых.
Эх, студент... Эк его кундалини по мозгам шибанула, что заблудился он в глубинах сознания.
Не дай мне Бог ... И блуждает... А выйти не может... Бедняга».


        Светка, Виктор Семёнович, маманя старая —
все возмущались, но больше всех татары.
Виктор Семёнович, бывший полковник, дворник в настоящем,
пригрозил, что обо всём доложит здешнему начальству.
Светка-татарка возмущалась, молча, вышло со снегоуборочной лопатой
и вызвала исподтишка милицейский наряд с автоматами.
Вскоре приехали милицейский наряд с автоматами
и увезли студента МГУ в наручниках...  И определили в палаты.
Постепенно дворники стихли и рассредоточились
и выстроились у ванной комнаты в очередь.
А Маня? А Маня, как узнала, не шелохнувшись, вся съёжилась…
Очнулась в какой-то канаве и ну рыдать в голос.


        А когда вернулась  (в тот день она была дежурной по квартире),  встала на карачки
и принялась мыть полы в общем коридоре...   Входит Караченцов.
Артист... Всенародный любимец с супругой,
а с ними агенты по недвижимости с папками, набитыми бумагами, упругими.
Оказалось, и эту квартиру успел выкупить ЛУКОЙЛ и выставил на продажу...
Вот они все и ходили, заглядывали в комнаты, в ванную и в кладовку даже.
Квартира Караченцовым не понравилась...  Купили подороже...
А эту квартиру купили другие, но попозже.
Скажите, что не было такого...  Что, всё это выдумки... Что в голове у литератора
сплошные буги-вуги...
А я говорю, что — факт...  Не верите? Спросите у его супруги.
А ведь в этой квартире, говорят, жил большой политический деятель Советского Союза.
то ли из Политбюро, то ли из Профсоюза»».


        Профессия дворника, конечно, не престижная, тяжёлая, не для каждого олуха,
но закаляет физически на свежем воздухе...
Да ещё и дисциплинирует…  Особенно в период перестройки…
Но имеет и свои минусы: можно приобрести со временем пагубную привычку —
тащить всё с помойки.
И скольких сгубила эта проклятая привычка!
Да это уже даже не привычка, а страсть.  В голове перемычка...


        Одна баба, каждое утро,  совершая обход помоек, собирала лоскуточки, тряпочки
и потом на дому шила из них платьица на продажу для девочек-лапочек.


        Надо признаться, что и наш литератор чуть было, не приобрёл эту пагубную привычку…
И только его собственная сила воли не дала ему пасть так низко.
Бывало, идёт мимо помойки, а самого так и подмывает что-нибудь незаметно схватить
И схватит.   Без обработки гигиенической... Авось пригодится в хозяйстве.  И прочь
от помойки мелкими шажками, не оглядываясь.   Мол, спешит.


        Тащить с помойки он себе запретил, слабина тащить осталась...  Особенно из
произведений классиков...
Бывало мысли, а то и целые фразы, как-то сами собой так и тащатся...
Но это было позволительно...  Дабы, как он вычитал в энциклопедии,
из почти дохлого литератора, как субъекта, — воскреснуть, отказавшись от радикализма
установки на «смерть субъекта» в контексте вербальных практик,
ориентируясь на стратегию «After-postmodernism» -а.


        «Но не исключена вероятность, — думал наш литератор, помня инцидент
с критикессой  Ивановой, — что назовут графоманом.
Да и пусть называют...  А сами-то, а сами...
Всё пишут, пишут. Тр…   тр...   А читать,  кто будет? Пушкин? Писатели пишут...
А те, кто могли бы читать, смотрят телевизор...  С них не взыщут».


        Надо отметить, что наш литератор запретил себе описывать природу. «Дело бесполезное…
Всё равно не читают...
В лучшем случае  беглыми глазами пробегут по диалогам, в худшем — и их пропускают.
А гурманы литературные...  Так те только дегустируют...
В середине  произведения  прочитают предложение, в конце...  А начало игнорируют…
И всё ищут, ищут, чего бы ещё почитать, гонимые тоской по идеалу...
И не находят...  А книжек-то написано немало...
И в книжный магазин ходить как-то неприятно...
Ведь ни одной моей строчки не напечатано».


        И наш литератор, высунув язык и скорчив рожу, принялся себя почёсывать,
как это делает обезьяна в клетке,
и со звуком «Б-е-е», продолжил свои заметки.


        А тут по телевизору прошла реклама, что в продажу поступила книга Вяземского…
«Надо купить, — покусился наш литератор. — Возможно, скажется
на ходе моих мыслей, на моих «чувствиях»,
книга эта, качество этой продукции».
И пошёл он в магазин...  Идёт...  Вдруг из подворотни
выскакивает и пробегает перед его ногами кот чёрный...
Здоровенный  такой котяра...  С большущей мордой...
И весь какой-то (видно, битый не раз) ободранный…
«Ну, ты, подлец!» — наш литератор чуть на него не ринулся...
А кот оглянулся и смотрит на него глазом чертовским, искристым...
Переступил наш литератор опасную линию без суеверия
и бесстрашно продолжил движение...
Идёт в магазин за книжкой Вяземского
с надеждой, что там ответы на все вопросы окажутся...
Идёт...  А сам по сторонам поглядывает,
как бы ни  свалился на голову какой-нибудь предмет негаданный...
Переходит дорогу только на свет зелёный...
Принюхивается, не пахнет ли где палёным...
Ничего с ним плохого не   снебосилось...
На голову   предмет увесистый не савосился...
Авось с небосем водились, да оба в яму ввалились...
Ничего не случилось и с причинно-следственной силой...
Только вот зуб разболелся на уровне ментальном…
«Его бы полечить чуть-чуть, — подумал наш литератор, — на уровне астральном»
Пришёл в магазин... Посмотрел, что нового в отделе поэзии и философии,
и, размышляя, задержался в отделе прозы...
Пелевин с дискурсом — полполки… Сорокин — полполки...  Толстая…
Ой, мамочки! Разве всех купишь, всех прочитаешь?
А тут ещё Рудина, Улицкая, опять Толстая...
Ой, мамочки! Ой, утопаю!
Всё  пишут,  пишут… Ладно я. Я  нездоров. Для  меня  вся  эта  писанина  как  визит к  психиатру.
Мне  необходимо  из  головы   своей  выписать,  вывести  все  мои  ужасы  и  страхи.
Для  меня  это  так.  Игрушки.
Неужели  и  они?  Неужели  в  нашей  стране  так  много  нездоровых? А  читать,  кто  будет? 
Пушкин?
А уж Алексей Иванов и, видно, с толком
один развалился на всю полку.
И это всё Язык...  Всё он...  На здоровье культуры
устраивает для мозгов физкультуру...
Тут и Веничка.   Не очень-то и плодовитый...
Две книжки...  Зато со словом   самовитым...
Все пишут хорошо.  Кто-то и стильно...
А вот нет слова самостийного…
А Пелевин? Убил в себе человека писатель Пелевин
и нечеловеков   знай себе, лепит и лепит…
А Ерофеев? Тр... тр... Увесистая, отяжелевшая под напластованиями культуры, птица...
Обеспечил себе коммерческий успех под боком однофамильца...


        А смерти нет.   Мир меня не кинет,
пока последний кварк коньки не откинет...
И тогда, наконец, будет бессмертие...
Там, где нет творений, нет и смерти...
Там, где нет творений, т.е. безвременье,
там и смертным быть нечему...
Смерти нет, конечно,    но мне больно,
пока я земной... Пока частица вольная...
Мне больно...  У меня зуб болит... И первое
во мне Благо,   прежде  чем я в Бога уверую…
Быть добрым, быть сострадательным
не обязательно, веруя в Бога...  Не обязательно...
Текстовую молитву «Ничто»  не услышит.    Услышу я
химией в своём мозгу на переднем краю бытия...
Звёздное небо и Царствие Божие внутри нас
совсем не такое, как на небесах...
В изменённом, ином, состоянии души
может мерещиться...  Эй, товарищи…  Господа...  Только не надо душить…
Только не надо меня лечить на уровне ментальном...
Мне больно...   У меня зуб болит...  А так я вполне нормальный...
У Плотина в начале Душа...  А я скажу в довершении:
там, где чёрная дыра  трудно представить   душевное...
Не миновал меня сегодня кот увесистый...  Эк  меня заносит…
Пошёл за Вяземским, и так поносит».


        Но наш литератор так и не купил Вяземского...  Оказалось накладно…
Одним глазком лишь полистал, но бесплатно...


        Вы, конечно, спросите: а на какие средства существовал сам-то литератор?
Во-первых, я вам отвечу, мамаша его получала пенсию, и, рассудив здраво,
она и сыну своему  (а что тут стыдного?)
выхлопотала пенсию по инвалидности.


        Дело в том, что наш литератор временами буквально терялся в глубинах
своего сознания,
пребывая   в некотором изменённом состоянии...
сомкнув веки, а то и с открытыми глазами, он соприкасался там с какой-то реальностью,
называя её лепотой и лучшею...
И приписывал ей статус сущего...
Но надолго там не задерживался...
Удавалось выбраться не без усердия....


        Правда, врач, Рима Прокофьевна, решила, что он ну совсем заблудился,
( плохи дела в Датском королевстве),  (в чём драматизм ситуации),
так как не обнаруживал интереса  к  коммуникации...
Рима Прокофьевна  сказала: «Бог в помощь.   Но я так люблю купаться в море...
Мамаша ответила: «Конечно ... Конечно,  намёк понят».  И  оформила своему сыну,
не без вознаграждения, пенсию по инвалидности вскоре,
избавив его и от необходимости ходить до 60 лет на работу, и от поисков этой работы,
и от неприятности — быть уволенным,
неприятности, унижающей человеческое достоинство...


        И от коллектива...  А коллективы разные ведь бывают...
Ведь бывает и так: найдётся в коллективе один и вот шпыняет...
Шпыняет и шпыняет,   шпыняет и шпыняет...
А чего шпыняет, и сам не знает...
Бывает так, что и начальник смотрит пристально, прищурив один глаз,
а другой  глаз,  выпучив из глазницы,
мол, кто такой? что можно ожидать? и что за птица?
А то и сам шпынять начнёт. «Ну, — думаешь. — Ну что ты всё шпыняешь?
Сиди.  Командуй.  Ну что ты всё другим  работать мешаешь?»


        Да ещё мамаша воспользовалась льготами по оплате электроэнергии
и оформила субсидию на оплату жилого помещения и услуг коммунальных.
И так удачно, что для правительства приоритетом было выполнение программы социальной.
Не скажешь, что своей инвалидностью наш литератор был уж очень озабочен…
Правда, ежегодно на предмет продления инвалидности надо было отстаивать
в психдиспансере очередь.
А диагноз? А что диагноз? И кто теперь без диагноза? Диагноз можно поставить любому...
Главное, чтоб был не буйный.  И не долбил стенку ломом...


        «Да и классики наши, — размышлял наш литератор. — Ведь всем известно…
Без диагноза литература не интересна...
Ведь вот и Николай Васильевич Гоголь порезвился на краю своей личной пропасти...
И вышли архетипические российские образы...
Да и Фёдор Михайлович...  Да и Александр Сергеевич...  Как встанет утром, рано,
так и твердит: «Не дай мне Бог... Не дай мне Бог...» Видно был на грани...
Да и 20-ый век поставил диагноз 19-му, хоть был и сам нервным...
А 19-ый берёт реванш в 21-ом.»


        Бонусов, как вы сами видите, он не получал и мецената, поражённого
его неоднозначным творчеством, он нечаянно не встретил,
могущего оплатить и пансион, и путешествия.  О,  Рим!   О, Святые   камни!  О,  Венеция!
О Нью-Йорке он даже и не мечтал...  Из-за дороговизны перелёта...
Вернее,   в глубине души боялся самолёта...


        И, как мистик, он путешествовал в глубинах своего сознания,
но его отпечатанные откровения временами были трудны для понимания,
что и навлекло на него нелицеприятное нарекание со стороны одной уважаемой критикессы,
вплоть до обвинения в ереси...
Но ведь эти ереси соприсущи  каждому человеку
не проявленные  или слабо проявленные.   Будь ты критикесса...
Он считал себя мистиком.    И бывали у него видения разные.
Как сказал Витгенштейн: « Мистическое себя показывает».
И, как это бывает,  бывали у него галлюцинации...  Ну, вы сами знаете:
визитёр с бакенбардами в вицмундире, коммивояжер из Праги,
бизнес-леди   благоуханная...


        Правда, были некоторые проблемы с сосредоточением.  И мерещились эпические картины...
И даже в приватном порядке конфиденциально с классиками контактировал...
Как иногда некоторые наши граждане
контактируют с инопланетянами...


        Как-то он контактировал с Александром Сергеевичем Пушкиным.  По улице Матросская
Тишина, где находилась психиатрическая больница №3, проезжали редкие автомобили,
и покойники в морге уже остыли.
Медицинский персонал рассредоточился.  Медсёстры пили чай с тортом, подаренный
родственниками психов...
Всё было спокойно... Было тихо...
Солнце закатилось где-то за Кимрами...
И луна заполнила своим мерцающим светом и палаты, и городскую панораму…
Наш литератор контактировал письменно, под псевдонимом
Елена Пан.  Учитывая обстоятельства, для конспирации, не под своим именем…
Чтобы никто его с Александром Сергеевичем не застукал...
Чтобы никто не ахал и не ухал....


        «Тебя, Воздушный, с белыми зубами, как у грека,
под псевдонимом буду кликать Имяреком,
чтобы никто меня с тобой здесь не застукал,
чтобы никто не ахал и не ухал».
«Изволь, брат, — ответил устно,  неизвестно откуда появившийся Александр Сергеевич
Пушкин, и, утвердительно махнув правой рукой, согнутой в локте,
подмигнул левым глазом. — То есть, сестра. Помню,  помню...»
«Что в имени твоём, — продолжал письменно наш литератор, — другие пусть гадают.
А я, мой милый Имярек,  я без тебя страдаю…
Ты, как тот негр...  Он так летал...  С фамилией на «джо»
Правда,   не  наш.  Но так хорош...  Баскетболист Майкл Джордн.
Он, как и ты, из негров.  Но, как и ты, Воздушный…
Да, правда, он летал с мячом, а ты в хоромах душных.
Да не с мячом, а всё с пером на собственном диване...
Да сказки слушал, пил вино  с  подружкой  милой — няней...
Да перьев этих столько сгрыз (не знаю, не считала),
что наша бедненькая Русь чуть без гусей-то не осталась.
Да вечен будет этот миг!  С кудряшками премилыми,
ты вскрикнул: «Ай да молодец!»  И рек свою фамилию...
О, мой прекрасный Имярек с фамилией весёлой!
Уж минуло немало лет, но города и сёла
всё слышат грохот, гром и треск, гремящие игрушки,
как будто кто-то из небес палит, палит из пушки...
Как я? Палаты здесь просторные.  Широкий коридор...
И колют мне какой-то галоперидол...
С таким лекарством был ты, к счастью, не знаком...
Да это тебе и не важно...  будем  о  другом...
Скажу, Воздушный, мой прекрасный Имярек,
что не забыт ты, как бы там и кто-то и не рек.
Не будем про империю,  как здесь тебя обидели,
а   будем про  весёлое…  с   таким весёлым именем.
Шепну тебе я на ушко...  Какой ты баловник...
В том веке мы не свиделись...  А то бы...  Ах, шутник...
А угль, пылающий огнём, ещё  там, не остыл ли?
О,  белозубый мой певец!   О, мой проказник милый...
Целую плечи, шею, грудь...  Целую прямо в губы,
чтоб угль, пылающий огнём, мне тоже был доступен.
Ужаль меня...  Я так хочу...  Своим змеиным жалом…
Ужаль...  Ужаль... Мне...  (А...а... а...) Мне будет мало».


        «Хватит.  Хватит, — закричал Александр Сергеевич, отирая рукавом губы. — Тьфу...
Ладно. Ладно. Брат.  То есть, сестра.  Будем считать, что ты прошла инициацию…
Хорошо бы тебе определиться с самоидентификацией».


        «О, ты — Язык, — продолжал контактировать наш литератор. — Весёлый и
всесильный.  Помилуй, Господи.  Но он словес не слышит скомканных.
Ведь он глухой.  К тому же немой.  Но с детородным органом...
А если не глухой, то какие же у него должны быть уши,
чтобы он мог из такой дали мои стенания слушать...
Не прогневить бы.  Но ведь он и сам весёлый…  Радостный...
И, если бы читать он мог, ему бы понравилось...
Да.  Ты там повстречал поэта с именем Иосиф?
Сказал он, коли нам дадут, то мы добавки просим...
Поэт не прав, но он звездой уже по небу катится…
Дал беаше убо,  мало не покажется…
Он, как и ты, в империи жил без еённой ласки.
И ею же, империей, посмертно был обласкан.
Он, как и ты, (суды и проч.) империей обижен.
Но не сумела помешать... В итоге стопка книжек.
Сейчас в каменоломнях он, но премию он взял,
не так, как, с лёгкой придурью, наш математик Перельман»


        А Александр Сергеевич, с конспиративным именем Имярек,
тихонько, на ухо нашему литератору и рек:
«Иосиф? Как же.  Имею честь... Теперь он заделался звездой,  лейтенантом неба...
Слыхали? Он «броню небытия» протаранил...
Да ещё и ждёт благодарности за свои старания.
Я был скромнее.  Я только памятник себе воздвиг нерукотворный,
который  всего-то вознёсся выше Александрийского столпа главою непокорной...
А Господь-то наш, как увидал... Вот была потеха. Да как закричит: «Хулиганы. Хулиганы...»
И вывел его за уши обратно, чтоб больше не таранил.
Господь как раз сидел в Интернете на «Одноклассниках».  Вёл переписку виртуальную
через сферы
по вопросам религии и веры,
проповедуя идею спасения в Божьем Царствии,
позволяющей осуществить среди боящихся смерти массовую самоидентификацию.
Ну и вот.  Господь и говорит ему: «Так это ты «всех псов с кадилом обскакал»
на органе фаллическом?
А садись-ка ты опять на этот орган и лети себе со скоростью космической....
И не надо хулиганить». И посадил его на  орган,   чей, не знаю...
Ой.  Умора.  Так и летает».


        Наш литератор разинул  рот, а сам про себя думает: «Ну, ты, Александр Сергеевич,
мастак на враки-то!»
Но ничего не сказал обидного классику.


        Он только спросил его: «И как тебе там, в космосе? Ведь там такая матрица!
И где потом тебя искать? Там всё без адреса...
Да этот космос, этот чёс лужёной глотки
с бутылкой водки не поймёшь, с хвостом селёдки».


       И, для конспирации, наш литератор добавил: «PS. Целую плечи и уста, нашёптываю в ухо
Елена Пан с приветом.  И в теле, и в личном духе...
Здесь, знаешь, милый мой певец, здесь тоже космос.
А поцелуй, обещанный Амалии, не отдавай.  Я скоро...»


        Александр Сергеевич, пред тем, как исчезнуть, почесав бакенбард, сказал:
«Да.  Счастья нет,  но есть покой и воля...
Не горюй, брат.    То- есть сестра... Тебе тоже выпадет   завидная доля.
Интересно...  А этот Павел Воля действительно был учителем в школе?
Ну что же? Делать нечего.
Я к тебе загляну как-нибудь вечером...»


        Вдругорядь наш литератор с Николаем Васильевичем Гоголем контактировал.
Но вот с ним уже устно и под своим именем...
Николай Васильевич вышел на контакт легко.  Видно сказалось, что он и сам полёживал
здесь в 19 веке...
Сказал, что он помнит эти места, тогда не давали таблеток.
Наш литератор извинился за то, что он, как последний мерзавец,
тягает у него целые фразы, а то и абзацы...
« Ничего, ничего, — сказал ему Николай Васильевич. — Тягайте.  Мне не жалко,
если с артистизмом.
Это можно в эпоху постмодернизма.
Только не забывайте ставить кавычки...
Да и не злоупотребляйте, а то войдёт в привычку...
И без оголтелости.  Имейте чувство меры…
А тут нет поблизости доктора Овера?
Этот доктор Овер, бестия, проклятая цапля, прилепил жирных пиявок к моему носу...
И к чему? К моему Носу! Хотел бы я встретиться с ним носом к носу.  Задать
пару вопросов...
Лучше бы, шельма, он не совал,   куда не следует своего носа…
Всяк теперь скажет, не дорос он своим носом.
И, хоть ему не по носу, а остался он с носом.
А моему Носу во все века поклон с носа...
Говорят, что я Россию оклеветал.  Нарисовал какие-то карикатуры...
Слепил из массы слов ненастоящие фигуры...
Да я и не лепил реальных типов,
а вылепил русских мужиков архетипы...
А Бортко передай: зря он так серьёзно.  Тарас Бульба  не Павлик Морозов
в эпоху социализма...  Надо было фундировать фигуру иронии...
Не передана материя текста...  Фигура иронии...
Такова моего таланта природа...
Нет совершенства творения без совершенства творящего.
И видит Бог, как и сам, я, пытался изменить эту природу. Искал себя в монашестве...
Это всё моё перо...  Я его пытался растоптать ногами...
Но фигура иронии лезет всё равно отовсюду своими ушами...
И передай нашей интеллигенции, чтоб не говорили, что я антисемит...
Перо моё потешилось и над Хиврей... А чем лучше жид?..»
И, содрогнувшись, видя как много в мире свирепой грубости и бесчеловечья,
Николай Васильевич Гоголь исчез в вечности.


        Как-то, проходя мимо контейнеров с мусором, наш литератор заметил стопку книг,
перевязанных  верёвкой,
и принялся изучать её, ещё не подавив в себе в полной мере привычки —
тащить всё с помойки.


        Были времена, когда наш литератор регулярно обходил близлежащие помойки,
рылся в макулатуре;
иногда становился обладателем редчайших экземпляров книг, пополнял домашнюю
библиотеку, приобщаясь, таким образом,  к достижениям культуры.


        Справедливости ради надо сказать, что наши граждане, освобождая своё жилищное
пространство от всякого хлама,
зачастую выбрасывают и книги вместе с бытовым мусором и буклетами рекламы.
И каких только авторов не приобрёл он таким образом: и Сенеку,
«Капитал» Маркса, все труды Ленина, прозу советского периода и даже
уважаемых наших классиков 19 века.
Из иностранной литературы ему посчастливилось как-то приобрести таким образом
и «Улисса»;
валялся под дождём у контейнеров рядом с дохлой  крысой.


        Видно, кто-то из наших граждан купил «Улисса» для ознакомления
и, не дочитав, выбросил, оправдываясь некоторыми трудностями при чтении.
Наш литератор и сам уже третий год его читает.
Читает.  Читает.  Никак до конца не дочитает.


        Книг, наш литератор,  почти никогда не покупал (деньги у него не водились): это было
для него накладно.
Он просто заходил в книжный магазин и читал там книги бесплатно.
Встанет в проходе между полками, откроет заинтересовавшую его книгу и читает...
Читает час.  Читает два.   Продавцы в магазине уже смотрят на него косо
и с возмущением вздыхают...


        Между тем, наш литератор заметил, что не только он один такой...
Многие стоят в проходе и на халяву читают.
Полистают, полистают, ознакомятся с новинкой, а книг не покупают.


        Однажды  (наш литератор не любил вспоминать этот инцидент) охранник буквально
вытолкал его из магазина со словами: «Ну что ты всё стоишь? Мешаешь.
Покупать ничего не покупаешь.  Зря только место занимаешь…»
А кассирша, высунувшись из-за тумбы, вслед добавила: «Нам не нужны читатели...
Здесь не читальный зал, а магазин.  Нам нужны покупатели...»


        Но вернёмся к помойке...
В стопке книг между Джеком Лондоном и Островским
наш литератор обнаружил обычную ученическую тетрадь в клетку
с частично обгоревшими страницами.  На обложке  тетради  были  изображены
инициалы Е.П. и теннисная ракетка...
страницы   испещрены  мелким аккуратным почерком...
И почти каждое предложение оканчивалось многоточием...
Уже дома, вчитываясь в обгоревшие страницы с чувством смешанным,
но понял, что это стихи неизвестного автора, скорее всего женщины…
Стихи о родине...  Но большая часть — любовная лирика...
Ранняя... Справедливости ради сказать, читать ранние  стихи — пытка, как и читать
беллетристику.


        Наш литератор пытался представить, как эти стихи-погорельцы (так он их теперь называл)
могли попасть на городскую помойку
вместе с какой-то недоеденной, зачерствевшей слойкой...


        Возможно, автор этих стихов, эта женщина, в минуту отчаяния сама пыталась
сжечь стихи  (а нашему литератору знакомы были подобные настроения),
но в последний  миг ей стало    жаль.   И она спасла их, подарив им, можно сказать,
второе рождение.
Возможно, она умерла.  Её имущество досталось чужим людям.  Попала в автокатастрофу...
И только чужие люди не дорожат памятью и, освобождая жилищную площадь
от лишнего хлама, выбросили и стихи вместе с прогорклым горохом....


        Возможно, эта женщина дворничиха, на которую он изредка поглядывал из окна
(симпатичная такая, но, конечно,  не категории best),
пыталась сжечь свои стихи (бывает, и дворничихи пишут стихи),
поставить на них, как на безнадёжном мероприятии, крест.
«Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, — писала наша маститая поэтесса колко...
Что же.  Стихи не только растут из сора, но и попадаются на помойках...


        Но на нашего литератора стихи не произвели впечатления особого...
Он впадал в упоительный экстаз только от любовной лирики Бродского...
Он посчитал  эту   писанину  неумелыми  стихами, пресными,
но, к его удивлению, они вызвали у него неожиданный припадок ревности...
К тому.  К другому.  Незнакомому мужчине, который был в жизни этой женщины
и стал её лирических переживаний причиной...
Он ревновал.  К тому,  другому.   Ревность   нарушила    адекватное   
восприятие   текущих  событий
и спровоцировала желание купить (хоть он и не злоупотреблял) водки пол-литра...
«Если бы были деньги, можно было напечатать их под своим именем.  И лихо...» —
сказал сам себе наш литератор, но, поразмыслив, одумался, так как с родами
получалась неразбериха...
Стихи, конечно, он наглым образом присвоил
и решил распорядиться ими по-своему...


        Что же.  В мире литературы и такое бывает...
Когда стихи, написанные пульсирующей кровью, кто-то присваивает…
Часть стихов он внёс в компьютер, я часть вложил в уста своим вымышленным героям.
Более того, он их понатыкал в свою историю про дворничиху Маню,
чем исказил фабулу повествования...


       Что же.  Ему не привыкать, если он тягает целые фразы у наших,  прославленных
во всём мире, классиков.  Видно, тягать — вошло у него в привычку.
Он даже, как положено всякому порядочному литератору, перестал ставить кавычки.
Он намеревался и свою героиню Маню  (профессионала в своём деле) —
наделить поэтическим даром, но счёл излишним,
так как его вымышленные герои и так часто декламируют, и, если ещё и дворничиха Маня
займётся тем же... Это уж слишком...


        «С другой стороны, — думал наш литератор, — что тут странного?
У нас многие, будучи профессионалами в какой-то области, обладают поэтическим
или писательским даром».


        Он и сам сомневался, поступает ли он благородно, присвоив чужие стихи, но подумал:
«В эпоху постмодернизма
всё можно...  Да ещё и релятивизма, и плюрализма...
Некоторые литераторы присваивают записи своих умерших родителей.  А некоторые
ходят в народ,
не жалея ног, поживиться какой-нибудь историйкой или присвоить анекдот.


        Ведь вот и Николай Васильевич Гоголь всё время приставал к своим друзьям,
чтоб подкинули ему анекдот.
Ему подкинут.  А он развернёт.  Ну, просто живот надорвёшь... И выдаст за своё...
Такой вот круговорот.
Нет греха в том, чтобы стихи, написанные чужой кровью, вложить в уста своим
вымышленным героям...»
«Тщетно, художник, ты мнишь, что творений твоих ты создатель. Вечно носились
они над землёю, незримые оку. (А.К.Толстой.)




        Справедливости ради, скажем, что на наших помойках  (Виват!) можно найти
не только сор, из которого растут стихи, но и стихи о судьбах и судьбе Отечества,
как нижеследующие стихи-погорельцы, записанные этой женщиной аккуратным почерком
в обычной ученической тетради в клеточку.


                Стихи-погорельцы.


        «Матерь блудная, Россия...  Чёт и нечет...  Да и нет...
И в загул уйдёт кровавый... И небесный ищет свет...
И в загул уйдёт кровавый,   не оплачет сыновей…
Ложной правдой, как отравой, затуманен свет очей...
Постоит у края бездны бабой пьяной, разбитной...
Насладится чёрным солнцем... Солнцем мрака...  И с лихвой…
И склонится Магдалиной, девой грешной, молодой...
И возжаждет совершенства покаянною душой...
Матерь блудная Россия... Чёт и нечет... Да и нет…
И в загул уйдёт кровавый...  И небесный ищет свет...


        Почему же так долго, так долго всё это было?
Змеилась дорога...  От дома во тьму уводила…
Змеилась дорога,  роса кровянистая сохла на травах...
А серп-то гигантский косил и косил налево, направо...
А серп-то гигантский косил и косил казачество, крестьянство...
А серп-то гигантский косил и косил духовенство, дворянство…
А серп-то гигантский косил и косил безбедное купечество,
лукавый, здравомыслящий, торговый люд Отечества...
И вот уж историк подводит черту, что эта дорога  фартовая
лишь неудавшийся эксперимент, развития ветвь тупиковая…
Что это всего лишь эксперимент, исторический, блистательный.
что это другим, не умеющим жить, — пример назидательный…
Почему же...


        И вот уже мёртвый лежал он в гробу...   Тяжёлые никли знамёна...
И били куранты,  и   люди стояли,   и  прятался страх в их глазах…
И отделился от чёрного гроба, и встал в изголовье наклонно
столб чёрного, чёрного, чёрного света,  и   трубка дымилась в усах…
Но вот уже время, как Янус двуликий, открылось другой стороною...
И лик его страшный предстал пред народом,   и   смехом воздалось за страх...
Но призраком чёрным над смехом, над горем повис над шумящей толпою
столб чёрного, чёрного, чёрного света,  и   трубка дымилась в усах...


        Соскользнули, как в яму, погибших ряды...
По заросшим тропинкам блуждают следы...
И ночами скрипят у порога,
будто ищут до дома дорогу...
Вновь встают голоса вдоль кровавой травы…
И уже не посмеешь душою кривить…
Перекличка идёт по России.
Поминальные свечи горят над Россией.


        Плыли звёздные реки в просторах, вымывая созвездия и прах
и воздвигли лицом на два света белый храм о семи головах.
Будто в недра узилищ пробились, и сошлись, и совпали лучи...
И легли на иконы столетия, будто тень от горящей свечи.
И, как свет, извлечённый из мрака, и, как вечность, поправшая тлен,
он предстал пред очами смотрящих в одеянии каменных стен.
Он, в своей пустоте совместивший поступь неба и сердце в крови,
идеал, и тщету совершенства, и нетленные угли любви...
И когда этот храм разрушали, он вознёсся, как столп золотой,
воспарив над бессмертием развалин... И повис в облаках,  над землёй…
Мчатся звёздные реки в просторах, вымывая созвездия и прах...
А над миром висит, полыхая, белый храм о семи головах...


        Вот какие пришли времена...  Пиршество…
С журнальных страничек встают имена…  Призраки…
Журналы трещат от имён, от идей: Флоренский, Филонов...
Галич, Шестов, Тарковский Андрей, Бердяев, Платонов...
Дождались,  наконец...   Или кажется нам?   Вовеки и присно...
Возвращения к своим сыновьям блудной отчизны...
Так, наверное, блудная мать возвращается к детям.
А они...  Что теперь причитать?   Они уже в нетях...
А они в Соловках...  Их оплакали ветви деревьев.    И под Парижем
на кладбище русском Святой Женевьевы...  Там небо им крыша...


        Ох, любил же граф «позориште»... Ох, пуще смерти...
И приходили «позаратаи» к графу Шереметьеву....
Наберёт по деревням холопов и  девок  крепостных,
«былием»  пропахших... «Дал убо бых»
Отмоет их и обучит...  оденет в парчу и виссон…
и перед всеми графиями  выставит на «позор»...
Среди них, тиха и приветлива, ликом светла, «беаше»,
сердцу Шереметьева  любезная, Параша.
«И тако бо начнет пети» Параша, «даже не дыша»
граф Шереметьев... «Смятохся, лишь око виде»...
«И тако бо начнет пети» любезная сердцу Шереметьева,
«яко молитву плачет»: «Боже, милостив буде мне.   Грешная...»
Сначала постоит  мало, молча, «дондеже   утешатся вся чувствия»,
и тогда «начнет петь, яко для Матере Пречистыя»
Поёт,   как и петь не умеет...  И нет уже искусства...
А есть...  А есть...  не знаю...  Присутствие «Святе Дусе».
Да так, что у Императрицы не устояло сердечко...
И подарила она Параше драгоценное колечко...
«Тако бо возлюбил» граф Шереметьев Парашу,
что тайно обвенчался.  И всё это было...   Беаше...
Это как же она тосковала в глубине своего сознания,
что голос полнился лепотой, неслыханным звучанием...
Но всё ушло... Не осталось записей, чтоб усладить ухо
голосом Параши.   Вот бы послушать
хотя бы по граммофону с иглой скрипучей...


        За то, что «пело» и «сияло»...  и  «рвалось»...
За «зелень глаз» её... За «золото волос»…
Любила, жгла, бежала вслед солдаткой...
И кубарем  летела без оглядки ...
За куст (не дерево)...  за куст...  за куст рябины...
серпом и молотом  она  в  Отечестве  добита...
За то, что бил в висок и мозговые кости,
ответственный за речь, участок мозга...
За то, что за столом стирала локти....
Так прихватил Язык, не уследила дочки...
Его Величество Язык держал всей силой рифмы…
И речь родную высекал глаголом, ритмом...
Он давит так на горло, за горло так возьмёт,
что здесь не отдышаться...  Не тот здесь кислород.
Спиной горбатой пестовала гений....
И знала, что продлится в поколении...
И не сносить ей головы... Но быть Поэтом...
По эту сторону жила.  И сгинула по эту.


        И та строка, что мы зовём строкой « бессмертной»,
уже летит, летит, летит,   отсчитывая метры,
как горсть земли, созвездий горсть и горстка брюквы,
развоплотиться, умереть, рассыпаться на буквы,
чтобы затихнуть нагишом, за словом слово,
протяжным звуком, долгим «о»...  в неизреченном Слове...
Протяжным звуком, долгим «о»... и точкой
лежать, как в слове «Бог», клубочком…
Уже не вымолвить, не прокричать, не поперхнуться
до сотворения миров.  Чтобы вернуться...


        Люблю, Марина, ряд имён в потёмках точки,
в творящем долгом звуке «О», клубочком...
Марина, Анна, Белла, Белла, Белла
в творящем звуке.  Встань и виждь, и внемли...
Марина, ты, как я... Как мы...  О, дай мне руку…
В округлой букве... В долгом «О»... кровоточащим звуком...
До речи, до моллюска, обезьяны...
В творящем звуке, долгом «О» — Марина, Белла, Анна…
По эту сторону Отечества мы биты…
По эту сторону останемся.  А где же Битов?


        Он, как дополненный словарь.  Словарь пудовый…
И толстый, как «свинья», гроссбух стал въявь звездою…
Там — сотворённое... Там Что, в морщинах, с кружевами...
Там есть пустынное Ничто с молчащими словами...
Гори, звезда... Сейчас.  Вчера. Сияй, окаменелость...
Сини лучами вечера и освещай нам небо...
А рядом некий Имярек...  и русские наречия...
Как водится, «звезда со  звездой»…  Бог мой, какая встреча…
Поосторожней  только в проводах.  Ох, не застрять бы...
Страшит не луч...  Не скорость...  Страшит проклятье...


        Боже мой! Что я творю? Словно отверженный   в  келье,
плачу, кого-то корю на одинокой постели...
Скрипнет ли тихая дверь, минет ли жизнь безвозвратно...
Милый не ждёт, и теперь мне ничего не отрадно...
Боже мой, что я творю,  встану   босая   на коврик...
Окна скорей затворю, словно в ненастную пору...
Видно, что в этой ночи мне ничего не осталось...
Жёлтое пламя свечи погасло...  и тихо так стало...


        Во бору-борочке...  Во бору-борочке…
Где я с миленьким своим проводила ночки...
Поспевает ягода — красная малина...
Поспевает ягода — горькая калина...
Ах, ты, миленький, ты,  мой.  Ах, хорошенький, ты, мой…
Не ходи ко мне домой, а возьми к себе женой…
Во бору-борочке...  Во бору-борочке..
Где я с миленьким  моим проводила ночки…
Поспевает ягода — красная малина...
Поспевает ягода — горькая калина…


        А в саду возле лоз виноградных
нашалила так осень отрадно…
Разбросала листву,  раскидала...
Но беспечною вовсе не стала…
Я пойду на скамейку присяду...
Вспомню чёрную гроздь винограда...
Как мы плыли в далёкие дали,
где нас светлые дни ожидали...
На душе от листвы полупьяной
притаилось томление странно…
Это милый ко мне не приходит...
Это сердце с лозою восходит...


        С кем я песней своей поделюсь? Друг отправился в дальние дали...
Эту тихую-тихую грусть для чего он на сердце оставил...
Не утешусь я чёрным вином...  Не пойду горевать по дорогам...
Только дождик шумит за окном...  Не шуми...  Перестань, ради Бога...
Я утешусь лишь мыслью одной...  И мне надо ни много ни мало,
чтобы друг мой вернулся за мной и весёлой душа моя стала...


        Выйду в сад... В моём саду воздух свеж и ясен...
Тот, кого уже не жду, сердцу не опасен...
Ты ко мне не приходи,   не смогу проститься...
В эти тихие дожди солнце мне не снится...
Что таится на душе страшно потревожить...
Стала осень хорошеть... Стала мне дороже...
Я затворницей живу в этом южном крае...
Сквозь осеннюю листву песни собираю...


        Печаль моя девичья...  Девичья…  Ясная...
Рассыпала девица кудри прекрасные...
Ах, сердце моё и болит и тревожится...
Ему окрыляющей радости хочется...
Пожить бы ещё на земле...  Подивиться...
И вдоволь студёной водицы напиться...
Пожить, пострадать, по дорогам намаяться
и в песне заветной душою раскаяться...
Печаль моя девичья...  Девичья...  Ясная...
Рассыпала девица кудри прекрасные...


        Закружила метелица...  Снегом всё замела...
Закружила, запутала, будто ведьма со зла...
Ах, зачем же, мой милый, ты покинул меня?
Ах, зачем  же,  любимый,  погубил  не  любя?
У тебя есть другая... И не надо скрывать...
Что же мне-то осталось? Чем же мне-то дышать?
А осталось, мой милый, песни разные петь…
А осталось, любимый, в жизни раз умереть...
Закружила метелица...  Снегом всё замела...
Закружила, запутала, будто ведьма со зла...


        Уложу в кровать ребёнка...  Будет крепко спать...
А сама пойду в светёлку ночку коротать…
Буду маму дожидаться.  Стукнет тихо в дверь...
Скажет: « Дочка, я устала.  Чаю мне согрей».
Мой любимый, я не знаю, близко ли, далёко?
Моя горечь, как ни странно, спрятана глубоко…
На душе моей спокойно...  Дождь стучит в окно...
Так легко и так привольно не было давно...


        Осень.   За окнами осень редкие листья роняет
с тонкой лозы виноградной, смутную боль поднимая
со дна души...
Это в листве бледно-жёлтой чья-то весна догорает…
Это...  Возможно...  Возможно...  Я в той листве умираю
в этой тиши...


        Когда умру я, мне бы где-то рядом,
в траве зелёной, ранней, по весне
любимого узнать зелёным взглядом…
О, этим буду счастлива вполне...


        Начало встречи с привкусом разлуки....
Закат в три солнца, обжигающий уста...
Мелодии,  не узнанные звуки...
Уже никем, нигде и никогда...


        Прощай, прощай...  Ни встреч и ни разлук...
Ни лёгкости, ни долгого раздора…
И одиночество, как снадобье от мук,
теперь приму я без обиды и укора...
Я ухожу...  Возможно, никогда
тебя не встречу...  Разве это средство
быть сильной? Всё равно года
пройдут и горечью отметятся у сердца...
Я устаю всё больше, всё сильней...
И слабость в моих венах оживает…
Торопит и зовёт: «Скорей, скорей,  спеши...»
И я спешу...  Я забываю…
Меня не любящий возлюбленный, прости...
Моя любовь, прости меня ты тоже...
Во мне уже виднеются ростки
чего-то нового...  Я ухожу...  Но всё же...


        Я к тебе подойду смелым шагом
и с ума дерзким взглядом сведу…
Но минута... Исчезла отвага...
Вновь приближусь и снова метнусь.
Усмехнёшься, как будто отравой
я пыталась тебя напоить...
Я уйду навсегда  величавой...
Буду где-то забытою жить…
У меня есть иная отрада…
Истомила другая беда…
Буду ждать свою Музу из сада
до зари, до туманного взгляда,
чтобы, словом утешить уста…


        Я провела тебя через овраг...  На дно ручья срывался шелест листьев...
И шум шагов, и тень, и лунный мрак теперь там будут долго шевелиться...
И я не знала, что со всех сторон овраг меня окружит, будет длиться
в моих глазах и заслонять балкон, и шелестеть, как вечная страница...
Что в дом войдёт и примется журчать... И свет прольёт на потолок и стены...
И на полу, на окнах, как печать, оставит влажный след и тени...
Сквозь бьющий свет я неба не увижу.   Здесь  всё оврагом стало и тобой...
Окно и стены, вроде, те же с виду...  Но этот шелест...  Этот шелест надо мной…
Ты в дверь войдёшь...  Откуда эта тина? Откуда эти листья намело?
И певчая, испуганная птица ударится о тонкое стекло....


        Вы убедились, если прочитали оные стихотворения, конечно,
что эту женщину волновали и судьбы, и почва без судьбы, и судьба без почвы в Отечестве…
Наш литератор тоже волновался... Он встретил с цветами радости в душе, промчавшуюся
по стране тройку, которую в народе называли — «Мишка, Райка, перестройка»
И, хотя временами перед его взором  представали картины мистические,
он придерживался взглядов демократических.
Как гражданин своей страны, не анализируя  посулы и выгоды,
он исправно ходил на выборы,
но затруднялся с самоидентификацией.
вопреки уже определившейся нации...


        Он любил  и как патриот, и как литератор и «жнивьё», и «ниву», и улочки Арбата....
«И степь, и ночь, и при луне»...  И, если нужно, мог послать и матом...
Но вот с совершенством личного духа было плоховато...
Из-за изменённого состояния сознания, не удавалось совершенствоваться нашему
литератору...
Блуждая в глубинах своего сознания, он был мистиком, а когда выходил —
был обычным материалистом...


        Питался тем, что положит в тарелку мамаша... Без изыска...
Возможно, вы заинтересуетесь, почему наш литератор выбрал героиней своего повествования
обычную женщину Маню,
ничем не примечательную беженку удостоил своим писательским вниманием?
Он знал такую... Был знаком.  Более того, он был влюблён...  Её милый - милый образ
долгое время  занимал его мысли...
Из приватной беседы  с ней ему стали известны многие обстоятельства её жизни…
Надо признать, что наш литератор, по причине невзрачной внешности,
не был избалован вниманием женским...
И, чтобы не скомпрометировать эту женщину, он скрыл её подлинное имя
по-джентльменски.
Он даже хотел жениться  на ней,  но, хотя его избранница была натруженной женщиной,
вряд ли его мамаша примирилась бы в своей квартире с беженкой...


        А знакомство их произошло всё у той же помойки...
Уже пять лет прошло, как по стране промчалась тройка — «Мишка, Райка, перестройка»
Проходя мимо контейнеров, в одном из которых, утрамбовывая ногами мусор,
стояла эта женщина, он заметил среди валяющихся бытовых отходов блюдо
и спросил: «Позвольте взглянуть?». Она таким  ласковым-ласковым  голосом ответила:
«Пожалуйста». Блюдо оказалось антиквариатом...  Образцом Кузнецовской посуды.
И долго потом, сидя за письменным столом, представлялась ему эта женщина,
с тощей растительностью на голове, растущей из проплешины.
Бывало,  смотрит на неё из окна  (а окна из его квартиры выходили на ту же помойку),
как она тягает контейнера,   или метёт листву летом,
или зимой движком гребёт снег в своей оранжевой спецодежде,
и  излишне  в  нём  возбуждается   ответственный за речь участок мозга,
так, что удержаться не возможно...
А тут и вдохновение: устр... устр... апрр...  здыгр...
Пальцы просятся к шариковой ручке, шариковая ручка к бумаге...  Минута....
И пошёл строчить наш литератор... Только и слышно: тр... тр... тр... тр...


        « «Вскоре Маня была уволена по собственному желанию
за плохую работу...  Прижала её к стенке начальница
отдела кадров: «Подпиши, подпиши», — листом бумаги размахивая...
Она подписала, обязываясь освободить жилищную площадь, по лицу слёзы размазывая.


        Маманя  всё побиралась,
по стезе этой опасной подвизалась.
Хватало на хлеб, на «Чудо творожок», на маслице,
да ещё оставалось и на сладости.
Сидит она как-то в метро на скамеечке...
Подходит рыжий мужик, говорит: «Вот тебе по копеечке».
Поставил тайком чемоданчик глянцевый
и  растворился,  в толпе, не оглядываясь.
Оказалось  (Ой, Святы!)  чемоданчик-то с долларами
неподдельными, набитый доверху.
Но, когда она возвращалась домой и выходила из вагона на  станции  Рижской.
её так придавило дверями электрички,
что она с чемоданчиком глянцевым еле дотащилась до постели,
и слегла, охая, на три недели.
«Рыжий, говоришь? — допытывалась Маня у мамани. — Точно Чубайс. Не иначе.
Заботится, родимый... О бедствующих наипаче».


        Неожиданно в квартиру дворников явились трое,
которые  одеты  были   в строгие костюмы итальянского покроя.
Ян  в строгом  костюме…  глаза с поволокой, как  у  актёра  Безрукого...
Все трое с глянцевыми ноутбуками.
Дворники, высунув головы из своих комнат как бы случайно.
смотрели на них с любопытством необычайным.
Удивлённая Маня спросила, взглянув на них косо:
«У вас что мониторинг? Вы что опять занимаетесь имущественным вопросом?»,
но с притворным  радушием провела их в комнату, предложив выпить чаю с сухарями.
Варух  Варухович деликатно отказался со словами:
« Нет, нет... Чаю нам не надо... С начала света
у меня, как у всякого приличного  Оуробора,  особая диета.
Так... Мария Жоресовна... Мы знаем, что вы приняли на себя удар судьбы, подверглись
унижению,
несмотря на то, что вас показывали по телевизору, вы находитесь в бедственном положении,
что вас уволили с работы, что вам ежемесячно срезали зарплату на 20%.
Но я хотел бы говорить с вами не об этом.
Мы недавно прислали к вам нашего агента с чемоданчиком глянцевым,
но ваша мамаша (кстати, где она?)  просто обнаглела.  А про вас уже не скажешь,
что вы голодранцы.
В чемоданчике достаточно, чтобы купить домик на радостях,
да ещё бы осталось вам  всем на сладости.
Вид у вашей мамаши благолепный, вызывающий сострадание,
но нельзя, же этим так пользоваться, не страшась наказания...
Пришлось придавить её немного в метро дверями вагона...
Пришибли немного...  Извините... Конечно, не обошлось без ахов и стонов...
Служащие метрополитена от неё просто обалдели, дошли до заикания...
А дежурная на Боровицкой постоянно из-за неё получает взыскания...
Нельзя же побираться постоянно, без перемены...
Надо же дать иногда отдохнуть метрополитену...
И если ваша мамаша не остепенится в своём рвении,
придётся её придавить посильней, можно сказать, до посинения».


        Маня его слушала, молча, удивляясь его бельмам дальнозорким,
а потом её личико сморщилось, и она расплакалась, говоря сквозь слёзы: «Конечно...
конечно...  я её никуда не пущу...  спрячу её кроссовки».
«Ну,  ну, — продолжил он.—  Мы знаем также, что ваш сын, студент МГУ, находится
в некотором изменённом состоянии сознания...
И вам, конечно, хотелось бы знать, за что вам такое наказание...
Но этому нет объяснения....
Мария Жоресовна... К сожалению...»


        «Он был таким способным... — перебила его Маня. — Окончил на все пятёрки школу...
А сколько грамот у него... За шашки, за шахматы... Участвовал в соревнованиях по баскетболу.
А теперь он, такой талантливый, должен жить с галлюцинациями ужасными…
И мучиться... Мучиться... А страшно ведь...


        «Люблю я этих дураков. — продолжал Варух Варухович,  тасуя  колоду  карт, —
 душой своею полной...
Да, если эти дураки ещё и мужеского пола.
Люблю его, как слово «кварк», с его стяжением сильным....
Да, если этот же дурак ещё и сексапильный....
Не зря творца изобразили каким-то дураком....
Ну, совсем  балбесом... На древних картах Таро...
Уж если и на картах болван, не надо каяться...
Карты Таро, скажу я вам... Они не ошибаются...
Дурак... Не дурак... А Безумный...  одет  неопрятно, в старьё...
С какой-то разодранной сумкой...  На стареньких картах Таро...
На темя колпак нахлобучен... И сдвинут дурацкий колпак...
Нетями,  видно,  замучен...  Ну, думаешь, чем не дурак...
Обнял вселенную  (сю-сю) в потоках звёздной пыли...
Да этот старый  хрыч  вовсю ещё и сексапильный....
Должно быть, в нетях занемог в желании сотвориться...
И выдал этот свет, как мог, чтоб самоутвердиться...
Ну, полный… ну, сплошной дурак...  И в колпаке, но с громом...
Протяжным звуком «О» он бряк, и первый блинчик комом....
Руками водит взад- вперёд  Вселенским  Остолопом...
А в космосе не разберёшь, где голова, где попа...
И не дурак мне не знаком... Да нету их в помине…
Вон Кант гуляет дураком... Смешит в одном ботинке...
Хоть трезвый...  Хоть в подпитии.  Природа изменяется...
Как космос расширяется, так мозг у нас в развитии...
Люблю я этих дураков... Дурак не знает время...
Вон Кант гуляет босиком... задумался, блаженный...
Это, конечно, метафора... Не следует понимать буквально...
Но в каждой метафоре есть доля правды виртуальной...
Мы получаем информацию всю, т.е. время,
от сенсорных датчиков в пространстве трёхмерном.
Но наши сенсорные датчики
не дают, к сожалению, полной информации.
Голубушка, нам очень хотелось бы вам помочь, но сенсорные датчики
выдают картинку стёртую, нет прозрачности...»


        Он открыл ноутбук. «Так.  Так.  Возможно излишнее количество дофамина
привело к нарушению мышления...  Но не ясно, в чём причина...
Уже умом он, как Адам...  Почти в Эдеме...
Испорчен механизм...  Дурак не знает время...
Ишь ты...  Как будто время вспять пошло...  И мозг такие перлы
в своих потёмках выдаёт, что хуже смерти...
Вона как! Нейронов вихрь, калейдоскоп — галлюцинации, мысль, внимание...
Уходит в пятки, бьётся в лоб душа — фантом сознания...
Внутренний мир проявляют рецепторы — минивулканы...
Нарушилась передача, нарушилось и сознание...
Диктует химик-тугодум свою игру без правил...
И дофамину свет даёт зелёный, а нужен красный....
Ух, ты, паршивец! Химичит синапс без ума... Не во время, некстати...
Изиде, сгинь, проклятый... И мозг, как на распятии...
Да... да... Пока, бедняга, не умрёт...  А там распад молекул...
Дух без нейронов не живёт... Всё будет пеплом...
Ох-хо-хо.   И будет он Никто,  Ни-к-то...  Эволюционное творение...
А дальше Что... А там Ничто...  Как не пытайте зрение...
И после смерти ничего...  Не тьмы, не света...
И, отстранённый от всего, он примет это».


        «Нет... Нет... Это не так,—  закричала Маня и, чуть было не бросилась на него с кулаками. —
Его душа бессмертна.
Его душа может достигнуть полноты и совершенства.
А вы... Вы просто гадкий материалист ...Член КПСС или из Профкома...
Убирайтесь... Я не хочу с вами разговаривать... Убирайтесь из моего дома».


        «Да.  Я был членом КПСС. Я был и стоиком, — продолжал Варух Варухович невозмутимо.
Не будь я Варухом.
И, тем не менее,  Советский Союз рухнул. А вам нужно бессмертие? Утешение? Да — 
я  материалист,  когда дело касается космоса…
Но я и идеалист, если речь идёт о мозге.
Хоть мозг — нейробиологическое место сознания,
но дело в том, что в сознании явления весьма прозрачно-странные.
А кто же вашему сыночку мешает личный дух усовершенствовать с миром…
Пока живой... А бессмертие ничем не гарантировано...
В пустоте безвременность...  Сказать для убедительности вящей...
Вечно живёт тот, кто живёт в настоящем...
Человеческий мозг — это такие потёмки,
что, голубушка, Мария Жоресовна, сенсорные датчики в обломе.


        Возможно, зачали вы не так, рожали не так  и  жили  без,  отчего дома...
Возможно, была травма с посттравматическим синдромом...
Да и вирусу могли подсунуть свинью в этом смысле...
Вирусы, паршивцы, тоже могут путать мысли...
Возможно, в период созревания   кундалини  хвостом его своим огрела
да так, что у бедняги крыша и слетела…
Лекарства он принимает... Картинка получается не ясная в целом...
Вы же понимаете, что лекарства действуют на весь парк рецепторов...
По стене ползёт паук...  Пригляделся — это глюк…
Надо понимать, что глюк в виде паука, это не паук.
Он находится, Мария Жоресовна, в пещере разума...
Но мозг пластичен, и в процессе эволюции и в ходе практики он изменяется.   К   нашей
радости.
Да.  Да.  Наш мозг и органы восприятия — это пещера разума, которая изменяется
в процессе эволюции...
И мы обречены, быть вечно в пещере, а там как получится.
Мы, конечно, видим мир из пещеры разума не без странностей,
но говорить, помилуйте, что нет никакой реальности....
Даже моя собака, когда тянет меня к помойке, и то понимает,
что там лежит вкусная косточка... Такая реальная.   А она не человек.  Её не обманешь...
Мозг — это нейробиологичское  место сознания,
самоизменяемые  возможности преобразования».


        Коммивояжёр Ян и бизнес-леди Инна стояли у окна, явно, флиртуя...  А Варух Варухович
всё говорил, как будто перед ним была не дворничиха Маня,
а многомудрые скептики из философствующего клана. —


        «Даже когда, сидя в своей собственной пещере, мы достигаем просветления,
то всё равно мы взираем из пещеры разума, несмотря на иные представления.
И, господа, мухи отдельно, котлеты отдельно...
Не надо отождествлять то, что померещилось (как это делали древние), с тем,
что происходит на самом деле.
Как сказал Витгенштейн, в мире всё есть, как оно есть, и всё происходит, так как происходит,
не зависимо от пещеры разума и от того, кто на это всё смотрит.


        Простите меня за этот дискурс...  Я немного отвлёкся, но я устал от косности...
Вчера в троллейбусе один гражданин наступил мне на ногу, а не понимает, что он в космосе...
Не понимает, что он в космосе, и что ему мерещится...
(Но это не значит, конечно, что нет реальности). Хотя при этом и крестится...
Да его из космоса и не видно...  А он всё уповает на небо...
Тр... Тр... Тук...  Тук... И ищет, поживиться, где бы...»»


        Любой уважающий себя литератор вменяет себе в обязанность следить
за развитием современной философской мысли.
в надежде обнаружить ответы на мучающие его вопросы, в том числе и о смысле жизни...


        И наш литератор был именно таким...  И поэтому долгими вечерами, опустив худые плечи,
он   продирался сквозь дебри терминологии,
то и дело повторяя: « Да тут сам чёрт сломит ногу».
 «А о чём это они?» — И продирался...  И продирался  сквозь дебри,
с трудом нащупывая связь текста с контекстом...
Наш литератор последнее время находился под большим впечатлением  дискурса
Славоя Жижека
и был в постоянном внутреннем контакте с содержанием его философских книжек...


        И в акте творчества пускал поток своего сознания, можно сказать, на самотёк,
в плавание вольное,
вот он и означивался  периодически не  к месту, самопроизвольно.
В такие моменты он чувствовал, что его заносит...  Фабула уходила в сторону…
Творческая мысль выходила из берегов, как река в половодье, не поддавалась контролю...
И мысли философов срывались с уст вымышленных героев...


        Порой ему казалось, что перед ним сидел сам Славой Жижек....
Да... да... Сам Славой Жижек со стопкой философских книжек.
тонкий знаток и ценитель  дискурса  Жака Лакана,
лучший из современного философствующего клана.
« Славой Жижек, где ты был?
У Лакана дискурс пил.
Ха...  ха... Выпил рюмку, выпил две...
Закружилось в голове»».


        ««А вы, Мария Жоресовна, смотрели фильм «Матрица»? Фу... Чёрт... Проклятье.—
сказал Варух Варухович. — Да его же ещё здесь не было в прокате...
Если верить Лакану, пещера разума — это экран, т.е. Реальное или Матрица,
которая  искажает    реальности интерпретацию.


        И что такое Матрица? Большой  другой Лакана? Социальная Субстанция?
Вот балбес! Да это я сам и есть эта Матрица.
И у меня, как у реальной Матрицы, с начала света,
как у всякого приличного Уробороса, особая диета».
Варух Варухович так напугал бедную Маню, водил её на помочах,
а она всего- то желала для сыночка своего помощи.
Она от такого дискурса,   не шелохнувшись,   вся съёжилась,
Сидела,  молча, не перебивала, надеясь на милость Божию.


        Варух  Варухович поднял палец вверх и, прислушиваясь, сказал: « Чу... слышишь...
как время прибавляется...
Это на переднем краю бытия  (в настоящем) космос расширяется...


        Мы, наша троица, — Матрица, метафорические агенты Большого Взрыва...
Можно сказать иначе: его творческая инициатива...
Вот Яна в научных кругах наших называют Бозоном Хиггса...  Ох, повеса...
А Инна благовонная   (прости, дорогая) — это такая Субстанция  (можно сказать, субчик),
не имеющая  веса.
В результате их любовного соития субчик обретает в настоящем массу...
Ну, а уже потом возник капитал и пресловутая борьба классов.
Во имя Варуха, Инночки и Бозона Хиггса…
Иже еси…  Мы материалисты...


        Надо сказать, что в пустоте нет времени.  Время — взрыв в настоящем.
Прошедшего времени нет, как и будущего...  И зря глаза таращить...
А Любовь...  А Любовь в том, что этот мир случился...
И не нужны никакие теории... И не нужны никакие числа»».


        Тут наш литератор прервал своё повествование, подумав: «Мои стихи никто не читает…
Зря  пропадают.   Может стоит
их  вложить в уста вымышленных героев...  Хотя бы так их пристроить».


        И поэтому Варух Варухович сказал: «Инна, дорогая, прочитайте что-нибудь из мистического...
Мистическое себя показывает...  А Инна у нас мистик... Балуется иногда виршами
нервнопаралитическими...
Правда, рифма у неё ну совсем приблизительная, хотя я и глух...
Еле-еле  улавливается.   Может покоробить утончённый слух....»


        Инна надела на голову, неизвестно откуда взявшуюся шляпу с полями большими,
и, подняв голову так, что на шее проступили жилы,
и заломив руки за спину,  принялась декламировать
высоким, нервным, с картавостью,  голосом, как бы ни от сего мира...
«В сумерки смотришь на голые ветви деревьев....
Там небосвод за ветвями так тёмен и чист....
Лик безмятежный струится, но бедное зрение
не в состоянии лик от небес отличить...
Лик безмятежный струится на крыши строений
из недр беспредельного, тёмных глубин пустоты...
Но бедное зрение...  О, отлучённое зрение,
не может постигнуть его внеземной правоты....
Лик безмятежный крадётся по веткам деревьев...
Слышишь, течёт? Или это журчит Водолей…
Слышишь, стекается мудростью вечного древа
и поступает глазами любви на стволе...
Видишь,  глаза  её  тихо  проникли   в  цветочник...
Тихо скользят по серебряным стеблям гвоздик...
Слышишь, бегут по ветвям её мутные токи...
Видишь, в воде отразился прекраснейший лик....
В сумерки смотришь на голые ветви деревьев...
Лик безмятежный струится и Слово идёт
по деревам, по дорогам и крышам строений...
Звёздной стопою стремит и стремит на Восток...»


        «Прелестно!  Прелестно! — Варух Варухович захлопал в ладоши. — Дорогая. Приложите старание.
Прочитайте, дорогая, моё  любимое.   О, какую печаль на меня наводит его содержание...»


        Инна немного помедлила, задумалась, как бы вспоминая,
но вскоре высокие нотки её голоса вырвались, из горла, комнату переполняя...
«Зачем, Мария, Богородица, на крест
ты отдала дитя своё, спасая
непоправимый мир, где из небес
воздушные ворота нависают…
Там, где ворота нависают из небес
и сотни юношей толпою
туда восходят...  О, зачем воскрес
и грешный мир он спас собою?
Зачем, Мария, если мир непоправим
и сотни юношей толпою
туда идут... И плачет херувим…
Как вор, крадётся стороною...
Зачем, Мария, если плачет херувим.
и жизнь проходит стороною,
ты отдала на крест дитя родное?
Зачем, Мария?  Если мир непоправим...»


        «Вот и вся любовь... Но, извините... Нам некогда... Вскоре мы планируем большую операцию...
Мы должны подготовиться... Скажу вам по секрету... Мы планируем мировой финансовый
кризис и денежной массы девальвацию...
Эх...  Гори всё синим пламенем, — махнул рукой Варух Варухович. — Не будь я Варухом.
К чертям все эти пирамиды с рынками... Эх... Всё рухнет...
Надо показать им чего стоят их теории, их экономический идеал...
Если движущая сила не здравый смысл, а алчность и капитал...
Да и силам быстрого реагирования найдётся работа...
Хотя они и служат по нашему ведомству, но им тоже жрать охота...
Ах, да... Вы же ждёте помощи вашему мальчику.
Придётся подождать, пока не усовершенствуют сенсорные датчики...
Мы агенты эволюции, но иногда происходит что-то не так, бывают срывы, мутации…
Чем помочь вашему мальчику? Лекарства паршивые.   Попробуйте медитацию».


        «Да вы просто никого не любите, — перебила в слезах Маня. — Устроили вселенскую
самопроизвольную экзекуцию.
Могли бы быть милостивее...  если вы агенты эволюции».


        «Ни слова о Любви...  Я песней не нарушу
реальность нереальную химических чудес...
Словами не спугну химическую душу,
глаголом не убью химический процесс.
Таится в уравнениях...  И утопает в числах...
И в Н2О, в рецепторах...  Инночка, прости....
И косяком нейронов вдруг выплывает в мыслях...
Пусть не воспетой химией пребудет там, в груди…
А вам, Мария Жоресовна, коль у вас есть наличность в долларах,
мы настоятельно советуем не откладывать с покупкой дома», —
сказал Варух Варухович, стараясь быть деликатным и милым...
И подозрительная троица по-английски удалилась.



        «Фу...  Слава Богу... Упёрлись, наконец, — подумала Маня. — Ну, загрузил этот Варух Варухович...
А эта Инночка, вертихвостка... Видать,  тугая на оба уха...
Ну, сказанул, что мы в космосе... И всё с картами (намекает, что ли?) играет...
А всё же интересно, где же этот космос располагается?»


        Маня до поздней ночи смотрела телевизор... И, как заснула, приснился ей сон…
Явился ей во сне коммивояжёр Ян (он же Бозон Хиггса) и стоит в дверях, как шпион...


        Одет он был в дорожное чёрное платье  с  множеством  разных
выточек, карманов, пряжек, пуговиц и сзади хлястик.
«Чем обязана?» — спрашивает его Маня строго.  А он отвечает: « Я хотел бы, моя кралечка,
пригласить вас немного полетать в космосе...  Пока спит ваш сыночек Ванечка».
« Тю, — говорит ему Маня. — В космосе? Что это ты удумал? Мне и здесь не плохо…
То воркует с бизнес-леди Инной... Ну, садись.  Что ты стоишь там, как шут гороховый?
Ты мне зубы не заговаривай...  Признавайся, какие у тебя в космосе интересы?
Не зря Варух Варухович говорил, что ты повеса…
Ты хоть и Бозон Хиггса, а я женщина порядочная…
Мне не пристало с Бозонами в космосе мотаться».


        «Нет.  Нет... Вы не так поняли.  Вы женщина не очень образованная...  Отнеситесь
к этой прогулке, как к экскурсии...
И, пожалуйста, не трусьте...
Неужели вас не привлекает возможность
бесплатно побывать в космосе?
Мы немного потусуемся  во Вселенной.  Познакомитесь со звёздами.  Будете лицезреть
космический ландшафт... Неописуемой красоты картины…
Залезайте на закорки».   И Бозон Хиггса  подставил ей свою спину...


        «Ну ладно, — согласилась Маня, махнув рукой. — Поехали! Касатик…
Только без посягательств».
Она залезла к нему на спину, как была в домашних тапочках,  не застелив постели...
И они полетели...


        Вылетели они из окна и на улице Грановского,
чуть не сбили одинокого прохожего...


        Прохожий ничего им вслед не сказал, а только подумал: « Опять нападение…
Эти инопланетяне просто обнаглели... Понаехали... Внедрились...  И не соблюдают
правила уличного движения...
И куда обращаться, чтобы там подумали
и разработали для инопланетян правила перемещения? Может, в Госдуму?»


        «Вон, видишь молочную реку? — сказал Бозон Хиггса, когда они со скоростью света
удалились на некоторое расстояние от Земли. — Это наша  галактика — Млечный Путь...
Скоро там появится новая звезда — Владимир Владимирович Путин...
Звёзды тусуются и собираются в галактики…
В нашей галактике их сто миллиардов...


        А вон видишь?  Наши звёзды: Рената Литвинова в длинном платье и Земфира в брючках,
в коротеньком пиджачке подхватили под руки Николая Васильевича Гоголя и полетели
 (Николай Васильевич, правда, упирается) куда-то к  созвездию  Альфа  Центавра 
справлять  его   200-летие.


        А вон, обрати внимание,  поэт по имени Иосиф
с жезлом в руке и в милицейской форме
слез со своего средства транспортного.
и встал на перепутье, как светофор, регулировать движение: кому налево, кому направо...


        Глянь.  Глянь... Александр Сергеевич Пушкин в полосатой майке с Митьками
пьёт водку за культуру из гранёного стакана...


        А вон звезда самая яркая.  Это наше  Ярило...
Это наша примадонна Алла Борисовна...
А поодаль,  видишь? Так это Галкин...
Теребит  свои  баки…
Алла Борисовна, как из будуара,
в розовом, воздушном пеньюаре,
говорит ему: «Иди за  мной…  Я покажу тебе штучки...   Когда-нибудь... Или где-то..»
И полетела ввысь...  И он следом...


        Ну, это всё наши звёзды.   А, кроме звёзд, в нашей галактике
есть голубые и красные гиганты...  и ещё белые и коричневые карлики...


        А вон видишь? Человек с гигантскими шагами... В его шаги вмещаются века...
Он так шагнёт, что между временами, в грядущем приземляется нога...
Уже он умер... И надгробный стынет камень... и  память платит празднованием дат…
Но поступь верная его не умолкает... и  свист шагов следит в ночи звезда...»


        «А теперь куда мы полетим?» — спросила, уже изрядно утомившаяся,  Маня...
«Мы могли бы полететь в прошлое, —
почесав затылок, ответил Бозон Хиггса. — Туда, где произошёл Большой Взрыв…
Там моя родина...
Но это далековато…
Да ещё добираться обратно…
Лучше я объясню тебе всё на словах,
а то выдержать впечатления от Большого Взрыва может не  каждая голова…
Сначала...  Я и сам не знаю, что... Не могу сказать точно...
Сначала была Особенность…
Она-то и взорвалась, как мощная петарда…
Ну и представь себе, как там было жарко...
А потом стало холодно...  И тогда-то я и встретил Инночку...  Она, представляешь,
была абсолютно бестелесная...
Она была всего лишь энергией...   Ничего не весила..
Ну, я её немного пригрел...  В результате она растолстела...
Приобрела и массу, и тело.  Признаюсь, что она мне больше понравилась в теле...
Ну и появилось время...  И так далее...
А там и целые облака атомов...
Лучше я тебе прочитаю стихотворение…
А то, когда я вспоминаю, меня охватывает волнение…


        За белой стеною покоится море безмолвия.  На белых углях закипает и пенится жизнь…
В кипящих садах зарождаются звери и смолы.  И с огненных веток взлетают дрозды и чижи...
И каждой травинке зелёной дарована память.  И каждая ветка крадётся, скрываясь, как вор...
Сквозь лица и степи цветком пустоты проступает, вскрывая пространство, связующее вещество...
Кривое пространство, как лёгкая дымка над ямой, струится, течёт, омывая заоблачный лес.
И звёздная высь, напоённая светом-садами, горит на востоке и падает с дымных небес...
На звёздной волне распускается время кустами. Кромешная темень марает на досках слова...
И буквы летят, собираясь в созвучные стаи.   И вечнозелёная падает с веток листва...


        Самое интересное, моя кралечка, что космос расширяется ...
Звёзды друг от друга всё удаляются и удаляются...
И всё когда-нибудь должно исчезнуть...  Лучше я тебе прочитаю стихотворение…
А то, когда я об этом думаю, меня охватывает волнение...
И, закатив глаза, он принялся на лету декламировать,
как будто был не от сего мира…


        ....и звёзд раздавленный гранат. Вселенная не вечна…
Чудовищной рыбой плывёт, набухая... неспешно...
Чудовищной рыбой плывёт и плывёт.  Она ускользает...
...и снег, и нетронутый лес, и волки, и заяц.
Вселенная — это движенье... Движенье... Движенье...
Сдвинулся камень лежачий...  Открылось теченье...
...и дым за околицей, дворик и дом, и сумрачный вечер.
...и дождь моросящий, шур-шур, за стеклом. И листья и ветер…
Звёзды летят друг от друга... Им должно исчезнуть...
...коричневый, белый, большой, голубой, прекрасный и здешний.
Движенье... Движенье... Везде и во всём.  И время — это движенье
тела. Что есть, то проходит...  То, что можно измерить...
И потому,  всё призрачно...  И всё пока…  Стамбул и Йемен...
Фу...  Я устал...  Я уже...  Закрыть бы тему...


        Времени нет.    Но счёт ведёт интеграл движения…
То, что времечко течёт — только впечатление...
У нас Варух Варухович специалист по времени.   А я, моя кралечка, думаю,
что это очень скользкая тема...
Лучше  я тебе покажу чёрную дыру,  и отправимся к родным пределам.
Галактики, звёзды,  кометы, планеты и  космический мусор
гравитацией удерживаются на безопасном расстоянии друг от друга...
А чёрная дыра — это такая плотная материя,
что там нет даже времени...
И, благодаря огромной силе гравитации, такая прожорливая,
что заглатывает,  что ни попади.
Я бы сравнил её с мировым финансовым кризисом,
судя по поведению, по симптомам, синдромам и по внешним признакам...»


        «А Дух? А Дух-то где?» — спросила Маня утомлённая,
высматривая его в пространстве замутнённом...
«А Дух безвиден, — ответил на лету Бозон Хиггса. — Если верить идеалисту…
Или же Дух — это я...  Если верить материалисту».
Вдруг чёрная дыра, расположенная в самом центре нашей галактики, от земли справа,
разинула свою пасть и истошным голосом заорала:


        «Доченька...  Доченька, — теребила Маню престарелая маманя. — Да что же это такое?
Доченька, проснись...  Ты так кричала... Как будто тебе приснился покойник».
«А где Бозон Хиггса? — спрашивает, не понимающая, где она находится, Маня. — Опаньки.
Может его чёрная дыра слопала?
Пока мы летали в космосе,
ну и достал же он меня своими опусами...»
«Какой Бозон Хиггса? — недоумевала маманя. — Отродясь такого не видала».
Маня огляделась, встала, попила водички, посидела на стуле....
И опять уснула...


        И стали Маню посещать мысли продвинутые:
то ли им домик купить, то ли ещё куда двинуться...
Маманя изъявила желание осваивать
Арктику, по причине того, что она оттаивает...
Но расплакалась: «Понаедут ведь.  Нагадят...» Сморщилась её старушечья рожица:
«Уж лучше бы эта Арктика осталась замороженной».
Вскоре Маня купила домик в сельском поселении Воспушка района Петушинского;
завели хозяйство: курочек, петушков... И в лес ходили за шишками...
Купили домик небольшой...  Вот радость-то...
Да ещё и на гроб осталось, на сладости...
Чуть было не купили домик в сельском поселении Бяково, но одумались. И что тут странного?
Не очень то и хотелось доживать в сельском поселении с таким названием.
К тому же в этом поселении произошёл случай весьма неординарный...


        Иван Васильевич Козлов жил в сельском поселении Бяково...
Иван Иванович Козлов жил в сельском поселении Кряково...
Иван Васильевич Козлов работал машинистом...
Иван Иванович Козлов работал трактористом...
Иван Иванович Козлов был лысоват и старый…
Иван Васильевич Козлов — кудряв и вечно пьяный...
И так случилось  (а случайность тема скользкая),
в одни и те же сутки возьми и оба померли...
Но не дали Козловым спокойно упокоиться:
в морге перепутали указанных покойников...
И что ж?  В семье Ивана, который был кудрявый,
покойника чужого закопали спьяну…
Чужого, не кудрявого... Как водится, отметили...
И закопали лысого... И даже не заметили. 
Точь-в-точь с другим Иваном.  Как водится,  отметили...
И что покойник-то чужой, чуть было не заметили…
Кабы не баба Нюра...  Не в меру впечатлительна
была она у гроба.  Излишне подозрительна...
И говорит куме (кума была  с  утра  уже  пьяная):
«Мой Ваня был ведь лысый, а этот, глянь, кудрявый».
Кума глядит и говорит: «Ой.  Боже.  Боже.  Святы...
Должно быть кудри отрасли... покойник ведь...  бывает...»
Но баба  Нюра за своё.  Суетная.   Не в меру...
И вызвала районных милиционеров...
Районные сказали милиционеры:
«Ведь он вчера был погребён, и пил Козлов не в меру,
Да этот ваш покойник из поселения Бяково —
Иван Васильевич Козлов... А как попал он в Кряково?»
Районные догадливы милиционеры:
кудрявого вернули отцу (он пил не в меру),
прямёхонько отправили в поселение Бяково,
и откопали лысого, который был из Крякова...
Откопанный подумал: «Зачем меня обратно?
Ведь я почил и не хочу быть смертным многократно».
Кума сказала пьяная: « Кому какая разница,
когда ты уже помер, в каком гробу окажешься...
И меж живыми разницы  нет...  Сопи спокойненько...
Другое дело меж живыми и покойником...
И меж покойниками нет...  Почил спокойненько…
Другое дело меж живыми и покойником…
Покойник почил и остался без места...  Никакого достоинства...
Живой же при месте...  Пока не станет покойником...
Жить широко хорошо, но уже не хуже».
И в подтверждение сказанному, ляпнулась в лужу...
Районные сказали милиционеры:
«Пить надо умеренно... А вы пьёте не в меру».
Такой вот редкий случай произошёл в поселении Бяково...
И тот же редкий случай произошёл в поселении Кряково...
 
Маня жила в поселении Воспушка с курочками, с петушками,
уже почти не чуя яви под ногами.
Из Петушков, который в 3-ем мире по Попперу,
к ним прилетали призраки милые прямо в сельское поселение Воспушка.
Держали в чулке доллары и русских толику...
И до смерти боялись имущественного мониторинга.


        Наконец-то и им под небом нашлось место...
Обустроились... А тут, глядишь: опять неизвестность...
Живут, привыкая к мысли о пустоте бескрайней...
Жаль, конечно, что в пустоте мест не бывает...


        И маманя умерла...  Осталась без места...
Ушла в нети... А обещала жить лет двести....


        Маня себе говорила: «Какова Маланья, таковы у неё и оладьи».
И чувством тайной вины смотрела на сына сзади;
смотрела на плечи приподнятые, на спину жалкую,
на шею, как будто силой посторонней в тело вдавленную…


        Начнёт сын варить пельмени, а они все клёклые...
«Налил бы воды побольше, кровинка моя ненаглядная...
За что же, — думала она, — даров Святого Духа сыночек лишился?
За что же у моей кровиночки ум помутился?»
Она молила: «Боже, милостив, буди мне, грешной»…
и в глубине своей души испытывала угнетение...
«За что такое горе?  Дай Бог терпения
смотреть, как мучается сын в умоисступлении...
За что же сына любимого так унизило зло,
что выясняет отношения он с внутренним козлом?»
От этого постоянного горя вера в душе иссякла...
И не было дальнего смысла, и не было ближнего счастья...
Униженно и безутешно жизнь проходила напрасно...
И лишним было детство, и лишним прошлое счастье...
Жизнь она проживала, как будто испугана...
Как будто у края стола хлеб свой не ела, а только пригубила...
И дом стоял, будто съёжился, шум детворы забывший...
Не было в доме внука,   и протекала крыша...
И всё её хозяйство: собака старая Глаша,
да куры — Жозефина, Акулька и Агаша...


        Утратила Маня интерес к себе и к порядку в доме…
Перестала ходить куда-либо, огорода кроме...
Хлопотами и заботами время своё коротала,
забываясь в работе, и уже ни о чём не мечтала...
Сядет на кухне, а в углу шуршит что-то, не подконтрольное даже президенту...
Не подконтрольное что-то и падает в лету...
«Должно время гуляет», — сама себе говорила
и в угол смотрела пугливо и неотрывно.


        Ей сон был... «Страх.  Кто это был? Зачем он в сон проникнул
и чёрным текстом написал в её ночную книгу.
Стоит...  Не сдвинется... В дверях,  чернее чёрной ночи...
И «чур, меня»...  И жуткий страх…   как будто чего-то хочет...
В глазницах искры и пожар зелёный...  К яви
её вернули пот и жар   под лёгким одеялом...
А на полу лежит (изыди, проклятый, хоть ночью)
распятая на кресте голова её сыночка...»


        Сын сломал стул, бьёт по стене, побил соседа...
Козёл приладился к жене, которой нету...
Кого-то надо победить, пихнуть ногою,
пырнуть  ножом, подмять, убить, чтоб стать собою...
Для выхода нет станции...  Владеет зрением  то, что возле...
Ад собственных галлюцинаций  при жизни.  Ужели и после?
Бегом...  Догнать... Бегом... Вперёд... Бегом.  И бух об стенку
Не приглашённый всё народ... Летит в кого-то гренка...
Не приглашённый всё народ по дому гуляет...
Не приглашённый  прёт и прёт...  Насильно унижает...
Поранил руки до ссадин, до трещин...
И насмерть бьётся с козлищем за женщин...


        А Маня, молча, с пола собирала осколки
и думала, налаживая сломанную полку:
«Ох, бедный Чудо-юдо...  Как Чудо-юде жить?
Да где же ему нужное лекарство раздобыть?
Да где же это нужное, текучее, как кровь,
в коробочке обычной с этикеткою «Любовь»
А если то лекарство по аптекам поискать?
Но нет его в аптеках... не завезён на склад...
Глотнул бы он рюмашку, а можно даже две,
и всё вокруг прекрасно, порядок в голове...
Чтоб было всё прекрасно, чтоб был он молодцом,
чтоб милая Настёна печалилась о нём...
Ах, бедный Чудо-юдо...  Не думают о нём...
Никто это лекарство ещё не изобрёл...
Лекарство многим  нужное, текучее, как кровь,
в коробочке обычной с этикеткою «Любовь».
Как жаль, психиатрия неважная у нас...
Как жаль, у психиатра не вырос мудрый глаз...
А то бы он назначил текучее, как кровь,
лечение многим  нужное с названием «Любовь»
А с нашими лекарствами мозги все сикось-накось...
А нужное лекарство в аптеках — накось-выкусь...
Никто не изобрёл ещё текучее, как кровь,
лекарство многим  нужное с названием «Любовь»...
Умрёт  мой   Чудо-юдо...  Уйдёт он в глухомань...
В такую  непроглядную, как ноль, Тмутаракань...
А может, там найдёт он текучее, как кровь,
лекарство многим  нужное с названием «Любовь»
И не оставит доченьки, и не оставит сына...
Да это уже и не важно...  Там всё едино...»


        Она была всегда при нём: не удалось  ему  стать взрослым...
Ещё немного протянуть: не смерть страшит, а после...
Могила мёртвому не страшна...  Чего её страшиться?
Пугает, как он без неё...  Что будет здесь твориться...


        Пошла к ночи Маня на большую дорогу...
Сговорилась с девкой  дорожной, не строгой...
За сто долларов в дом привела для сыночка…
Уложила с сыночком в кровать на всю ночку...
Утром сыночек выходит на кухню, говорит без оглядки:
«Она поганому козлу подставила мохнатку.
Я подушкой её придавил, чтоб не изменяла...
А уходить не хочет...  Лежит под одеялом...»
Сел он на стул, ссутулившись, беды не понимая...
Она глядит...  И жалость до глаз поднялась и стекает...
Маня подошла к девке: лежит...  в смерти унижена...
ногти покрыты лаком...  и сама вся бесстыдная...
А на подбородке  (Маня не удержала возгласа)
торчит длинный-длинный чёрный волос...
Поволокла она её в сени опущенными руками
и топором разрубила... А та скалится зубами...
Положила Маня её в мешок  (ночь была звёздной)
и повезла в дальний лес в место болотное...
Везёт, а сама заговаривает: «Изыди нечистая сила
из белого тела, из нутра, из рёбер, суставов и жилы...
Уходи в ключи-болота, где птица не летает...
Уходи в ключи-болота, где скот не бывает...
Иди по ветрам, чтоб снесли они тя в чёрные грязи топучие...
Иди по вихорям, чтоб снесли они тя в ключи-болота дремучие.
Чтобы тя,   ни   ветром оттуда бы не вынесло...
Чтобы тя,   ни  вихорем оттуда бы не выдуло...»


        За окном шёл снег...  Сидит Маня на стуле в ожидании...
Ждёт, когда в дверь постучат для наказания...
Ждёт день, ждёт другой, но никто не приходит...
Снег уже начал таять на крыше и в огороде...
Мысли в голове путались, лезли одна на другую
и обрывали точкой линию жизни кривую:
« Я бедный Санчо Панса  со шваброю в руке...
Слегка отшибло память, но с крепостью в ноге...
На вид я хлебосольная, как пышный каравай...
Душой    такая кроткая — хоть в рай...
Уже такая круглая, широкая в кости,
что имидж, как ни бейся, уже не соблюсти...
Уже такая круглая...  Уже сплошной живот...
Меня уже не трудно взять ветру в оборот...
Я толстый Санчо Панса...   Истёрлась я душой...
Душой такая бедная, что нужен ей покой...
Уже такая  лёгкая, как шарик надувной...
Отпустишь, в небо полетит...  Не удержать рукой...
Душой такая  тонкая, что испарюсь вовне...
Уж такая лёгкая, что с небом наравне...
Уже такая тонкая, что впору  нетью стать,
что улететь на небо не стоит и труда...
Уже почти что вакуум...  Уже почти ничто...
Я поднимаюсь в небо со шваброю простой...
Как Маргарита, голая... Без тела и стыда...
Я, как частица полая…  Меня не увидать...
Вовне в домашних тапочках и к звёздам по версте...
Я полечу, как вакуум, с собакой на хвосте.
Мы полетим, поскачем на дохленьком коне
до «ре», до «ми», до «и-и-и», до звука «О» вовне...
А впереди поскачет мой бедный Дон Кихот...
Нас  ждут бои...  Сражения...  Вперёд...».


        К весне Маня  умерла без прижизненного наказания...
Прикрыли медленные веки смертное знание…
Легла на кровати и ушла в нети...
И смерть её на селе никто не заметил...
А сыночек, любезный сердцу, дом запалил и сгинул
вслед за ней в нети...  Там всё едино...


        Весной трава зазеленела у дома без крыши...
Аще восхотел еси жертвы...  Всесожжения не благоволиши...»»


        « «Ещё одно последнее сказание, — писал наш литератор. — Дражайший мой читатель...
Возможно, единственный...  Возможно, и критикесса...
И будет окончена моя пьеса...


        Позволь поблагодарить тебя за то, что, несмотря на занятость, несмотря на
обилие видеопродукции,
ты вперил очи своей мудрости
в этот скромный труд, пестрящий выдержками из культурных напластований,
в историю об обычной, ничем не примечательной, женщине Мане...


        Надеюсь, дражайший мой читатель, ты не упрекнёшь меня в том,
что ум у меня зашёл за разум,
что я мелю чепуху, всуе цитирую не наших философов,
что я просто всем голову морочу, и зря попортил бессловесную бумагу.


        На какие только ухищрения, дражайший мой читатель, не приходится идти
нашему брату литератору,
чтобы его только выслушали и не послали матом.
От графомана, а он ведь человек творческий, или шарахаются,
не удостоив его вниманием,
или смотрят на него, как на больного, с состраданием...


        Был у меня знакомый один...  И работал он начальником в офисе...
Ну и вот... Он тоже писал вирши разные и опусы...
Так вот...  Подловит он в коридоре какого-нибудь подчинённого
и ну ему читать... Подчинённый, хоть и выглядит уже утомлённым
и чувствует себя каким-то морально изувеченным,
но выслушает...  Но впредь ведёт себя осмотрительно...  По коридору зря не передвигается...
А если нужда, какая, старается проскочить по коридору незамеченным...
Подловил как-то   (а дело было вечером),
он уборщицу бессловесную...
Она послушала, послушала и говорит: «Это всё бесы…
Вы мысли-то свои отгоняйте, отгоняйте.  И идите прямым ходом к совершенству».
У этого начальника ноги так и подкосились...  Не ожидал он перстов указующих
от своей уборщицы,
бессловесной, не слывущей в коллективе спорщицей...


        Возможно, дражайший мой читатель, мой единственный,  если, конечно, ты всё ещё читаешь,
ты скажешь, что — это бред,
чёрт знает что, винегрет,
не  безвредный  для организма..
«Да, — отвечу я тебе. — Ты прав...   Зато,  какой пространственно-временной охват...
Коллаж...  В духе After-Postmodernism-а


        Ведь всё уже было, дражайший мой читатель, всё уже сказано, ничего нового под луной,
никакой новации...
Одни ассоциации...


        Но ведь можно ещё и посмеяться, поиронизировать, не теряя достоинства,
над своей неоригинальностью... Иногда и с хохотом (гы…  гы...  гы...) строчить (тр…тр... тр...),
растворившись в акте творчества...


        И «ах» уже  было...  И «ох»  тоже  было...  «У-у-у» было...  Было…
А что остаётся? Гы...  гы...  гы...  Иронизировать.
Да и о человеке,
какая эта мерзкая, жалкая скотина, было всё сказано ещё в 19 веке...
И чего только ни напихали, какой только  дури,
и чем только ни напичкали эту культуру?


        Да и личный дух высунет свой нос неизвестно откуда и талдычит: « Всё уже сказано…
Одни ассоциации...
Вот найдут бозон Хиггса...  Тоды будет новация».


        Засим, дражайший мой читатель, желаю тебе   во  здравии пребывать на этом свете,
где мы так счастливо с тобою встретились».


        И наш литератор поставил точку...  И таки вывалил   всё в Интернет на свой страх и риск,
обделённый  любовью,
в глубине души надеясь хотя бы так положить на лопатки критикессу Иванову…








.























































.